Стивен Котлер «Азимут бегства»

1

Он шел на запад по длинному, узкому языку рассвета. За его спиной высилась гряда гор, уходящих вершинами в небо. На этих вершинах были и его следы — и пятна примятой травы там, где он ставил палатку на время стоянок. К этим стоянкам вел долгий бесцельный путь, отмеченный следами его ног и примятой травой, а где-то далеко-далеко позади, в прошлой жизни, остались его родители, остались одни в большом и пустом без него доме, мучительно гадая, куда ушел их единственный сын.

Зима миновала. Скоро его фотографии начнут появляться на столбах и заборах вместе с портретами других сыновей, потерянных, оставленных или просто не желающих быть найденными. Но что проку в этих фотографиях? На какой-то бензоколонке он перекрасил волосы, а кроме того, потерял невинность, отдав ее длинноногой наезднице Линде на сеновале техасской фермы.

Раннее утро. Санта-Фе. Ничем не примечательное место. Он сидит на скамейке под плакучей ивой. В кронах деревьев шумит ветер; с севера, где, наверное, рождается ураган, доносится глухой рокот. Рыночная площадь — заросшая травой поляна. Еще очень рано, и кроме пикапа, припаркованного в северо-западном углу площади, на улицах не видно ни одной машины. Откуда-то издалека доносятся звуки сальсы. Ритм завораживает, но он настолько быстр, что ни один танцор не смог бы двигаться ему в такт.

Напротив, под навесом большой веранды, индейцы начинают раскладывать свой нехитрый товар. Свежий хлеб, горшки, украшения, пушистые шерстяные одеяла — все это аккуратными рядами выкладывают на твердую землю. Во всем этом есть что-то медлительное, стариковское и болезненное. Индейцы знают, что погода может в любой момент испортиться, что немногочисленные туристы, каким-то чудом оказавшиеся здесь, еще мирно спят, — они знают, но у них уже давно не осталось иного выбора. Он смотрит, как они ползают — да, именно это слово подходит здесь лучше всего — под навесом, и вдруг понимает, что в этой тишине, в этой серости наступившего утра и в нарастающем рокоте надвигающегося урагана для них есть нечто такое, что навеки останется недоступным для него самого.

Он прикрывает сигарету ладонью, клуб дыма повисает в тяжелом, почти неподвижном воздухе. Облачко дыма задерживается у рта немного дольше, чем обычно. Это не трюк, просто так получилось. Просто так устроен мир в этом странном месте.

С противоположной стороны площади на него внимательно смотрит какая-то старуха. Она не индианка, хотя с первого взгляда ее трудно от них отличить. Такая же тощая и жилистая. Выцветшие глаза, серые, как пепел. На старухе поношенные джинсы и ковбойские ботинки, протертые в самых необычных местах. Такое впечатление, словно их развернули, перекроили и сшили заново вопреки здравому смыслу. Это было понятно — к вещам привыкаешь и привязываешься больше, чем к людям.

Он живет здесь уже неделю и почти каждый день видит ее. Передвигается она как старая учительница истории, и он думает, что долго она не продержится.

Старуха смотрит на него с таким безразличием, словно он — никому не нужная вещь, случайно попавшаяся ей на глаза. Если сейчас он встанет, повернется и навсегда уйдет, то это произведет на нее не большее впечатление, чем то, что она никогда не читает утренних газет.

Он не собирается занимать этой старухой свою голову, во всяком случае, пока не собирается. Просто какая-то часть его существа всегда будет склонна к таким играм.

Дождь начинается как звук. Сначала он думает, что звук этот доносится из динамика; музыкальный ящик в забегаловке выдает латиноамериканские ритмы, как приправу к несвежим блюдам. Ливень начинается лениво и не спеша, капли падают с долгими промежутками, но он слышит нарастающий шипящий шелест травы: холодный дождь с черного неба — так всегда бывает в пустыне. Может быть, ливень разразится не сразу, и он успеет вернуться на свою стоянку или дойти до библиотеки — пока он не решил, на что потратит день. Тяжелые капли начинают сыпаться чаще. Он понимает, что надо уходить на равнину.

