"Рецидивист (Тюремная пташка)" - читать интересную книгу автора (Воннегут Курт)

9

Один раз я в «Арапахо» уже жил — осенью тысяча девятьсот тридцать первого. Еще только предстояло укротить огонь. Альберт Эйнштейн предсказал скорое изобретение колеса, однако не мог описать его форму и назначение так, чтобы поняли обычные женщины и мужчины. Президентом был Герберт Гувер, горный инженер. Продажа алкогольных напитков запрещалась законом, а я учился на первом курсе в Гарварде.

Действовал я согласно указаниям моего наставника Александра Гамильтона Маккоуна. Он мне написал, что я должен гульнуть в точности, как он сам гульнул, будучи первокурсником, — позвать какую-нибудь хорошенькую девочку на футбольный матч между командами Гарварда и Колумбийского университета в Нью-Йорке, а потом на всю сумму, покрывавшую мои месячные расходы, закатить ей обед с омаром, устрицами, икрой и всем прочим в знаменитом ресторане отеля «Арапахо». «После обеда отведи девушку куданибудь потанцевать. Надень смокинг, — писал он. — Чаевые раздавай с щедростью напившегося матроса». Знаменитый бейсболист Джим Брейди, писал он, как-то раз съел четыре дюжины устриц, четырех омаров, четырех цыплят, четырех зажаренных голубей и четыре отбивные на косточке, четыре эскалопа и четыре бараньи котлеты — пари хотел выиграть. Все это на глазах у Лилиан Рассел.[31]

Похоже, мистер Маккоун порядочно выпил, прежде чем взяться за это письмо. «Все над книжками корпеть, — писал он, — этак можно отупеть».

А девушка, получившая от меня приглашение, была сестройдвойняшкой моего соседа по комнате, она станет одной из четырех женщин, которых я по-настоящему любил. Первой была мама. А последней — моя жена.

Сара Уайет, так эту девушку звали. Ей недавно исполнилось всемнадцать, как и мне. Училась она в колледже для девушек из богатых семей в Уэллесли, штат Массачусетс, — колледж Пайн Мэнор, курс обучения там занимал два года, а порядки были самые либеральные. Жила же их семья в Правде Кроссинг, это на пути из Бостона к Глостеру, на север то есть. Приезжая в Нью-Йорк, Сара останавливалась у своей бабушки с материнской стороны, вдовы маклера, обитавшей в явно не подходящем для людей такого круга квартале тесно перепутавшихся улочек-тупиков, крохотных сквериков и гостиниц в елизаветинском стиле, где можно было снять апартамент, — Тюдор-сити называется этот район, выходящий на Истривер до Сорок второй, которую он перекрыл, словно мостом. Надо же, теперь в Тюдор-сити живет мой сын, а также мистер и миссис Леланд Клюз.

Мир тесен.

Все в этом Тюдор-сити было недавней постройки, но в тысяча девятьсот тридцать первом году уже обветшало, и довольно унылый вид открылся мне из окошка такси, когда я приехал за Сарой, чтобы везти ее в отель «Арапахо». На мне был смокинг, который подогнал по фигуре лучший портной Кливленда. В кармане лежал серебряный портсигар и зажигалка, тоже из серебра, — и то, и другое подарок мистера Маккоуна. В бумажнике было сорок долларов. За сорок долларов наличными в тысяча девятьсот тридцать первом можно было купить весь штат Арканзас.

Тут опять придется вспомнить о том, кто какого роста: Сара была выше меня на три дюйма. Ее это не смущало. Совершенно не смущало, и, когда я приехал за ней в Тюдор-сити, она ко мне вышла разряженная, на высоких каблуках. Вот вам еще более убедительное доказательство, что ничуть это ее не смущало: через семь лет Сара Уайет согласится стать моей женой.

