"Русский флот на чужбине" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Никита Анатольевич)

Последняя эскадра России

Если быть точным, последней эскадрой исторической России следует считать Сибирскую флотилию, покинувшую Владивосток осенью 1922 г. и окончившую свои дни в следующем году в Маниле. Однако Русская эскадра в Бизерте просуществовала вплоть до 1924 г., и именно на ее кораблях развевался Андреевский флаг даже тогда, когда Белая борьба окончилась повсеместно. О нелегких судьбах людей и кораблей, оказавшихся у берегов Африки, и пойдет нижеследующий рассказ.

К февралю 1921 г. в Бизерту пришли все русские корабли, которые планировалось там разместить. В общем итоге в Бизерту прибыло 5849 человек: офицеров — 648; гардемарин — 233; кадет — 137; кондукторов —117; матросов — 3 836; духовенства — 13; женщин — 626; детей — 239.

Необходимо отметить, что в последние годы вышло немало научных и научно-популярных работ, посвященных пребыванию русских моряков в Бизерте, опубликовано и немало ценных источников по данной проблеме. Однако во многих из них за эмоциональным рассказом о нелегкой судьбе моряков опускаются либо искажаются подлинные исторические факты. В данном разделе будет предпринята попытка дать читателю краткую хронику событий 1921–1925 гг., делая акцент на малоизученных моментах.

Для местных властей приход эскадры стал полной неожиданностью. Первоначально они имели инструкции о необходимости осуществления для русских кораблей карантина, срок окончания которого не устанавливался. Кораблям запретили не только сообщение с берегом, но и между собой, поскольку на «Генерале Алексееве» обнаружили больного тифом. Несколько случаев заболеваний, похожих по некоторым симптомам на тиф, произошли и на других кораблях.

Постепенно семейных чинов эскадры (которых все же было немало) начали переводить в лагеря на берегу. Лагеря располагались в местечках Айн-Драгам (в горах северо-восточной части Тунисского протектората), Табарка (на берегу моря, недалеко от Айн-Дрангама), Монастир (приморский городок на юге), Сен-Жан, Эль-Эйш, Papa (последние три — в горах близ Бизерты). Морской корпус базировался в форте Джебель-Кебир. Часть семей офицеров эскадры разместили на старом линкоре «Георгий Победоносец», который играл роль своеобразной плавучей гостиницы.

Начиная с первых чисел февраля и до 10 марта все корабли и суда поочередно прошли через дезинфекцию сернистым газом в порту Сиди-Абдалла, затем крупные корабли вновь вернулись на рейд Бизерты, а малые были поставлены в бухтах Понти и Каруба, после чего командам разрешили съезд на берег. Предоставленной возможностью сразу воспользовались многие матросы, предпочитавшие найти работу на суше, нежели продолжать службу на кораблях. Это и неудивительно, поскольку для многих воинская служба тянулась уже не первый год, включая и нелегкое время Гражданской войны.

Вообще период, начиная с середины марта и до начала мая 1921 г., можно назвать наиболее тяжелым для эскадры, поскольку ее правовое положение в данный момент оказалось весьма неопределенным и целиком зависевшим от воли французского командования. Последнее, в свою очередь, не было полностью готово к приему и размещению столь значительного количества людей и кораблей.

В целом с самых первых моментов правительство Франции рассматривало русские корабли фактически как свою собственность, не собираясь ни возвращать их Советской России, ни участвовать в возможных боевых действиях против нее (хотя такие проекты теоретически предусматривались, о чем мы скажем ниже). Люди, находившиеся на кораблях, стали для французов настоящей обузой. Многие решения, связанные с судьбой Русской эскадры, принимавшиеся на высшем уровне (в Морском министерстве, министерстве финансов) просто не доводились до сведения ее командования, и о них можно узнать только по материалам, опубликованным много десятков лет спустя. Впрочем, надо отметить, что морское начальство, непосредственно контактировавшее с русскими моряками, с пониманием относилось к их тяжелому положению — невзирая на разного рода обстоятельства, русские и французские моряки были коллегами и союзниками по Великой войне.

В качестве примера отношения французских властей к «русской проблеме», достаточно процитировать строчки письма французского министра финансов от 22 декабря 1922 г., адресованного главе французского же морского министерства: «…русские военные корабли не могут рассчитывать на финансовую поддержку (точнее — поддержку из государственного бюджета), если только Ваше ведомство не согласится на некоторое сокращение расходов по программе строительства новых кораблей»[44]. Прекрасно зная о состоянии русских кораблей и судов, а также о невозможности усиления ими французского флота, морской министр ответил на вышеуказанное письмо уведомлением министра финансов о следующем: Морское министерство намерено только дать русским-эмигрантам минимальные средства к существованию, а в случае их желания окажет помощь в их переправке на родину (желания такого, правда, ни у кого не возникло). При этом становилось понятным, что оплата «минимальных средств к существованию» будет осуществляться за счет продажи наиболее ценных кораблей и судов.

Для решения вопросов, связанных с жизнью эскадры и получения денежных средств, ее командующий вице-адмирал Кедров 31 декабря 1920 г. отбыл в Париж. Временным командующим (как оказалось впоследствии — постоянным) он назначил старшего по чину контр-адмирала М.А. Беренса. В дальнейшем деятельность Кедрова и морского агента в Париже капитана 1-го ранга В.И. Дмитриева принесла немалую пользу эскадре и позволила максимально продлить ее срок существования. Начальником штаба адмирала Беренса стал контр-адмирал А.И. Тихменев, флагманским инженер-механиком — генерал-майор В.Г. Максименко.

В этот период на эскадре происходили и неприятные явления, в частности — продажа некоторыми членами команд судового имущества. Правда, уличенные в продаже лица во флоте оказались совершенно случайно набранными в последние дни пребывания флота в Крыму, а также в Константинополе. Некоторых из них арестовали, бóльшую часть списали на берег в лагеря. После этого кражи казенного имущества практически прекратились. Благодаря списанию ряда лиц в лагеря эскадра избавилась от многих «разлагающих элементов», хотя вместе с ними покинули ее и ценные специалисты.

Нехватка людей несколько затрудняла работы по приведению кораблей в состояние долговременного хранения. Так, на самом крупном корабле эскадры, линкоре «Генерал Алексеев», вместо положенных по штату 900 человек находилось 187 человек. Всем уходящим на берег выдавалось свидетельство, подтверждающее факт увольнения с эскадры по соглашению с французскими властями. Эти свидетельства очень помогли многим найти работу, т. к. имели вес в глазах работодателей даже во Франции.

Вопросами размещения русских людей на берегу и выдачей им различных документов первоначально занималось «Русское бюро» при местном учреждении «Гражданского контроля» (орган гражданской и консульской власти). Но при этом «Русское бюро» являлось также и органом контрразведки, постоянно составляя списки и анкеты на русских беженцев и даже занимаясь перлюстрацией корреспонденции. Все протесты русского командования ни к чему не приводили, и бюро просуществовало вплоть до марта 1923 г. (к этому периоду русских в Бизерте стало уже значительно меньше, и необходимость в его существовании отпала).

Жизнь людей, списанных на берег, также складывалась по-разному. В отчете о деятельности эскадры, относящемся к февралю 1921 г., написано следующее: «Письма, поступающие от живущих в лагерях, касающиеся описания жизни там, рисуют ее, одни в очень мрачных тонах, другие — наоборот, в очень радужных, как всегда, по-видимому, истина лежит где-то посередине между двумя крайними мнениями. Все сообщения сходятся на одном — исключительно любезном и внимательном отношении французских властей, начиная с высших и кончая самыми низшими». Вот пример одного из «оптимистических» донесений: «Все присланные в лагерь Табарка чины Эскадры и их семьи размещены в помещениях для чинов одной из рот 4 зуавского полка[45] (…). Форт Табарка построен на горе, на самом берегу и имеет большую историческую давность. Теперь самый форт реставрирован и в нем находятся различные кладовые хозяйства зуавского полка. Вокруг форта построены кирпичные бараки и отдельные домики, в которых и размещены русские. Больших удобств, чем те, которые предоставлены нам, думаю, ни в одном из лагерей нет. Питание превосходное, отношение отличное, климатические условия прекрасные, сама территория форта — это живописный уголок. Есть большой пляж в 5 минут ходьбы от форта. Все обслуживание лагерей ведется русскими и исключительно мужчинами. Зуавов всего 5. Уборка лагеря, тяжелые работы, кухонные работы — все ведется нами самими…»

Но так повезло далеко не всем. В других лагерях условия жизни следует признать значительно худшими. «Все предоставленные нам помещения представляют из себя небольшие бараки казарменного типа, человек на 20–50 каждый, в которых были ранее расквартированы французские туземные войска. Большинство из бараков не имеет пола, а у многих отсутствуют стекла в оконных рамах. Отопления бараки не имеют, поэтому в дождливое время в бараках сыро», — сообщалось в другом документе.

Вопрос с материальным обеспечением чинов моряков постепенно наладился. Монастырев указывал: «Продовольствия, поставляемого нам французскими властями, хватало с избытком. Они также снабжали нас бельем и одеждой и даже (с июня) накали платить жалование. Оно было чисто символическим (командир корабля, например, получал 21 франк, матрос — 10 франков), но все-таки хватало на табак и килограмм сахара». Необходимо отметить, что в дальнейшем размер офицерского жалования возрос вдвое.

Моральное состояние чинов эскадры в этом же отчете характеризуется так: «Личный состав эскадры отдохнул от работы, выполненной им на переходе, но отсутствие свободного сообщения с берегом и недостаточное питание отражаются на его настроении, которое можно назвать вялым, чему также способствует в высокой степени полная неизвестность ближайшей судьбы флота».

Более эмоционально обстановку на эскадре в этот период охарактеризовал А.И. Тихменев в письме Кедрову от 6 апреля 1921 г. «…обстановка мало изменилась, на рейде еще 2740 ртов, из которых около 1500 совершенно лишних. Настроение их не важное, не хотят смотреть на вещи с философской точки зрения. Все кипят, куда-то стремятся, что-то хотят делать, интригуют и сплетничают, а самое скверное — бездельничают.

