"Пестрая компания (сборник)" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)Проповедь на пыльных дорогахНельсон Уивер уселся за свой ослепительно чистый рабочий стол и написал: Он посмотрел на обтянутые кожей часы, стоявшие на противоположном от него краю письменного стола. 10:35. До появления Роберта оставалось по меньшей мере десять минут. Нельсон Уивер снова взял один из карандашей и, склонившись к удлиненному, сплошь покрытому машинописным текстом листу бумаги, дописал: Нельсон снова посмотрел на кожаные часы. 10:40. Поезд отходит в 11:15. Роберту следует поторопиться. Нельсон перевел взгляд на только что начертанные им цифры. $ 3.100.456,25. Взглянул и, наверное, уже в тысячный раз восхитился изящным наклоном цифры 2, которую он выучился так писать ещё на заре своей бухгалтерской карьеры. Цифра 2 каким-то непостижимым образом представлялась ему символом профессии, знаком его таланта, воплощением сложного и труднодоступного мира цифр, в котором он, Нельсон Уивер, перемещался с таким изяществом, легко преобразуя пот и ярость труда, пламя и дым, мгновенное обогащение и финансовую катастрофу в стройные и несокрушимые ряды холодных чисел. 10:43. Где же Роберт? Нельсон поднялся из-за стола, подошел к окну и взглянул на улицу с высоты пятидесятого этажа, сложенного из гранита и стекла, здания. Осознав, что с высоты пятьсот футов он пытается разглядеть сына в вечно торопящейся толпе людей на Сорок девятой улице, Нельсон негромко рассмеялся. Нельсон Уивер вернулся к столу, сел в кресло и взял тот лист, с которым работал. Налоговые формы, думал он, являют собой формализованное и весьма сложно игровое поле, на котором священнодействуют игроки-виртуозы, ловко жонглируя абстракциями. Точно так же в своих рассуждениях о Боге жонглировал ими Спиноза. Столь же великим жонглером был и тот безымянный гений, который сумел доказать, что Джон Пирпонт Морган в 1932 году вообще не имел облагаемых налогом доходов. Как-то в 1936 году, повинуясь капризу, которого он себе не мог объяснить, Нельсон заполнил две налоговых декларации. Одну из них «Маршалл энд Ко», как и положено, представил правительству. А вторую, в которой цифры, по затратам труда и пота отражали реальность, а сумма амортизации была не только формальной бухгалтерской игрой в цифирь, снижающей облагаемую налогом базу, Нельсон целую неделю носил в кармане. Разница между первой и второй декларацией составила тогда $ 700.962,12. Повеселившись от души неделю, Нельсон благоразумно сжег вторую декларацию. В этом году фирма «Маршалл энд Ко.», благодаря военным заказам, существенно расширила производство. С другой стороны, ставки налогов на сверхприбыль резко рванули вверх. Сочетание этих двух факторов, по прикидке Нельсона, должно привести к тому, что разница между реальным и формальным отчетом могла бы составить не менее миллиона долларов. «Маршал энд Ко.» платит ему 40.000 в год. Сделка для фирмы довольно выгодная, подумал он. 10:47. Роберта все ещё нет. Нельсон отложил бумагу, поскольку цифры заплясали перед его глазами. Подобное стало случаться с ним все чаще и чаще. Что же, удивляться здесь нечему. Его талия каждый год увеличивается на дюйм, просыпаться он стал в пять утра и уже давно перестал испытывать шок, услышав, как его называют джентльменом средних лет. Ему уже за пятьдесят, и малоподвижный, нездоровый образ жизни за письменным столом дает о себе знать… Распахнулась дверь, и в кабинет вошел Роберт. На нем ловко сидел новый, с иголочки, лейтенантский мундир, а в руках он держал подаренный Нельсоном чемодан из сыромятной кожи. — В дорогу, Папа, — сказал он. — Армия США ждет меня, приподнявшись от нетерпения на цыпочки. Они обменялись улыбками. Нельсон извлек из стенного шкафа свою прекрасную фетровую шляпу и, взглянув в зеркало, аккуратно её надел. — Я уже начал опасаться, что ты не успеешь, — сказал Нельсон, легонько поглаживая кончиками пальцев поля шляпы. Роберт стоял у окна, глядя на залитый утренними лучами летнего солнца Нью-Йорк. Плоская лента Гудзона вдали, на фоне скалистого берега Нью-Джерси казалась голубым скоростным