"Симулятор. Задача: выжить" - читать интересную книгу автора (Сертаков Виталий)

В тот момент я еще не знала, что стало с мамой и Жорой.

Мне так и подмывало бегом припустить на озеро, но что-то подталкивало проверить одну теорию. Я перевернула маленькую магнитолу, запихала туда «дюраселы» и воткнула кассету. Хриплый голос Шуфутинского рявкнул на весь дом, так что я чуть не подпрыгнула на месте. Мысленно помолившись, я передвинула тумблер с магнитофона на радио.

Шорохи на всех диапазонах.

Физика не относится к числу моих любимых предметов, кроме того, я держала в памяти, что сошла с ума. И, тем не менее, даже тронутая, я способна отличить принцип действия сотового ретранслятора от станции среднего диапазона частот. В ближайший ретранслятор могла попасть молния, но музыка сред них частот проникает повсюду. Она катится издалека, пробегает тысячи километров, и вчера еще воздух был пропитан голосами сотен радиостанций.

Я переставила батарейки в большой музыкальный центр.

Тот же результат. Шепоты и шорохи. Похоже, какая-то ерунда приключилась в атмосфере. Наверное, придвинулся жутко сильный грозовой фронт.

В этот момент мне впервые пришли на ум слова, которые затем озвучил Зинка, — «ядерная война». Все отрубилось одновременно, потому что в Петербург угодила ракета с ядерной боеголовкой. Иначе молчание радио объяснить просто нечем. Поэтому погибли кусты, их опалило излучением...

Я уговаривала себя, что нельзя выходить из дому, что, возможно, на улице гораздо выше уровень радиации, но ноги сами несли меня наружу. Теперь я торопилась, я так спешила, что даже не заметила ожог, который оставила на моей ладони бронзовая дверная ручка. Мне необходимо было найти маму, или кого-то из взрослых соседей, чтобы поделиться догадками. Весьма вероятно, что многие спят и не подозревают о страшной опасности...

Наш сад не просто вызывал слезы, он был полностью уничтожен. С яблоньки от одного прикосновения отвалился здоровый кусок коры. Он показался мне очень сухим и развалился, не долетев до земли. Я потянула на себя ветку. Ветка толстая, а сломалась, точно сигарета. Из яблони куда-то подевалась вся вода...

Я нахлобучила панаму и побрела к калитке. Земля вдоль каменной дорожки потрескалась и побелела, как в соляной пустыне, куда-то подевались все слепни и мухи, камни обжигали пятки сквозь толстые подошвы. Я слышала только глухие шлепки своих кроссовок и собственное прерывистое дыхание. На такой жаре я дышала, как старый астматик. Я вышла через заднюю калитку на Сосновую аллею; вероятно, это и спасло меня от белых...

Но про белых потом. Сначала были розовые.

Не зря говорят, что дуракам везет; я доковыляла до самого пирса и ничего подозрительного не заметила. По дороге вниз я не встретила ни единой живой души, но с каждым шагом это занимало меня все меньше. Потому что впереди застывшей рябью блестело озеро.

Вода в озере не стала белого цвета, не превратилась в настоящий лед, она так и осталась зеленоватой, прозрачной у берегов, но отвердела, как самый крепкий булыжник. Я застряла на берегу, возле старых пирсов, оставшихся от спортивного лагеря. Ржавые сваи с остатками мостков торчали из мутного окаменевшего студня. На той стороне, в тени сосняка, рыжими мазками выделялись палатки туристов, а в самом центре покрытой мелкой рябью чаши крохотными точками возвышались три рыбачьи лодки. Мама и Жора в равной степени могли там быть и не быть...

Пот затекал мне в глаза, над головой с назойливым гудением кружили слепни.