Индейцы не двигаются с места. Для них это просто еще один ливень, который придется переждать.

Он пересекает улицу и по ступенькам крыльца поднимается в бар. Его походка — не средство передвижения, ее нельзя назвать неспешной, шаркающей, развалистой или еще как-нибудь в подобном роде. Нет, он выступает, развернув квадратные плечи, вскинув подбородок и глядя прямо перед собой глазами цвета газонной травы. На улице уже образовались лужи, и он оставляет мокрые следы, войдя в бар. Для выпивки еще слишком рано, к тому же у него нет документов, да и что проку, если бы они были, — ведь ему нет еще и семнадцати лет. Но в такой дождь кто придерется к такой мелочи? Он незаметно проскальзывает в зал и занимает стул, три-четыре человека уже сидят за столиками, прихлебывая горячий кофе.

Бар ветхий и старый, держится на ностальгических воспоминаниях, запахе опилок и латунных плевательницах. По углам расставлены бочки, а на стенах развешены завоеванные на родео призы. Кофе наливают в разномастные кружки, на донышках некоторых из них чернилами написаны имена. Те же имена написаны на липкой ленте, куски которой наклеены на стене за стойкой бара. Над кусками ленты из стены выступают короткие колышки. На одних висят кружки, другие — пустые — вызывающе смотрят в пространство. Очень похоже на список гостей.

Он смотрит на дверь бара, когда в зале появляется отец Иодзи Амо, член суда присяжных. Внимание мальчика привлекает звук тяжелых шагов, внезапный порыв ветра или еще что-то. Сегодня Амо не похож на святого отца, на нем нет сутаны, и он ничем не отличается от других. Скорее он похож на человека, вырубленного из мачты парусника, потрепанного всеми ураганами всех океанов. Волосы черные как ночь и узкие восточные глаза. Тело его имеет странный изгиб; когда он идет, подавшись вперед, кажется, будто каждому его движению мешает что-то огромное и невидимое, которое Амо приходится постоянно отталкивать.

Амо входит в бар и направляется к стойке. Подойдя к ней, он победоносным жестом вскидывает вверх расставленные в форме V пальцы, длинные, чисто вымытые пальцы с матовыми ногтевыми лунками.

— Два глотка виски.

Он окидывает взглядом помещение, пока бармен наливает спиртное.

— И, пожалуйста, кофе.

Он расплачивается, берет со стойки стаканы и садится за стол рядом с мальчиком. С мокрых волос вода медленно стекает на лицо Амо.

— Найдется у вас какая-нибудь салфетка?

Бармен дает ему лоскут сухой материи. Амо ерошит волосы, протирает брови и лоб круговыми движениями, словно полирует серебряное блюдо. Он одет в шерстяные брюки и шерстяной рыбацкий свитер — и то, и другое черное, пропитанное насквозь водой. Он выжимает воду из протертых локтей и неуклюже притоптывает подошвами ботинок. На лице его появляется странная улыбка.

— Спасибо, — говорит он и бросает мокрую тряпицу на стойку.

Он смотрит на стаканы с виски с таким удивлением, словно недоумевает, как они сюда попали.

— На-ка, — говорит он, придвигая один из стаканов мальчику, — очень хорошо прогоняет озноб.

Мальчик неуверенно оглядывается, но никто, кроме него, кажется, даже не заметил появления незнакомца.

— Вы меня угощаете?

— Терпеть не могу пить в одиночку.

— Спасибо.

Кивок головы, скорее тире, чем точка. Прядь волос падает на лицо, она светлее, чем волосы на темени, и не замочена дождем. Он поднимает руку, чтобы смахнуть волосы со лба — или это привычный стереотипный жест? — этого мальчик пока не понял. Он не отрываясь смотрит в глаза незнакомому человеку.

— Иодзи Амо.

— Очень приятно познакомиться.

— Ветеран войск спецназа, участвовал в операциях в оккупированной части Германии, в Джибути, Джакарте, в Нью-Йоркской публичной, в Конгрессе и в степях Киргизии.

Та же странная улыбка. У него тонкие зубы, или они только кажутся тонкими, словно их отполировали и ошкурили постоянные улыбки.