В дни Кронштадтских событий — штаб, а главным образом М.А. [Беренс] и я, обвинялись в преступной бездеятельности и ничего не делании, т. е. не послали Кронштадту приветственной телеграммы, не завязали живой переписки с Главкомом и Кутеповым, не подбодрили личный состав (т. е. — не дали векселей, которых бы потом не оплатили), не потребовали у французов разрешения послать наши корабли поближе к Кронштадту и т. д.»[46].

После снятия карантинных формальностей на эскадре было объявлено о том, что все желающие могут вернуться в Константинополь и даже на родину. В «Совдепию» не пожелал отправиться никто, в Константинополь записалось около тысячи человек. Все они рассчитывали найти там работу по специальности. Командующий эскадрой обратился с письмом к главнокомандующему Русской армией, в котором указывал, что лица, желавшие вернуться в Константинополь, «…ни в коем случае не могут рассматриваться, как большевики и никакого касательства к последним не имели, а наоборот. — до конца исполнили свой долг, т. к. в крайне тяжелых условиях привели Эскадру в Бизерту, а потому имеют полное право на помещение их в лагеря в одном из славянских государств для приискания себе более естественного применения, чем житье на беженском пайке в лагерях Тунизии». Однако никто никуда не уехал: желающие убыть в Константинополь погрузились на пароход «Константин» и пробыли на нем около месяца, находясь близ Бизерты. Затем, по распоряжению французских властей, их вновь свезли на берег и разместили в палаточных лагерях.

Морской корпус после схода на берег расположился в пяти километрах от Бизерты на горе в укреплении Джебель-Кебир. 2 февраля адмирал Беренс совместно с французским вице-адмиралом Дарье посетили Морской корпус. Беренс писал об этом — «Последний [корпус. — Н.К.] размещен в казематах, хорошо построенных и довольно сухих и светлых. Занятия в Корпусе налаживаются, хотя помещения недостаточно. Французский адмирал был встречен с должным почетом и видимо остался доволен видом воспитанников. Семьи чинов корпуса помещены отдельно в одном километре от форта в бараках казарменного типа (лагерь Сфаят). Для освещения была установлена динамо-машина с эсминца „Капитан Сакен“».

В связи с переходом морского корпуса на берег прошла окончательная реорганизация гардемаринских рот. Владивостокская рота, получившая большую практику за время плавания на «Орле» и «Якуте», и севастопольская, участвовавшая в боевых операциях на Черном море, были примерно равны по теоретической подготовке.

Сводную роту, образованную в середине 1920 г., решили расформировать и создать в составе корпуса три роты. В первую вошли 36 «владивостокских» гардемарин, из нее же назначались фельдфебели и унтер-офицеры в другие роты. Вторая рота неофициально называлась «севастопольской», т. к. в ней числились кадеты и младшие гардемарины, набранные в Севастопольский Морской корпус в 1919–1920 гг., а также 11 младших гардемарин, прибывших с Дальнего Востока (всего в рота насчитывала 110 человек). В третьей роте были собраны кадеты и гардемарины Морского училища, не закончившие образование из-за революционных событий, числившиеся ранее в Сводной роте, а также, кадеты сухопутных корпусов и вольноопределяющиеся, находившиеся на эскадре (всего 90 человек). Бывшие гардемарины Сводной роты, которых за боевые заслуги произвели в подпоручики и мичманы, составили экипаж посыльного судна «Якут», одновременно продолжая начатые в Севастополе занятия.

В итоге в составе Морского корпуса в Бизерте числилось 235 гардемарин, 110 кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды и 50 членов семей Начальником корпуса оставался вице-адмирал А.М. Герасимов, начальником строевой части стал капитан 1-го ранга М.А. Китицын. В его ведение входило непосредственное наблюдение за воспитанниками и организация жизни на форту. Преподавателями в корпусе являлись офицеры эскадры и лица из гражданских специалистов, которые начали работать еще в Севастополе. Так как никаких учебников в их распоряжении не имелось, то каждый из преподавателей написал свой курс лекций. Впоследствии эти курсы удалось размножить в корпусной литографии. С целью подготовки воспитанников к возможной будущей учебе в иностранных вузах в программы и учебные планы вносились некоторые изменения. Так, в гардемаринских ротах уменьшили количество времени, отводимого на изучение артиллерии и минного дела, освободившиеся часы заполнили курсом высшей математики. Также было введено преподавание истории русской культуры.

Перед преподавателями и воспитателями Морского корпуса стояли очень непростые задачи по обучению подопечных. Ведь перед ними были молодые люди, которые прошли ад Гражданской войны, воевали, а значительная часть из них осталась сиротами. Офицерам и штатским преподавателям во главе с Герасимовым и Китицыным предстояло не только дать детям и юношам необходимые знания, но и адаптировать их к мирной жизни. И они с этой задачей справились. Например, корпусной преподаватель Н. Кнорринг, посвятивший истории бизертинского Морского корпуса замечательную книгу «Сфаят», свидетельствовал: «По отношению ко всем ним [ученикам. — Н.К.] были особенно сложны наши воспитательские задачи и педагогическая ответственность. У нас на руках оказались многие десятки детей, трагически оторванных от семей, которым нужно было дать не только среднее образование, но и что-то сделать в другом отношении: дать то, что дается семьей и „домом“ вообще в развитии общежительских отношений, общей интеллектуальности, индивидуальных вкусов и т. д. Эти трудности чисто воспитательского характера считались едва преодолимыми, если вспомнить картину, хотя бы, пребывания Морского Корпуса на „Ген[ерале] Алексееве“ во время нашей эвакуации из Севастополя. Оборванные, кто в чем одетые, грязные, завшивевшие, как все на кораблях, полуголодные, в холодной и жесткой обстановке неприветливых кубриков неуютного дредноута, кадеты среди разношерстной, стихийно собранной толпы казались беспризорными замарашками. С большой тревогой мы наблюдали на корабле за грубыми нравами этих пареньков, зорко следящих по части съестного за всем, что можно стащить — хлеб, муку, консервы и проч. Корабельный блатной жаргон висел в воздухе и некоторое время, уже на берегу, грубые инстинкты, как скверные привычки, прорывались на уроках. (…) Началось с внешности, с приведения всех к приличному виду, с искоренения разгильдяйства и распущенных привычек. Надо отдать справедливость строевой части — внешняя часть воспитательного дела ей в этом отношении удалась. Через два-три месяца работы на форту, в Джебель-Кебире, о закулисной стороне которой мы знали немного, ученики стали неузнаваемы». Одной из важных воспитательных мер руководство корпуса считало строевую подготовку, которой отводилось до двух часов в день. Уже через несколько недель после размещения в Джебель-Кебире кадеты и гардемарины корпуса приобрели безукоризненный воинский вид.

Считая себя неотделимым от славных флотских традиций, Морской корпус стал инициатором празднования 6 ноября Дня Святого Павла-Исповедника — покровителя корпуса и праздника всех русских морских офицеров. Особый смысл праздник приобрел для русских моряков, оказавшихся на чужбине. Прежде всего он был днем, напоминавшим им о былом величии Русского флота, о прошлой жизни, оставшейся там, в России. С максимальным соблюдением дореволюционных традиций отмечался праздник и в Бизерте. Как вспоминал В. фон Берг, «корпус пригласил на праздник с эскадры и из лагерей всех бывших питомцев одной школы. Явились все. Сердце — не камень. А здесь, на чужбине особенно дорог этот день. Радостно собраться вместе и грустно вспомнить прошлое»[47]. Парадами отмечалась годовщина победы при мысе Гангут, другие важные даты.

Всего за четыре с половиной года Морской корпус выпустил 300 человек, многие из которых продолжили свое образование в различных высших школах Европы, а некоторые — и службу в иностранных флотах. Деятельность Морского корпуса в условиях постоянных требований французов о сокращении личного состава эскадры и тотальной нехватке самых необходимых вещей (от учебников до предметов обмундирования) является уникальным примером в истории русского военного образования[48].

7 мая штаб эскадры объявил об открытии трехмесячных «Курсов по механической части», поскольку не хватало квалифицированных механиков. Предполагалось не только теоретическая, но и практическая учеба непосредственно на кораблях эскадры. Заведующим обучением назначили инженер-механика капитана 2-го ранга И.И. Пайдаси. Офицерами и преподавателями стали почти все имевшиеся в наличии инженеры-механики и офицеры Корпуса корабельных офицеров из бывших кондукторов. Курсы просуществовали почти до конца года и, хотя дали не очень большое число специалистов, определенную пользу эскадре они принесли.

10 июня при 3-м отряде судов были организованы Курсы подводного плавания, которые возглавил капитан 2-го ранга М.В. Копьев. На курсы зачислили 20 человек, но просуществовали они до ноября месяца, когда из-за очередного сокращения французами численности личного состава эскадры их пришлось расформировать за месяц до окончания обучения. В итоге почти полный курс прошли 2 лейтенанта и 17 мичманов, которые получили временные свидетельства об окончании.

Приблизительно в это же время в июне 1921 г. учебное судно «Моряк» (бывшее «Свобода») начало учебные плавания с кадетами и гардемаринами Морского корпуса в Бизертском озере (в открытое море под Андреевским флагом его не выпускали французские власти).

Первоначально учебное судно «Моряк» был барком и носил имя «Великая Княгиня Ксения Александровна». В 1904 г. барк спустили на воду на Сормовском судостроительном заводе, и первоначально он предназначался для мореходных учебных заведений Каспийского моря. Уже в начале службы судна выявился целый ряд недостатков: плохая ходкость, управляемость и остойчивость, затруднения при отдаче якоря и подъеме шлюпок, недостаточная производительность котла. Тем не менее барк отходил три навигации на Каспии с учениками Бакинского и других училищ дальнего плавания. В 1907 г. специальная комиссия приняла решение о переоборудовании «Великой Княгини» из барка в баркентину. Замена рангоута производилась в Финляндии и затянулась вплоть до 1914 г. После переоснастки баркентина отправилась на Черное море (где ее предполагалось использовать с учебными целями), откуда должна была обойти вокруг Европы. С началом Первой мировой войны паруснику пришлось задержаться в Пирее (Греция). В 1917 г., вероятно, на волне энтузиазма, вызванного Февральской революцией, баркентину переименовали в «Свободу». С 1918 г. она находилась в Константинополе и служила ночлежкой для русских беженцев.

