"Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант." - читать интересную книгу автора (Богатырева Ирина)

ЧАЧКАН

Еще с вечера, когда стало ясно, что утром они уходят, мы собрали продукты и разделили их с таким расчетом, что им спускаться к людям, а нам оставаться здесь. Им досталось немного ячневой и кукурузной крупы. Беззаботные и радостные, они ссыпали их вместе, в одну баклажку, и весь вечер Сашка ходил и наигрывал ею, как мексиканским маракасом.

Мне было больно смотреть на то, какие оба они стали безудержно веселые, как только появилась возможность с этого места сняться. Они уже будто были не здесь и забыли думать о нас, остающихся. Колючая и ворчливая, как старая ежиха, я ушла в палатку и не стала с ними прощаться. Утром сквозь сон мне будет слышно, как переговариваются они, собирая вещи, но я не вылезу даже тогда. Ибо ясно, что отсюда и впредь пути наши расходятся: им, Сорокину с Настей, идти вниз, а мне оставаться здесь, одной, с Граном, странным, необъяснимым, пугающим

Граном, за невидимыми духами лазающим по кустам.

Если когда-нибудь в горах вас покидал товарищ, которого некогда вы любили, то вы поймете меня. Если же с вами еще такого не случалось, дай Бог, чтоб не случилось и впредь.

Итак, они собрались и ушли, а мы остались. Выждав, пока утихнут их голоса, я вылезла из палатки. Гран сидит у костра, согнувшись над котелком, морщась, пробует из него, дуя на ложку. Уходя, Настя с

Сашкой варили кашу из той крупы, что досталась им вчера. Не доварили

– ушли голодные, наверное, очень торопились. Гран колдует над ней. Я иду к воде, на привычное уже за эти дни место. Наша палатка стоит за десять некрупных шагов от воды, но я прохожу медленно, оглядывая, как будто заново, непривычно залитый солнцем здешний рай.

Вода в Озере прозрачная и лазоревая. На рассвете такая спокойная, что отражаются и небо, и горы, и холодные, величавые ледники.

Противоположный берег – одна сплошная осыпь камней, будто кто привез и насыпал их там кучей, ни кустика, ни деревца. На нашем берегу – лес. Кедры растут у самой воды. Если сидеть очень тихо в траве, то спустятся с веток бурундуки и начнут, пощелкивая, осматривать лагерь.

Вокруг – тишина, внутри – тишина. Мыслей нет, они будто раздавлены, вытеснены этим воздухом, этим спокойствием и молчанием гор.

Эти горы знают больше, чем мы можем себе представить. Эти горы знают больше, чем мы можем осознать.

Человек – такой текучий и непостоянный. Человек – как вода: мысли, эмоции, чувства; сморгнул – а этого всего уже нет, и несется, стремится внутри тебя поток дальше. А горы эти, а камни, а ложе холодного, хрустального Озера: внизу, в долине сменятся эпохи и царства, а они все так же будут стоять, неколебимые, спокойные, вечные. О чем можно думать, глядя на них? Ни о чем. Можно только сидеть и созерцать, растворяясь в безвременье.

Утро занимается на удивление теплое. Все дни, что мы стоим тут, так близко к ледникам, под голос неугомонной реки, водопадом срывающейся в Озеро с кручи, – все это время небо просветлевало считанное количество раз, а чаще был дождь, или град, или снег, или еще какие осадки, коим и названия не подберешь. И мы ушли бы раньше, если б я не обнаружила, что моя правая лодыжка опухла и посинела.

Это случилось в тот вечер, когда мы дошли до Озера, спустившись с хребта, и поставили лагерь. Я обнаружила это случайно – весь день нога не болела.

– Вывих, – сказал Сорокин, прищелкнув языком.

– Ушиб, – сказал Гран.

Настя ничего не сказала, только кисло скривилась. Они рассматривали мою ногу при свете костра, лица напряженные. Я смотрела на них снизу вверх и чувствовала себя виноватой

– Дорога говорит, что тебе стоит сделать здесь остановку, – сказал

Гран. – Значит, зачем-то тебе сейчас это надо.