— Список впечатляет.

— Да уж.

— Нью-Йоркская публичная?

— Библиотека и еще библиотека Конгресса, проклятые места. Хуже, чем на войне, правда, комаров меньше.

— У вас должны быть визитные карточки.

— Были, но все кончились.

Амо стремительно подносит руку ко рту и неуловимым движением бросает виски себе в глотку.

— Придумал себе имя? — спрашивает Амо.

— Придумал — что?

— Имя.

Некоторое время мальчик молчит, взгляд его блуждает по кофейным чашкам, он взвешивает возможные ответы, потом отрицательно качает головой. Он продолжает механически совершать это движение, слыша свой ставший вдруг чужим голос:

— Не-а.

Казалось бы, невелико решение, но только сейчас он впервые подумал о нем. По рукам поползли мурашки, тело стало невесомым. Таково, подумалось ему, ощущение свободы, секунды, за которую решается судьба.

Амо стучит по столешнице, снова виден длинный палец. Звук приглушенный, едва слышный.

— Ну что же, неплохо. Чувствуешь, что перестал быть прежней личностью, во всяком случае — сейчас.

Мальчик глотает виски. Оно проникает во все поры, режет язык и сушит горло, ничего необычного, виски всегда так действует на него, одинокого путника в жаркой пустыне. Правда, раньше ему никогда не приходилось пить в такую рань.

Бармен снова наполняет кружки кофе и вопросительно смотрит на пустые стаканы. Амо подмигивает, и на какую-то долю секунды становится заметным небольшой шрам на левом веке. Бармен ставит на стол еще два стакана с виски. Мальчик, не глядя на стакан, тянется за кружкой. Его вдруг поражает чернота кофе, и он раздумывает над тем, с какой легкостью цвет становится вкусом.

— Анхель. — Амо произносит это слово с каким-то испанским вывертом, отчего «е» превращается из обычного гласного в невнятный шелест.

— Простите?

— Ты не возражаешь, если я стану называть тебя Анхелем? У меня когда-то был один знакомый Анхель, но теперь его больше нет. — Амо некоторое время молча смотрит на дождь. — Наверное, я мог бы сейчас выбрать и другое имя.

— Анхель?

— Анхель, — снова произносит Амо.

Да, вот так обращаются с ним люди; впрочем, они всегда с ним так обращались. Он вырос с этим, сколько он себя помнил, его всегда использовали прежде, чем он успевал принять решение.

— Я не обижаюсь, но думаю, что вы выбрали не того человека.

Амо согласно кивает.

— О вкусах не спорят.

Дождь за окном почти прекратился. Свет из окон становится то слабее, то ярче. По полу пробегает тень и останавливается на старой карте мира, кнопками прикрепленной к стене за стойкой бара. Углы карты загибаются у кнопок, проткнувших океаны, а тень печальной полосой ложится на Антарктиду, привольно раскинувшуюся внизу карты.

— Там умер мой отец, — говорит Амо, указывая рукой на краешек тени. Он внимательно смотрит на карту, прищуривает глаза, и Анхель видит, как от краев глаз веером разбегаются лучи морщин.

— Где?

— Здесь, на острове Южная Джорджия, — ткнув пальцем в какое-то невидимое пятнышко, отвечает Амо, — но он был там недолго.

Без лишних слов Анхель понимает, что «здесь» и «там» — не просто две разные географические точки, они вообще расположены на разных картах.

— Он был мистиком числа «пи». — Это звучит примерно так же, как «он был пекарем».

— Угу, — соглашается Анхель, глаза его немного оживают. — Я, кажется, хочу покурить.

Амо бросает на стойку пачку сигарет, зажигает спичку. Сигареты иностранные, слегка пахнут канифолью, дым тяжело заполняет легкие.

— Он родился в Японии, перебивался с риса на воду, бродил по деревням, иногда находил себе ученика. Учил толстопузых непонятной математике. Ужасная материя. Его личный культ «пи».

Амо курит так же, как пьет, — как человек, которому в молодости пришлось много голодать. Первая сигарета исчезает, и на смену ей тотчас приходит другая. Резким движением он отгоняет от себя клуб дыма, и волосы падают ему налицо. Он отбрасывает их со лба и продолжает рассказ.