шоссе, а толпящиеся внизу разновысокие здания в утреннем освещении были похожи на конфеты. — О, Боже… — пробормотал Роберт. — Какое великолепное место для работы! Папа, тебе следует писать здесь Девятую симфонию. — Девятую симфонию я здесь не пишу, — улыбнулся Нельсон. Ему хотелось донести чемодан сына до лифта, и он уже, было, сделал движение в его сторону, но Роберт, словно почувствовав намерение отца, быстро переложил чемодан в другую руку. Войдя в кабину лифта, они увидели там красивую, темноволосую женщину, в прекрасном, иссиня-черном платье. Платье смотрелось на даме именно так, как должно смотреться дорогое черное платье на имеющей престижную работу женщине, и что в реальной жизни случается крайне редко. Волосы её были небрежно отброшены назад, она держалась несколько вызывающе и производила впечатление женщины весьма решительной. Нельсон заметил, что дама с холодным одобрением смотрит на его, уверенного в своей привлекательности, сына, на новую темно-зеленую куртку лейтенанта с гордым золотым шевроном на каждом плече. Роберт слегка улыбнулся, почувствовав на себе её взгляд. Это была беспомощная, чуть застенчивая улыбка, но Нельсон понимал, что сын в глубине души доволен тем, что вызвал одобрение женщины. — Иногда… — сказал Роберт, когда они шли по Пятой авеню, потеряв женщину в черном где-то в толпе. — …иногда, папа, полиции можно позволить арестовывать мужчин за те мысли, которые непроизвольно у них возникают. Отец и сын обменялись понимающими улыбками. Роберт глубоко вздохнул и, прежде чем сесть в такси, огляделся по сторонам. Улыбка все ещё играла на его губах. — Вокзал «Гранд Сентрал», пожалуйста, — сказал он водителю. Пока машина пробиралась по улицам, они сидели молча. Нельсон не отрывал взгляда от блестящего чемодана из сыромятной кожи. Такие чемоданы, думал он, можно часто увидеть летом в пятницу на многих железнодорожных платформах, где люди в ярких одеждах весело толпятся, ожидая прихода поезда, чтобы отправиться в Новую Англию, на Кейп Код или в Адирондакские горы… Для полноты картины, размышлял он, рядом с чемоданом следует лежать теннисной ракетке в цветном клеенчатом чехле, а тонкий девичий голосок, перекрывая все шумы, должен со смехом вещать: «…оливковое масло и уксус в равных долях, плюс несколько капель глицерина. Намазывайся этой смесью каждый час, дорогая. На пляже в Проливе я встретила спасателя, который проводил на солнце по двенадцать часов каждый день. Он употреблял только эту смесь, и его кожа по цвету напоминала залежалый кусок хорошо пропеченного ростбифа…». Но вместо девичьего голоса он услышал слова Роберта. — Пять средних танков… — Ты о чем? — сконфуженно глядя на сына, спросил Нельсон. — Прости, я не совсем… — Когда я прибуду на место, под моей командой окажется пять средних танков. Весом двенадцать тонн и с экипажем пять человек. В машины вложено примерно триста тысяч баксов, и я буду приказывать им: вперед, стоп, идите туда, идите сюда, будьте так добры, уничтожьте собачью конуру слева от нас, не затруднит ли вас выпустить шесть снарядов по корсетной мастерской, расположенной дальше по улице в шести кварталах отсюда… — Широко улыбнувшись, он продолжил: — И это буду делать я — человек, который ни разу в жизни не управлял даже игрушечными поездами. Представляешь, как верит в меня Правительство Соединенных Штатов Америки?! Боюсь, что при первой встрече с этими пятью средними танками, меня охватить такой мандраж, которого не испытывал ни один актер перед выходом на сцену. — У тебя все получится, как надо, — спокойно сказал Нельсон. Роберт внимательно без улыбки посмотрел на отца и сказал серьезно: — Мне почему-то тоже так кажется. Такси остановилась у вокзала «Гранд Сентрал», и они вышли из машины. — У нас есть ещё пятнадцать минут, — сказал Роберт, бросив взгляд на часы. — Может, быстренько пропустим по одной, чтобы смазать колеса? — Тебя ещё кто-нибудь провожает? — спросил Нельсон, когда они шагали под темными и гулкими сводами арки в бар отеля «Коммодор». — Неужели и девиц не будет? — Нет, — с улыбкой сказал Роберт. — Этого нельзя