"Ностальгия" - читать интересную книгу автора (Березин Владимир)

ЧЕРВОНЕЦ

…Тогда я уезжал надолго и далеко и накануне в пустой квартире справлял свой день рождения. Пришло довольно много людей, стоял крик, раздавалось окрест нестройное голосистое пение.

А мне все нужно было позвонить, уцепиться за любимый голос, помучить себя перед отъездом. Я вышел в соседнюю комнату и начал крутить заедающий диск телефона.

Вдруг открылась дверь и на пороге появился совершенно нетрезвый молодой человек. Мы не знали друг друга, но он улыбнулся мне как брату и произнес:

– Здорово! А ты, брат, чего подарил?

Я улыбнулся в ответ, и в этот момент обиженно пискнул дверной звонок.

Дверь была не заперта, но гость так и не вошел, пока я не распахнул ее. Собственно, этот примечательный человек и начал рассказывать мне про советские червонцы. Он окончил экономический факультет как раз в то же время, когда я заканчивал свой.

Этот человек был даже не толст, а пухл и кругл – и когда я узнал, что он страстный нумизмат, то не удивился. Должно было быть что-то весомое, что пригибало бы его к земле и не давало улететь воздушным шариком. Он много раз боролся с моим монетарным и банкнотным невежеством.

Я черпал знания из энциклопедии, а он – из правильных книг да архивов. Среди медальерного искусства я больше всего любил металлический рубль образца 1967 года.

Это был знаменитый рубль-часы – он клался на циферблат, и медно-никелевый человек показывал на одиннадцать часов.

– Вставай, страна, – звал лысый человек. – Водка ждет, электричка на

Петушки отправляется, кабельные работы подождут. Революции – полтинник, а гражданам – юбилейный рубль.

У меня и сейчас сохранилась пригоршня этих рублей, и иногда я сверяю по ним время.

Но тогда, под шелестящий ночной дождь, смывавший Империю с карты мира, я узнал много нового.

С детских времен, со школьных советских времен, я помнил истории о первых деньгах-раковинах. И я себе представлял полинезийцев, что трясут раковинами, копьями, рядом булькает котел, а из котла торчит рука с кружевом розоватых брабантских манжет. Ан нет, оказалось, что твердая и круглая валюта раковин – нормальная составляющая жизни наших предков: и на Северо-Западе ценной монетой ходило круглое и овальное.

Домик брюхоногого моллюска совершал путь из Тихого океана через

Китай и Индию…

– Нет, скорее через Китай, – вмешивался мой знакомец…

Я продолжал: и вот они лежат в отеческих гробах от Урала до финских бурых скал. Белесые раковины, будто выточенные из мрамора, похожие на маленькие зубастые рты. Звались они тогда – “гажья головка”.

Век живи – век учись. А куда ни кинь – с деньгами мистика. Обряды, что вокруг них складывались, и традиции их изготовления говорят ясно: это предметы культа. Деньги обрезались, оставляя в кармане человека с ножницами драгоценный металл. Монеты превращались в определитель судьбы и самый простой генератор случайных чисел.

Мистика есть в процессе размена денег, а уж какая – в их подделке!

Впрочем, об этом говорили все экономисты, включая бородатых основоположников. Денежный фетишизм заражал всех – от любителей женских подвязок до религиозных кликуш. Я был один из них – набивая потайные коробочки разнородными копейками, двугривенным с крестьянином и прочей будущей монетной нежитью. Она походила на толпу божков, которые знают, что останутся без паствы, но не утратят до конца силу.

В ту пору деньги шелестели как штандарты, что бросали к Мавзолею, – без выгоды. Вместо гербов в центр металлических кружков, как и везде в стране, переместились флаги. Башня и купол – вот что было на новых рублях. Реверс стал главнее, сеньоров не стало вовсе, зато появились господа. На банкнотах нули множились, как прорехи в карманах. Какие там новгородские гривны, похожие на пальцы тракторных гусениц…

Наступало безденежье – даже у него. Как-то я подслушал его разговор по телефону. Он говорил с кем-то по-английски – говорил с тем жестким правильным акцентом, который приобретали зубрилы в советских школах, – язык правильный, но сохраненный, предохраненный от встречи с родными устами. В разговоре мелькали “proof”, “uncirculated” и

“brilliant uncirculated”. Кажется, он что-то тогда продавал, судя по тому, как он злился – тоже без выгоды.

Выгода начиналась, когда он оценивал коллекции. Он и был – оценщик.

Безденежье имело разный цвет – у всех разный. У него это был темно-синий цвет пустых бархатных выемок из-под проданных монет.

В денежном обращении с середины XII века по середину XIV был так называемый “безденежный период” – по понятным летописным причинам.

Но тогда появились эти металлические слова – алтын, пятиалтынный.