— От этого старого культа теперь мало что осталось. Он имел какое-то отношение к радиусу пальцев Будды, а само число помогало сохранять численное зрение, которое достигается глубокой-глубокой концентрацией.

— Что произошло дальше?

— Дальше началась война, и он добровольно записался в камикадзе. Должно быть, он был самым старым из всех идиотов, которых тогда сажали в самолеты. Он получил повязку на голову и цель. Но все пошло не по плану.

Амо улыбается, и Анхель ждет.

— Он сбился с курса и каким-то чудом, — Амо вздевает руки в извечном жесте «бог знает, как это получилось», — совершил вынужденную посадку.

Длинный палец утыкается в точку у нижней оконечности Южной Атлантики.

— Смотреть там не на что. Тюлени. Лед. Десяток валлийцев, считающих Тьерра-дель-Фуэго слишком густо заселенной местностью. До Антарктиды семьдесят миль. С приходом зимы шельфовые льды стискивают остров. Летом лед тает, и начинаются наводнения.

Амо постукивает пальцем по сигарете, и пепел сыплется на стойку.

— В общем, он попал в переплет. На нем не осталось живого места. Его нашел охотник на тюленей, бросил в нарты, привез в свой жестяной иглу и оставил на попечении жены. Жену звали Елена. Храбрая солидная женщина. Она не дала старику умереть. Он был красивый сукин сын, и она влюбилась. Однажды муж возвращается домой и застает их в постели. Она же на втором месяце, говорит он, словно это имеет какое-то значение. Парню понадобилось тридцать секунд, чтобы схватить гарпун и раскроить моему отцу череп. Елене удалось ускользнуть каким-то чудом. Она бежит в Камберлендскую бухту и на китобое уплывает на Фолькленды, а оттуда, другим судном, — в Аргентину. Я родился на каботажном траулере, который направлялся в Магелланов пролив на поиски затонувших галеонов испанского казначейства.

Это не вся история, но пройдут месяцы, прежде чем Анхель услышит ее окончание. О том, как Елена в закатанных выше стройных колен матросских белых штанах вдет по воде к берегу Тьерра-дель-Фуэго. До берега не больше двадцати пяти футов, но когда она выходит на прибрежный песок, то видит, что пальцы ног посинели от холода. Чтобы ребенок не замерз, она прижимает его к груди. Она пересекает пляж и взбирается вверх по вырубленной в скале лестнице. На вершине обрывистого утеса стоит иезуитская миссия. Маленькие железные ворота, столбы изгороди украшены фигурами двух горгулий. У одной треснуло крыло. Синее небо открыто, потоки благоприятны, но она никогда не улетит с этого места. Петли ворот покрыты ржавчиной и приятно скрипят, когда их открывают. Неподалеку гнездо кондоров. У кондоров здесь нет естественных врагов, поэтому для них это просто еще один звук, которого не стоит опасаться. Она оставляет младенца на ступенях церкви. Ребенок запеленут в тряпки, на голове у него синяя шапочка. Глухая Патагония. Вся его компания отныне — птицы, попы и холод.

Хотя это и странно, но Амо думает, что Санта-Фе — это долгожданное будущее. Действительно ли? Иногда Амо и сам недоумевает по этому поводу, когда сидит с незнакомцами в незнакомых барах и пьет либо слишком много, либо слишком быстро, а иногда и то, и другое, и каждый раз на его бренную жизнь проливается с неба дождь. Вот о чем он думает, когда вспоминает иезуитов, — о неумолчном звуке падающей с неба воды. В Патагонии он всегда уверенно классифицировал стихии по важности. Думает он и о них, о вещах, которые стали теперь определенными и ясными для него. Его всегда преследовал страх, что жизнь ускользает от него, ставит в тупик, что в один прекрасный день он поймет, что занимается глупостями, чем-то, возможно, идиотским, мало отличающимся от бесплодных исканий, после чего все, абсолютно все в его жизни пойдет вкривь и вкось.

Амо пристально смотрит на Анхеля и задает неизвестно откуда взявшийся вопрос:

— Ты любишь книги, парень?