Тут я заметила, что все это время старательно сдерживала дыхание; так порой получается непроизвольно, когда вокруг тебя очень тихо, например, в библиотеке. А когда я, наконец, чуть не померла от удушья и позволила развернуться легким, оказалось, что воздух пропитан густым ароматом жареного кофе. Пахло так сильно, словно поднесли мне дымящуюся кружку к самому носу. Однако кофе никто не варил. Два ближайших домика стояли незаселенные, а вокруг меня расстилался голый пересохший берег.

Позади раздался протяжный звук, как будто приглушенно зевнули. Я так резко обернулась, что в шее хрустнули позвонки. Сердце колотилось, как у пойманного воробушка.

Никто на меня не нападал. Над распаренными, изнемогающими от жары крышами поселка плыл розовый воздушный шар. Не очень большой, метров пять в диаметре. Он двигался так, словно с земли его кто-то тянул на ниточке, но слишком быстро и целенаправленно, учитывая полное отсутствие ветра. Я не видела того, или тех, кто его за собой волок. Я не слышала, чтобы люди перекликались, или матерились, что у нас часто одно и то же. Но присутствовала еще одна странность. Шар двигался не вдоль аллеи, а поперек, то есть таким образом, что снизу его никто физически не мог волочь. Потому что внизу были сады и заборы. Потому что тому, кто его теоретически мог тащить, пришлось бы скакать через канавы и чужие лужайки с барбекю и гамаками.

Секунду спустя из-за крыш вслед за первым возник второй шар, поменьше, за ним — третий, всего я насчитала шесть штук; они двигались точно по линейке за первым, бесшумно, никому не мешая, и оттого особенно неестественно. Пожалуй, последний шарик был не крупнее детского пляжного мяча.

С горы снова послышался протяжный вздох, разросся и оборвался. Розовые шары скрылись за облетевшими березами. Я смотрела на озеро. Мне показалось, что вдалеке, над блеском теплого льда, я узнаю сиреневый мамин свитер, старый и разношенный, специально сохраняемый для полуспортивных сумасбродных акций. Теперь я отчетливо различала три рыбацкие лодки: две деревянные и одну резиновую, в одной из деревянных лодок совершенно точно сидел человек.

Где-то на горке, среди домов, послышался неясный Дробный стук, резкие выкрики, и снова все стихло.

Привязанные веревками, возле сваи покачивались... нет, уже не покачивались, оставленные у пристани лодки. Всего четыре. Крайняя, с тентом и навес ным мотором, принадлежала Зинкиному отцу, он разрешал сыну кататься и катать меня, если мы наденем жилеты. Лодки не могли покачиваться, поскольку намертво вмерзли в лед. Хуже всего было то, что лед каким-то образом проник и внутрь лодок, заполнив их почти до середины бортов. Я отважилась и толкнула ногой корабль Зиновия — он даже не вздрогнул. Впечатление было такое, будто диверсант проковырял в каждой лодке дно. Или железо перестало быть непроницаемым для воды.

Или сиденья лодок покрывала совсем не вода...

Я спросила себя, что могло случиться с рыбаками, если озеро под ними замерзло моментально, в течение нескольких секунд. Глупее этого вопроса я ничего придумать не смогла. Я уже понимала, что еще большую глупость сморозила, отправившись на берег в гордом одиночестве. Следовало заглянуть к Зиновию, или к любому другому соседу, а не играть в «Никиту»

Я свернула направо, к новому пирсу. Пока шла, непрерывно крутила головой. Лес и солнце, и небо казались нарисованными, даже облака застыли так, как никогда не застывают. Кто в силах остановить бег облаков? Нет такого чародея, верно я говорю? Но сегодня утром облака наглухо приклеились к лазурному зениту. А ручей, впадающий в озеро между старым и новым пирсом, тоже... окаменел. Ручья я не боялась так сильно, как целого озера. Ручей и раньше был мелким и безобидным. На всякий случай я оглянулась и осторожно присела над самой водой.

