"Взлетная полоса" - читать интересную книгу автора (Галиев Анатолий Сергеевич)

5

Про свои полеты жене Щепкин никогда не рассказывал, хотя и знал, что Маняша обижается. Даже про тот, самый страшный в своей жизни, что мог поставить последнюю точку, отмалчивался: «Грохнулся, и все…»

Самой надежной машиной в отряде имени Томазо Кампанеллы считался его колесный «сонвич-кемль», на трудное дело летал обычно Щепкин в одиночку, не хотел рисковать летнабом. И в тот раз с полевого аэродрома под Мелитополем он вылетел один. Вел своего «кемля» очень низко, так, что едва сивашскую болотистую воду не пахал колесами в слабом утреннем сумраке. Пронизывал волокнистые пласты ледяного тумана, за которыми скрывались бурые кручи крымского берега. Снизу, из донных отложений потревоженного снарядами гнилого моря, из развороченного обстрелами месива отмерших водорослей, соляной рапы и слизи, несло таким пакостным смрадом, что он чуял его даже в кабине и все думал: как же пойдут на последний штурм накапливавшиеся в Таврии красные дивизии?

То было в конце гражданской войны. Перед ним была одна задача — определить, где артиллеристы барона Врангеля развернули тяжелые орудия, снятые с береговых батарей. Крымскую группировку загнали за Сиваш, но она стремилась вырваться на простор южной Украины и хлынуть в глубину страны, раздувая вновь пожар гражданской войны. Запечатанное, как в бутылке, в Крыму вражье воинство понимало, что только в этом его опасение и надежда. И надо было опередить его, разбить на полуострове, не дать ни шанса на новый поворот военных дел.

В неспешном, деловитом потрескивании мотора скользил он над дорогами, еще пустынными в тот час. Оборона была мощная, глубокая. Краем глаза Щепкин успел зацепить оконечность Турецкого вала. Видно еще было плохо, но он и так знал, что перед валом на одиннадцать верст тянется широченный ров глубиной в пять сажен в проволочных заграждениях, нафаршированный фугасами, простреливаемый вдоль и поперек.

Однако и в получасе полета ото рва и пенистой каймы Сиваша, за гладкой степной плоскостью, вздымались Ишуньские высоты, чернели над балками шрамы изломанных траншей, курились дымки над землей. Всего таких линий было пять или шесть.

В Каркинитском и Перекопском заливах стояли на якорях американские, английские и французские корабли — Антанта помогала барону, держала под прицелом весь перешеек. Но на корабли на этот раз Щепкин не выходил, он искал иное. Время текло незаметно. Он понял, что забрался слишком глубоко, лег на обратный курс и пошел, как яхта, широкими галсами, расчерчивая землю тенью.

В одном месте возле полевой кухни теснились солдаты в шинелях и папахах уже по-зимнему, задрали башки, даже помахали ему приветственно. Видно, тускловатые звезды на темно-зеленых плоскостях не разглядели.

Батарею он вряд ли бы заметил, если бы она в то утро не вела пристрелку. В лощине между двумя курганами еще лежали утренние тени, щель на равнине была узкой и тесной, и он никогда бы не догадался, что батарея может стоять именно там, если бы краешком глаза не зацепил мощный выплеск оранжево-голубого пламени из орудийного ствола.

Обслуги было множество, она мурашами суетилась и у орудий, и возле площадки, на которой были уложены в ряд тяжелые снаряды, и на склонах лощины.

Щепкин видел, как люди отбежали в сторону от дальнего орудия, и оно чуть заметно дрогнуло, вновь блеснув зарницей.

«Куда же это они лупят?» — подумал он, ложась на обратный курс, и тут же увидел, как над сумеречью утра блеснула золотисто-желтая точка. Это солнце, уже встававшее из азовских вод, выкрасило поднятый с лебедки на тросе аэростат артиллерийской разведки.

Приказа такого — срубить аэростат — ему не было. Но и уйти просто так, лишь для того, чтобы доложить, где батарея, показалось нелепым. С аэростатами ему до сих пор дела иметь не приходилось, но от других летчиков он слыхал, что это не так просто, как кажется на первый взгляд. Можно пропороть оболочку пулеметной очередью, но, если газ не воспламенится, аэростатная команда успеет притянуть лебедкой этот пузырь к земле, потом заштопают и опять поднимут.