— Вы хотите спросить, умею ли я читать?

— Для начала — да.

— Ну, я умею читать.

— А как насчет старых книг? — Амо начинает уточнять, но замолкает.

Анхель улыбается.

— Какое отношение это имеет ко мне?

— Может быть, никакого. — Амо крутит между ладонями пустой стакан. — Еще виски?

— По мне, пожалуй, еще слишком рано, чтобы пить.

— Никогда не рано выпить еще виски.

На стойке появляется еще виски. Амо артистичным движением выливает спиртное в рот. Анхель не притрагивается к своему стакану. Оба молчат, не произнося ни слова. Амо извлекает из нагрудного кармана длинную мятую сигару. Она похожа не то на чурро, не то на высушенную змею. Амо тянется к поясу, расстегивает пряжку ремня и извлекает нож с длинным лезвием. Кожа ремня изнутри отделана металлом и представляет собой ножны. Лезвие скользит по железу с противным звуком, похожим на чихание. Пряжка, состоящая из двух серебряных пластин, смыкается, образуя причудливую букву Н, которая в конце сплющивается в I. Быстрым точным движением Амо срезает кончик сигары. Нож исчезает в ремне, снова став пряжкой, брюки снова плотно облегают тело, а сигара наполняет бар густым синим дымом.

Из угла на Амо смотрит группа туристов; видя нож, они склоняются друг к другу и начинают о чем-то шептаться. Они уже давно в отпуске, и, несмотря на то, что ботинки выглядят как новенькие, они оставили позади много миль, ночуя в паршивых мотелях, и вот наконец добрались до почти настоящего американского Дикого Запада.

— По правде говоря, парень, мне плевать. Это была даже не моя идея.

Он встает и направляется в туалет. Анхель пьет кофе. Время идет. Туристы смотрят на Амо, который возвращается в бар, раскачиваясь на ходу из стороны в сторону. Он делает это для удовольствия зрителей. Позже они поверят, что он полудикий ковбой, хороший парень, который в жизни наломал дров и теперь подшучивает над собой.

— Анхель.

— Да, сэр.

— Тобой заинтересовались…

Анхель раскручивает пластиковую палочку в кружке и смотрит, как мешалка кружится вдоль края кружки, постепенно останавливаясь.

— Вряд ли я стою усилий. — Мальчик поднимает глаза. — Я дам знать, если сделаю что-нибудь интересное.

— Ты видел старуху?

— Да, я ее видел.

— Это моя хорошая знакомая.

Анхель молчит и лишь недоверчиво и удивленно кривит губы.

— Она не сделает тебе ничего плохого.

Анхель берет еще одну сигарету из пачки, лежащей на стойке. Амо чиркает спичкой, и Анхель тянется к огню. Дым, как иней, окутывает его пальцы.

— Там, откуда я пришел, смысл и зло мало связаны между собой, и то, и другое просто валится нам на голову.

Амо жует кончик сигары, и внезапно до него доходит, что она нашла в Анхеле. В глаза ему попадает дым. Он всю ночь пытался найти решение уравнения, выведенного великим русским математиком Георгом Кантором,[1] который в конце концов немного тронулся. Амо думает, не постигнет ли и его такая же участь.

— Она попросила меня найти тебя.

— Вы пытаетесь напоить меня, чтобы она делала со мной все, что ей вздумается?

— Вовсе нет.

Он растопыривает пальцы и отрывает ладонь от стойки бара. Этот мелкий жест кажется Анхелю странным и красивым.

— Она просто хочет с тобой поговорить.

— Почему она не подошла ко мне сама?

— Она странная женщина.

— Она — ваш друг.

— Да, но я тоже странный человек.

— О чем она будет говорить?

— Знаешь, — говорит Амо, вставая и направляясь к двери, — нет на свете такой вещи, которая бы имела смысл, если ты кризе на нее смотришь.

Он начинает спускаться по ступенькам, но вдруг, остановившись, оборачивается.

— Мы еще увидимся, малыш.

Поставив ногу на нижнюю ступеньку, он думает: какой я вшивый священник. Эта мысль причиняет ему почти физическую боль.