Вода в ручье замерзла на лету. Ручеек в этом месте буквально вскипает, подпрыгивает и кидается вниз, потому что кто-то придумал сделать подобие порожка — вкопал на пути ручейка пару здоровенных бетонных шпал... Ручей так и прогнулся напряженной полированной волной. На глубине в несколько сантиметров застыли мальки, длинноногий паучок висел с добычей в челюстях, так и не успев вынырнуть, пара головастиков смотрели выпученными глазками с каменистого дна.

От жары у меня начиналась пульсация в ушах. Волосы намокли от пота. Я казалась себе грязной, как последний шахтер.

И до рвоты, до отвращения воняло жареным кофе.

Как поступил бы нормальный человек? Плюнул бы на ручей, на лягушек и со всех ног припустил бы... Куда — это уже неважно. Последующие события показали, что человек нормальный бежит, не разбирая дороги. Как поступила безумная Эля? Стараясь дышать ртом, я в сто первый раз оглянулась на поселок. И обрадовалась, потому что увидела дым, идущий из трубы, и даже увидела людей. Двое мужчин стояли на аллее, возле крайнего дома, и смотрели на озеро. В этот момент меня пребольно укусил слепень, лишний раз доказав, что все это происходит не во сне.

Не было никакого ядерного взрыва, раз кусались слепни.

Я смотрела вверх, на ручей, смотрела, как змейка из теплого хрусталя извивается среди сосен, среди художественно раскиданных валунов, и ныряет в трубу под красным забором, окружающим поселок. Я смотрела долго, а потом моя рука сама потянулась в карман рюкзачка. Я отвинтила пробку с бутылки и вылила немножко газировки прямо над головастиками.

Она превратилась в лед еще быстрее, чем достигла застывшей волны ручья.

Наверное, я все-таки вскрикнула, когда это случилось, не помню. В ту секунду я поняла, что воду надо беречь. Я поняла, что вода, оставленная без присмотра, прекращает быть собой. Судорожным движением я закрутила пробку, но в бутылке, к счастью, все оставалось по-прежнему. Сама того не желая, я начала припоминать, сколько бутылок осталось в холодильнике. Кто мог знать, как ведут себя другие жидкости?

Наконец, я оставила ручей в покое. Новый пирс далеко выдается в воду буквой «г», на дальнем его конце валялись чьи-то ласты и желтая футболка, а гораздо ближе лежало разостланное одеяло, на нем — книжка и несколько детских игрушек. То есть вблизи должны были находиться, как минимум, трое. Обладатель ласт и мамаша с ребенком.

Я стояла, как полная дура, и глазела на женские мелочи и сиреневый сарафанчик, придавленный бутылкой лимонада. Глазела до тех пор, пока чернота на небе не перешла в наступление. Солнце все так же жарило, но темные тени залегли между недостроенными коробками коттеджей, а дальний берег озера словно покрылся дымкой.

Для психопатки я неплохо соображала. Я догадалась, кому принадлежат тряпки на пирсе. Четвертый дом по Сосновой аллее, приятная, тихая такая женщина лет тридцати, а сыну ее года четыре. Ее муж был гораздо старше и даже в поселок приезжал с охраной. Наверное, бандюган порядочный, то бишь крупный предприниматель.

Женщина, уплывшая вместе с маленьким ребенком, и мужчина, ушедший купаться без ласт и маски. Теперь я разглядела и маску возле его желтой футболки. Я вдыхала кофейную дрянь, я вся пропиталась кофе. Я следила за тем, как над лесом, вопреки всем законам, опускаются сумерки, и совершенно не хотела вступать на мостки.

То есть меня ни капельки не тянуло увидеть то, что могло оказаться под водой.

Нормальные люди давно бы разбежались, а ненормальная Эля шагнула на прогретый деревянный настил. Замечательные доски, очень толстые, крепкие и прекрасно зашкурены; между ними, в щели, за мной следила вода.

Я не слышала ровным счетом ничего, кроме собственных шагов. Мужчины, ранее стоявшие на пригорке, куда-то свалили, зато послышался шум мотора. Мотор звучал очень странно, примерно как звучит в небе самолет.