Он шутил, наш Гран, но все остальные были мрачные: тяжелое ощущение, похожее на чувство обреченности, спустилось на нас. Откуда мне знать, зачем это мне, приятель, да и кто может знать? Вдруг вздрогнула, уставившись в лес:

– Там кто-то есть.

Все обернулись – на склоне, за нашей с Граном палаткой, маячил в темноте невысокий женский силуэт. Не шевелился.

– Эй! – позвал Сорокин. Женщина не двинулась и не ответила. -

Здрасте! – крикнул Сашка еще раз – то же. Гран сорвался с места и в два больших прыжка был рядом с ней.

– Это камень! – крикнул оттуда, и мы потянулись за ним.

В кустах действительно стоял каменный столб, обликом напоминающий коренастую девушку лет пятнадцати. В сетке линий, трещин и сколов проступали черты лица, волос, одежды. Стоять рядом с ней в надвигающейся темноте было жутко – слишком сильно походила она на человека.

– Хран местный, – вполголоса проговорил Сорокин.

– Она похожа на шаманку, – сказала Настя.

– Это хороший знак, – сказал Гран. – Здесь интересное место, может быть много духов. Будет славная охота, – добавил, довольный, и улыбнулся. Меня передернуло.

– Помоги мне спуститься, – попросила и оперлась на Сашкину руку.

Из невидимой в темноте тучки принялась сыпаться холодная, белая крупа – так нас встречало заветное наше Озеро.

А теперь они собрались и ушли. Налегке, вниз, по хорошей погоде. Уже через пару часов такого пути прошли все Озеро и попали на проторенную тропу. По ней пошли вдоль реки, с шумом устремляющейся ниже. Скоро увидели две палатки, но стояли они поодаль тропы, и людей поблизости видно не было. Они остановились, сняв рюкзаки, передохнули, но никто не появился; пошли дальше.

У первых же людей, что встретились им, Сорокин стрельнул покурить.

Стоял и довольно щурился, из рыжей своей щетины пуская дым, пока

Настя расспрашивала про тропу. Могла и не расспрашивать: она была проста и очевидна. Пройдя еще совсем немного, они попали к заводи реки, где стоял палаточный лагерь, была баня и даже магазин: консервы, пиво, сигареты, хлеб. Они купят тушенки, уломают банщиков пустить их помыться за одну цену, а пивом их угостят на халяву те, с кем рядом встанут на ночь.

Наутро они пойдут дальше. Те люди, к которым пристроились с вечера, дадут им сахар и заварку и накормят перед отходом макаронами с их же, купленной накануне тушенкой. Вновь они будут налегке и под солнышком, и настроение станет прибывать, чем ниже будут спускаться.

В полдень с трудом перейдут речку вброд, будут отдыхать на рюкзаках, потом собьются с тропы, но встретят сплавщиков, которые укажут, куда идти дальше. Получат от них сухарей и банку сгущенки. Совсем довольные, отправятся они дальше.

Я сижу и смотрю на тени. Тени от облаков, они сменяются на глади

Озера, несутся и исчезают. Зачем мне следить за нашими друзьями, если те уже и думать о нас забыли? Зачем знать мне, что с ними и что дальше будет? Тени от облаков вновь покрыли Озеро и кусочек берега, на котором сижу, но вот опять побежали прочь, вниз по течению реки, в долину.

Я становлюсь кусочком этой земли. Болезнь отделила меня от спутников, и теперь мне кажется, что моя внутренняя скорость, та, с которой текут во мне чувства, скоро сравнится со скоростью кедра или этого куста, под которым сижу. Люди неисчислимо быстрее меня. У моих друзей могли быть и нетерпение, и досада, – все то, что не позволило им сидеть здесь больше трех дней. Я и не заметила, как у них накопилась усталость от этого места, мне же ничего не остается, как быть здесь и ждать.

