"Взлетная полоса" - читать интересную книгу автора (Галиев Анатолий Сергеевич)

Часть первая

1

Девятого апреля 1927 года над серединой Черного моря, на высоте чуть более тысячи метров, к родным берегам возвращался гидроплан «фоккер». Громоздкий самолет скользил по небу, словно голенастый жук-плавунец по поверхности серого пруда. Небо над ним было затянуто тусклой пеленой весенней облачности, солнце за нею угадывалось неярким желто-белым пятном, и только когда в туманной пелене возникла густо-синяя, глубокая, как прорубь во льду, промоина, сверху обрушивался ливень блистающих солнечных лучей. И тогда алые звезды на толстых раскидистых плоскостях казались особенно яркими. В этот миг отливающая вороненой сталью поверхность моря внизу тоже пронизывалась веселым, зеленым, стеклянистым цветом и особенно белыми, как лебединые перья, выглядели гребешки пенных волн. Поток лучей, как мотылек, бился в круге винта.

В полузакрытой спереди целлулоидным щитком кабине были подвешены над морскими пучинами три человека. К левому сидению пристегнут брезентовыми ремнями пилот — крепкий коренастый человек двадцати девяти лет, старший военморлет Щепкин, в еще необмятых скрипучих хромовых куртке и штанах, в желтых ботинках со сверкающими крагами. Столь шикарное новехонькое обмундирование получил он всего лишь двадцать четыре часа назад, по случаю полета за пределы отечества, чтобы не ударить в грязь лицом перед турецким населением в Синопе.

Справа от Щепкина в таком же легком креслице кутался, подняв ворот черного флотского бушлата, бортмеханик. Машина была полуучебная, правое место обычно предназначалось для обучаемого, и там тоже стояла ручка управления. Но сейчас она была вывинчена, и Глазунов удобно устроил ноги, вытянув их в нишу под приборным щитком.

Косясь сквозь выпуклые авиаочки на бортмеханика, Щепкин видел его багровое от холода, словно распаренное в бане, широкое лицо, закушенный седоватый ус, прижмуренный глаз, настеганный встречным потоком, гарью и испарениями бензина до кровавых прожилок. По возрасту после совсем еще недавней гражданской войны механик Нил Семенович Глазунов был комиссован и выведен из состава военно-воздушных сил РККА на мирную жизнь. Но уйти от самолетов он не смог и на гидробазе ВВС Черного и Азовского морей состоял ныне на пайковом и денежном довольствии как вольнонаемный.

Однако Щепкин решил в этот перелет взять именно его, а не кого-либо из молодых бортмехаников: это летающее корыто, которое в среде военлетов гидроотряда получило кличку «Не рыдай!», никто не знал лучше его.

Позади них тесное пространство кабины занимал поставленный для дальнего полета дополнительный бензобак. Опершись о него спиной и задрав ноги на туго набитые кожаные мешки с почтой, расположился взятый в Синопе пассажир — молодой белобрысый человек почти двухметрового роста, с бледным детским лицом, на котором совершенно нелепыми казались короткие щетинистые усики. Это был дипкурьер Ян Кауниц. Кожаный реглан, прихваченный для него летчиками, оказался ему слишком тесным, и он остался в длинном, почти до пят, грязном и рыжем от пыли макинтоше.

Больше всего удивляло Щепкина то, что дипкурьер заснул сразу же после вылета из Синопа в обратный путь, втиснувшись между бензобаком и спинками кресел, и спал уже третий час. Его не могли разбудить ни трескучий грохот мотора над головой, ни пронизывающий ледяной ток воздуха, ни горячая пыль отработанного масла, которым время от времени по неизвестной причине фыркал раскаленный мотор.

К левой руке дипкурьера на тонкой цепочке с браслетам была прикреплена вализа — плоский кожаный портфель, видно, с особо важной почтой. Кауниц был безмятежно спокойным, разгладились хмурые морщинки у рта.