Я прошла по мосткам всего пять шагов, когда почувствовала, что дальше идти не стоит. И проверять, кто это там на лодке в самом центре озера, тоже не стоит, если хочу остаться в живых. Пока еще глубина теплого льда подо мной не превышала сорока сантиметров, отчетливо различалась каждая песчинка и склонившиеся на одну сторону водоросли.

Что-то там светлело в воде, по другую сторону пирса.

Я сказала себе, что пройду еще совсем чуть-чуть, только до одеяла. Только дойду до одеяла и посмотрю сверху, не случилось ли чего плохого. Далекие лодочки в центре озера не двигались, лес тоже застыл, только мухи и стрекозы оживляли тишину.

Не было птиц. Летала всякая мелкая дрянь, но только не птицы.

Кажется, из зеленоватого ребристого зеркала воды что-то торчало. Наверное, женщина перед тем как убежать отсюда, случайно уронила в воду кепочку своего сына. Она заметила, что с водой творится какая-то ерунда, схватила сына в охапку и рванула домой.

Я забыла, что надо дышать, и снова наглоталась кофейного смрада. В поселке третий раз закричала женщина. От ее крика я чуть не свалилась вниз. Голые пятки буквально хлюпали в кроссовках, даже сквозь толстые подошвы ощущались раскаленные доски пирса. Они слегка поскрипывали; мне казалось, что я слышу, как расслаивается от жары древесина.

На одеяле помимо книжки, солнцезащитных очков и контейнера с виноградом сверкала лакированным ремешком одинокая красная босоножка. Другой рядом нигде не было.

Эличка сделала еще один шаг.

Я вела себя, как человек, которого кинули на лохотроне. Все вокруг давно смеются и показывают пальцем, а он стоит и убеждает себя, что сейчас недоразумение разъяснится и ему с извинениями вернут деньги... Вот так и я упрямо убеждала себя, что мамаша схватила ребенка в охапку и рванула домой в одной босоножке.

Там, посреди озера, уже тяжело было что-то разглядеть. Стремительно темнело, я даже испугалась, что останусь тут в полном мраке. Я никогда не видела солнечного затмения, но сейчас, похоже, дело к тому и шло. Самое забавное, что с солнышком не происходило ничего трагического. Оно мирно сияло в голубой половине неба, но впечатление складывалось такое, будто кто-то невидимый, один за другим, вставлял между небом и землей плотные фильтры.

Я сказала себе, что мама и Жора, скорее всего, отправились рыбачить на соседнее, на Белое озеро. Чего им здесь торчать, в нашем пруду, где три дохлых карася друг за другом гоняются?

Белое озеро. Неужто они туда поперлись? А вдруг там... тоже «лед»?

Ядовито-красная босоножка на одеяле дразнила меня. Обволакивающий запах кофе. Снова томный вздох над поселком, и чуть дальше, над лесом. Темнеющий на глазах солнечный диск.

Соседнее озеро в двух километрах, но ручей тоже замерз. Я однозначно сошла с ума. Как далеко это могло распространиться? Как далеко нет воды? И как долго простоят без воды деревья?.. Что-то светлое, похожее на кепочку, просвечивает под окаменевшей рябью.

Я сделала еще шаг.

Почему я не убежала? Почему я не начала орать и звать на помощь? Почему я не начала биться в истерике? Бог его ведает; может быть, я бесчувственная... Может быть, я уже успела отрастить горб-яйцо, такое же, как у мамы.

Я вынуждена была ухватиться за поручень. Мать мальчика находилась неподалеку, но помочь четырехлетнему сыну ничем не могла. С мостков в сгущавшемся сумраке я ясно различала лишь ее голую ногу во второй красной босоножке. Очень далеко, метрах в трех. Казалось, что женщина с разбега прыгнула в воду и повисла там, как заколдованная принцесса.

Или как муха в янтаре.

Меня затошнило — то ли от кофейной вони, то ли от всего вместе.

