"Бамбино" - читать интересную книгу автора (Сахаров Андрей Николаевич)

Конец Хаджи Гуляма

Банда Хаджи Гуляма уходила в горы. Душманы[5] шли не оглядываясь: они были уверены, что деревня еще не скоро придет в себя после их нападения и опасаться нечего. Что касается до провинциальных властей в Гордезе и народной милиции — Цорондоя, то, пока до них дойдут известия о новой вылазке Хаджи Гуляма, пройдет целая вечность и душманы уже вернутся в свое горное становище.

Сам Хаджи Гулям шел сзади. Невысокого роста, поджарый, загорелый, с аккуратно подстриженными тонкими усиками под длинным носом и безукоризненным пробором в смолянистых волосах, он один среди душманов носил городской костюм — пиджак, брюки, белую сорочку с галстуком, и лишь тяжелые, окованные железом ботинки выдавали в нем человека, живущего в горах.

Он долгие годы был повелителем в этих местах — саиб[6], помещик Хаджи Гулям. Кругом были его земли, стада, горы. Все это принадлежало ему извечно и досталось от деда и отца. Аллаху было угодно, чтобы все в этом крае было так, как оно было. Об этом говорил Коран, об этом говорил во время молитвы правоверным мусульманам здешний мулла. Это хорошо знал с самого детства и сам Хаджи Гулям: все должно быть так, как установлено аллахом, и никому не позволено нарушать его извечные законы.

Зеленые чалмы душманов уже исчезли за высокой скалой, а Хаджи Гулям не торопился за ними следом. Он стоял и смотрел вниз на долину, которая подходила вплотную к горам. Люди в Кабуле придумали революцию, они установили, как они говорят, народную власть, отняли фабрики и заводы у предпринимателей, а земли у помещиков и передали эти земли крестьянам, но это можно делать, может быть, там, в Кабуле, но не здесь, в Пуштунистане, в провинции Пактия, в этой округе, где был и остался саибом он, Хаджи Гулям. Сколько уже дней прошло с тех пор, как новый губернатор, приехавший из Гордеза, центра провинции Пактия, объявил здешним крестьянам о земельной реформе и о том, что отныне его, Хаджи Гуляма, земли принадлежат на правах личной собственности им, крестьянам из племени мангал, по шесть джарибов[7] каждой семье. Сколько уже дней прошло с тех пор, как его, Хаджи Гуляма, отказавшегося подчиниться новой власти и добровольно уступить землю крестьянам, губернатор объявил вне закона. И что же? Вот перед ним лежит долина, а в долине за высоким, обмазанным глиной забором стоит замершая бездыханная деревня, и долго еще никто из крестьян, его бывших арендаторов, не высунет нос за ее ворота. Жаль, очень жаль, что пришлось застрелить старика Барата. Когда-то он был исправным арендатором, хорошо работал, в установленные сроки приносил своему благодетелю часть урожая — и сахарную свеклу, и свежий помол пшеницы, и другие продукты, и все это было отличного качества; несомненно, старик Барат был честным человеком. Но в последнее время и он испортился. Разве это годится: он взял в собственное владение помещичью землю, презрев все заповеди аллаха; послал одного сына в армию, и тот уже сражается против истинных мусульман где-то на гиндукушских перевалах; второй сын служит в Гордезе новому губернатору; да и внук Исхак, сын солдата, волчонком смотрит на него, Хаджи Гуляма, вместо того, чтобы целовать, как прежде, его украшенные перстнями руки. Он честно предупреждал старика, что следует унять сыновей и не касаться не принадлежащей ему земли, но старик закусил удила, и потому все получилось так плохо.

Пришлось предупредить и женщин рода Баратов, что малыш Исхак очень быстро уйдет в царство вечного блаженства, если сыновья Барата не прекратят своей вредной аллаху деятельности. Что касается земли, то он, Хаджи Гулям, спокоен: больше на нее никто не покусится — в семье старика Барата в данный момент, кроме него самого, просто некому было ее обрабатывать.

Для острастки же остальных пришлось ткнуть несколько раз раскаленным прутом в спину мальчишке.

Конечно, это не совсем приятно — стрелять в безоружных людей, клеймить раскаленным железом их детей, но таков уж этот трудный век; аллах свидетель — он, Хаджи Гулям, и его душманы не жестокие люди, и пусть проклятье падет на голову новых властей Кабула, которым потребовались его земли, стада и горы, пусть крестьяне проклянут тот час, когда свершилась апрельская революция, принесшая им пока одни страдания.