Пауза в движении учит меня видеть мир по-другому. Отсюда, из ущелья меж гор, под морозным дыханием ледникового хребта, из-под корней кедров мне виден мир больше и шире, чем видится внизу, в городах и долине. Там он разменивается на суету, которая застилает его, – здесь прозрачен и ясен, а суета представляется тем, что она есть, – пылью на вечных вещах. Я вижу людей, их заботы, то, что толкает их на поступки, и то, что останавливает на пути. Вижу сплетение дорог – тех дорог, на которых мне еще предстоит или же никогда не суждено появиться. Мне легко следить за теми, кто покинул нас, а проследив дальше, вижу внизу других, кто потерял нас и ищет. Вижу и свою дорогу, и мне кажется, вижу сейчас вширь и вглубь, ясно, от самого истока и дальше, и только страх и суеверие не позволяют мне глядеть туда, в темный туман, до конца.

Здесь легко думается о смерти и совсем не так, как в городе, – не о чьей-то или своей, и даже будто не о смерти вовсе: здесь легко думается о том самом лопухе, что будет некогда из всех нас расти. И

– не страшно, хотя в городе хочется, чтобы было что-то другое,

потом, и непременно похоже на прежнее. Но здесь ясно со всей неизбежностью: ничего другого нет – а есть все, что окружает сейчас меня, и то, что за этим.

Не станет меня, не станет других, исчезнут все города и государства, а лопухи, и деревья, и горы останутся, и будут расти, и дела им не будет до того, что нас уже нет. Они и есть жизнь, и они – вечны, и мне не страшно ими стать. Разве не в сознании вечной жизни всего перешагиваем, изживаем мы из себя смерть?

Ночами было холодно так, как не было за все время нашего сюда пути.

Дрожали и кутались в спальники, пытаясь согреться, натягивали на себя всю одежду из рюкзаков, но и это плохо спасало.

Каждую ночь нашу палатку штурмовали мыши: они прыгали на тент и сползали вниз, потом снова прыгали и снова сползали, так бесконечно, мы засыпали раньше, чем это прекращалось. И прыгали они так высоко, что казалось: кто-то специально бросает их нам на тент. Если думать так, становилось немного страшно.

– Это она так с нами играет, – шутила я. – Та девушка, что у нас тут стоит. Она местная повелительница животных. Сибирская Диана.

Мы лежали, выглядывая из спальников, присматриваясь к теням на тенте и прислушиваясь к играм мышей. Почти не шевелились и говорили шепотом.

– Чачкан, – ответил однажды Гран. – Это ее так зовут. Чачкан – значит мышь у народов, что искони живут в этих горах.

– Ага. Мышка.

Их путь выйдет на заболоченный луг, и они снова собьются. Трава по пояс, а под ногами – вода, тропы веером разбегаются, но ведут в никуда, исчезая. Они поплутают, потом выйдут к ручью и пойдут вдоль него напрямую, иногда ступая прямо в потоке, пока не выйдут снова в лес, к быстрому спуску, где по утоптанной тропе придется прыгать, как по высоким ступеням. Они ускорятся, и даже сырые ноги не будут портить настроение.

Когда облаков нет, можно загорать. Но под тучкой и ветром холодно, хоть натягивай свитер. Потому постоянно легко знобит, но я уже привыкла. Сижу и смотрю, как вода слабо плещется о берег – мерно, редко, как будто Озеро дышит.

Гран собирает хворост, уходит надолго и приносит целые охапки сухостоя и толстые паленья. Уже натаскал столько, что хватит на пионерский костер. Спросить его: не собирается ли он растапливать тут ледники? Усмехнется и промолчит. Ему нравится это место. Он всегда что-то делает, хотя не говорит что. Уйдет в одну сторону, вывалится на поляну с другой, и глаза такие, как у кота после удачной охоты. Я спросила его как-то:

– Гран, чем ты занят?

– Я выслеживаю силу, – был мне ответ.