Потому что женщина не прыгнула по своей воле. Ее сдернули с одеяла, сдернули с такой силой, что с ноги свалилась обувь. Наверное, мы так никогда и не узнаем, каким образом «новая» вода утаскивает свои жертвы. Те, кто это видел, уже ничего не расскажут. Наверное, я никогда не узнаю, что случилось с мамой, но в тот миг, признаюсь, про маму я забыла.

Снизу, из тусклой пропасти, ко мне тянул ручки ребенок в голубеньких трусиках и кепочке. Видимо, его утащило так быстро, что ребенок не успел даже испугаться. Он смеялся, распахивая рот, а маленький совочек в его правой руке торчал над водой.

Я до сих пор надеюсь, что все они умерли легко.

Тут внутри меня что-то выключилось, я заорала и рванула на берег. Я бежала, не останавливаясь, уже в полном мраке, не разбирая дороги. Наверное, ноги сами несли меня домой, только до дому сразу добежать не получилось. Я голосила на ходу, а может, мне только показалось, что голосила, но охрипла здорово.

Бежала, пока с размаху не воткнулась в живот милиционеру. Он меня схватил за руки и сжал больно словно клещами, и закричал прямо в ухо. Какое-то время я ничего не соображала, перебирала ногами и рвалась, а потом до меня дошло, что в поселке — настоящая милиция.

Я хотела ему рассказать все сразу, но в легких совсем не осталось воздуха, я кашляла и хрипела, как испорченный патефон, и почти не различала в темноте его лица, пока позади, из-за шлагбаума, не выкатилось с треском что-то черное, большое...

Черный «мерседес» Жана Сергеевича, соседа через аллею, только я его в темноте не сразу узнала, потому что перед весь был всмятку, и бампер с номером по земле волочился, и фары выбиты...

Жан Сергеевич — он вообще-то довольно мерзкий. Мерзкий трутень, но, само собой, это слова не мои, а мамины. Он трутень потому, что у него свой рынок с контейнерами, а сам ничего не делает, только собирает дань с торговцев и богатеет. Мамин Жора с ней поспорил как-то, что рынков без хозяев не бывает, что кто-то же должен все организовать и наладить, но мама ему живенько рот заткнула. Потому что она тут в три раза дольше живет и лучше всех знает. Оказалось, у мамы был знакомый из криминала, он точно знал, что этот самый Жан Сергеевич раньше простым рэкетиром ходил, его ранили даже, и в тюрьму дважды забирали, но срок так и не дали. А потом он из рядовых рэкетиров вырос до начальника. А когда был кризис в девяносто восьмом году, их мафия заставила настоящих хозяев рынка переписать документы, и Жан Сергеевич быстренько стал честным капиталистом. То есть мафия забрала рынок как бы за долги, но мамин приятель намекал, что история темная, и хозяев рынка просто запугали, а кого-то избили так, что человек навсегда стал инвалидом...

Такой вот Жан Сергеевич. Но мне он ничего плохого не сделал, а его гражданская жена, тетя Роза, как-то подарила мне огромный настенный календарь. Наверное, она меня жалеет, из-за уродства. Мама говорит, что «этот уголовник» устраивает оргии. Это правда, часто у него во дворе полно машин; они орут и купаются ночью... Вчера, кажется, тоже орали, но мне не до них было, я своего пламенного Ромео в беседке поджидала...

В самую последнюю секунду мы отпрыгнули в сторону; оказалось, что шлагбаум сломан, а «мерседес» несется прямо на нас, и милиционер закричал ему «стой»!.. А он заскрипел тормозами страшно, и зад занесло влево, но открылась первой левая дверца, и вылез дедушка. Дедушку я не сразу узнала, темно очень было, он один из домов на Сосновой аллее охранял. Он машину обежал кругом и стал дергать водительскую дверь. А милиционер побежал ему помогать, вдвоем они дверцу открыли, она вся мятая оказалась, просто в темноте сразу не понять было.

И Жан Сергеевич выпал на асфальт.