Она была еще не совсем готова, когда я за ней явился, так что пришлось мне немножко побеседовать с бабушкой, миссис Саттон. Днем, на футболе Сара меня предупредила, что в присутствии миссис Саттон нельзя говорить про самоубийства, потому что мистер Саттон выпрыгнул из окна своего кабинета на Уолл-стрит, когда в тысяча девятьсот двадцать девятом разразился биржевой кризис.

— Какой у вас дом очаровательный, миссис Саттон, — сказал я.

— Только вам одному так кажется, — ответила она. — Уж очень он перенаселен. Да еще из кухни несет, чувствуете?

И правда, у них в квартире было всего две спальни. Все понятно, знавала миссис Саттон времена и получше. По словам Сары, был когда-то у бабушки конный завод в Коннектикуте, особняк на Пятой авеню и прочее.

Стены в их крохотной прихожей были увешаны дипломами с конных испытаний, проходивших еще до Депресии.

— Вижу, вы часто на бегах выигрывали, — заметил я.

— Это не я выигрывала, — говорит, — выигрывали лошади.

Мы с нею расположились на складных стульях у ломберного столика, стоявшего посередине гостиной. Ни кресел, ни дивана не было. Но комната так была заставлена стеллажами, секретерами, конторками, буфетиками, комодами, гардеробами валлийской работы, платяными шкафами, старинными напольными часами и прочим, что и не догадаешься, где же окна. Выяснилось, что, помимо всего этого, она коллекционирует слуг, причем очень старых. Горничная в наколке впустила меня и удалилась, отыскав сбоку какой-то узкий проход между двумя впечатляющими образцами кабинетного мебельного искусства.

А теперь из этого же прохода появился шофер в форменной тужурке, осведомляясь у миссис Саттон, собирается ли она нынче вечером воспользоваться «электрической». Тогда у многих, а особенно — такое создавалось впечатление — у старух, были электромобили. Выглядели они как телефонные будки на колесах. Внизу на них были закреплены ужасающе тяжелые батареи. Предельная скорость равнялась примерно одиннадцати милям в час, и каждые миль тридцать или около этого приходилось делать остановку, чтобы перезарядиться. Вместо руля там был румпель, как на яхтах.

Миссис Саттон ответила, что электрическая ей сегодня не понадобится, а старик-шофер сказал, тогда, значит, он к себе в гостиницу поедет. Были в доме еще двое слуг, которых я не увидел. Всем им пришлось ночевать в гостинице, пока вторую спальню, обычно занимаемую ими, отвели Саре.

— Наверно, думаете: живут, как на бивуаке, — сказала миссис Саттон.

— Нет, мэм.

— Да уж будьте уверены, так все и останется. Мужчины в доме нет, а одной мне где же порядок навести? Меня так воспитали, что делами должен мужчина заниматься. И в школе так говорили.

— Совершенно верно, мэм.

— Так только к английской королеве нужно обращаться, тем более что на вас такой замечательный смокинг.

— Постараюсь запомнить, — сказал я.

— Впрочем, что с вас взять, вы же совсем ребенок.

— Да, мэм.

— Так, стало быть, кем вы доводитесь Маккоунам? Никогда я не делал вида, будто состою с Маккоунами в родстве. Но нередко пускал в ход другую легенду, которую, как и все остальное, что меня касается, придумал мистер Маккоун. Он мне не раз говорил: ничего страшного, если скажешь, что отец у тебя совсем бедный, это даже модно, а вот если признаешься, что он слуга на жалованье, такое не понравится.

Легенда состояла в следующем — и я ее повторил, беседуя с миссис Саттон:

— Мой отец — хранитель художественной коллекции мистера Маккоуна. Кроме того, он консультирует мистера Маккоуна на аукционах картин.

— Образованный человек, — заметила она.

— Он изучал историю искусств в Европе, — говорю. — Только он совсем не бизнесмен.

— Стало быть, романтик.

— Вот именно, — отозвался я. — Если бы не помощь мистера Маккоуна, не учиться бы мне в Гарварде.