Теперь гривенники, двугривенные, пятиалтынные, пятаки и копейки вымирали, как динозавры.

Мой знакомец говорил, что монеты – некоторое подобие древних газет.

Подданные в глухих углах с их помощью обнаружили, что профиль на них другой, сменился правитель и имя его – вот.

Теперь в газетах все читали курс доллара – это был именно курс доллара, а не рубля.

Я шелестел в его квартире альбомами на чужих языках. Там, будто иконостас, глядели на меня лица императоров и князей. Но святые смотрят прямо, а кесари – в сторону, отводя глаза. Монархи остались только профилями на деньгах, вопрос о достоверности профиля не стоял, но вот я переворачивал страницу, а там уже махал крыльями феникс на деньге с арабской вязью, что чеканил великий князь Василий

II Васильевич Темный. Отчего он? Может, Орда была против человечьего изображения на региональной валюте? Но спросить было неловко.

Истории наслаивались одна на другую. Истории про литье, вернее,переливание европейских денег в гривны, истории серебряных новгородских слитков и то, как мелкой монетой пользовали не перелитые в слитки старые дирхемы, денарии да и просто обрезки и обломки монет.

Потом мы расходились – денег было мало, и я пробирался домой пешком, слушая, как потрескивает и рушится старый мир.

В ночи это всегда слышнее.

Потом мы сходились снова. Беда была в том, что нам обоим нравилась одна и та же девушка. Она и вправду была хороша, но, не смея объясниться, мы оба двумя осторожными крысами ходили по краю. Обычно тогда не везет обоим – так и вышло.

Однажды наша девушка напилась, и мы вдвоем везли ее домой. Открыв неверно дрожащим ключом дверь, она посмотрела на нас – и мы поняли, что никто не переступит вслед за ней порог.

Если бы кто-то из нас добрался до ее двери, исключив соперника, то у него был бы ощутимый шанс – но тут было равновесие треугольника.

Мы были как аверс и реверс – почти одинаковы и бессильны в соревновании.

Она попыталась махнуть рукой, стукнулась о косяк и исчезла. Дело в том, что иногда у нее в глазах читался выбор – особенно когда жизнь ее сбоила. Та, неизвестная нам жизнь, – но когда у женщины есть выбор, то пиши пропало. Поможет только случайность, которая разведет нас навсегда.

Как правило, встречались мы всегда отдельно, будто заговорщики, – только по двое.

Именно эта девушка случайно проговорилась:

– Червонец мне сказал…

Она тут же захлопнула рот, но было поздно. Слово приклеилось к человеку, как почтовая марка к конверту.

Мне даже не нужно было объяснять, о ком речь. Действительно, мне казалось, что если сходить с ним в баню, то где-то под мышкой у него обнаружится надпись “чистого золота 1 золотник и 78,24 доли”.

Он был червонец, да. С высокой лигатурной массой.

С червонцем был связан наш давний спор – эта монета была данью старине, исчезнувшему в революцию миру. У нее было правильное равновесие между аверсом и реверсом.

Было совершенно непонятно, что такое аверс и реверс. Нет, понятно, что аверс – лицевая сторона, а реверс – оборотная, но как их различить, совершенно не ясно. Традиционно древние ставили на главную сторону голову божества или герб, на оборотную – номинал. С одной стороны порхала коринфская летающая лошадь, или жужжала эфесская пчела, или скреблась эгинская черепаха, пока не сменились лицами эллинов, – с другой была земная стоимость. С главной стороны присутствовал дух, с оборотной – материализм цифры. Но другие нумизматы, стоящие рядом на книжных полках моего знакомца, говорили, что если нет герба, аверс и реверс меняются местами – цифра берет верх.

В тут пору герб России, лишенный корон и ручной клади, был не гербом вовсе, а символом.

Оттого мой знакомец говорил, что аверсом рубля стала сторона с единицей.

Все двоилось – появились и чудные биметаллические деньги – бело-желтые, вызывавшие желание посмотреть, что там у них внутри, как устроено, чем склеено.

В том давнем советском червонце номинал у него был на реверсе.

Монетный сеньор был не тем человеком с котомкой, который развел руки, разбрасывая зерно, – им было само зерно в колосьях, окружившее аббревиатуру, которую, по слухам, придумали для того, чтобы ее одинаково мог читать Ленин слева направо и Троцкий – справа налево.

Но в этом состязании орла и решки не было выигравших: как нас ни брось – бросали нас часто.

Скверная была история, одним словом. А девушка была замечательная.

Итак, он стал зваться “червонцем”.

И действительно, если деньги у него были “с историей”, то любимые истории были – про червонцы. Даже на стене у него висела картина

(правда, дурно нарисованная) – шадровский сеятель, слева плуг, лежащий поверх земли, справа дымные трубы завода – пейзаж ценой в

7,74234 грамма золота. Гораздо лучше, впрочем, была гравюра – кремлевская башня, дворец, флаг над дворцом – вид с Большого

Каменного моста.