Примерно раз в неделю наезжал Хаджи Гулям со своим отрядом в местные деревни — то в одну, то в другую. Он спускался с гор всегда неожиданно, и никто из деревенских никогда не успевал предупредить о его появлении власти в Гордезе. Везде у Хаджи Гуляма были свои уши и глаза. В деревнях жили его бывшие сборщики арендной платы и надсмотрщики, охранники и муллы. Часть их ушла с ним в горы, но многие остались на своих местах. И все они внимательно следили за тем, как ведут себя крестьяне. Стоило кому-то из них взяться за мотыгу и начать обработку бывших помещичьих земель, как являлся отряд Хаджи Гуляма и следовало наказание. Стоило кому-нибудь из взрослых детей крестьян уйти на службу в народную милицию или в армию, как душманы избивали оставшихся членов семьи, чтобы другим было неповадно служить народной власти.

Хаджи Гулям все стоял и не мог оторвать глаз от долины. Здесь прошло его детство, вон там, в тени тополей и кустов жасмина и сирени, белеют стены виллы, которую построил еще отец. Праздничный двухэтажный дом с ажурной застекленной верандой, легким навесом, защищающим от солнца, над внутренним двором; там прямо на траву выстилали к приходу гостей дорогие персидские ковры.

Каждый раз, как Хаджи Гулям совершал налет на эту деревню, он непременно заходил в свой дом. Здесь все стояло нетронутым. В гостиной блистал черным лаком изящный рояль, старинное оружие времен Тимура висело по стенам, в кабинете на столе стоял открытый ящик с ямайскими сигарами; после обеда он любил выкурить одну из них и, сидя в уютном мягком кресле, подумать о жизни.

Он обходил весь дом, трогал с удовлетворением любимые вещи: он не мог взять их с собой в горы — и этот рояль, и эти старинные сабли, и безделушки.

Затем он заходил в гараж. Там стояли две его автомашины — последней марки «Мерседес», напоминающий дорогой портсигар, и смешной лупоглазый «Фольксваген», на котором он навещал в деревнях своих управляющих. На «Мерседесе» он ездил в Кабул. Они стояли все там же, где он поставил их.

Автомашины слегка запылились. Он проводил задумчиво пальцем по их сероватым бокам; палец оставлял след на лакированной поверхности. Хаджи Гулям вздыхал — раньше такого никогда не было: два шофера внимательно следили за машинами. Конечно, ни «Мерседес», ни «Фольксваген» он тоже не мог взять с собой в горы, в урочище Ташакур. Туда можно было пройти лишь пешком, и то при условии, если хорошо знаешь горы.

За все те месяцы, что прошли с тех пор, как Хаджи Гулям и его люди подняли мятеж здесь, неподалеку от Гордеза, дом так и оставался нетронутым. Напрасно губернатор призывал крестьян организовать там школу, напрасно начальник местного Цорондоя призывал своих людей войти в дом и хотя бы описать имущество бежавшего помещика. Все было тщетно. И крестьяне и даже вооруженные сотрудники Цорондоя боялись переступить порог дома Хаджи Гуляма. Они знали, что военных сил в районе мало, что большинство армейских частей молодой республики направлено на охрану афгано-пакистанской границы, через которую днем и ночью шли в Афганистан, иногда с ожесточенными боями, банды-формирования, как их здесь называли, потому что это были не простые банды, а действительно формирования — обученные, одетые и вооруженные иностранными спецслужбами. А Хаджи Гулям появляется неожиданно, и жестокость его не знает границ. И куда пойти, у кого просить помощи? В этом районе зверствует Хаджи Гулям, в соседнем — другая банда. Недавно душманы взорвали там школу за то, что учитель попытался сказать ученикам доброе слово об апрельской революции. Когда же подоспели солдаты, то застали лишь дымящиеся развалины и пепел от сгоревших учебников. В другом месте бандиты подорвали линию электропередачи и оставили деревни без света. Слухи один страшнее другого ползли от селения к селению, и зачастую их распространяли сами душманы и их помощники, чтобы окончательно запугать народ, подорвать веру в новую власть.