6 декабря 1920 г. на «Свободу» прибыли шесть русских офицеров во главе со старшим лейтенантом А.Г. Рыбиным, ставшим первым командиром парусника в составе Русской эскадры. Усилиями офицеров и гардемарин на судне удалось подготовить его к походу и даже привести в действие паровую машину, хотя в Бизерту «Свобода» пошла на буксире канонерской лодки «Страж». Уже по дороге к последней стоянке офицеры судна начали проводить с гардемаринами парусные учения. Но первый их опыт оказался не самым удачным — многие из гардемарин, мало ранее сталкивавшиеся с парусным делом, фактически боялись самостоятельного похода под парусами. По прибытии в Бизерту «Свободу» переименовали в «Моряк» и вскоре усилиями 3-й роты Морского корпуса подготовили к учебным плаваниям. На баркентине по очереди плавала одна из рот Морского корпуса. Гардемарины и кадеты получали морскую практику, осваивали штурманское, шлюпочное и сигнальное дело. Больше всего огорчала практикантов невозможность выйти в открытое море. С сокращением числа обучавшихся в Морском корпусе стало невозможным и проведение плавательной практики. 27 сентября 1922 г. «Моряк» был разоружен, и в дальнейшем его постигла судьба остальных кораблей эскадры — он пошел на слом.

Чины эскадры неоднократно обращались к командованию с предложениями по использованию кораблей и судов в коммерческих целях, чтобы полученные в результате этого средства помогли обеспечить существование моряков. Так, еще в январе 1921 г. командир транспорта «Рион» капитан 1-го ранга А.П. Длусский предложил командованию передать его судно в аренду команде на контрактной основе для организации коммерческих перевозок. Надворный советник врач С.В. Сакович (бывший помощник начальника Кронштадтской водолазной школы) выступил с предложением по использованию спасательного буксира «Черномор» и созданию на эскадре водолазной партии для выполнения частных работ. Однако французское командование, от которого зависела судьба эскадры, не поддерживало подобные проекты, ссылаясь на закон о монополии Франции в деятельности торгового флота на ее территории. Только в следующем году оно само обратилось к русским морякам за помощью, поскольку внезапно начавшаяся забастовка моряков французского торгового флота привела к тому, что масса пассажиров «застряла» в различных портах. Тогда-то французы и предложили использовать для перевозок посыльное судно «Якут», оставив на нем русскую команду, а также укомплектовать русскими еще один пароход, находившийся в Марселе. Но забастовка быстро закончилась, и необходимость в услугах русских судов и моряков отпала.

Для организации помощи и вообще попечения о русских, рассеянных по Тунису и Алжиру, при эскадре была образована «Комиссия по делам Русских граждан на Севере Африки» под председательством контр-адмирала В.В. Николя. Основной задачей комиссии стала организация новых рабочих мест, а также школ для русских беженцев. Комиссия эта действовала до 1922 г., но ее работа затруднялась из-за ограниченности денежных средств.

В июне 1921 г. в Бизерте началось издание собственного журнала — «Морского сборника». Его редактором и издателем был капитан 2-го ранга Монастырев, командир подводной лодки «Утка». Журнал задумывался как преемник старейшего отечественного морского издания, основанного под таким же названием в 1848 г. (хотя нужно отметить, что выпуск «Морского сборника» не прекращался и в Советской России). В нем публиковались как статьи по различным вопросам жизни флота, так и многочисленные исторические материалы, многие из которых на сегодняшний момент являются поистине бесценными историческими источниками. Местом размещения редакции стала подводная лодка «Утка». Печатался же журнал в литографии Морского корпуса. Тираж его составлял несколько сотен экземпляров, зато регион распространения оказался весьма велик и включал в себя даже Дальневосточную республику и РСФСР. До октября 1923 г., когда издание журнала прекратилось, вышло 26 номеров[49].

Несколько слов необходимо сказать об инициаторе и издателе бизертинского «Морского сборника» — капитане 2-го ранга Несторе Александровиче Монастыреве. Он родился в 1887 г. в Московской губернии. Первоначально Монастырев учился в Московском университете, но в 1909 г. он стал юнкером флота и, сдав положенные экзамены, через три года получил чин мичмана. Его служба в основном проходила на Черном море. В 1914 г. Монастырев окончил Офицерский класс подводного плавания и Великую войну прослужил на действующих кораблях, в том числе на подводном минном заградителе «Краб». В составе его экипажа Монастырев участвовал в минных постановках у Босфора. За одну из них, в результате которой подорвался германский легкий крейсер «Бреслау», Монастырев удостоился Георгиевского оружия (хотя в действительности «Бреслау» подорвался на одной из мин, поставленных в декабре 1914 г. отрядом минных заградителей контр-адмирала Н.Г. Львова).

Февральскую революцию Монастырев встретил, командуя подводной лодкой «Нерпа». С последовавшим затем развалом флота силами Временного правительства он, как патриот и монархист, естественно, согласиться не мог. Октябрьский переворот 1917 г. застал Монастырева в должности командира подводной лодки «Скат». Чудом избежав смерти во время массовых убийств офицеров, он был вынужден покинуть флот. С началом антибольшевистской борьбы он вновь возвратился к своей основной специальности. В белом Черноморском флоте он первоначально служил минным офицером подводной лодки «Тюлень», затем — командиром подводной лодки «Утка», на которой и пришел в Бизерту.

После расформирования эскадры Монастырев остался жить в Тунисском протекторате, переехав вместе с супругой (которая была первой женщиной — морским врачом) в город Табарка, где и скончался в 1957 г.

В эмиграции проявился подлинный литературный талант Монастырева. Он выпустил девять книг, посвященных истории русского флота, часть которых была переведена на европейские языки. Некоторые его работы и часть воспоминаний так и остались в рукописях. В конце 1990-х гг. они вернулись в Россию и в настоящее время хранятся в архиве-библиотеке Российского фонда культуры. Нельзя не отметить и еще одно достижение Монастырева. В Табарке он основал домашний морской музей, посвященный славе русского флота. В этом музее были представлены модели кораблей (подводных лодок, на которых служил Монастырев, а также участвовавших в географических исследованиях), кормовой флаг подводной лодки «Утка», ордена, кортик, погоны, большая коллекция книг о флоте и другие предметы и документы. Все модели, а также оборудование экспозиции сделал лично Монастырев вместе со своим товарищем, имя которого, как иногда случается в истории, не сохранилось. Также Монастырев построил парусно-моторную яхту «Рюрик», на которой он выходил в Средиземное море, — увы, уже не под Андреевским флагом… Любопытно, что созданные Монастыревым модели сохранились до наших дней. Они выставлены в качестве рекламы в одной из табачных лавок Табарки. Обнаружил их энтузиаст истории флота П.И. Науменко из города Трехгорный Челябинской области. В настоящее время он ведет работу по возвращению этих реликвий на Родину.

13 июля 1921 г. на эскадру прибыли вице-адмирал М.А. Кедров и капитан 1-го ранга В.И. Дмитриев, Адмирал произвел смотр и подробный осмотр всех судов эскадры и через восемь дней отбыл в Тунис, а затем в Париж.

26 сентября морскому префекту Бизерты поступила телеграмма от Морского министерства в Париже с требованием сократить личный состав эскадры до минимума, а «излишек» списать в лагеря. Первоначально на кораблях французское командование планировало оставить 200 человек, потом — 348, затем (благодаря усилиям Дмитриева и Кедрова в Париже) — 700 человек, но только в качестве временной меры. Из-за столь массового сокращения пришлось закрыть курсы подводного плавания.

В связи со значительным сокращением личною состава командующий эскадрой вице-адмирал Кедров 11 ноября 1921 г. писал председателю Совещания российских послов в Париже: «… Не говоря уже о тяжелом положении Эскадры, остающейся с ничтожным числом сторожей, я в высшей степени обеспокоен судьбой этих отборных офицеров и матросов. В поисках насущного заработка они неминуемо рассеются по всему миру, потеряют всякую связь с Эскадрой и навсегда будут потеряны для Русского Флота.

Озабочиваясь сохранением необходимого минимального ядра офицеров и матросов-специалистов на случай эвентуальной[50]мобилизации, я прошу Ваше Высокопревосходительство принять зависящие меры, дабы подобно тому, как было поступлено с частями армии, списываемые ныне с Эскадры офицеры и матросы, в виде отдельной части (полка), были бы переведены в Сербию или Болгарию и где, подобно частям армии, сохраняя внутреннюю связь и дисциплину, они ожидали бы момента, когда будут призваны исполнить свой долг перед Родиной»[51]. Однако предложениям Кедрова не было дано осуществиться. Сокращение личного состава продолжалось и в дальнейшем, а средства к существованию морякам приходилось искать самыми разными способами.

Несмотря на тяжелое и неопределенное положение русских моряков и кораблей, в этот период многие высшие руководители белых армий верили, что борьба за освобождение России от большевиков может быть продолжена. 14 марта 1921 г. начальник штаба Русской армии генерал П.Н. Шатилов указывал в письме, адресованном Кедрову: «Все получаемые Главнокомандующим сведения указывают на скорое падение Советской власти». В связи с этим Шатилов задавал Кедрову ряд вопросов: как быстро могут быть отремонтированы корабли; какой срок необходим для перевода их в Константинополь; какие корабли и суда находятся под французским флагом[52]? Ясно было, что сухопутное командование рассчитывало использовать корабли в случае возможных десантных операций.