В Синопе Щепкина сначала удивило поведение Кауница. Увидев близ причала на воде гидросамолет, он не выказал никакого волнения, словно это было для него совсем обычное дело — летать через моря. Когда на пирсе выкуривали перед дорогой по последней папироске, Ян, глядя на бело-розовые, затянутые желтоватой пылью строения Синопа, на пеструю коловерть смоленых фелюг, стада раскрашенных всеми цветами радуги портовых лодок, путаницу мачт и латаных парусов, над которыми стоял нескончаемый гвалт горластого восточного базара, сказал с сильным латышским акцентом:

— Очень смешно! Первый раз меня привезли сюда под водой, теперь — по небу!

Щепкин не понял.

Ян, брезгливо сбивая щелчками пыль с рукавов макинтоша, объяснил, что в двадцать втором году, когда Советское правительство первым в мире признало революционное турецкое правительство Кемаля Ататюрка и установило с ним дипломатические отношения, на анатолийские берега из Севастополя было попасть не просто. Кемалистская молодая Турция находилась в состоянии войны с Антантой, британские эсминцы блокировали ее порты, нагло останавливали и обыскивали все приближавшиеся к турецким бухтам и гаваням суда.

Тогда-то Кауница и погрузили в Севастополе на подводную лодку. Часть пути до Синопа она прошла в надводном положении, но когда впереди по курсу ночное небо начали пятнать прожекторные отблески от патрулировавших у берега британских военных кораблей, лодка погрузилась и дальнейший путь проделала в глубинах морских. От духоты и непривычности Ян потерял сознание.

— Было немножечко нечем дышать, — вежливо пояснил он Щепкину.

Летчик понял, что этот молодой человек не так простодушен, каким выглядит, хлебнул на своей дипкурьерской службе уже немало, и проникся к нему естественным дружеским расположением.

Теперь же Кауниц безмятежно спал. Поглядывая изредка через плечо, удивленный Щепкин видел его нахлобученную по уши фетровую серую шляпу, приоткрытый в мерном и покойном дыхании рот, полоску белоснежных зубов.

Когда понял, в чем дело, то засмеялся от простоты причины: для дипкурьера кабина гидроплана была уже территорией СССР, и он мог позволить себе расслабиться. Вряд ли пассажир был бы так спокоен, если бы знал, на чем летит. Да нет, внешне этот поплавковый «фоккер» производил впечатление мощной и крепкой машины, видимо, еще и от того, что был громоздок и внушал доверие уже одной своей величиной. Куплен он был года два назад в Голландии, за нехваткой пока собственных новых гидропланов, и главное, авиационных моторов к ним.

Конструкция была старомодна и малоудачна. Огромные, как лапти, поплавки в полете сильно парусили и отбирали у движка изрядную долю мощности. На взлете же гидроплан приходилось гонять километра полтора, он словно прилипал поплавками к воде. Управление было слишком жестким. Пилоты будто не ручку, а жернова ворочали, за час-полтора полета комбинезон на спине становился мокрым от пота, от неудобных педалей сводило икры.

Но на безрыбье и рак рыба; в тот год, когда покупали небольшую партию этих «фоккеров», не нашлось за границей, кроме этой, ни одной фирмы, которая пошла бы на контракт с Советской Россией.

Пока гидроплан числился среди новых — куда ни шло, можно было терпеть. Но два года работы есть два года, тем более что передыху машина не знала и гоняли ее беспощадно — самолетов на гидробазе не хватало, на каждую машину приходилось по два-три «безлошадных» пилота, и каждому нужно было летать.

Поэтому, если бы сейчас смолк заглушавший все остальные звуки стрекочущий грохот мотора, дипкурьер мог бы услышать малоприятное потрескивание стрингеров и лонжеронов, которые прикрывала сто раз пролаченная обшивка, скрежет и скрип рулевых тросов на роликах, некое неясное покряхтывание и даже плеск воды, которая с неизбежностью судьбы постоянно проникала через все заглушки в пустое пространство поплавков.

Мотор, который этой зимой посылали на перечистку в харьковские авиамастерские, вылизанный и ухоженный Нилом Семеновичем, пока работал честно. На трубчатых выхлопах дрожало бесцветное истечение раскаленных газов. Но по напряженному лицу бортмеханика, который то и дело вздергивал голову к моторной гондоле, Щепкин понимал — и тому тревожно.

