3 Чары Витгенштейна

Честное и беспристрастное сравнение наших антагонистов — задача не из легких. Она осложнена удивительной способностью Витгенштейна очаровывать людей и властно приковывать к себе внимание на целые десятилетия.

Эти чары до сих пор отражаются в блеске глаз и волнении духа его бывших учеников, когда они, вспоминая учителя, признаются, что он по сей день имеет власть над ними. Отчасти очарование Витгенштейна кроется в его загадочных высказываниях, влекущих за собой бесконечные толкования и перетолкования. Отчасти — в сложности его личности, запечатленной в воспоминаниях и комментариях, в «неотразимом сочетании монаха, мистика и механика», как пишет ученый-литератор Терри Иглтон, автор пьесы и романа о Витгенштейне.

Образ Витгенштейна как фигуры религиозной, провидца, почти святого, страдальца за человечество проходит через целый ряд текстов о нем — как документальных, так и художественных. Витгенштейн говорил экономисту Джону Мейнарду Кейнсу, что в двадцатые годы бросил философию и стал учительствовать в деревенской школе в Австрии, потому что боль, причиняемая преподаванием, затмевала собой страдания от занятий философией — как очень горячая грелка, прижатая

к щеке, на время заглушает зубную боль. Эрнест Геллнер, философ и специалист по социальной антропологии, саркастически замечает, что «Витгенштейн удостоился места в философии за свои страдания». В терминах еврейской традиции Витгенштейн — это цадик-отшельник, мудрец пустыни. В одном романе о нем так и сказано: «пустынный мистик, живущий хлебом, дождевой водой и безмолвием».

Но ограничиться этими характеристиками означало бы впасть в серьезное заблуждение. Ведь воспоминания открывают нам и другого Витгенштейна — энергичного, стремительного, властного. И друзья, и враги описывают его в выражениях, далеких от умеренности. Да и количество упоминаний о Витгенштейне в литературно-художественных произведениях отнюдь не философского характера безоговорочно подтверждает, что этот человек и через много лет после смерти владычествует над умами. Чтобы разгадать секрет этого очарования, возможно, стоит посмотреть на Витгенштейна как на представителя литературного мира, которая помещается в дискурс таких авторов, как Пруст, Кафка, Элиот, Беккет, с той же легкостью, что и в рамки философского исследования.

В книге о поэтическом языке XX века «Лестница Витгенштейна» американский критик Марджори Перлофф перечисляет восемь романов и пьес, двенадцать стихотворных сборников, с полдюжины перформансов и произведений экспериментального искусства, посвященных Витгенштейну либо несущих на себе следы его влияния. Отмечая парадоксы судьбы Витгенштейна, она пишет: «Это, вне сомнения, жизнь более чем подходящая для изображения в драматургии и художественной прозе, для мифотворчества. Ибо Витгенштейн является нам как абсолютный изгой модернистской эпохи, как подкинутое эльфами дитя, которое вновь и вновь придумывает себя заново». Иными словами, Витгенштейн таков, каким мы хотим его видеть.

Возможно, Витгенштейн уникален среди философов еще и потому, что его имя с нелегкой руки журналистов стало нарицательным — в значении «харизматический гений». Об одном законодателе моды девяностых было сказано, что он обладает «витгенштейновским гипнотизмом». «Не нужно быть Витгенштейном, чтобы понять…» — говорят сейчас в случаях, когда раньше упоминали Эйнштейна; «Да-а, это вам не Витгенштейн», — вздыхают, желая подчеркнуть чью-то интеллектуальную несостоятельность. Архитектор сэр Колин Сент-Джон Уилсон, черпавший вдохновение в трудах Витгенштейна, которого он никогда не видел, говорит: «Он явно был чародеем, в его отношениях с людьми проявлялась магическая сила».

Отпечаток Витгенштейна лежит на всех, кому доводилось у него учиться. Об этом говорит, например, история, рассказанная Питером Грей-Лукасом, которого мы с вами видели в комнате НЗ. Грей-Лукас не был большим поклонником Витгенштейна и считал его «шарлатаном». Но и он не мог отказать Витгенштейну в обаянии:

«Мимика у него была совершенно бесподобная. Он упустил свое призвание: ему бы следовало быть эстрадным комиком. На своем забавном австрийском наречии он пародировал всевозможные акценты, стили, манеры речи. Он часто говорил о том, что и каким тоном можно сказать, и говорил так, что заслушаешься. Помню, как-то вечером он поднялся со стула и своим странным голосом произнес что-то вроде «А что бы вы сказали, если бы я сейчас прошел сквозь стену?». Я вцепился в подлокотники, и костяшки моих пальцев побелели. Я и вправду подумал, что он сейчас войдет в стену и крыша рухнет на пол. Он мог заставить тебя вообразить все что угодно; наверное, отчасти в этом и состояла его чарующая сила».