В сентябре 1921 г. В.И. Дмитриев получил телеграмму от командующего Сибирской флотилией контр-адмирала Старка (через морского агента в Японии и Китае контр-адмирала Б.П. Дудорова). В ней Старк писал: «Прошу передать адмиралам Кедрову и Беренсу: Правитель Приамурья генерал Дитерихс поручил мне выяснить возможность срочного перевода во Владивосток: Морского корпуса, крейсера „Генерал Корнилов“, канонерских лодок „Грозный“, „Всадник“, „Гайдамак“, „Илья Муромегц“, транспорта „Якут“ с личным составом, а также о присылке орудий 30 и 75 мм, пулеметов, винтовок, снаряжения и патронов, находящихся на эскадре. Телеграфируйте срочно Ваши соображения для совместных хлопот»[53]. Понятно, что уже ни о каких десантах и «совместных хлопотах» в это время не могло идти и речи, т. к. перед Дмитриевым и командованием эскадры стояла задача хоть как-то упрочить положение русских моряков на французской земле. О продолжении борьбы с большевиками на данном этапе думать не приходилось.

Еще с начала июня с транспорта-мастерской «Кронштадт» стали поступать сведения о массовой гибели крыс (первоначально думали, что они съели запас серных спичек). Но затем обнаружилась эпидемия чумы. К 3 июля заболели девять человек. «Кронштадт» изолировали и отвели в гавань Сиди-Абдала для дезинфекции и дератизации (уничтожения крыс). Также в карантин отправили буксир «Голланд» и посыльное судно «Китобой». 30 июля адмирал Беренс получил письмо от морского префекта Бизерты, в котором сообщалось, что «Кронштадт» отправят для окончательной дезинфекции в порт Феруль (близ Марселя). При этом, по требованию французов, на судне не должно было находиться ни одного русского, а все оборудование следовало оставить на своих местах. Как говорилось в регулярно выходившем «Обзоре жизни русской эскадры в Бизерте», «по тону личной беседы с Префектом Адмирал понял, что „Кронштадт“ уводится совсем». 4 августа, после того как с «Кронштадта» выгрузили принадлежавшее эскадре имущество, он был уведен на буксире в базу французского флота Тулон. Впоследствии «Кронштадт» служил по своему прямому назначению во французском флоте под названием «Вулкан».

Столь пристальное внимание французов к «Кронштадту» имело разумное объяснение. «Кронштадт» являлся весьма необычным кораблем, и аналогов ему в Черноморском флоте не имелось. Будущую транспорт-мастерскую построили в Германии в 1894 г. в качестве грузопассажирского парохода, первоначально получившего название «Фениция». В 1905 г. пароход приобрело русское Морское министерство, которое решило переоборудовать его в плавучую мастерскую. Мастерская должна была поддерживать в исправном состоянии корабли 1-го ранга, а для миноносцев и подводных лодок она могла служить плавбазой. В число специального оборудования, которым оснастили «Кронштадт», входили шесть токарных, десять винторезных, револьверный, карусельный, одиннадцать сверлильных, три строгальных, четыре фрезерных станка, гидравлический пресс, три кузнечных горна, две муфельные печи, пресс для гнутья труб, пневматический молот системы «Ваклей», компрессор, сушилка, две динамо-машины, четыре мотора для привода трансмиссий. За время службы в составе флота транспорт-мастерская оказала ему немалую пользу, являясь фактически «не мастерской, а заводом, каким гордился Черноморский флот».

Неудивительно, что такой корабль оказался весьма «лакомым куском» для французов. Причем интерес к «Кронштадту» возник у союзников еще в период крымской эвакуации. Адмирал Дюмениль еще тогда называл этот корабль «…одним из самых интересных для нас, т. к. у нашего флота никогда не было подобных кораблей». Впрочем, были и другие причины, по которым Франция всеми способами жаждала «прибрать к рукам» транспорт-мастерскую. У морского министерства Франции имелась информация о том, что якобы на «Кронштадте» находится «золотой запас Врангеля». И эти сокровища действительно обнаружились.

Правда, в виде 275 миллионов рублей в бумажных купюрах времен Российской империи и белого правительства Юга России, не представлявших большой ценности даже для коллекционеров-бонистов. Впрочем, гораздо интереснее мелькнувшее во французской статье упоминание о найденных на «Кронштадте» неких «архивах правительства Врангеля»[54]. В случае их сохранения на территории Франции они могут оказаться ценнейшим комплексом исторических источников.

Естественно, нестабильная обстановка вкупе с неизвестностью происходящего в России накладывали отпечаток на моральное состояние чинов эскадры. В отчете о деятельности эскадры (февраль 1921 г.) говорилось: «Характеризовать настроение личного состава очень трудно у оно колеблется в зависимости от событий в России. Дисциплина поддерживается, мерами наказания и пресечения является арест на корабле, арест во французской дисциплинарной тюрьме и списание с корабля. Исключительным случаем является разжалование шести офицеров в лагере Надор за поведение недостойное офицерского звания».

Для многих людей, оказавшихся оторванными от Родины, весьма важную роль играл главный священник Черноморского флота — протоиерей отец Георгий Спасский, ушедший в изгнание вместе со своей паствой. Отец Георгий родился в 1877 г. в семье священника. В 1898 г. он окончил Литовскую духовную семинарию в Гродно; продолжал образование за казенный счет в Московской Духовной академии. В 1903 г. он был рукоположен в священнический сан. Служение Богу отца Георгия заключалось в законоучительской деятельности (говоря современным языком, в преподавательской работе). В начале 1914 г. отец Георгий начинает читать лекции в Виленском военном училище, и в дальнейшем он свяжет с миром военных почти всю свою жизнь. В 1915 г. отец Георгий становится законоучителем во вновь открывшемся севастопольском Морском корпусе, а через два года — главным священником Черноморского флота. Во время Гражданской войны, в 1920 г., он был назначен помощником военного епископа, ответственного за флотское религиозное попечение. В Бизерте отец Георгий составил акафист «Светлой Обители Странников Бездомных», утвержденный митрополитом Евлогием (Георгиевским) для общецерковного употребления. Помимо этого он читал лекции на нравственно-религиозные темы, а также основал на эскадре в августе 1922 г. «братство Божьей Матери». О том, как пастырь вел службы, вспоминал преподаватель Морского корпуса Н. Кнорринг: «Хорошо служил о[тец] Георгий, красиво и чинно. Может быть, его манера читать молитвы, делать возгласы и прочее, где-нибудь в Москве, в XVII веке, вызвала бы осуждение, но наше время сильно отошло от канонов Московской Руси, оно требует и в богослужении новых форм… Хорошо служил о[тец] Георгий и хорошо говорил проповеди. Едва ли не самое важное в речах церковных ораторов — чувство меры и стройности построения. Если по части последнего существуют критерии, то, что касается первого, — обычный грех — расплывчатость, вода. У о[тца] Георгия не было воды, оттого, может быть, и проповеди его не утомляли, а производили сильное впечатление. Много их сказал за это время о[тец] Георгий, между прочим, целый курс по истории церковных канонов, а также комментарий к службам. Для большинства это было совсем ново, приближало к богослужению и делало службу особенно осмысленной».

С 1923 г. отец Георгий жил во Франции. Он неоднократно публиковал тексты проповедей в различных газетах. С 1925 г. и до самой кончины, последовавшей в 1934 г., служил в соборе Святого Александра Невского, расположенном в Париже на улице Дарю и ставшем одним из символов русской эмиграции. В этом же соборе отец Георгий Спасский и был первоначально похоронен (в помещении, примыкающем к нижнему храму), затем его прах перенесли на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Помимо отца Георгия в списке чинов эскадры, составленном в конце марта 1921 г., также числятся протоиерей отец Василий Торский, священники отец Николай Богомолов, отец Николай Венецкий, отец Константин Гладкий, отец Константин Михайловский, отец Иоаникий Полетаев, дьякон Иван Байздренко.

Церковь играла важную роль в жизни чинов эскадры и лагерей, помогала им держаться сплоченно, легче переносить тяготы эмигрантской жизни. Священники всегда находились рядом со своей паствой — ив радостные (например, проводя молебны при праздновании дня Морского корпуса или дня георгиевских кавалеров) и в тяжелые (при отпевании усопших) моменты.

Для богослужений в одном из помещений форта Джебель-Кебир была создана церковь Морского корпуса. Настоятелем этого храма и стал протоиерей Георгий Спасский. Несмотря на небогатую обстановку в храме, там было весьма уютно. Храм получил иконы и утварь, взятые с одного из кораблей. По описаниям очевидцев, гирлянды из туи и цветов украшали белый иконостас с Царскими вратами. Справа и слева стояли две белых хоругви и Андреевский флаг. Белые покрывала на аналоях были изготовлены из бязи и золотых позументов, паникадило — из жести. Плащаница, венцы, хоругви, иконы делались местными художниками. Ризы и церковные облачения шили дамы. У правого клироса в особом киоте располагалась местная икона Богородицы «Светлая обитель странников бездомных». Написанная в лагере Сфаят, она являлась религиозным символом утешения русских изгнанников. Мысль о написании иконы возникла на эскадре после вещего сна, в котором одному из соотечественников Божья Матерь предстала как покровительница странников-беженцев. Русская женщина-художница увидела Богородицу в лучах среди русских кораблей и беженских лагерей. В облаках, плывущих над морем с белыми кораблями, над зеленым полем с белыми лагерями Царица Небесная растянула Свой святой покров. При храме сложился хороший хор, сложилась традиция петь акафист, который составил отец Георгий Спасский в честь иконы «Странников бездомных».

После кончины отца Георгия его заменил протоирей отец Константин Михайловский, который окормлял русских людей в Бизерте достаточно долгое время, именно при нем началось строительство храма — памятника кораблям Русской эскадры. Но в силу того, что с ликвидацией эскадры стремительно уменьшалась и численность русской колонии в Бизерте, впоследствии отец Константин переехал в Тунис, где, по словам А.А. Манштейн-Ширинской, «…олицетворял с большим достоинством моральные ценности русского православия…»

15 ноября 1921 г. приказом главнокомандующего Русской армией для всех лиц, находившихся на кораблях Русской эскадры и в лагерях, был учрежден памятный знак — черный с белой эмалью по краям крест с надписью «Бизерта» посередине и датами «1920–1921».