…Исхак сквозь маленькую дыру в заборе, которую он проделал уже давно, чтобы следить за дорогой в горы, смотрел в сторону высокой скалы. Она возвышалась в том месте, где шоссе круто взмывало вверх и из плоской желтопыльной ленты сразу же превращалась в жесткую каменистую караванную дорогу. По этой дороге душманы спускались к скале и оттуда уже шли по долине на деревню, туда же они уходили после налета. И вот теперь Исхак наблюдал, как цепочка душманов уходила за скалу. Еще несколько мгновений, и она исчезла вовсе, но Исхак за долгие недели наблюдения знал, что, если душманы повернули за скалу, это вовсе не означало, будто они действительно двинулись в горы. Бандиты могли еще час стоять за скалой и следить из-за укрытия в бинокли за жизнью деревни. И не дай бог, кто-нибудь из крестьян раньше установленного душманами времени в три часа (именно столько им требовалось, чтобы дойти до своего становища) выйдет за стены деревни: немедленно следовала расправа — несколько бандитов возвращались назад и устраивали дознание: кто, почему, куда направился. И если у несчастного не было оправданий, ему грозила смерть: бандиты обвиняли его в связях с гордезскими властями.

Деревня строго соблюдала установленный Хаджи Гулямом срок, и постепенно бандиты к этому привыкли; все реже и реже устраивали они такие проверки, и вот сегодня — Исхак это видел очень хорошо — лишь один Хаджи Гулям задержался около скалы, смотрит в сторону деревни, но вот и он шагнул за скалу, и ни одной живой души не осталось в долине между деревней и горами, и Исхак решился.

Он бросился в дом, схватил подаренный ему недавно дедом, старенький, кем-то проданный за гроши велосипед и вышел за глинобитную стену.

Исхак немного подождал и прислушался, повертел в разные стороны круглой, наголо стриженной головой, зорко окинул застывшие дома черными маленькими, как бусинки, глазами. В деревне было тихо. Видимо, никто не заметил, как он вышел за ворота. Главное, чтобы о его исчезновении не узнали сидевшие в домах люди Хаджи Гуляма. Иначе они тут же дадут знать в горы, и тогда быть большой беде. Потом он еще раз взглянул в сторону гор. Там все было неподвижно. От самой деревни до их бурой линии простиралась желто-серая выгоревшая долина, которую прорезала вытоптанная лошадьми, ишаками и выезженная колесами арб, грузовиков и автобусов пыльная дорога. Дальше круто вверх шли безжизненные, прокаленные солнцем горы, а над ними — ярко-синее небо, бледнеющее к горизонту, и в центре этого неба — пышущий жаром, огромный, ослепительный диск солнца, которое в этот весенний майский день сжигало все живое, буквально валило своим жаром с ног и людей и животных.

Душманы всегда приходили и уходили засветло, потому что в сумерках, а тем более в темноте ни один, даже самый опытный, проводник не рискнул бы идти в горы. И сегодня они ушли сразу после полудня; поэтому время еще было, и если быстро сообщить в Гордез о выходе банды из своего логова и подогнать к горам солдат на джипах, то Хаджи Гуляма можно было бы настигнуть.

Исхак хорошо знал дорогу в урочище. Несколько раз он ходил туда со стариком Баратом. Они везли на ишаке продукты для Хаджи Гуляма: мясо, сыр, муку, фрукты, изюм, орехи. Там в глубине гор почти в непроходимых местах стоял охотничий дом саиба — надежный, сложенный из камней особняк, куда крестьяне по непроходимым кручам, по еле заметным тропам доставили все, что нужно было хозяину: мебель, холодильник, ковры. Пройти в урочище Ташакур можно было лишь пешком, сойдя с караванной дороги в сторону, а дальше нужно было идти замысловатым путем между скал до неширокого плато, усыпанного валунами; затем путь шел вдоль почти отвесных скал по узкой тропинке, проходящей по краю обрыва.

Исхак давно уже думал о том, чтобы вывести солдат на банду Хаджи Гуляма, с тех самых пор, как он поговорил с Латифом, парнем из их деревни, который служил в Цорондое и время от времени наезжал в деревню по разным, как говорил Латиф, государственным делам. Он был поистине государственный человек. Черноволосый, с густыми усами, он постоянно крутил на пальце пистолет и рассказывал удивительные истории о борьбе с душманами. Всякий его рассказ кончался одними и теми же словами: «Ну, я, конечно, выхватил пистолет и раз-раз — полный порядок…» Ему было всего восемнадцать лет, но Латиф уже был членом Народно-демократической партии Афганистана. Он участвовал в апрельской революции, стал солдатом Цорондоя.