Щепкин менял затекавшие и немевшие руки на рубчатой рукоятке управления, поглядывал то на солнце, то на компас. Штурмана в полет не взяли — нужно было место для диппочты и курьера. Машину Щепкин вел, сообразуясь лишь с собственными расчетами и опытом.

Ориентиров же посередине моря никаких — всюду одинаковая водяная пустыня, на которой то там, то сям вскипают гребешки волн. Эти гребешки и беспокоили пилота. Судя по ним, ветер изменился и теперь бил не сзади, помогая полету, а спереди, в левую скулу, явно снося самолет куда-то в сторону кавказского побережья.

Щепкин пошуровал педалями и ручкой, осторожно меняя куре на десяток градусов левее, и увидел, как Глазунов одобрительно кивнул, понял его.

Нил Семенович вынул из кармана бушлата пахучий лимон и протянул Щепкину. Лимонами они обеспечились в Синопе. Лимоны были маленькие, тонкокожие и сладковатые.

Посасывая иноземный плод, Щепкин думал, что, если бы не строгая секретность, за этот полет они с Нилом Семеновичем наверняка бы попали в герои — как-никак пересекают туда и обратно целое море. Наверняка бы и в газетах мелькнуло что-нибудь приятное и духоподъемное. И тут же внутренне усмехнулся: какие там газеты, когда даже в самом отряде об истинном маршруте этого полета знают всего два-три человека. Всем объявлено, что они полетели до Керчи и обратно с ночевкой для проверки техсостояния машины после зимнего ремонта.

Вообще-то, вся эта история грянула на него совсем не к месту и не ко времени.

Зима в этом году выдалась даже на южном берегу Крыма затяжная и жесткая. Чего уже давно не помнили, на мелководье покрылись льдом даже севастопольские бухты. В начале марта задули долгожданные южные ветры, льды как языком слизнуло, и главная база Черноморской эскадры ожила и нетерпеливо загомонила, готовясь к выходу кораблей в море и долгожданным летним маневрам.

Еще сутки назад Щепкин даже не помышлял о таком полете. Дел на гидробазе было невпроворот. Они только что перевели из зимнего ангара и спустили на лебедке по наклонному настилу — слипу на воду этот «фоккер». Щепкин в рабочем комбинезоне стоял на пирсе и крыл кладовщика, у которого за зиму неизвестно куда испарилось полбочки технического спирта, когда на сверкающих от солнца водах бухты послышалось мягкое гудение мотора, и из-за корпуса миноноски, стоявшей поодаль и наводившей лоск — военморы в рабочих робах висели в люльках вдоль борта и красили ее, — вывернулся знакомый всей эскадре личный катерок командующего. Изящный, как игрушка, цвета старинной скрипки, блистающий надраенной латунью, он ткнулся в пирс; из него к Щепкину выпрыгнул хорошо знакомый Митенька Войтецкий — адъютант командующего военно-морскими силами Черного и Азовского морей, — козырнул, отвел в сторону и, понизив голос, сказал:

— Сигай за мной в нашу лоханку, Данюша! Сам приказал — одна нога здесь, другая в его апартаментах!

— Дай хотя бы переодеться… Ну, десяток минут! — Изумленный столь спешной надобностью, Щепкин оглядел свой испятнанный смазкой комбинезон.

Однако Митенька рассвирепел, уже холодным, официальным тоном передал приказ — явиться немедленно, выразительно щелкнул крышкой своего хронометра:

— У вас, товарищ, нет ни секунды!

На катерке они мигом перемахнули бухту. К зданию штаба бежали, прыгая через ступени.

Командующий принял Щепкина тотчас же. Приподняв голову и хмуровато глядя куда-то мимо него, он выслушал его доклад, коротко изложил суть дела: ввиду экстренной необходимости Наркоминдел обратился к флоту с просьбой доставить дипломатического курьера из Синопа в Севастополь. По переданному из Анкары через турецкую правительственную радиостанцию сообщению, курьер выехал в Синоп еще вчера вечером и уже ждет в нашем консульстве. Обычно в таком случае за курьером в Синоп посылали один из тральщиков. Однако ввиду необыкновенной спешности посылка тральщика отпадает. Пока его подготовят к выходу в море, пока он дойдет и вернется, пройдет не менее двух-трех суток. Курьер же должен быть в Севастополе максимум через двенадцать часов.