Он уже приблизился к аэростату настолько, что хорошо видел не только его раздутый и толстый, похожий на сазана шар, не только двух тепло одетых наблюдателей в меховых шапках в плетеной корзине и толстый трос, уходивший вниз, но и шнур телефонного провода, свисавший, как паутинка, отдельно.

Потом Щепкин разглядел на мглистой земле шланги, громоздкую газодобывающую аппаратуру аэростатной команды на телегах и самое команду, которая суетилась у лебедок, отпуская шар все выше и выше. «Кемль» не вызывал на земле ни тревоги, ни особого интереса, ведь он шел из их тыла, и Щепкин начал пологой спиралью забираться в высоту.

Он загнал «кемль» не менее чем на версту, так что пузырь маячил теперь гораздо ниже его, и бросил «кемля» вниз. Он катился как с горы на салазках — плавно и неспешно. Аэростат вырастал перед ним с чудовищной быстротой и превращался в огромную пузатую гору, даже латки на тугой прорезиненной оболочке обозначились.

Он уже видел, как кричат, беззвучно разевая рты и таращась на него, наблюдатели, толкнул вилку синхронизатора и нажал на гашетку пулемета.

«Виккерс» коротко треснул и умолк. Пулемет заклинило на осечке, дело понятное: трофейные патроны были плохие.

Первая атака не удалась. Глянув в зеркальце, закрепленное на рукаве комбинезона, Щепкин отметил: «Не успеваю!»

Там поняли, что «кемль» чужой, пузырь уходил, притягиваемый поспешно к земле, лебедки работали вовсю. Внизу мелькали вспышки, по нему лупили из трехлинеек.

Щепкин мягко, но решительно начал выбирать на себя ручку, прозрачный круг винта задрался в небеса, ремни туго стиснули плечи, не давали дышать. Пятнистая земля закувыркалась под головой. Натужно звеня мотором, задрав колеса, юркий его аппаратик перевалился через зенитную точку «мертвой петли» и вновь пошел падать вниз, целясь винтом в шар. Острые лопасти пропеллера рубили сизый воздух. На германском фронте Щепкин видел однажды, как летчик, задев краешком винта оболочку, распорол боковину такому же. Машинально, уже не надеясь, нажал на гашетку и вдруг всем телом ощутил дрожь — пулемет заработал. Это потом, раздумывая над тем, что было, он догадался, что на «петле» от тряски произошла самопроизвольно перезарядка.

Он вогнал в аэростат весь магазин. По оболочке побежала морщинистая дрожь. Он вздыбил «кемля», чтобы перескочить через аэростат, и действительно скользнул сверху, не задев колесами, возможно, только потому, что тот, теряя подъемную силу, начал уходить вниз.

Оглянулся — глаза обожгло чудовищно-ярким багровым смерчем. В стороны летели, вертясь, охваченные пламенем лохмотья оболочки. Тугой удар раскаленного воздуха сначала швырнул самолет прочь, потом задрал его нелепо хвостом вверх и бросил в беспорядочное падение к земле. Ремни не выдержали, в плечах хрустнуло, Щепкин лицом и грудью врезался в приборный щиток…

Опомнился он уже у самой земли, вернее, у воды. Мотор молчал, в расчалках свирепо свистел воздух, из мотора вверх, как кровь из холки раненого кабана, била струя черного масла, сбоку мелькала вода. Щепкин, выплевывая сгустки крови, рванул ручку на себя, чуть приподнял нос аппарата и услышал треск под ногами. Понял, что это лопаются стойки колес. В кабину хлынули фонтаны липкой и вонючей грязи, ошметки хрустких хвощей. «Кемль» завертело бешено и плоско, как на какой-то скользкой карусели, и Щепкина снова начало бить и швырять так, что он только хрипел, сам не слыша своего хрипа. Спасло его то, что упал он уже далеко от разъяренной аэростатной команды, и не на суше, а в полужидкий горько-соленый болотистый лиман — один из отростков Сиваша ближе к западу. Когда он пришел в себя, не мог понять: ночь или день? Потом рассмотрел луну, рядом что-то звучно капало. Он, кряхтя, перевалился через закраину кабины, упал на четвереньки в обжигавшую холодом грязь, выпрямился и, постанывая, побрел к глинистому обрыву. Трясина всасывала его почти по пояс, смачно чмокала. Но под донным мягким илом ноги ощущали твердь.