После захвата власти Амином Латиф несколько месяцев просидел в тюрьме, а затем в период второго этапа революции, когда антинародная клика Амина была свергнута, Латиф вновь вернулся в Цорондой уже в качестве сержанта.

Именно Латиф и его солдаты сопровождали землемеров, которые нарезали крестьянам помещичьи земли. Они так и стояли друг против друга: кучка притихших крестьян, в стареньких рваных халатах, через которые просвечивали их худые, изношенные непосильной работой тела, в грязных чалмах, с темными, изрезанными временем лицами, с застывшими покорными глазами, и Латиф — в красивой цвета хаки форме и неизменным пистолетом в руках. Они слушали, что им говорил Латиф, а потом землемер из Гордеза, и молчали. Тогда Латиф взорвался:

— Я же знаю вас хорошо, вам нечего есть, почти весь урожай вы отдавали за аренду земель и долги Хаджи Гуляму. Сейчас вам дают землю, по шесть джарибов! Это же подумать надо! Только вам! И вы молчите! Вы боитесь Хаджи Гуляма! Но если все мы будем бояться всю жизнь, то пропадем, как голодные собаки!

Он покрутил в руке пистолет, погладил усы и уехал.

Через два дня банда Хаджи Гуляма во время налета на деревню убила младшего брата Латифа, восьмилетнего Хасана — единственного мужчину, оставшегося в семье после смерти отца и ухода Латифа в город.

Однако в свой новый приезд в деревню Латиф, осунувшийся, с затаившейся в глазах болью, снова собрал крестьян и вновь просил их проявить мужество и взять землю.

После того раза люди Хаджи Гуляма попытались убить Латифа в городе, обстреляли вечером из автоматов окна его комнаты. Латиф уцелел чудом, потому что был в это время на кухне. И все же кое-кто из крестьян в те дни не испугался, взял в руки мотыгу: шел апрель месяц, земля не ждала, и если не засеять ее вовремя, то голод неизбежен.

Пока крестьяне сеяли пшеницу. Хаджи Гулям безмолвствовал; банда была заинтересована в крестьянском хлебе, молоке, сыре, масле; но когда кое-кто, в том числе старый Барат, попытался начать обработку полей под сахарную свеклу, с тем чтобы потом сдать урожай на государственный сахарный завод, Хаджи Гулям был тут как тут. Посевы были вытоптаны, а крестьянам душманы пригрозили, что в следующий раз последует более серьезное наказание.

— Горе, горе идет к нам, — вздыхал в те дни старик Барат. — И земля есть, и земли нет. Оружие нужно, оружие! Пока сами не научимся защищать свою землю, никто для нас ее не защитит!

Тогда десятилетний Исхак предложил деду:

— Поеду к Латифу, как только бандиты спустятся с гор.

— Ох, горе мне, — вздыхал Барат. — Тебя убьют, как только ты выедешь на дорогу. Оружие нужно, оружие!

И все-таки Исхак решил сделать по-своему. Вот тогда-то он проделал дырку в глинобитном заборе, смотрел, следил, высчитывал время появления и ухода душманов в горы.

А потом наступил день, когда старик Барат сказал:

— Я стар, мне нечего бояться, я был самым исправным арендатором у саиба, а теперь я получил землю, и я должен обрабатывать ее. Каждый солнечный день сушит почву и убивает будущий урожай. Идем, Исхак!

В то утро они одни вышли в поле с мотыгами — старый Барат и маленький Исхак — и принялись метр за метром взрыхлять землю. Она изрядно подсохла и кое-где уже пылилась; Барат лишь качал головой и, покряхтывая и потирая болевшую поясницу, все бил и бил в землю мотыгой.

Изредка он останавливался и вытирал полой халата катившийся со лба пот.

— Дед, отдохни, — говорил ему Исхак.

— Нет, нет, Исхак, отдохни ты, а я отдохну, когда засеем свеклу. Где, где мои сыновья? Горе мне, старому, напоследок дней одному выходить в долину.

Он стонал и покряхтывал и снова брался за мотыгу.

Потом они возвращались домой, и старый Барат говорил Исхаку:

— Вот соберем урожай свеклы, свезем его на сахарный завод в город, получим деньги, и я смогу отправить тебя в школу. Ты обязательно должен учиться, Исхак, ведь тебе уже десять лет, а ты еще не умеешь ни читать, ни писать. Мы — старики, нам это уже не осилить, а у тебя вся жизнь впереди. Видишь, те, кто умеет читать и писать, становятся уважаемыми людьми.