В другой раз, еле сдерживая смех, рассказал, что ловит здесь по ущельям духов, но каждый раз на его призыв из кустов появляется

Сорокин с какой-нибудь веточкой в руках.

Грану никто не нужен для охоты, потому он и не тяготился стоянием.

Сашка тоже был занят, изучал местную флору и говорил, что тут собрано почти все, что мы встречали по пути сюда. Только Настя была мрачна и слишком явно тяготилась бездельем. Избегала меня, шаталась меж палаток или на берегу метрах в пятидесяти. Я смотрела на нее и думала: а вдруг именно затем, чтоб нам с тобой узнать и понять друг друга, сделала дорога передышку? Но мы так и не сказали с ней за эти дни ни слова.

Я не заметила, как так получилось, но они вдруг стали сближаться.

Сашка похож на кусок мягкого пластилина, он легко принимает любую форму и не липнет к рукам. К тому же он по жизни исполняет одну роль

– сглаживает острые углы любой компании, где бы ни появлялся. Вот и сейчас, попав к Насте, он инстинктивно делал так, чтоб залатать трещины между нею и нами.

Вечерами у костра они говорили. Сашка возвращался из своих дневных исканий раньше Грана, разводил костер, принимался варить травный чай и витаминный суп, и Настя волей-неволей подходила к теплу.

Смеркалось быстро: стоило только солнцу скрыться за горой на противоположном берегу, и воздух густел, серел, и все виделось контрастным: светлое выделялось ярко и выпукло, темное превращалось в темный фон. Становилось как-то приглушенно тихо, только одна вечерняя пронзительная птица резко и коротко посвистывала, носясь над Озером. Я продолжала сидеть у воды, а от костра до меня долетал негромкий, спокойный, рассудительный Сашкин говор.

Как и мне некогда на Якиманке, он рассказывал о своей жизни, своих друзьях, всех поголовно певцах и поэтах; как и меня некогда на

Якиманке, Настю завораживала его манера рассказывать, его голос и бесконечность всех историй, плавно истекающих одна из одной.

Обернувшись, я видела Сашкину спину и Настю в профиль, ссутулившуюся, обнявшую колени, освещенную красным, и ее лицо выражало в этот момент что-то неясное для меня – а может, оно как раз ничего не выражало и потому было красивым. А если перевести взгляд дальше, я видела, как стоит и пристально наблюдает за поляной с пригорка из-за палатки девушка-шаманка из камня. Тогда она казалась мне моим отражением: нас было двое молчаливых наблюдателей, я и Чачкан.

Даже если, замерзнув, я прохрамывала мимо них в палатку или садилась рядом греться, они не обращали на меня внимания и Сашка не прерывал свой рассказ. Они были столь погружены в тепло этих вечеров, что остального для них все равно что не было. Я замечала, что их стягивает все больше и больше, но не могла предположить, что случится то, что случилось.

Хотя, даже если б я догадалась, разве стала бы, захотела бы, осмелилась бы что-нибудь предпринять? Нет, потому я просто смотрела и удивлялась: как же непостижима ты, дорога, как странно порой тасуешь судьбы.

А теперь они ушли и сварили кашу, которую нельзя есть: крупы отказались вариться вместе, и какой им будет прок от такого НЗ?

– Ты любишь отгадывать знаки, Гран, – сказала я, указывая в котелок.

– В чем этот знак?

– Ты можешь сама понять, Мелкая. Он говорит нам об этих двоих и об их безупречности.

Я кивнула и не стала уточнять новый термин – как-то сама поняла, что он имеет в виду.

– Как же они дойдут?

– Дорога им поможет. Это все равно что автостоп: главное – быть открытым и дарить радость.

После спуска снова выйдут к реке и будут идти вдоль нее. Встретят группу школьников, стройным гуськом продвигающихся к вершине, – все с посошками и кружками на боку рюкзаков, как на парад. Они скажут, что до деревни идти меньше суток – они сами только сегодня вышли, но их забросили на “уазиках” до первого крутого подъема. Поживиться у них ничем не придется, и они отправятся дальше.