Он уже почти добрел до берега, когда позади услышал голоса, чавканье шагов и ругань. Лег на ракушечник в густой черноте под кручей, смотрел, как по блестящим водам к его «кемлю» бредет с десяток солдат, светя чадными факелами. Полузатонувший аэроплан лежал плоско на водянистой равнине, наверное, поэтому они и не могли его разглядеть и найти сразу.

Документов в полет он не брал, но в кабине у него остались наградные карманные часы, которые он обычно подвешивал к приборному щитку и на которых была гравировка: «Красвоенлету Д. С. Щепкину за храбрость!»

Видно, по ним белогвардейская разведка и определила, кто здесь упал. В газетке про его гибель наплели неспроста и забросили эти газетки с воздуха к нашим тоже неспроста — там говорилось, что его сбили из зенитного орудия. Это было вранье: орудий таких на Перекопе не было, но врангелевцы боялись наших авиаторов и хотели их припугнуть…

А тогда он не стал дожидаться погони. Взобрался по высохшему руслу ручья по круче наверх и, почти не веря, увидел, что здесь нет сплошной обороны, колючей проволоки и окопов. И решил идти, пока хватит сил, прочь, подальше от этой треклятой береговой линии.

Он брел медленно, но не останавливался, хотя больше всего хотелось лечь и уснуть. Ночь за его спиной вспыхивала прожекторными лучами, щупавшими Сиваш…

К утру он забрел в голый по-предзимнему яблоневый сад, теснившийся к заброшенной хатке-мазанке. Здесь когда-то жили, но все население уже было изгнано с линии укреплений в глубину Крыма. Остановившись, он снял с себя заскорузлый от соли и крови комбинезон, оставшись в обычной армейской гимнастерке, только без «белых» погонов, бросил его в колодец вместе с кожаным шлемом с авиаочками. Если попадется, то сразу не поймут, что он пилот — красвоенлетов расстреливали на месте.

Поднял с травы сочное холодное яблоко, хотел укусить, но вскрикнул от боли: губы покрылись коркой.

Он уходил на юг, в горы, ночами, днем отлеживался. Маячили на просторе конные разъезды, над дорогами, забитыми военными фурами, пеленой поднималась белесая пыль, где-то орали паровозы.

Одна боль уходила — другая возникала: подсохли губы, перестала болеть голова — начало опухать и раздуваться сильно ушибленное колено. На четвертые сутки он углубился в предгорья, стоявшие в редких, желто-багровых, облетающих лесах. В хрустких зарослях еще рдели подсохшие ягоды кизила, желтел поздний подмороженный абрикос-дичок, осыпались с голых веток твердые и горьковатые яблоки. Он ел их, кривясь от оскомины, но голод не проходил.

Он свернул в сквозную глубину леса и начал забираться по склону на запах дыма и варева. Глядел из-за редкой поросли на горную поляну. Там горел костерок. Над ним на рогульках висел закопченный котелок. В котелке, склонясь, размешивал варево какой-то человек. Из-под драной соломенной шляпы торчали космы всклокоченных волос, в бороденке запутались репьи, загорелое до черноты лицо было узким и длинным, как у лошади. Одет он был легко, не по сезону, в парусиновые лохмотья — останки брюк и длинного пиджака, на ногах самодельные чуни-постолы из сыромятной кожи. Услышав хруст ветки в зарослях, чутко, по-звериному, обернулся, уставился; глаза закрывали круглые стекляшки очков, обмотанные по дужкам ниткой, одно стекло было расколото. Человек смотрел долго, словно раздумывал. Потом выпрямился и поднял руки вверх.

— Выходите, сударь! Я сдаюсь! — высоким и тонким голоском сказал он. — Но учтите, я совершенно нейтрален! И у меня ничего нет! Кроме… этого…

Только тут Щепкин заметил чуть в стороне скелетик шалаша и полированный ящик этюдника. Человек снял очки, остро и умно, без испуга, Щепкина ощупали его молодые глаза необычного густо-синего, почти лазоревого цвета. Он опустил руки и усмехнулся:

— Откуда вас черт принес, странничек?

Так Щепкин встретил свое спасение.

Это был застрявший в Крыму московский художник Степан Мордвинов.

Но тогда Щепкин еще не знал, кто перед ним, он знал одно: в котелке бурлит какая-то горячая бурда, а он смертельно, нечеловечески — до стыдной дрожи во всем теле, до тоскливого воя — хочет есть…