Во-первых, дело было в названии – когда в двадцать втором году РСФСР хотела ввести твердую валюту, то в Госбанке придумали несколько названий. Кстати, в 1894 году Витте хотел заменить рубль “русом”, так вот, кроме червонца были еще “федерал”, “целковый” и “гривна”.

Гривна не годилась, так как ее ввела в свое время Украинская рада.

Целковый был общим названием для рублевой монеты. Во-вторых, червонец далеко не всегда был равен десяти рублям. Да и само слово странное, отдающее не только цветом, но и карточной интонацией. До революции была монета в три рубля с тремя с половиной граммами золотого содержания.

Ввел их, кажется, Алексей Михайлович, и до Петра они были не платежным, а скорее наградным средством. Так вот, мой приятель, раз за разом рассказывая о советских червонцах, говорил и про их неденежный, подарочный смысл.

Они, описанные как победа советской экономики в каждом пухлом издании “Истории КПСС”, по словам моего знакомца, были очень похожи на наградное средство. Их было два типа – сначала кредитные билеты

(они вообще не были платежным средством) и золотые монеты. Что с ними было делать – непонятно, так как Советская Республика в золоте брала только таможенные пошлины. Эти червонцы было довольно сложно менять – лишь бумажные, а металлические вовсе в обращение не выпускались. Много я услышал историй про те червонцы – например, про то, как бригада плотников ходила по Петрограду, пытаясь банкноту, которой расплатились за общую работу, обменять на совзнаки, да так и пропили все до конца.

Потом нас как-то раздружила жизнь. Наша девушка вышла замуж, и нас отбросило друг от друга, будто два шарика, между которыми лопнула раскрученная нить. Он был востребован, вернее, стал востребован как-то неожиданно – старые друзья выкрутили ему руки и заставили ездить на службу, погрузив в смертельную банковскую круговерть девяностых.

Наша биметаллическая связь, которая все-таки не была дружбой, распалась, а казалось, мы сплавлены навек.

Предмет недележа я встретил через много лет на улице – он грузил одинаковые пакеты с едой в чрево машины. Машина открыла пасть – или зад – и пожирала горы еды в фирменном полиэтилене. Внутри плющил нос о стекло взрослый мальчик – видом не в мать. Живые были в ином мире, я был неконвертируем в него – как советский рубль между червонцем прошлого и тысячами нынешнего времени. Зависть, или укол упущенного случая, я давно вырезал из себя, будто глазок картошки. Не поймешь, где у этого черного монстра была лицевая сторона, а где оборотная.

Зад все же был главнее.

Автомобиль, одним словом, мне понравился больше прочего.

И вот наконец мы встретились с ним перед самым моим отъездом. Был тот самый день рождения в разоренной квартире. Гости уже ходили держась за стенки, когда посередине ночи он, тяжело отдуваясь, возник в дверях. Знакомец мой был одет очень дорого, но весь был будто пережеван. Часть воздуха из него вышла, и костюм висел мешком.

Слова были кривы и необязательны. Он раскрыл пухлую ладонь и показал мокрую от пота монету – это был золотой червонец.

Я даже перепугался – тогда на такой кружочек можно было год снимать квартиру – если это не был новодел семьдесят пятого года. Эти новоделы были тоже дороги – их раньше продавали за доллары иностранцам и вот только сейчас выпустили в свободный полет.

– Не пугайся, – сказал он. – Видишь гурт? Он почти в два раза толще – так они добирали вес. Так что это подделка, не платежное средство, а так – тебе для памяти. Но это “настоящий” фальшак, оттуда, из двадцатых.

Потом он исчез. Его не застрелили, как это было в моде, не взорвали

– он просто исчез. К нашим общим знакомым приходили скучные люди в галстуках, расспрашивали, да так и недорасспросили.

Я тогда жил в иностранном городе К. и узнал об этом с запозданием.

Но я-то знаю, что с ним случилось. Услышав, как недобрые люди ломятся ему в дверь, он сорвал картину со стены своего кабинета, будто испуганный Буратино, и вошел в потайную дверцу. Стена сомкнулась за его круглой спиной. И вот он до сих пор сидит там, как настоятели Софийского храма. Перебирает свои сокровища, с лупой изучает квитанции и боны. А если прижать ухо к стене, то можно услышать, как струятся между пальцами червонцы – шадровский сеятель машет рукой, котомка трясется. Картина на самом деле – окно в славный мир двадцать второго года. Мой друг лежит на поле, занятый нетрудовыми размышлениями. Чадит труба на заднике, и разъединенные пролетарии всех стран соединились.