Подводя итоги первому году жизни моряков Русской эскадры на чужбине, можно сказать, что эскадра, несмотря на многочисленные трудности, постепенно смогла завоевать право на существование.

1921 год, особенно его первая половина, стал для эскадры довольно тяжелым. С одной стороны, полная неопределенность ее положения и дальнейшего существования в начале, а также большой процент чуждых флоту людей, нервность и шаткость их настроения. С другой — стремление французских властей сократить штаты и распылить как можно больше русских по частным работам, ограничить передвижение русских даже в пределах Тунисского протектората.

Во второй год пребывания в Бизерте эскадра вступала в иных условиях. Судьба ее выяснилась, положение окрепло. Корабли приводились в состояние безусловно лучшее, чем в прошлом году. Личный состав, хоть и очень уменьшенный в числе, окреп нравственно, сплотился и сжился со своими кораблями. Настроение выровнялось, дисциплина улучшилась. Люди, ушедшие на частные работы, в основном зарекомендовали себя с лучшей стороны. Созданный орган для заведывания делами ушедших с эскадры русских — Комиссия по делам русских граждан в Северной Африке — организовал по указанию командующего эскадрой школы для детей на «Георгие Победоносце», в Надоре и Тунисе, русский кооператив в Тунисе и бюро труда при нем, больничную кассу с амбулаторией; ряд церквей (помимо судовых) — в Морском корпусе, в лагере Надор и Тунисе; в лагерях появились небольшие кустарные мастерские. Несмотря на скудные средства, получаемые из Парижа для организации этих учреждений, они несколько облегчили жизнь русских эмигрантов.

За 1921 г. эскадра уменьшилась на один корабль («Кронштадт»). Из 5849 человек на эскадре осталось около 1200, остальные 4649 человек занимались частной наемной работой — в Тунисском протекторате, Марокко, Балканских странах. К 1 января 1922 г. собственно на эскадре оставалось (без учета Морского корпуса и лиц, находившихся в лагерях на берегу) 825 человек (170 офицеров, 550 членов команд кораблей и судов, 71 женщина и 34 ребенка).

С самого начала 1922 г. в распоряжениях французского командования появилась тенденция к дальнейшему сокращению личного состава эскадры и Морского корпуса. К 1 апреля 1922 г., согласно новому указанию морского префекта, численность экипажей кораблей сократилась до 311 человек. В их число не входили лица, находившиеся на учебном судне «Моряк» и экс-линкоре «Георгий Победоносец» (на котором жили семьи чинов эскадры). Французские власти также не разрешили провести новый прием кадет в Морской корпус.

14 марта 1922 г. 80 офицеров флота и около 450 человек бывших студентов (офицеров и матросов) изъявили желание продолжать прерванное образование в иностранных вузах. В частности, через Францию в Прагу отправились 84 человека для поступления в высшие учебные заведения, в том числе 25 гардемарин 1-й роты, только что окончивших Морской корпус и произведенных в корабельные гардемарины, 34 офицера флота и армии и 25 матросов — бывших студентов. Один из отъезжавших в Европу, мичман П. Репин, очень хорошо выразил мысли, с которыми русские моряки покидали эскадру. В некоторой мере его слова являются своеобразным «духовным завещанием» всей морской эмиграции: «Те идеалы и заветы отцову которыми нас воспитали наши старшие соратники — идеалы значения военной службы, значения Андреевского Флага, как символа величия и чести Русского Флота, мы должны бережно сохранить для возврата к родным берегам. Понятия об офицерской чести, понятия об офицерской этике и воспитании мы должны охранять и беречь и передать их нашим детям. Мы должны стать настоящим звеном между офицерами Бизертской русской эскадры и будущими офицерами национального русского флота.

Спущенный Андреевский флаг мы должны как знаменщики спрятать у себя на груди, и когда вернемся — передать его флоту. В это мы верим, как верим, и не только верим, а убеждены, что гроза, разразившаяся над родиной, пройдет, и тогда-то мы и должны будем, вернувшись, дать свой отчет о „долгом заграничном плавании“. Это надо помнить»[55].

Молодая Чехословацкая республика неспроста оказала радушный прием русским морякам Дело в том, что еще в октябре 1919 г. в Морское училище во Владивостоке приняли 25 чехов и словаков. Они должны были обучаться морскому делу, чтобы в дальнейшем продолжить службу в составе будущего чехословацкого флота. Чехи и словаки разделили судьбу училища, эвакуировавшись на «Орле» и «Якуте», и, получив дипломы, покинули его в Сингапуре.

Весной 1922 г. французские власти продали транспорт «Дон», который покинул Бизерту 6 мая 1922 г. под итальянским флагом. Как ни удивительно, но, несмотря на стремление французов сократить Русскую эскадру, в апреле 1922 г. генерал-лейтенант М.П. Ермаков и контр-адмирал Г.И. Бутаков, по распоряжению генерала Врангеля, вели переговоры с адмиралом Дюменилем о возможности совместных действий русских и французских кораблей против Советской России. Речь шла о десантах в Одессу и Новороссийск. Причем предполагалось использовать не столько корабли, находившиеся в Бизерте, сколько суда Русско-Дунайского пароходства, из которых генерал-майор Ермаков предлагал сформировать Дунайскую флотилию. Впрочем, французы ясно дали понять, что первыми они боевые действия открывать не собираются. В итоге переговоры закончились ничем[56].

Учитывая тяжелое состояние русских кораблей и нехватку личного состава, несколько неясно, на что рассчитывали организаторы десанта, в действительность осуществления которого верится с большим трудом. Кроме того, многие морские офицеры однозначно оценивали планы подобной операции как авантюру и не хотели принимать в ней участие. Например, при попытке создать «морской полк», предназначенный для участия в десанте, в него записались лишь 16 добровольцев (офицеров по Адмиралтейству). Факт участия адмирала Дюмениля в подобного рода переговорах не может не удивлять, поскольку в том же апреле 1922 г. министр финансов Франции М. де Ластери заявил прямым текстом «Речь больше не идет о дальнейшем содержании русского флота, нам нужно определить, как избавиться от них [русских эмигрантов. — Н.К] как можно скорее»[57]. Последующая активная распродажа русских кораблей подтвердила слова главного финансиста Франции, однако впереди были еще два с лишним года существования русской эскадры на чужбине…

11 октября в Бизерту прибыл генерал-лейтенант М.И. Занкевич — представитель «Анонимного общества эксплуатации запасов» (коммерческой компании, занимавшейся продажей имущества, ранее принадлежавшего России и находящегося за границей). По согласованию с французскими властями он выступал посредником при продаже части боевого запаса (унитарных патронов калибра 120 мм и ниже) Эстонской республике. Первоначально появление генерала вызвало резкий протест со стороны командования эскадры. На следующий день после прибытия Занкевича в Бизерту М.А. Беренс издал приказ, в котором предлагал чинам эскадры «…не оказывать никакого содействия генерал-лейтенанту Занкевичу и командирам запретить вход генералу на корабли без особого на то письменного моего разрешения». Однако потом, узнав, что данная акция санкционирована французским командованием, адмиралу пришлось подчиниться. 20 октября в Бизерту прибыла эстонская комиссия для приема боезапаса, который проходил «предпродажную подготовку», осуществлявшуюся силами работавших по вольному найму чинов эскадры.

С началом учебного года, благодаря хлопотам В.И. Дмитриева, удалось определить 4 мальчиков и 21 девочку в различные французские и бельгийские школы.

К 1 октября 1922 г. были откомандированы во французскую Морскую школу (аналог Морского корпуса) два корабельных гардемарина — Афанасьев и Варнек.

13 октября 1922 г. в Морском корпусе торжественно отметили сорокалетний юбилей службы в офицерских чинах его директора — вице-адмирала Герасимова. 30 октября находившийся в Бизерте маршал Франции А.-Ф. Петэн посетил Морской корпус Встреченный с подобающими почестями, он и принял парад батальона корпуса, которым остался очень доволен, и хвалил отличную военную выправку.

1 ноября состоялся последний выпуск из Морского корпуса. 17 старших гардемарин получили назначение в штат Русской эскадры с денежным содержанием 40 франков в месяц, а 47 человек были зачислены сверх штата и получали 10 франков в месяц.

В отличие от выпускников военных училищ, существовавших в этот же период за рубежом, гардемарины Морского корпуса получали не первый офицерский чин мичмана, а звание корабельного гардемарина. О причинах этого Кедров писал в штаб главнокомандующего Русской армией в октябре 1921 г.: «…я считаю вообще производство в настоящее время корабельных гардемарин в мичманы несвоевременным и ненужным. Что же касается, в отдельности, гардемарин, оказавшихся на транспорте „Орел“, то таковые, как не откликнувшиеся на зов главнокомандующего придти на помощь ему в освобождении родины от красного ига, и не пошедшие в Крым на транспорте „Якут“, и тем более не могут рассчитывать на производство властью, которой они по тем или другим причинам уклонились от беспрекословного повиновения»[58]. Отвечая на новый запрос штаба, сделанный в феврале 1922 г., командующий Русской эскадрой указывал на еще одно обстоятельство, по его мнению, препятствующее производству в офицеры: «У нас более чем достаточно морских офицеров для текущих потребностей. Офицерское же звание для молодого человека за границей без средств к приличному существованию является часто помехой и затруднением для подыскания заработка»[59].

10 ноября 10 гардемарин последнего выпуска и 15 гардемарин, окончившие морской корпус, в июле уехали во Францию. Там стараниями Дмитриева все они были приняты в Сорбонну. В этот же день уехали из Бизерты и 11 детей, зачисленные в различные учебные заведения Франции и Бельгии.