Исхак качал стриженой головой. Он очень хотел учиться. Ему действительно было уже десять лет, а что он умел? Летом тяпать землю мотыгой, а зимой торговать в городе с лотка всякой мелочью — сигаретами, спичками, бритвами, жевательной резинкой. Отец сражался уже второй год с бандами-формированиями и почти не видел сына. Одна надежда была у Исхака — на старого Барата. Этот если захочет, то выведет в люди.

Они входили в ворота деревни и натыкались на десятки настороженных глаз. Никто из соседей в последние дни после предупреждения Хаджи Гуляма так и не выходил в поле.

К тому же сторонники бывшего помещика все время запугивали крестьян. Они говорили: «Власти приходят и уходят, а нам жить здесь долгие годы, и детям и внукам нашим жить здесь. И плохо, если люди будут спускаться с гор и наказывать нас; пусть мы останемся без денег, но будем живы, а пропитаемся чем аллах пошлет».

Через несколько дней Барат и Исхак взрыхлили землю под посев сахарной свеклы и готовились к посеву. Вот тут Хаджи Гулям и нагрянул на деревню.

Он сразу же явился в дом старика Барата. Двое душманов с автоматами наизготове застыли около дверей передней комнаты, еще двое встали за спиной Хаджи Гуляма, а он, вежливый, с безукоризненным пробором, в свежей сорочке с неизменным галстуком, тихо и задумчиво заговорил:

— Нехорошо, очень нехорошо ты сделал, Барат, — покусился на мою землю, ты нарушил волю аллаха. Ты был таким хорошим, таким прилежным арендатором, а сейчас ты повел себя как неразумное дитя — ведь я запретил прикасаться к моей земле и сеять свеклу для их проклятых заводов. Если тебе хочется поковырять своей мотыгой, то ты бы мог спросить у меня разрешения, и я бы тебе не отказал: сей пшеницу на старых условиях — половину урожая мне; ты же понимаешь: нам в горах тоже нужно питаться…

— Э, саиб, ты правильно говоришь, я был исправным крестьянином, и было так потому, что я любил землю и любил труд. И сегодня я люблю землю и люблю труд и хочу, чтобы дети мои и впредь никогда не давали весной высыхать земле до пыли. А что касается аллаха, то ему было угодно поставить в Кабуле новую власть — ведь недаром Коран говорит, что волос не упадет на землю с головы человека без воли аллаха. Значит, что-то изменилось в мыслях аллаха, если жизнь наша пошла другим путем. И знаешь, саиб…

Старику Барату не удалось договорить. Хаджи Гулям дал знак душманам, и автоматные очереди оглушили всех находившихся в комнате. Остро запахло порохом. Барат упал на старенький, вытоптанный годами красный ковер, темные пятна крови стали расплываться по его халату.

Исхак, не отрываясь, глядел на деда и видел, как жизнь уходит из него. И вот уже нет старого Барата, а есть лишь желтая кожа, седые волосы, куча тряпья на полу.

Исхак стоял, и слезы лились у него из глаз, а в углу стояли притихшие женщины.

Потом душманы разожгли очаг, взяли железный прут, которым старик мешал дрова, накалили его и подошли к Исхаку. Тот уже знал, что, если он вышел со стариком в поле, ему не миновать беды, и теперь крепко закусил губы, чтобы не закричать, не унизиться перед этими собаками, которые только что убили его деда.

Душманы сорвали с его плеч рубашку и покрутили у него под носом раскаленным прутом. Потом они приложили его к спине мальчишки. Острая боль пронзила все тело Исхака, и оно затрепетало у них в руках. Но он смолчал. Душманы подождали несколько минут.

Исхак, прикрыв глаза, не смотрел ни на прут, ни на душманов, — он заставил себя думать о другом: он снова и снова представлял себе, как отряд Латифа на джипах рвется через долину к горам вслед за бандой Хаджи Гуляма, и эта картина была так захватывающе восхитительна, что отгоняла даже страх перед болью.

Но вот прут прикоснулся к спине, потом еще раз, тело Исхака снова затрепетало от этого ужасного прикосновения, а в мыслях его джипы все неслись и неслись по долине к высокой скале, за которой начиналась дорога в горы. На закушенных губах выступила кровь.

— Вы, женщины, помните, — обратился Хаджи Гулям к жене Барата и к матери Исхака, — мою землю трогать нельзя, и передайте мужчинам вашего рода, чтобы они не причиняли зла Хаджи Гуляму.