Перейдут реку по трем бревнышкам, потом остановятся и станут есть голубику с кустов – растет прямо у тропы, отчего ж не отведать? За этим занятием пройдет еще два часа, и они очнутся, только почувствовав, что приближаются сумерки. Подхватят рюкзаки и побегут вниз, но через полчаса увидят хорошую стоянку: стол под навесом, кострище очагом, и пара палаток там уже будет стоять. Подойдут, познакомятся, останутся на ночь. Хозяева палаток – группа туристов из Томска – будут кормить их, поить водкой и чаем за вдохновенный рассказ про все наши мытарства: про тропу в обход перевала и Озеро под ледниками.

А утром, уходя и рассчитывая к вечеру оказаться где-нибудь в окрестностях города, они оставят на этой стоянке баклажку с несъедобной крупяной смесью – им же больше не пригодится, а налегке идти веселей.

Одним утром проснулись – кругом лежал снег.

Поляна и лес вдруг стали тихи – ни птиц, ни ветра. Озеро спокойно отражало рассветное небо, но снег не спешил таять. Я жмурилась – так ослепительно вокруг сияло. Взяла в кулак, попробовала на язык – он был вкусный и капельку сладкий, как вода в Озере. Вдалеке, на горе, прокричала ворона.

И вдруг раздвинулись кусты – и на поляну вышли три мужика в красных комбинезонах. Не знаю, кто больше обалдел: мы, столько дней не встречавшие других людей, или они, никого тут увидеть не ожидавшие.

Но после паузы мы нашлись и с ними заговорили.

Они оказались альпинистами, которые шли на ледник, за перевал. Они уже несколько дней ждали снега – по их словам, только так можно было через перевал перейти – и вот дождались. А мы оказались четырьмя обалдуями, которые пришли к Озеру самым неочевидным, длинным путем, которым если и пользуется кто-то, так только местные охотники да чабаны, отгоняющие стада на летние пастбища.

– У тебя все не как у людей, Гран, – сказала Настя, когда альпинисты ушли штурмовать свой ледник.

– Наша дорога распорядилась так, и, верно, неспроста, – ответил

Гран. – Мы получили много и от этого места и от того, как сюда пришли.

– Я бы не расстроилась, если б этого не получила, – сказала Настя. -

Но теперь-то мы знаем, что совсем рядом есть люди, и нам незачем разыгрывать из себя потерянную экспедицию. Мы же уйдем отсюда, правда?

– Ты знаешь, почему мы стоим.

– Ну и что. Мы в этих лесах уже долго, меня давно домой ждут, волноваться будут. Вы как хотите, а я возвращаюсь.

Гран пожал плечами и сказал:

– Ты вольна поступать, как хочешь. Это будет значить только одно: что наши пути навсегда расходятся.

Настя не ответила и ушла в палатку. Неприятное чувство вины заскребло у меня на душе, но потом заснуло: я поняла, что это рано или поздно произошло бы, просто теперь они сказали друг другу все.

Дальше день пошел, как обычно. Только Сашка вел себя странно: он ходил где-то поблизости от меня, заглядывал в лицо, но от прямого взгляда стушевывался и отскакивал, как от горячего. Наконец принес мне ветку жимолости с ягодами и начал свой разговор, пока я их благодарно объедала.

– Ты знаешь, Мелкая, мне ведь тоже домой надо бы, у меня отпуск скоро кончится. Мне на работу, а еще стопом назад идти.

– Угу, – кивнула с набитым ртом, смутно ощупывая ту тропу, на которую он ступал.

– Ну и еще эта… ты понимаешь… у Насти же палатки нет, как ей идти одной? Мы же сейчас эта… в моей спим, у нее же нет… ну этой, ты понимаешь…

– Палатки, – подсказала я, сглатывая последнюю ягоду.

– Ага. – Он кивнул.

– Ну и что?

– Ну, ты не обидишься, если я эта… с ней пойду, а?

– С палаткой?

– Ну да. То есть нет, с Настей!