29 июля 1922 г. приказом командующею эскадрой № 172 был объявлен список лиц, выдержавших за истекший 1921–1922 учебный год при Морском корпусе экзамены за полный курс специальных классов. Всего эти экзамены сдали 17 человек, из них 2 мичмана военного времени, 8 подпоручиков по Адмиралтейству (главным образом — бывших гардемарин) и 7 подпоручиков Корпуса корабельных офицеров. Для лиц, уже имевших офицерские чины, сдача экзамена означала подтверждение их профессиональной квалификации, и его результаты были внесены в послужные списки.

В начале 1922 г. в составе эскадры числилось 825 человек, в декабре того же года на эскадре осталось 387 человек (из них 96 офицеров и 191 матрос и унтер-офицер). За второй год пребывания в Бизерте эскадра уменьшилась на два корабля — вслед за транспортом «Дон», проданным весной 1922 г., французам был продан транспорт «Добыча». На следующий год предполагалась продажа девяти вспомогательных судов. Суммы от продажи вспомогательных (небоевых) кораблей эскадры шли, по словам французского командования, целиком на ее содержание. С этим приходилось считаться. Кроме того, на следующий год планировалось сократить штат эскадры до 311 человек.

В целом 1922 г. прошел для эскадры под знаком массового отъезда ее чинов во Францию в поисках лучшей доли. Несмотря на три выпуска корабельных гардемарин из Морского корпуса, личный состав эскадры сократился более чем в два с половиной раза.

«Но положение Эскадры все же было прочным. Эскадра продолжала стоять под Андреевским флагом. Французские морские власти не вмешивались во внутреннею жизнь Эскадры и взаимоотношения между Русским и французским командованием за этот год, особенно с приездом нового Морского Префекта контр-адмирала Эксельманс, еще более улучшились в смысле взаимного доверия и доброжелательства. Небольшой численно личный состав Эскадры, еще более окреп духом, настроение и дисциплина стояли на должной высоте и люди, крепче привязавшись к своим кораблям и друг к другу, спокойно несли службу по сохранению и поддержке кораблей, веря в лучшее будущее», — написано в отчете по эскадре.

Новый 1923 год начался с невеселых событий: союзники продолжали продавать русские корабли. Так, 7 января Русскую эскадру покинул транспорт «Добыча», купленный ранее торговым домом «Gazzol» в Генуе. С 1 по 27 февраля ледоколы «Джигит», «Всадник», «Гайдамак», «Илья Муромец», буксир «Голланд», посыльное судно «Якут», спасательный буксир «Черномор», посыльное судно «Китобой» и канонерская лодка «Страж», назначенные к продаже, были переданы французскому командованию и отведены для стоянки в гавань Сиди Абдала. С 1 апреля 1923 г., по новому распоряжению французов, личный состав эскадры уменьшился до 274 человек.

Эскадра таяла — корабли продавались, людям приходилось переходить на положение беженцев. Как результат прошлогодних переговоров с генералом Занкевичем продолжилась продажа боевого запаса. С линкора «Генерал Алексеев» с помощью французских моряков выгрузили 160 выстрелов для 12-дюймовых орудий и 750 для 130-мм пушек. Боезапас продали русскому инженеру А.П. Клягину, выступившему посредником в сделке с правительством Эстонии.

С 1 января 1923 г. Морской корпус был переименован в Сиротский дом и прикомандирован для довольствия к линкору «Георгий Победоносец», причем воспитанникам старше 18 лет и «излишествующему» обучающему и обслуживающему составу по приказу французов полагалось покинуть корпус и искать заработки на стороне. Но благодаря принятым командованием мерам дело ограничилось лишь переименованием.

В июне в корпусе закончился учебный год. 35 человек, окончивших общие классы, были произведены в младшие гардемарины. Продолжить образование в специальных классах они уже не могли, т. к. последние оказались упразднены французскими властями. 15 гардемарин получили назначения на корабли эскадры. 13 лучших гардемарин рассчитывали осенью поступить в иностранные учебные заведения и поэтому остались при корпусе для прохождения дополнительного курса по математике и французскому языку. 7 человек остались при Морском корпусе в качестве унтер-офицеров в младших ротах.

Во вторую половину февраля проводилась в жизнь программа по перестановке и передаче французскими властям продаваемых судов. 15 февраля привели из Сиди-Абдала и поставили на бочку № 7 в бухте Карриер крейсер «Генерал Корнилов». В тот же день были отбуксированы в Сиди-Абдала «Гайдамак» и «Якут». За этими судами постепенно готовились и остальные, предназначенные к продаже.

Не обошлось, здесь и без инцидента. По плану канонерскую лодку «Грозный» следовало 27 февраля отбуксировать к «Генералу Корнилову» для окончательной разгрузки, а 2 марта сдать французам. В это время у «Корнилова» уже стояла другая канонерская лодка, «Страж». 27 февраля, около 6 часов утра, командующему эскадрой доложили, что канонерская лодка «Грозный» (стоявшая рядом с эсминцем «Дерзкий») тонет. Оказалось, что два молодых мичмана — оба выпуска 1918 г. — П.П. Непокойчицкий и П.М. Рукша (первый с «Грозного», а второй со «Стража»), не желая сдавать лодки французам, решили их затопить. Рукша собирался затопить «Страж», а Непокойчицкий — «Грозный». Однако мичману Рукше одному не удалось открыть кингстон на «Страже», и он после неудачной попытки около полуночи на шлюпке перешел на «Грозный», где решил помочь мичману Непокойчицкому в затоплении этой лодки. Около трех часов ночи вдвоем они открыли машинный кингстон «Грозного»; затем мичман Непокойчицкий доложил своему командиру (старшему лейтенанту фон Вирену), что лодка тонет, но лишь в шестом часу, т. е. тогда, когда лодка уже погрузилась до иллюминаторов, а машинное отделение заполнилась водой, и закрыть кингстон уже не представлялось возможным.

Благодаря рельефу дна «Грозный» погрузился в воду лишь кормой, оставшись сидеть носом на мели. С помощью стоящих рядом русских кораблей его пытались вытащить на более мелкое место, но к 8 часам утра, несмотря на все усилия, корабль практически затонул.

Командующий эскадрой известил о произошедшем французское командование и начал проводить дознание. Виновники происшествия прямо сознались в том, что причиной затопления корабля послужило нежелание отдавать его под чужой флаг. После производства дознания обоих мичманов арестовали французские власти. Действия мичманов оказались безрезультатными: 5 марта «Грозный» удалось поднять с помощью французского спасательного парохода «Риносеро» и отвести в гавань Сиди-Абдала.

По поводу поступка двух мичманов командующий эскадрой издал гневный приказ № 43 от 28 февраля 1923 г., который гласил: «В ночь с 26 на 27 февраля мичманы Рукша и Непокойчицкий открыли кингстоны в машине и затопили канонерскую лодку „Грозный“.

Поступок мичманов Рукши и Непокойчицкого нельзя назвать иначе, как преступлением. Преступлением не только в отношении эскадры, но и французского правительства, давшего ей приют.

Суда эскадры поставлены в Бизерте согласно условию, заключенному между французским правительством и главнокомандующим Русской армией, выведшим эти суда из России. Не только мичманы, но и адмиралы не имеют права без нарушения самых элементарных основ дисциплины вводить свои поправки. Честь флага, на которую ссылаются мичманы, поддерживается поведением лиц, плавающих под этим флагом, а не фактом покупки или продажи кораблей.

Вышеназванные лица не могли не знать, что продажа части судов производится с целью покрытия расходов по содержанию остальных, имеющих боевое значение. Своим преступлением они показали отсутствие понятия о дисциплине и совершенно превратное понятие о долге, за что и понесут заслуженную кару».

Кара действительно постигла молодых моряков. Их поместили в марсельскую тюрьму, причем французские власти заподозрили в офицерах тайных агентов большевиков и собрались выслать в СССР. Узнав об этом, Рукша совершил попытку самоубийства, вскрыв себе вены, но его жизнь спасли. После вмешательства русского военного начальства французы согласились дать мичманам разрешение на выезд в любую страну по их желанию. Офицеры выбрали Соединенные Штаты Америки. Но посольство США отказалось выдать им визу, узнав о том, что они принудительно высылаются с эскадры. Тогда французские власти предложили Беренсу от имени командования эскадры обратиться с запросом о выдаче визы, умолчав, что Рукша и Непокойчицкий являются военными моряками и высылаются в дисциплинарном порядке. Командующий эскадрой от предложения, естественно, отказался. Между тем и содержать мичманов во французской военной тюрьме уже основания не было. Французы теперь просто стремились избавиться от проблемы, возникшей в лице двух русских. Беренс сообщал 25 октября 1923 г. Дмитриеву: «С Рукшей и Непокойчицким теперь меня оставили в покое после еще одного неприемлемого предложения взять их на эскадру пока не решится их судьба, с условием, что если их встретят на берегу, то их посадят снова и на этот раз в городскую тюрьму, т. е. с арабами и мелкими жуликами. Взять их на „Корнилов“ или „Алексеев“ — опасно; если они там проделают тоже, что на „Грозном“, то скандал выйдет такой, о котором даже думать неприятно, и после полугодового сидения в тюрьме злобы у них должно было накопиться достаточно»[60].

В итоге опальным мичманам удалось выехать в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, а впоследствии даже вернуться во Францию, где они мирно закончили свои дни. Рукша скончался от туберкулеза в 1928 г.; Непокойчицкий пережил его почти на полвека и умер в 1972 г. Думается, Рукша и Непокойчицкий затоплением «Грозного» хотели повторить подвиг германских моряков, отправивших на дно 21 июня 1919 г. большинство кораблей, интернированных англичанами в бухте Скапа-Флоу. Но они не учли одного — для немцев англичане были противником, с которым они вели жестокую войну, французы же, несмотря на их действия, оставались союзниками России.