делать. Если пригласить одну, то придется приглашать всех. В итоге прощание станет похоже на встречу выпускниц Вассара с 1938 по 1941 год включительно, громко рассмеявшись, он добавил. — Мне не хотелось бы, чтобы мой отъезд превратился в шумную демонстрацию. Нельсон улыбнулся шутке, хотя понимал, что она явилась лишь средством скрыть тот факт, что сын захотел оставить последние минуты прощания перед уходом на войну только для отца. Ему очень хотелось сказать, что он все понял и очень ему благодарен, но в то же время Нельсон понимал — любые слова сейчас прозвучат неуклюже и чересчур театрально. Поэтому он просто промолчал. Они вошли в «Коммодор» и остановились у длинной стойки бара. В пустом зале было сумеречно и прохладно, как бывает всегда в одиннадцать утра, перед тем, как публика приступает к выпивке и еде. — Два мартини, — сказал Роберт бармену. — Последний раз я пил с утра на свадьбе Артура Паркера, — сказал Нельсон. — Это было в 1936 году. — Плевать нам на этикет! — бросил Роберт. — Идет война. Кубики льда приятно позванивали в миксере, а воздух наполнился тонким, пикантным запахом, когда бармен элегантным движением пальцев стал выжимать сок цедры лимона над прохладными бокалами. Они молча подняли бокалы. Нельсон взглянул на худощавое и такое любимое лицо Роберта. В форменной, украшенной кожей и сверкающей золотом фуражке лейтенанта армии США, сын выглядел очень молодо и весьма воинственно. Нельсон посмотрел в сумеречную пустоту длинного с низким потолком зала. Белоснежные столы и стулья рядом с ними стояли в таком порядке, который бывает в ресторанах только в последние минуты перед дневным наплывом посетителей. Сколько слов расставания слышали этот зал и этот бар, расположенные рядом с поездами, готовящимися пересечь весь огромный континент. Сколько раз здесь звучало «Прощай!». Сколько раз обменивались здесь последним поцелуем муж и жена. Сколько здесь было выпито, чтобы алкоголем заглушить первую, нестерпимую боль разлуки и потери. Сколько призраков сидит сейчас за этими аккуратными, чистыми столиками, и их бесконечные, не слышные человеческому уху «Прощай!» витают над белейшими скатертями между легкомысленными, сверкающими бокалами. Как часто собирались здесь, перед тем как разъехаться по домам, скорбящие родственники и друзья, только что проводившие в последний путь близкого им человека. В каждой порции виски они чувствовали привкус смерти… Нельсон внимательно посмотрел в лицо столь воинственно выглядевшего Роберта, приподнял чуть выше бокал и, слегка прикоснувшись им к бокалу сына, сказал: — За то, чтобы все это дело побыстрее закончилось. Они выпили. Мартини оказался превосходным. У напитка был яркий, очень выразительный аромат, и он приятно обжигал нёбо. Роберт пил неторопливо с удовольствием, чуть задерживая мартини во рту, чтобы полнее насладиться его вкусом. — Ты будешь потрясен, — сказал он, — когда узнаешь, насколько трудно раздобыть мартини в танковых войсках. Нельсон смотрел на то, как пьет сын, и вспоминал тот летний день на природе, когда Роберту едва исполнилось двадцать. Это было три года назад в Вермонте, где он на время вакаций арендовал дом. Всю вторую половину дня Роберт провел на озере и вернулся домой с мокрыми волосами и босиком. Он был закутан в белый халат, а на плечи набросил некогда синее, а теперь выцветшее полотенце. Жаркое летнее солнце оставило отметины на его носу и на запястьях хорошо отмоченных в озерной воде рук… Он распахнул затянутую противомоскитной сеткой дверь, распевая во весь голос: «Кругом царит ненастье, без девочки моей не будет больше счастья…». Оставляя на зеленом, под цвет травы ковре мокрые пятна, он без задержки протопал прямо в кухню. Когда туда вошел Нельсон, Роберт сидел за кухонным столом с фаянсовой столешницей и все ещё мычал что-то о «ненастье». В одной руке он держал открытую и уже запотевшую бутылку холодного пива, а в другой чудовищных размеров сэндвич. На его изготовление пошли два здоровенных ломтя ржаного хлеба, не менее четверти фунта швейцарского сыра, пара толстенных кусков холодной ветчины и гигантский, разрезанный