…Никогда еще Исхак не гнал так быстро свой велосипед. Ноги его совсем занемели, спина горела от ожогов, и каждое прикосновение рубашки к ранам причиняло боль. Он летел по долине мимо мертвых, безжизненных, необработанных полей, по каменистой серой дороге, и мелкие камешки с сухим треском разлетались из-под колес. Хребты Гиндукуша со всех сторон обступали долину, их снежные вершины ярко блистали в ослепительной синеве неба, а над долиной, безжизненной землей, бурыми горами и снежными вершинами, над ярко-синим небом висело совсем низко белое раскаленное солнце, беспощадно сжигая все живое.

Оно било Исхака сверху наповал, и он в этой сумасшедшей гонке с каждой минутой чувствовал его страшные обжигающие удары. В это время дня никто из крестьян не выходил из дому; показывались лишь тогда, когда солнце приближалось к вершинам гор и немного умеряло свою палящую силу.

Исхак все крутил и крутил педали; главное было добраться до шоссе на Гордез, а дальше пойдет легче. Сердце его билось в груди так сильно, что становилось больно; ему некогда было вытереть пот, и он струился по его лицу, груди, спине и разъедал ожоги.

Но вот наконец и шоссе — тонкая асфальтовая лента, проложенная посреди бурой пыльной земли. Теперь дело пошло скорей.

Исхак вбежал в комендатуру городского Цорондоя и тут же в коридоре столкнулся с Латифом. Тот неторопливо шел по коридору, покручивая в руках неизменный пистолет.

— Латиф, они только что ушли в горы, — только и крикнул мальчишка, а сержант уже бежал по коридору в караульную комнату, где находился дежурный наряд.

Через несколько минут десять автоматчиков на двух джипах мчались по шоссе в сторону гор, а дежурный по комендатуре звонил в воинскую часть и просил подмоги: банда Хаджи Гуляма насчитывала до тридцати человек, вооруженных автоматами, при двух пулеметах.

Джипы шли на предельной скорости. Исхак мотался, подпрыгивал на переднем сиденье автомашины. Наконец-то сбылась его мечта, свершилось то, что он десятки раз представлял себе, сидя во дворе в застывшей после бандитского налета деревне и видя сквозь открытые ворота, как душманы уходили в горы: джипы с вооруженными людьми, с Латифом несутся за ними следом. Стрельбы еще не было, но Исхак знал: она обязательно будет.

Теперь он представлял себе, что Хаджи Гулям, загнанный цорондоевцами, как дикий баран, прыгает с камня на камень в своем изящном пиджаке, в галстуке, а автоматчики бьют и бьют по нему, разбрызгивая вокруг каменные брызги, пока наконец одна из очередей не прекращает этот последний бандитский бег.

Джипы пронеслись мимо деревни, поднимая клубы бурой пыли, но и сквозь пыль Исхак увидел, как чуть ли не все жители вышли за ворота, и стоят молча около высокой глиняной стены, и смотрят на проносящиеся мимо автомашины. Стоят старики, молодые мужчины, женщины, дети, и ни один из них не шевелится, не поднимает руки, не издает ни единого звука, потому что все они знают: среди них стоят люди Хаджи Гуляма и назавтра начнется новое дознание и расправа.

Исхак высунулся из окошка и прокричал в пыль:

— Мы их уничтожим! Это я вам говорю, Исхак, сын солдата и внук старого Барата! Идите в поле и работайте. Он не уйдет от нас!

А деревня была уже позади.

Автоматчики соскочили с автомашин около самой скалы; дальше в горы вела неширокая петляющая караванная дорога. Около скал, там, где Хаджи Гулям любил стоять и смотреть на свое родовое гнездо, на долину, на деревню, валялись окурки сигарет. Сколько их набралось здесь за время бандитских налетов! Некоторые были совсем свежие.

Сейчас душманы, не торопясь, с остановками поднимаются в свое урочище, и если они успеют пройти небольшое плато и ущелье, то взять их будет невозможно. Один человек, спрятавшись за выступом скалы, способен уложить на узкой тропе, что идет вдоль обрыва, столько людей, сколько у него достанет патронов. Обойти урочище нельзя, вокруг него стоят неприступные кручи, посадить здесь военный вертолет трудно: слишком мало пространство среди гор; к тому же бандиты, вооруженные пулеметами, могут легко его сбить. Выход был только один. Захватить банду на пути из урочища было невозможно, потому что в деревне агенты помещика сразу узнали бы о засаде и дали знать Хаджи Гуляму. Значит — на обратном пути, не подпуская душманов к их гнезду и навязав им бой в горах, на караванной дороге, на склонах Гиндукуша.