– Ну иди, а че?

– Ну, ты того, ничего?

– А я при чем? Я не тороплюсь никуда. И палатки у меня своей тоже нет.

Он ушел так, будто проделал большую работу, а я осталась на берегу и стала кидать камни в Озеро.

Вечером не стала с ними прощаться и утром не вышла из палатки. А что бы я могла сказать тебе, приятель? В добрый путь.

Опять собираются сумерки – в который раз для меня на этом Озере.

Вновь начинает носиться над водой с резким посвистом птица, провожая солнце. Но сегодня тепло, и я сижу до темноты. Небо сереет, потом густеет, замерзает, и прорезаются звезды. Теперь пойду в палатку и буду ждать Грана – его еще нет. Но это нормально, он всегда приходил при луне.

У кострища – огромная куча хвороста, может хватить не на один день, зачем ему столько? Различаю котелок с оставшейся кашей, прикрыт моей миской. Ковыляю к палатке, наклоняюсь – и вижу, что она открыта, полог откинут, и его, Гранова, рюкзака нет.

Будет нечестно, если скажу, что у меня слезы шибануло из глаз. Нет, кедровое мое спокойствие не так-то просто разбить. Стою и соображаю, сама себя пытаюсь привести в чувство мыслями: как теперь быть? А где-то на другом конце мозга: вот для чего он столько дров заготовил. Получается, он обо мне позаботился…

Тут слышу в палатке шорох. Лезу туда, нахожу зажигалку, щелкаю – от меня в разные стороны разбегаются мелкие бесхвостые мыши и в панике карабкаются на стенки.

– Черт! А ну кыш! Кыш! Все, все вылезайте!

Мыши в ужасе не могут найти выход, я хватаю вещи, трясу спальники, из них вываливаются все новые и новые мыши, бегают. Начинаю ловить их и выталкивать наружу, они не ловятся, потом одна обнаруживает проход, выскакивает и писком сзывает остальных. Вот остается последняя, но она забилась в дальний угол и не знает от ужаса, как быть. Мы крутимся с ней, пытаясь друг друга обойти, мечемся, пока не раздается снова писк – первая мышь вернулась в палатку, отставшая бросилась к ней, и вместе они прыгают наружу. Одним рывком закрываю полог, забиваюсь в угол и вдруг в наступившей тишине отчаянно и ясно прозреваю свое одиночество.

– Мелкая, а Мелкая, тебе не страшно?

– Лес спокоен и глух. Озеру нет до меня дела. Все мыши ушли и больше сюда не зайдут. Я не боюсь.

– Мелкая, а Мелкая, ведь ты осталась совсем одна.

– Вот лес, вот горы, скоро взойдет луна, отразится в воде, осветит ледяные пики. Под черным небом – земля, на ней полым холмиком – палатка, внутри – я, единственное, что может назвать этот лес лесом на километры вокруг. В городе нас таких миллионы, но это не делает меня там более счастливой.

– Мелкая, ты хромаешь, и у тебя мало еды. Ты плохо разводишь огонь и не знаешь дороги назад. Что будешь делать завтра, когда взойдет солнце? Чу, слышишь: ворон кричит на каменистой горе?

– Да: это добрая моя Кара не забывает обо мне даже здесь.

Наверное, я задремала или вижу сон: неистовая девочка-шаманка пляшет у костра с бубном, то поднимая его к небу, то опуская до самой земли. Слышу и бой, и песню, и бормотание то тише, то громче, и как будто даже варганный беспрерывный ритм. Она прыгает, крутится, разлетаются ветром вокруг нее лоскутки и ленточки сложной ее одежды, я смотрю завороженно, я смотрю в оцепенении, пытаюсь разобрать искаженные экстазом черты лица – это она, наша Чачкан, из камня ожившая. Тут она подскакивает ко мне одним прыжком, наклоняется к больной ноге, дергает как будто из нее или рядом – и я ясно вижу в ее руке маленькую извивающуюся черную змейку. Но это – миг, она уже подскочила к костру и кидает в огонь это черное. А я опускаю глаза к лодыжке и не могу сдержать смех: с десяток мелких бесхвостых мышей на задних лапках танцуют рядом со мной в такт неистовому этому камланию.