— Старбек, — задумчиво произнесла она. — Почемуто Нантакет вспомнился, когда услышала вашу фамилию.[32] К этому я был готов.

— Да-да, — говорю, — только уже мой прадед уехал из Нантакета, когда началась золотая лихорадка, и больше туда не вернулся. Надо бы мне как-нибудь туда съездить, полистать старые бумаги, нет ли чего про нашу родословную.

— Так вы, выходит, калифорнийцы?

— Вернее будет сказать, бродяги, — уточнил я. — Конечно, в Калифорнии родичи мои пожили, но потом в Орегон перебрались, оттуда в Вайоминг, в Канаду, в Европу. Хотя предки у меня все были народ читающий, учителя и так далее.

Вот вам в чистом виде флогистон,[33] воображаемая субстанция, которую пытались отыскать в старину.

— Но происходите-то вы от китобоев, — констатирует она.

— Наверное, — соглашаюсь. Вру как по маслу, и хоть бы споткнулся.

— А китобои ведут свой род от викингов.

Я пожал плечами.

В общем, она решила, что я ей очень нравлюсь, и так до конца от этого решения не отступалась. Сара говорила мне, что бабушка часто называет меня своим юным викингом. Не дожила старушка до тех дней, когда Сара примет мое предложение, а потом меня бросит. Миссис Саттон умерла в тысяча девятьсот тридцать седьмом без цента в кармане, а из всей мебели остались только ломберный столик, два складных стула да ее кровать. Все прочие сокровища пришлось распродать, чтобы прокормить себя и старых слуг, которым без нее есть было нечего и жить негде. Они все умерли еще раньше ее. Последней умерла Тилли, старуха-горничная. Через две недели после кончины Тилли покинула сей мир и сама миссис Саттон.

А тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом, сидел я с ней, дожидаясь, пока Сара завершит свой туалет, и она мне рассказывала, что отец мистера Маккоуна, основатель компании «Кайахога. Сталь и мосты», выстроил в Бар-Харбор, на побережье Мэна, огромный дом, где она девочкой всегда проводила лето. Когда дом был закончен, он устроил роскошный бал, наняв четыре оркестра, но никто из приглашенных не явился.

— Сочли, что это очень остроумно и аристократично вот так щелкнуть его по носу, — заметила она. — Помню, как мне было весело на следующий день. А теперь думаю: может, мы тогда просто глупые были? Нет, не потому что прекрасный бал сорвали и обидели Дэниела Маккоуна. Этот Дэниел Маккоун отвратительный был тип, вы не поверите. Глупо было воображать, как мы воображали, будто Господь Бог с восторгом взирает на наши затеи и вознаградит, забронировав нам по местечку одесную Себя, за то, что мы щелкнули по носу Дэниела Маккоуна.

Я спросил, что же сталось с этим особняком Маккоуна в БарХарборе. Мой наставник никогда о нем не упоминал.

— Мистер и миссис Маккоун уехали из Бар-Харбора на следующий же день, — сказала она, — вместе со своими юными сыновьями кажется, у них двое было.

— Двое, — подтвердил я. И один из них стал моим наставником. А другой председателем совета директоров и президентом «Кайахога. Сталь и мосты».

— Через месяц, — продолжала она, — примерно на День труда,[34] хотя тогда День труда не отмечался, словом, под конец лета прибыл специальный состав. Восемь, если не ошибаюсь, товарных вагонов и три пассажирских с рабочими, привезенными из самого Кливленда. Должно быть, с завода мистера Маккоуна. Ох, до чего они выглядели изможденными! Почти сплошь, помнится, иностранцы поляки, итальянцы, немцы, венгры. Разве разберешь? В Бар-Харборе таких и не видывали никогда. Они прямо в вагонах спали. Ели тоже в вагонах. Построили их и, как послушный скот, погнали от эшелона к особняку. Всего-то и надо было вывезти из дома художественные сокровища, живопись, статуи, гобелены, ковры, которые музейную ценность представляют. — Миссис Саттон закатила глаза. — О Господи, ну и кавардак после них остался! Они ведь потом стекла отовсюду повынимали, окна, двери все пустые стоят, на крыше дыры, где слуховые окна были. С крыши они и железо ободрали. Помню, листом железа одного рабочего насмерть прихлопнуло. На крыше дыр каких-то насверлили. Все стекло и железо было погружено в вагоны, попробуй-ка после этого ремонт сделать. Все закончили и укатили. Никто с ними словечком не перекинулся, да и они сами в разговоры не лезли.