Щепкин ошарашенно молчал. Нахмурившись, он пытался собраться с мыслями, потому что сразу возникла тысяча вопросов: на чем лететь, кому лететь, где взять бензин в этом самом Синопе? Ведь своей заправки не хватит на обратный путь, так далеко его авиаторы еще не летали.

— Я понимаю, Щепкин, что твои гладиаторы в основном упражняются над местными акваториями и вдоль пляжных бережков… — не без ехидства, будто прочитав его невысказанные мысли, сказал командующий. — Но ты меня неоднократно уверял, что вы способны на нечто большее. Вот и появилась возможность отличиться!

Он хрустнул безукоризненно накрахмаленными манжетами, набивая табаком коротенькую трубку, но не закурил, отбросил ее, поднялся из-за стола, заходил, заложив руки за спину, тонкий, изящный.

Разглядывая кремовые шелковые шторы на высоких окнах, массивный письменный стол на «львиных лапах», благородный мореный паркет, выложенный якорями еще эпохи адмиралтейства, Щепкин сердито думал о том, что хозяин этого кабинета совершенно не соображает, чего добивается от него. Одно дело летать в видимости родных берегов или же сопровождать суда эскадры, в крайнем случае, если и плюхнешься на вынужденную, военморы спустят шлюпки, снимут экипаж, а сам аппарат возьмут на буксир — бывало уже и такое. А совсем другое дело уйти в одиночку на многочасовой перелет, пересечь Черное море с севера на юг, одолеть все это бурливое пространство, взять на борт дипкурьера, всю ответственность за его жизнь и почту необыкновенной важности (это ясно, иначе бы не шли на такой риск) и благополучно вернуться.

— Такого мы еще никогда не пробовали… — наконец сказал он.

— А мы, Щепкин, многого никогда не пробовали, — неожиданно сказал командующий.

Щепкин понял, что он имеет в виду не только себя или его: комсомол нынче брал в свои руки флоты, чистил не только проржавевшие за годы разрухи и безвременья стальные борта кораблей, вытряхивал из кубриков привыкших к безделью «жоржиков», теснил старый комсостав, на кителях которого еще не выцвели следы от царских погон. Молодые поднимались на командные высоты, становились у турбин, занимали штурманские «будки», выводили не флоты — страну на новый курс.

— Приказ понят? Исполняйте!

— Есть! — ответил, сдержав вздох, Щепкин.

…Мотор обрезало сразу. Он неожиданно рыкнул басовито и перхающе, из патрубков выхаркнуло клубы густого дыма, широколопастный толкающий винт захлопал и замер, будто человек в панике растопырил обе руки в стороны. Гидроплан сильно вздыбило, казалось, что он налетел с ходу на бетонный массив и взбирается на него, задрав нос. Глазунов быстро щелкал топливным краником, откинул ремни, пытался подняться, лезть к мотору.

— Сиди! — крикнул ему Щепкин, сорвал очки, чтобы было виднее, уцепился за ручку, которая билась как припадочная, ломала ему руки, придавливая к сиденью. Педали ходили ходуном. На миг Щепкин сам себе показался петрушкой, которого кто-то дергает за веревочки.

Сразу стало слышно шипение разрезаемого плоскостями воздуха, дребезжали расхлябанные створки капота. Летчик отжимал ручку, привстав и выгнувшись, хрипел от усилия. Нос гидроплана начал оседать, над ветровым щитком всплыло вспененное море. Самолет ниспадал по широкой спирали, кренясь на правый борт. Щепкин понимал, что если с таким креном он сядет боком к волне, то зацепит консолью воду, забурит правый поплавок и опрокинется. Приподняться надо было только поперек волны, навстречу ветру. Ему казалось, что прошел целый век, пока он умудрился выровнять машину.

Поплавки ударились о воду, как о твердь, самолет осел, взмывая выше самого себя пену и брызги, заковылял по волнам, переваливаясь, как хромая утка. Зеленая волна с шипением перехлестнула через закраину кабины, разлетелась в капель.

Ян Кауниц отплевался от соленой горечи, утер мокрое лицо ладонями, зевнул и осведомился:

— Приехали?