на три части, мясистый помидор. Роберт сидел, откинувшись на спинку хлипкого кухонного стула, предвечернее солнце заливало его неярким светом через окно старомодной формы, а с волос неторопливо стекали капли воды. Держа в руках бутылку и сэндвич, со ртом набитым хлебом, сыром, ветчиной и помидорами, он все же каким-то образом ухитрялся петь, если назвать песней то веселое, но монотонное бульканье, которое рождалось в глубине его горла. Когда Нельсон появился в дверях, сын приветствовал его радостным взмахом сэндвича. — Умираю от голода, — промычал он. — Проплыл четыре мили, теперь необходимо восстановить силы. — Через час тебе предстоит ужин, — напомнил Нельсон. — Я и с ним справлюсь, — улыбнувшись с набитым ртом, выдавил Роберт. Можешь не волноваться. Нельсон с едва заметной улыбкой наблюдал за тем, как сын поглощает произведение своего кулинарного искусства. — Хочешь, я и тебе такой сотворю? — спросил Роберт. — Спасибо, не надо. — Перед тобой — величайший создатель сэндвичей… — Потерплю до ужина, — с улыбкой ответил Нельсон. Нельсон наблюдал за тем, как питается сын. Его ровные, белые, очень заметные на фоне загорелого лица зубы мощно откусывали ровные куски, а удлиненные мышцы на шее слегка играли, когда он, запрокинув голову, тянул пиво из горлышка бутылки… — В твоем возрасте, — сказал Нельсон, — у меня был такой же аппетит. И в этот момент Роберт взглянул на него очень серьезно, взглянул так, словно впервые увидел своего отца двадцатилетним. Сын смотрел на него с любовью, гордостью и печалью, так как он впервые увидел и те многие годы, которые пробежали со времени отцовской юности… — Что же… — Роберт проглотил оставшуюся на дне бокала маслину, поставил бокал на стойку (звон стекла в пустоте зала показался Нельсону необычайно громким) и закончил: — … поезд нас уже ждет. Нельсону пришлось потрясти головой, чтобы изгнать из памяти образ кухни и загорелого мальчишки с запотевшей бутылкой пива в руках. Он допил мартини, расплатился и заторопился вслед за Робертам к арке, за которой стоял нужный поезд. Рядом с этой аркой царил дух суеты и нетерпения. Какой-то солдат, его мать и две родственницы безутешно рыдали, сбившись в тесную кучку. Отец и сын, неожиданно друг для друга, обменялись молчаливым рукопожатием. Это было последнее прощание, так как оба знали, что любое произнесенное ими слово окажется мучительным и вырвется из горла только вместе с рыданием. Роберт двинулся вниз по ведущему к темной платформе длинному спуску. Новый чемодан из сыромятной кожи ещё некоторое время поблескивал в толпе, но затем и он исчез из вида… Нельсон повернулся и медленно направился к выходу. Он брел и думал о лице под офицерской фуражкой, о чемодане из сыромятной кожи, о длинном спуске, по которому его сын отправился на свидание с танками, пушками и болью. Отправился весело, охотно, не обременяя себя вопросами об этой войне. Нельсон припомнил, хотя и не очень четко (ему мешали выпитое мартини, шорох множества ног по мраморному полу и женские рыдания у выхода на платформу), как прошлым летом Роберт играл в теннис. Сын играл уверенно и хорошо, легко передвигаясь по корту. В его игре чувствовалась немного ленивая уверенность эксперта, которая обычно присуща длинноногим калифорнийским детишкам, размахивающим ракеткой 365 дней в году. У Роберта была привычка шутливо, но все же чуть-чуть сердито критиковать себя за не принятый мяч. В тот день, совершив очередной промах, он пробормотал себе под нос: «Мазила! Ну и мазила! Почему бы тебе не бросить это дело, и не отправиться домой?» Увидев, что Нельсон наблюдает за игрой, он улыбнулся, так как понял, что отец расслышал его тираду. Затем, радостно осклабившись, он помахал Нельсону ракеткой. Три следующие подачи Роберта оказались настолько сильными и точными, что не оставили партнеру никаких шансов на прием… Нельсон двинулся на север по Мэдисон-Авеню в сторону штаб-квартиры фирмы «Маршалл энд Ко», где на письменном столе его ждали бумаги с замысловатыми рядами цифр, в которых все двойки выписаны профессиональным и являющимся предметом его гордости