Да, кто повидал, как отправлялся этот необыкновенный эшелон, никогда такого не забудет. В ту пору поезда вообще были в диковинку, на станцию народ сбегался послушать свистки да гудки. А этот поезд, который был прислан из Кливленда, исчез бесшумно, как призрак. Точно вам говорю, у машиниста был приказ от Дэниела Маккоуна ни в коем случае не давать гудка и не звонить в колокол.

Самый был красивый особняк на весь Бар-Харбор, вспоминала миссис Саттон, и почти всю мебель, кровати заправленные — даже перины не сняли, буфеты, уставленные фарфором и хрусталем, тысячи бутылок с вином в погребе, все так и побросали: пусть погибает.

Миссис Саттон прикрыла веки, вспоминая, как год от года ветшал и разваливался особняк.

— И никому это уроком не стало, мистер Старбек, — заключила она.

Тут из-за шкафов наконец-то появилась собравшаяся Сара. С моими орхидеями. Тоже подсказал Александр Гамильтон Маккоун.

— Ах, какая вы красивая, — сказал я, вскакивая со своего складного стула. В самом деле, очень она была красива — высокая, стройная, золотоволосая, а глаза голубые. Кожа — просто шелк. Зубки жемчужинами поблескивают. Только вот обещаний плотской радости исходило от нее не больше, чем от ломберного столика ее бабушки.

И все последующие семь лет так оно и осталось. Для Сары Уайет лечь с мужчиной в постель было все равно что для клоуна понарошку со стула свалиться — захочу, так усижу. А чтобы усидеть, достаточно было напомнить посягавшему на нее возлюбленному, какое смешное дело он собрался затеять. Когда я ее первый раз поцеловал — было это неделю назад в Уэллесли, — у меня вдруг появилось чувство, что я превратился в тромбон, а она на нем марши наигрывает. Она так и тряслась от хохота, пока я прижимался губами к ее губам. Да еще меня щекотала. Вытащила из брюк концы рубашки — видик у меня был, должно быть, тот еще. Какой-то ужас. И не то чтобы она хихикала от нервности да смущения, с этим мужчина еще справится, если умеет быть нежным и кое-что смыслит в анатомии. Нет, она гоготала без удержу, словно в картине с братьями Маркс снимается.[35]

Тут так и просятся слова: «У нее не все дома».

Я эти слова от своего гарвардского однокурсника услышал, который тоже ухаживал за Сарой, хотя все у них, помню, кончилось на втором свидании. Я его выспрашивал: ну как она? — А он с досадой отвечает: у нее не все дома. Кайл Денни его звали, футболист из штата Пенсильвания. Недавно мне кто-то сказал, что Кайл умер в тот день, когда японцы бомбили Перл-Харбор, — у себя в ванной, поскользнувшись, упал. И раскроил череп о кран.

Стало быть, день смерти Кайла я могу указать с образцовой точностью: седьмое декабря тысяча девятьсот сорок первого года.

— Хорошо выглядишь, милочка, — сказала миссис Саттон. Старенькая она уже была, жалость смотреть — лет на пять ей было меньше, чем мне теперь. Думаю, она в душе оплакивала внучкину красоту, которая увянет всего через несколько лет, и все такое. Мудрая была женщина.