В заключение к истории, связанной с именами Рукши и Непокойчицкого, следует добавить, что их неудачную попытку затопить «Грозный», в своих целях пыталась использовать… советская пропаганда (как всегда — в гротескной и извращенной форме). В 1951 г. на страницах журнала «Пропагандист и агитатор», издававшегося Главным политическим управлением ВМС СССР, известный советский историк флота С.П. Моисеев написал: «Характерно, что против распродажи во Франции русских кораблей протестовала даже часть находившихся на них матросов и офицеров. Когда, например, французское правительство решило продать канонерскую лодку „Грозный“, моряки возмутились:

— Мы увели судно из России, мы должны и возвратить его туда!

Мичманы же Рукша и Непокойчицкий выразили свой протест тем, что потопили эту канонерскую лодку. За это их посадили в тюрьму, а на допрос водили по городу закованными в цепях. В ответ на такое издевательское обращение оба мичмана покончили жизнь самоубийством»[61].

Нельзя не упомянуть один небольшой эпизод из жизни молодых моряков эскадры. Из отрывка письма М.А. Беренса В.И. Дмитриеву от 16 августа 1923 г.: «Наша молодежь последнее время занимается парусным спортом, выкраивая из старой парусины и рваных чехлов и тентов паруса на все могущее держаться на поверхности воды. Я страшно этим доволен, т. к. это занятие полезнее, чем пить ordinaire[62]. Несколько гардемарин начали сами строить маленькую яхту из старых ящиков и прочей рухляди, но к несчастью нигде не оказалось никаких чертежей…»[63] Далее Беренс просил Дмитриева прислать ему какие-нибудь чертежи; впоследствии просьба была выполнена. Этот маленький эпизод говорит о том, что, несмотря на труднейшее положение эскадры, в душах моряков все равно сохранялась тяга к своему истинному призванию и любовь к морю.

Финансовое положение Русской эскадры постоянно ухудшалось. В течение 1923 г. командование эскадрой выделяло Монастыреву на издание «Морского сборника» по 100 франков в месяц (хотя и нерегулярно). Но издание пусть и малобюджетного журнала оказалось, увы, непосильным бременем для эскадры. Поэтому к осени 1923 г. и эти скудные дотации прекратились. 11 октября Беренс писал Дмитриеву: «Монастыреву на продолжение Сборника я ничего больше не дам; у него это просто способ выманивать деньги. Сборника же уже никто больше не читает…»[64] Увы, не мог предугадать Михаил Андреевич Беренс, что благодаря выцветшим страницам ротаторного издания многие эпизоды истории флота дойдут до сегодняшнего дня. Впрочем, нельзя и осуждать его за данное решение, продиктованное крайне тяжелым положением эскадры.

Наличие за границей организованных антибольшевистских сил, естественно, не давало покоя советскому правительству. В этот период (скорее всего, и не только в этот) Русская эскадра являлась объектом внимания со стороны ОГПУ. Возможно, что среди ее личного состава имелись и осведомители, работавшие на Советскую Россию. В анонимном агентурном донесении (судя по тексту, автором его является бывший офицер флота), посвященном положению русскою флота и датированном 30 апреля 1923 г., указано: «Настроение в массе безусловно в пользу РСФСР. Для выполнения определенного задания людей на месте найти можно будет. (…) Настроение масс, как офицеров, так и солдат, всецело на стороне сов[етской] России»[65]. Однако ни в 1921 г., ни в дальнейшем (особенно после ликвидации эскадры) желающих уехать в Советскую Россию не нашлось. Следовательно, мнение о полной поддержке новой власти чинами эскадры все же сильно преувеличено. Хотя отдельные моряки, вероятно, действительно возвращались в Россию, не в силах перенести тоски по Родине или разочаровавшись в Белом движении.

К 1 ноября 1923 г. на эскадре оставалось 468 человек (72 офицера; 138 унтер-офицеров и матросов; 70 человек преподавательского состава, включая семьи; 80 кадетов — воспитанников Сиротского дома и 6 матросов при нем; 93 человека из числа семей русских беженцев, живших на «Георгии Победоносце»; 9 человек в Морском госпитале).

К концу 1923 г. надежд на боевое использование кораблей в новом походе против большевиков уже почти не оставалось. Тем не менее корабли и суда поддерживались в рабочем состоянии. Вот строки из отчета: «Жизнь на эскадре к концу года сводилась, главным образом к самым необходимым работам по поддержанию судов, особенно не потерявших еще своего боевого значения, как „Генерал Алексеев“, „Генерал Корнилов“, миноносцы „Дерзкий“, „Пылкий“, „Беспокойный“ и 4-х подводных лодок, насколько это позволила численность личного состава. За 1923-й год суда в док не вводились. В течение года были осмотрены на всех судах механизмы и котлы, причем там, где были найдены, признаки утечки воды из котлов, эти последние были вновь заполнены по положению, но надо сказать, что доливать котлы пришлось очень немного в пределах естественной утечки воды. Была осмотрена и артиллерия. Как состояние артиллерии, так и механизмов было найдено вполне удовлетворительным».

Хотя за истекший год эскадра и уменьшилась на десять вспомогательных судов, но ее морякам положение еще казалось достаточно стабильным. Французское правительство утвердило бюджет на следующий год, причем в несколько увеличенном по сравнению с прошлыми годами варианте, да и «политический барометр» не предвещал, казалось, близких перемен.

Однако уже в начале следующего, 1924 г., стало ясно, что, скорее всего, Франция признает правительство большевиков, о чем командование эскадрой неоднократно предупреждал бывший морской агент России в Париже В.И. Дмитриев. Вскоре большинству русских моряков стало очевидно, что долго эскадре не продержаться.

Все большее число из них стремилось найти себе работу на берегу. По французским законам они не могли занимать командные должности даже на судах каботажного плавания, поэтому им приходилось выполнять самые разные работы — служить землемерами, лесниками, писарями, корчевать деревья и т. д. Но и при поиске подобных занятий их ожидала жестокая конкуренция со стороны местных жителей.

В июле 1924 г. на эскадре оставалось 220 человек (из них 60 женщин и детей). Кроме того, около 100 воспитанников продолжали обучение в Сиротском доме (бывшем Морском корпусе). Многие матросы, числившиеся на кораблях, являлись инвалидами военного и морского ведомства, принятыми Беренсом на эскадру просто из жалости. По словам В.И. Дмитриева: «Фактически личного состава нет, а есть только сторожа».

В мае французское правительство начало переговоры с СССР, а 28 октября 1924 г. Франция признала законность существования советского правительства и установила с ним дипломатические отношения. После этого существование эскадры под Андреевским флагом стало невозможно юридически. О том, как завершилась эпопея эскадры, доложил в своем рапорте вице-адмиралу Кедрову (который продолжал оставаться командующим) контрадмирал Беренс. Приведем цитату из этого документа: «29 октября днем заместитель бывшего в кратковременном отсутствии Морского Префекта Контр-адмирал [Буисс] прислал ко мне Начальника Штаба с важными известиями. Не застав меня дома, он не решился передать их Офицеру для Связи Старшему Лейтенанту Соловьеву и пригласил его лично проехать к Адмиралу. Адмирал [Буисс] объявил Ст[аршему] Лейтенанту Соловьеву о том, что получено официальное известие от Морского Министерства о признании Фратрией Советской России и спросил его, нельзя ли ожидать каких-либо демонстраций со стороны чинов Эскадры, на что получил успокоительный ответ.

30 рано утром я получил собственноручное письмо Морского Префекта Вице-адмирала Эксельманс, вернувшегося срочно из Туниса, с просьбой собрать на одном из кораблей в кратчайший срок возможно большее число офицеров, с которыми он хочет лично поговорить по поводу текущих событий.

В 10 час[ов] утра он прибыл на э[скадренный] м[иноносец] „Дерзкий“, где к этому времени были собраны все Командиры и свободные от службы офицеры и корабельные гардемарины.

Адмирал Эксельманс объявил о признании Францией С.С.С.Р., выразил свое соболезнование и развил свою точку зрения о том, как должны в данном случае поступить Русские Морские Офицеры.

Выло ясно у что он опасается повторения случая с кан[онерской] лод[кой] „Грозный“. Затем он заявил, что он не желает нас ставить в положение, при котором нам могут предложить немедленно покинуть суда, а потому предложил личному составу перебраться на берег в казармы авиационного парка в Сиди-Ахмет — в 7-ми километрах от Бизерты.

После этого Адмирал Эксельманс спустился ко мне в каюту, где опять выразил опасения повторения случая с „Грозным“ и сравнительно успокоился после моего ручательства, что подобного случая не будет, и ликвидация эскадры пройдет совершенно спокойно. Официально я просил Адмирала Эксельманса назначить Комиссию, которая перед съездом нашим с судов установила [бы] их состояние и [то], что они поддерживались в исправности по мере наших возможностей. Неофициально я просил его оказать содействие по переправке нашему Агенту в Париже Капитану 1 ранга Дмитриеву реликвий и серебра, хранящихся на Эскадре[66]. Относительно отправки серебра и реликвий Адмирал заявил, что берет это дело на свою ответственность и уверял, что я могу быть совершенно спокойным, что это будет сделано; Комиссию же назначил немедленно, чтобы не задерживать переборку [так в тексте, правильно — „переброску“. — Н.К.] личного состава на берег. С последней Адмирал очень торопил, почти не скрывая, что он опасается случаев потопления и порчи судов.

Морской Корпус и „Георгий Победоносец“ Адмирал Эксельманс обещал сохранить возможно дольше. Первый, чтобы дать возможность окончить еще одному выпуску, а второй, пока все семейные офицеры не найдут себе занятий.

По отъезде Морского Префекта, мною были собраны Командиры, которым я объявил о предстоящей ликвидации, объявил очередь сдачи судов, приказал оставшиеся расходные материалы, могущие пригодиться Морскому Корпусу и [линкору] „Г[еоргий] Победоноceц“, передать на последний, ручное оружие и штурманское имущество передать на „Алексеев“, упаковать имеющиеся реликвии и архивы, но обстановки не трогать.

С заходом солнца были спущены Андреевские флаги, с тем, чтобы более не подниматься. В полночь был спущен мой флаг.