Отчасти, пожалуй, чары Витгенштейна заключались еще и в особом даре достигать совершенства и высшей , степени оригинальности во всем, что вызывало его интерес. В 1910 году, изучая инженерное дело, он изобрел и запатентовал принципиально новый самолетный двигатель, который позже был усовершенствован ив 1943 году успешно прошел испытания. В Первую мировую, солдатом, он собрал целый урожай наград за боевые заслуги. В период между войнами написал новаторский «Словарь для народных школ» и сыграл важную роль в строительстве одного из знаменитейших зданий Европы. Во Вторую мировую войну, работая в медицинской лаборатории, исследующей травматический шок, изобрел прибор, фиксирующий изменения в дыхании в зависимости от изменений кровяного давления. На всем, за что бы ни брался Витгенштейн, оставалась печать его творческого гения.

Жизнь Карла Поппера не оставила следа в поэзии и драматургии. По правде говоря, такое и вообразить-то трудно. Вряд ли можно найти более непохожего на Витгенштейна человека, чем Поппер с его традиционной научной карьерой и совершенно нормальной семейной жизнью. Витгенштейн, куда бы он ни вошел, сразу приковывал к себе всеобщее внимание; появление Поппера могло остаться вообще незамеченным. Брайан Маги — философ, политик и обозреватель, друг и защитник Поппера — вспоминает, как впервые увидел его на одном собрании:

«Докладчик и председатель вошли вместе. И тут я сообразил, что не знаю, кто из них Поппер… Но поскольку один был осанист и внушителен, а другой мал ростом

и зауряден, я подумал, что Поппер — это, конечно же, первый. Нечего и говорить, что им оказался как раз второй, щуплый и неприметный. Впрочем, неприметным он оставался ровно до тех пор, пока не начинал говорить, — но и тогда внимание привлекал скорее смысл его речи, нежели манера говорить».

Джона Уоткинса, преемника Поппера в Лондонской экономической школе, тоже поражало это несоответствие между кажущейся робостью в повседневной жизни и страстностью публичных выступлений. Вспоминая инцидент с кочергой, Уоткинс писал, что в Поппере было «что-то кошачье, львиное, чутко-выжидательное. Сначала — тщедушный человечек, испуганный или, скорее, встревоженный, точно чующий недоброе. И вдруг в один миг он преображается и бросается в бой». Не исключено, что скованность Поппера была связана с его представлениями о самом себе. Он был не только мал ростом, но еще забавно сложен: коротконогий и широкогрудый. Мало того, еще и «эти огромные, длинные уши. Он очень долго переживал недостатки своей внешности, и у него сложился комплекс неполноценности». К старости уши стали еще больше — он постоянно оттягивал мочки, чтобы лучше слышать. Кое-кто объясняет неуверенность Поппера тем, что его жена Анни была сдержанна в проявлениях чувств, а ему было очень важно ощущать себя любимым.

Наконец, финальный аккорд в сравнении наших антагонистов касается непосредственно их учений. Лаконичные и отточенные восклицания Витгенштейна, подвергающие сомнению всякую мысль, приковывают к себе внимание по сей день — точно пророчества оракула. Огромный вклад Поппера в политику и в наше понимание истории и научного метода — свои работы он писал на простом и внятном английском языке — до некоторой степени сглажен временем и бесконечным цитированием. Подтверждением антитоталитарных теорий Поппера и его апологии открытого общества стали падение Берлинской стены и крах коммунистических режимов. Но даже этот успех делает его скорее великой фигурой прошлого, нежели властителем умов в настоящем.

Конечно, нашему поколению есть чему поучиться у обоих, — но вот два примера из прессы, показывающие, как соотносятся идеи каждого из них с прошлым и настоящим. В Spectator, в последнем номере за XX век, Витгенштейн упоминается в контексте современной культуры ни много ни мало трижды; причем одно из этих упоминаний гласит, что именно философия позднего Витгенштейна вдохновила Майкла Фрейна на создание трагикомического романа «Одержимый», ставшего интеллектуальным бестселлером. Зато авторы статьи в Financial Times апеллируют к Попперу, исследуя связи между трагедиями и достижениями минувшего столетия.

Итак, неотразимое очарование Витгенштейна не должно заслонять от нас тот факт, что профессор сэр Карл Поппер, награжденный орденом Кавалеров почета, член Королевского научного общества и член Британской академии, при жизни был почитаем во всем мире как один из самых ярких мыслителей эпохи.