Смеюсь и просыпаюсь. Через стены палатки видно, что на поляне горит костер. Выглядываю – там сидит Гран и, действительно, негромко играет на варгане. Над костром висит котелок, и пахнет от него так, как я уже забыла, что может пахнуть, – вареной картошкой и мясом.

Подхожу ближе, но почему-то вместо слов радости из меня выходит истерика:

– Как ты мог оставить меня? Как ты мог меня бросить? Все вы предатели! Все! Все!

– Мелкая, да ты что? – Он встает и вдруг хочет обнять за плечи. Мне не хочется этого и стыдно своих слез, я вырываюсь, отворачиваюсь и причитаю.

– Я им сказал, что мы остались и почему, этим альпинистам, а они предложили с ними на базу, за продуктами. До базы часа два, там баня есть. Я же говорю, дорога нам поможет. Вот выздоровеешь, пойдем вниз, помоемся.

– Помоемся… – произношу мечтательно, будто в первый раз слышу.

Сижу и смотрю в котелок, и от сытного его варева, от запаха и тепла не чувствую голода. Треск костра. Звезды сквозь лапы кедров.

Безветрие и тишина.

– Ты зачем столько хвороста набрал? Зимовать тут собрался?

– Хотел общаться с духами. Но, пока шел с базы, хорошо так стало и тихо. Не захотелось охоты. Такой огромный вокруг нас мир, Мелкая. А мы такие маленькие, хрупкие и одинокие, все движемся куда-то в этом мире. Но если заглянуть в суть, увидишь, что этого всего нет.

– Как – нет?

– Так – нет. Безграничное темное море вокруг, и от этого – трепет.

Смотри, Мелкая: лето, и жарко, и вечер, и желтый свет на веранде, и запах – запах нагретой и остывающей к ночи земли.

Стоя на веранде под лампой, под тихий шелест крыльев бледных бабочек, будешь вглядываться в сад, и будет казаться, что его нет.

Что это темное море вокруг, а его, сада, нет. И ничего нет больше, только ты один, выхваченный из темноты кругом желтого тусклого света.

“Но что это за искры мерцают? – спросишь ты. – Светляки или звезды?”

“Звезды, – отвечу я. – Светляки”.

– Да. Понимаю, – киваю я и действительно впервые его понимаю.

Все было как сон, хотя сном не было. Озеро замерло рядом, и ледники отражались в бездонной его глубине. Небо было холодно и черно. Но нам не было зябко, и о еде мы забыли, а сидели и впитывали всю пустоту, и добрые духи места, добрые мои братья, окружали нас и были почти осязаемы.

Мы ушли в палатку и впервые спали, крепко обнявшись, нам было тепло.

Через два дня мы ушли. Нога моя стала здоровой, идти было легко. На базе встретили новую группу альпинистов, поглядывающих на ледниковые кручи в надежде, что явится туча и принесет с собой снег. “Без снега на перевал не имеет смысла идти”, – сетовали они. Мы спешили и не стали мыться.

Шли дальше, и мне казалось, что я узнаю дорогу. Ночевали в лесу, рядом с затопленным лугом. По нему прошли быстро, выбрав тропу, идущую ближе к растущим по окраине деревьям.

Переходили ручьи, спускались по отвесной тропе. Следующая ночевка выдалась на реке – как оказалось утром, ста метров не дошли до привала со столом и навесом.

Это место было пусто, когда мы дошли до него. Темные доски скамьи и стола с ржавыми подтеками вокруг шляпок гвоздей, выглядели тоскливо

– глухой отголосок той цивилизации, от которой мы ушли и к которой теперь возвращались. Возле кострища нашли баклажку с перемешанными крупами, оставленную нашими друзьями. Посидели немного и пошли дальше, в долину.