Латиф без звука указал рукой вверх, и автоматчики быстро и бесшумно бросились по следам душманов. Сам он, бледный, сосредоточенный, уже не вертел на пальце пистолет и не говорил: «Я его — раз-раз!» Он бежал во главе цепочки и тянул за собой запыхавшегося Исхака:

— Ну, еще немножко, подбавим ходу!

Все выше и выше вела в горы караванная дорога; скоро группа Латифа должна была выйти к перевалу, но Исхак свернул влево на едва пробитую среди камней тропу, которая, казалось, упиралась в непроходимые бурые громады. Но нет: замысловато виляя, тропа пробивалась мимо скал.

Скоро она стала настолько узкой, что по ней можно было идти лишь в затылок друг другу.

Теперь Латиф стал проявлять осторожность. Группа двигалась вперед гораздо медленней. Впереди шагах в двадцати шли Исхак и один из автоматчиков.

Латиф дал мальчишке гранату и сказал:

— Если будет плохо, напорешься на них, — дергай чеку, бросай им под ноги — и назад, понял?

Исхак повертел в руках тяжелый маленький цилиндр и сунул в карман старых, узких, доходивших ему едва до щиколоток брюк. Граната мешала Исхаку идти, врезалась в ногу, но он терпел. Да разве можно было в такое время обращать внимание на мелочи?

Исхак прежде высовывал на повороте из-за скал свою стриженую голову, с крепко сжатыми губами, внимательно прощупывал маленькими темными глазами пространство и, если все было спокойно, давал знак своему сопровождающему. Так они доходили до очередного поворота, а потом вслед за ними подтягивались остальные.

Через час они обнаружили следы привала. Здесь душманы закусывали, отдыхали. На земле валялись опорожненные банки, бутылки из-под сока, кока-колы, шкурки бананов и апельсинов, окурки. Хаджи Гулям мало заботился о том, чтобы сохранить в тайне свое движение. Он был уверен, что никто из крестьян не сунется в горы, а пока воинская часть прибудет сюда, он будет уже в урочище Ташакур, где его не возьмет никакая сила.

Теперь продвигаться вперед надо было очень осторожно. Никто не знал, сколько времени банда провела на привале: может быть, час, может быть, больше.

Исхак обнаружил душманов неожиданно. Подойдя к очередному повороту, туда, где тропа делала очередной крюк между скалами, и высунув кончик носа из-за скалы, мальчишка вдруг увидал метрах в пятидесяти удалявшиеся спины в темных халатах, перетянутых ремнями автоматов.

Исхак отпрянул назад и тут же снова осторожно выглянул из-за скалы. Душманы уходили один за другим за очередной поворот, и через несколько минут тропа снова была пустынной.

Группа остановилась. Исхак, волнуясь и сбиваясь, рассказал автоматчикам, что лучше всего взять Хаджи Гуляма на подступах к урочищу, на плато, там можно стрелять с разных мест. Латиф согласился и снова крутнул на пальце пистолет.

Еще около получаса автоматчики шли вперед, останавливаясь и передвигаясь быстрыми перебежками по знаку Исхака. А потом он сделал им отчаянный жест рукой. Это означало, что душманы вышли на плато.

И тут же, обгоняя его, автоматчики бросились вперед, стреляя на ходу в показавшиеся совсем близко спины душманов. Некоторые из них, прошитые очередями, пали, другие залегли между валунами и ответили автоматным огнем.

Цорондоевцы стреляли не переставая, рассредоточившись на плато и создавая видимость большого количества нападавших. Но душманы быстро разобрались, что к чему, и поняли, что автоматчиков было значительно меньше, чем их самих. Одни из них взяли под прицел каждый валун, за которыми залегли люди Латифа, а другие короткими перебежками и ползком стали уходить к краю плато, где начиналась спасительная опасная тропа в урочище.