— Чувство какое-то странное, — отозвалась Сара.

— Не верится, что ты такая красивая? — спрашивает бабушка.

— Нет, я знаю, что красивая. Взгляну вот в зеркало и сама думаю: «Красивая я».

— Тогда в чем же дело?

— Да смешно это — быть красивой, — говорит Сара. — Другие некрасивые, а я красивая. И Уолтер находит, что красивая. Кругом только и разговоров: «Ах, до чего ты красивая», — вот и задумаешься, а что тут такого уж замечательного?

— Ну, людям ведь приятно, что ты такая красивая, — объясняет ей бабушка.

— Мне, во всяком случае, очень приятно, — поспешил вставить я.

Сара засмеялась.

— Глупость это. Одна только глупость, и ничего больше.

— Ты бы не забивала себе голову всякой чепухой, — говорит бабушка.

— Все равно что карлику посоветовать: ты бы не забивал себе голову мыслями про то, кто какого роста. — И опять засмеялась.

— Вечно одни глупости болтаешь.

— А одни глупости кругом и вижу.

— Стань старше, и другое замечать научишься, — посулила бабушка.

— По-моему, те, кто старше, просто притворяются, что понимают происходящее, — сказала Сара, — а оно так удивительно, так захватывает. Ничего эти, кто старше, не сумели заметить такого, чего я сама не замечаю. Может, если бы люди с возрастом не напускали на себя такую серьезность, никакой бы Депрессии теперь не было.

— Только все осмеиваешь, а от этого добра не будет.

— Могу и оплакивать. Хочешь, попробую?

— Нет уж, — сказала бабушка. — И вообще надоели мне эти разговоры. Отправляйся с этим милым молодым человеком, желаю вам приятно провести вечер.

— Помнишь этих несчастных женщин, которые раскрашивали часы? Вот их осмеивать не могу.

— А тебя никто и не заставляет, — ответила бабушка. — Ладно, идите.

Сара имела в виду наделавшую тогда много шума трагедию на часовом заводе. Семейство Сары было причастно к этой трагедии самым непосредственным образом и очень из-за нее переживало. Сара мне и раньше говорила, что просто вспоминать об этом не может, и то же самое говорил ее брат, живший со мной в одной комнате, и такое же чувство испытывали их родители. Трагедия разворачивалась исподволь, и едва появились первые ее предвестия, уже ничего нельзя было поделать, а происходило все на заводе фирмы «Уайет», одной из старейших фирм Соединенных Штатов, располагавшейся в Броктоне, штат Массачусетс. Вообще говоря, трагедия не была неизбежной. Уайеты и не пытались оправдаться, даже не стали нанимать адвокатов, которые бы сняли с них вину. Оправдания тут просто не существовало.

Дело было вот как: в двадцатые годы военный флот Соединенных Штатов заключил с фирмой «Уайет» контракт на производство нескольких тысяч пар стандартных корабельных часов со светящимися стрелками. Циферблат делали черным. А стрелки и цифры вручную покрывали белой краской, содержащей радиоактивный элемент — радий. В Броктоне для раскрашивания стрелок и цифр наняли с полсотни женщин, преимущественно родственниц штатных сотрудников фирмы «Уайет». Решили: пусть заработают на всякие мелочи. Тем, у кого были маленькие дети, разрешалось работать дома.

И вот теперь все эти женщины либо умерли, либо находились при смерти, причем умирали они ужасно: сгнивали, можно сказать, заживо. Так подействовал на них радий. На суде выяснилось, что подрядчик всем им сказал: чтобы краска не растекалась, надо время от времени кончик кисти смачивать языком, подправляя.

Нет, вы можете себе представить? Дочь одной из этих несчастных окажется среди тех четырех женщин, которых я понастоящему любил в нашей юдоли слез, как любил я маму, и мою жену, и Сару Уайет. Имя этой женщины Мэри Кэтлин О'Луни.