почерком бухгалтера. Интересно, где сын встретит врага. В Африке? В Индии? В Австралии? В Англии? В России? В пустыне, на равнине, в горах, в джунглях или на морском побережье? Этот двадцатитрехлетний, обожающий отца мальчишка — экс-пловец, экс-теннисист, экс-пожиратель сэндвичей и экс-любитель холодного пива, вечно голодный и постоянно искрящийся весельем, готов сражаться в любом климате, в то время как его папаша, по уши погрязший в своих пятидесяти годах, будет ежедневно отправляться в офис… Нельсон шел по Мэдисон-Авеню мимо витрин роскошных магазинов. Его обогнали две женщина, и одна из них тараторила: — Тафта. Нежно-голубая тафта, вся в сборках. Спина обнажена почти до уровня бедер. Потрясающе эффектно! Никогда не думал, что это может произойти, думал Нельсон, все больше удаляясь от вокзала, с которого его сын отправился на войну. Одна война уже была, и этого вполне достаточно. В том, что случилось, есть и моя вина. У меня был сын, но я к своим отцовским обязанностям подошел абсолютно безответственно. Я работал, я одевал и кормил его. Я отправил его учиться в первоклассный колледж и покупал ему книги. Я давал ему деньги, чтобы он мог встречаться с девушками, и брал его летом с собой в Вермонт. Но, несмотря на все это, я как отец вёл себя крайне безответственно. Да, я упорно трудился, и это было нелегко. Я очень долго существовал в бедности, и только бедняк знает насколько трудно вырваться из нищеты. Да, я работал, но не для того, ради чего следовало тратить силы. Год за годом, иногда по шестнадцать часов в сутки и без перерыва для еды, я выстраивал в ряды миллионы цифр, детализируя стратегию множества корпораций…. Какая глупость! Мне нужно было идти на улицу, чтобы предотвратить это…. Ведь я почти ровесник Гитлера. Он готовился к тому, чтобы убить моего сына. Мне бы следовало сделать все, чтобы спасти его. Я виновен! Я должен был залиться краской стыда, стоя рядом с сыном одетым, в зеленую лейтенантскую куртку. Деньги…Я думал о бакалейщике, о страховке, об электрической компании. Чушь… Какая это все чушь! Я впустую потратил свою жизнь. Теперь я одинокий старик, и мой единственный сын ушел на войну, а я многие годы занимался лишь тем, что выплачивал долги и исправно вносил налоги. Я словно ребенок предавался играм. Я курил опиум. Я, и миллионы таких как я. Война идет уже двадцать лет, а я об этом не догадывался. Я ждал, когда мой сын станет большим и вступит в бой за меня. Мне следовало громко шуметь на всех углах. Я обязан был хватать людей за лацканы пиджаков в поездах, библиотеках, ресторанах и кричать им в ухо: «Любите! Опустите ружья! Забудьте о вашей прибыли и вспомните о Боге…». Я должен был пересечь пешком Германию, Францию, Англию и Америку, неустанно проповедуя на пыльных дорогах, и браться за ружье в тех случаях, когда по-иному поступить было невозможно. Я же всю жизнь торчал в одном единственном городе и исправно платил бакалейщику. Версаль, Манчжурия, Эфиопия, Варшава, Мадрид… Другие поля сражений…. А я-то считал, что была всего одна война, которая давно закончилась. Нельсон остановился и посмотрел вверх. От волнения он вспотел, и пот заливал глаза. Лишь смахнув соленую влагу ладонью, Нельсон увидел, что стоит перед похожим на огромный монумент зданием. Зданием величественным и непоколебимым, перед зданием, в котором фирма «Маршалл энд Ко» преуспевает в своем бизнесе, вне зависимости от того, царит ли на земле мир, или идет война. В этом здании его ждут хитроумно составленные им графики и таблицы. Юридически неоспоримые, и в то же время скользкие цифры в виде годового отчета будут переданы Правительству страны, чтобы и этот кровавый год принес прибыль производителям котлов и турбин, раскинувшим свои щупальца по всему миру. Амортизация… $ 3.100.465,25. Нельсон перевел взгляд на сверкающий шпиль небоскреба, иглой вонзающегося в мягкое летнее небо. Он стоял почти у самых дверей, и его постоянно толкали идущие в здание и выходящие из него люди. Однако сам Нельсон через порог штаб-квартиры корпорации «Маршалл энд Ко. Котлы и турбины» так и не переступил. |
||
|