Исхак увидел, как за валунами среди темных халатов вдруг мелькнула белая полоска. То была рубашка Хаджи Гуляма. Теперь Исхак следил лишь за этой полоской. Хаджи Гулям, отстреливаясь, все ближе и ближе передвигался в сторону ущелья, хотя огонь цорондоевцев все время прижимал его к земле. Еще некоторое время — и он уйдет в урочище, и тогда все начнется сначала. Исхак вынул из кармана гранату, отданную ему Латифом — маленький теплый цилиндр, и почти бегом, пригибаясь к самой земле, помчался в обход того места, где засели душманы, — туда, где начиналась тропа но краю ущелья. Когда его заметили, он успел покрыть уже половину расстояния, но дальше двигаться стало труднее: несколько душманов, еще не понимая, куда бежит этот мальчишка, взяли его на прицел. Теперь приходилось больше ползти на четвереньках, прячась за камнями.

Исхак изодрал в кровь колени и ладони, но уже не обращал внимания на боль. Главное — не пропустить Хаджи Гуляма в его логово. Перестрелка продолжалась еще с обеих сторон, но что-то на плато стало меняться. Все реже и реже слышались очереди со стороны цорондоевцев, у них кончался запас пулевых кассет, и тогда душманы осмелели: короткими перебежками они стали надвигаться на затихающих автоматчиков. И вдруг с той стороны, где лежали Латиф с товарищами, послышался звук очередей тяжелого пулемета, поддержанный мощным автоматным огнем: в бой вступила прибывшая армейская часть из Гордеза.

Теперь душманы в панике отступали. Они понимали, что спасение для них лишь одно: добраться до тропы, и бежали туда, почти в рост, подставляя спины под губительный огонь автоматов и пулемета. Теперь они позабыли про Исхака, а он, приблизившись к входу на тропу, видел, как один бандит за другим будто спотыкались на бегу, падали, раскинув руки, но несколько человек почти одновременно с ним добежали до тропы. Хаджи Гуляма среди них не было, — видно, он отстал по дороге.

Душманы, не видя спрятавшегося за камнем Исхака, пробежали мимо, и он беспрепятственно пропустил их: пусть уходят. Долго без своего главаря они не продержатся. Граната ему была нужна для главной цели: он не должен пропустить в урочище Хаджи Гуляма — ведь он пообещал в деревне, что их бывший саиб не уйдет. И теперь он сидел за камнем и, затаив дыхание, ждал.

И вот показался Хаджи Гулям. Он бежал, прихрамывая на одну ногу, и держал в руке сверкающий вороненой сталью пистолет-пулемет. Метрах в десяти сзади него, отстреливаясь, бежали человек пять душманов. Один из них упал, сраженный пулей; захромал другой. Хаджи Гулям уже добежал до поворота на тропу и обернулся, чтобы выпустить очередь по валунам, за которыми прятались цорондоевцы и солдаты. Этого мгновения было достаточно, чтобы Исхак вытащил из гранаты чеку и швырнул ее под ноги Хаджи Гуляму. Тот повернулся в сторону Исхака, и мальчишка увидел глаза саиба, вонзившиеся в его лицо: они были почти белыми, и в них было столько ярости, ненависти и страха, что по спине Исхака пробежал холодок, и тут же взрыв оглушил его.

Когда он очнулся, было тихо. Над ним стоял Латиф и поливал ему из фляжки воду на голову.

— Ну вот и порядок, — сказал Латиф. Он бросил фляжку меж камней и покрутил на пальце пистолет. — А все говорят: убит, убит. Я же вижу, что ты живой, только оглушило, видно, тебя. Молодец! Раз-раз его…

Исхак поднялся и тут же увидал Хаджи Гуляма; он лежал лицом вниз, подоткнув под себя неуклюже одну руку и откинув в сторону другую. Его щегольской пиджак превратился в лохмотья, рубашка была вся в пятнах крови.

Исхак лежал на каменистой земле и смотрел в синее небо. Нет, по-другому он представлял себе конец Хаджи Гуляма. Но и так было неплохо: лежит на земле маленький тщедушный человек, которого, в общем-то, уже нет и который никому больше не сделает вреда. Исхак улыбнулся.

На следующее утро, едва поднялось солнце и разогнало над долиной сумрак гор, Исхак взял мешок с семенами, грабли и двинулся в поле. Ему предстояла большая работа: надо было засеять поле свеклой, как это хотел сделать старик Барат. Конечно, все его он не осилит, но сделает сколько сможет, главное — начать; теперь он один должен заботиться о пропитании семьи.

Крестьяне жались около своих домов, молча смотрели на идущего мимо них Исхака. Потом один за другим потянулись за ним. Старик Барат был прав, время упускать было нельзя: солнце с каждым днем палило все сильнее, и земля быстро высыхала.