1 ноября утром ко мне прибыла Комиссия для осмотра судов, с целью сговориться относительно ее работы. Было условлено, что она, не вдаваясь в детали, должна установить, как сохранялись суда и их настоящее состояние. После осмотра судов личный состав их сейчас же покидал их»[67].

Французское командование неофициально дало понять, что русские моряки беженцы должны решить свою судьбу до 1 января 1925 г. Морской префект Бизерты контр-адмирал Эксельманс очень сочувственно относился к русским морякам и, возможно, в душе не был согласен с решением своего правительства. Однако, занимая официальную должность, он не мог уклониться от выполнения приказа. Когда стало ясно, что для осмотра кораблей в Бизерту прибудет советская комиссия, Эксельманс в неофициальном порядке обратился к морскому министру Франции с просьбой об отчислении его от должности морского префекта. Его просьбу удовлетворили, и вскоре он отправился в трехмесячный отпуск «по состоянию здоровья». Советских специалистов принимал вновь назначенный префект — контр-адмирал К. Клеман.

В октябре 1924 г. закончили обучение и были произведены в гардемарины кадеты очередной роты, начавшие обучение еще в Севастополе (58 человек). Они разместились на жительство в лагере Сфаят. В 1925 г. корпус закончили две последние кадетские роты, набранные уже в Бизерте. 25 мая приказом по Морскому корпусу № 25 он ликвидировался окончательно.

Для всех офицеров флота ликвидация эскадры оказалась великой трагедией. Дело было даже не только в том, что теперь им предстояло нести нелегкую ношу эмигрантов и зарабатывать на хлеб насущный тяжелым трудом. Со спуском Андреевского флага, которому они служили верой и правдой, рушился весь смысл их жизни. Особенно ярко свои чувства выразил неоднократно упоминаемый Монастырев: «Моя карьера морского офицера закончилась. Не об этом мечтал я в своей юности, выбирая жизненный путь. Я мечтал о далеких морях, о дальних походах, о радостных лицах друзей, о славе своей Родины и ее флота, о славе Андреевского флага.

Но судьба распорядилась иначе. (…)

Андреевский флаг спущен! Для многих из нас навсегда. (…) У меня на душе холодно и пусто. Теперь я окончательно потерял все, что мне было дорого…»

Необходимо сказать несколько слов о том, как сложилась судьба кораблей эскадры после ее ликвидации. Советское правительство очень надеялось увеличить мощь своих морских сил за счет кораблей бывшей Русской эскадры. Требования вернуть корабли большевики начали выдвигать с августа 1921 г., однако в тот момент юридического обоснования у подобных претензий не имелось. Уже в октябре 1924 г. «Морской сборник», издававшийся в Москве, писал: «Мы не можем сомневаться, что возвращение судов — вопрос ближайшего будущего, так как по самому существу вопроса судьба эскадры ни в коей мере не может быть предметом будущих переговоров, тем более в плоскости экономической. Возвращение судов есть первый шаг, вытекающий из логики вещей, логики момента, из самой сущности факта признания де юре. (…)

Мы не знаем их [кораблей эскадры. — Н.К] действительного технического состояния, но судя по имеемым точным данным, большинство из судов было приведено в состояние долговременного хранения, побывало в доках и имело ремонт механизмов. И хотя развал личного состава эскадры вначале сопровождался хищениями и попытками распродажи судового имущества и инвентаря, однако, нужно думать, наличие некоторой организации на эскадре (появившейся вскоре после прихода в Бизерту) не дало развиться этому явлению.

Во всяком случае, долгие годы бесхозяйного существования не могли не отразиться на материальной части судов. С этим придется считаться. Но в длинной череде трудов, намеченных з а к о н н ы м х о з я и н о м [разрядка в оригинале. — Н.К.]в деле восстановления морской мощи Республики рабочих и крестьян найдутся место, силы и средства для приведения в должный боевой вид и этой части достояния народа и Красного Флота».

Как видим, представители Красного флота имели весьма достоверную информацию о жизни эскадры и даже признавали наличие на ней «некоторой организации». Скорее всего, такую осведомленность можно связать и с определенной разведывательной работой, и с тем, что в этот период существовала еще относительно свободная почтовая связь с заграницей.

20 декабря 1924 г. командование советским флотом назначило М.В. Викторова «начальником отряда судов Черноморского флота, находящихся в Бизерте с оставлением его в должности начальника гидрографического управления» у комиссаром отряда был назначен А.А. Мартынов. Для буксировки кораблей в Одессе сформировали отряд в составе ледокола «С. Макаров» и ледореза «Федор Литке».

В конце 1924 г. из Парижа в Бизерту прибыла техническая комиссия из Москвы. В ее состав входили брат адмирала М.А. Беренса Е.А. Беренс — военно-морской атташе в Англии и Франции (капитан 1-го ранга Императорского флота), выдающийся русский кораблестроитель А.Н. Крылов, инженеры А.А. Иконников, П.Ю. Орас и Ведерников.

Члены комиссии первоначально опасались, что корабли эскадры могут быть заминированы. Однако еще в июле 1924 г. бывший военно-морской агент в Париже В.И. Дмитриев сообщил Е.А. Беренсу: «Я вполне понимаю необходимость безболезненного разрешения Бизертского вопроса и разделяю Баш взгляд на возможность двух выходов — личному составу остаться на своих кораблях или мирно уйти, сделавшись беженцами. Я не допускаю возможности третьего, т. е. попытки уничтожить суда, — слишком она нелепа и бессмысленна. Мне лично кажется, что за исключением отдельных лиц — все уйдут с кораблей».

После приезда комиссии в Бизерту французские власти подтвердили слова Дмитриева, заявив: «Адмирал Беренс дал честное слово, что никто из его состава ничего не сделал, а ему мы верим как честному человеку». Отношение французских морских властей к членам советской комиссии в целом казалось довольно доброжелательным Однако французы очень опасались какой-либо большевистской пропаганды со стороны прибывших из СССР, и все предполагаемые работы по подготовке кораблей к переходу в советские порты желали осуществлять лишь собственными силами (разумеется, на платной основе). С еще оставшимися в Бизерте чинами Русской эскадры советские моряки и инженеры контактов никаких не имели, да и французы старались оградить их от таковых. Более того, командующий эскадрой адмирал М.А. Беренс на все время пребывания комиссии в Бизерте (с 28 декабря 1924 г. по б января 1925 г.) покинул город, не желая компрометировать родного брата, которому предстояло возвращаться в страну, где свирепствовал чекистский террор.

Осмотр кораблей и судов показал, что большая их часть была подготовлена экипажами к долговременному хранению. В целом состояние кораблей оставляло желать мною лучшего. Е.А. Беренс писал: «Впечатление от поверхностного осмотра довольно пессимистичное. Суда в отношении их внешности все в ужасном виде, все, что можно заржаветь и быть легко попорчено — проржавело и поломано, во внутренних помещениях — в общем то же самое, что же касается корпусов и механизмов, то тут судить трудно, после такого беглого осмотра. Затем заметна разница в состоянии, в особенности мелких судов: три „Новика“ в приличном виде и даже с исправной артиллерией и аппаратами, другие же два и строившийся „Цериго“ — плохи, и их придется капитально ремонтировать. Линкор, за исключением верхних надстроек и шлюпок, видимо, хорош, артиллерия в башнях закрыта после смазки, и французы говорят, что из пушек можно стрелять хоть сейчас; в каком виде трубопроводы и вообще проводки на судах, сказать трудно, они требуют более тщательного осмотра, на который у нас нет ни людей, ни средств». На некоторых кораблях обнаружились даже экземпляры журнала «Красный флот», присылавшихся из Советской России в обмен на бизертинский «Морской сборник».

О том, что, несмотря на неприятие советской власти, большинство моряков эскадры не только не было склонно к тому, чтобы уничтожать корабли, а с определенным пониманием отнеслось к тому, что они вновь попадут в Россию, свидетельствовала записка бывшего командира эсминца «Цериго» с перечнем книг и корабельной документации, адресованная «первому красному командиру „Цериго“». Комиссия работала в Бизерте с 28 декабря 1924 г. по 6 января 1925 г.

Члены комиссии составили перечень кораблей, намечавшихся для возвращения в СССР: линкор «Генерал Алексеев», крейсер «Генерал Корнилов», 6 эсминцев типа «Новик» и 4 подводные лодки. Остальные корабли и суда, находившиеся в ветхом состоянии, решили продать на слом.

Однако идея передачи кораблей советской стороне не встретила поддержки французского Сената и общественности, усматривавших в этом факте «угрозу французским колониальным владениям от общих замыслов Советского правительства». Также против передачи эскадры выступили и многие государства (прежде всего прибалтийские и причерноморские), не желавшие усиления Красного флота. Их активно поддерживала и «владычица морей» Великобритания. Острая дискуссия по вопросу возвращения кораблей развернулась и в Лиге Наций. Не возражали против усиления советского флота только Швеция и Италия.

Кроме того, конструктивному решению вопроса мешали и взаимные претензии СССР и Франции по возмещению долгов Российской империи и ущерба от интервенции. Решение вопроса затянулось, но первые годы советская сторона все еще надеялась усилить флот с помощью кораблей бывшей Русской эскадры. Так, в сводке сведений о составе сил Рабоче-Крестьянского Красного флота на 1 апреля 1926 г. указывалось: «…Особенно реально встает вопрос о необходимости скорейшего возвращения Бизертской эскадры, техническое состояние которой позволяет рассчитывать на возможность введения кораблей в строй, путем их ремонта, стоимость которого является значительно меньшей по сравнению со стоимостью новых кораблей»[68]. К концу 1920-х г. ситуация окончательно зашла в тупик; состояние кораблей, продолжавших стоять на якоре без экипажей, становилось все более и более плачевным. В итоге в 1930–1936 гг. оставшиеся у Франции русские корабли пошли на слом…

Весьма необычной оказалась судьба у орудий главного калибра флагмана эскадры — линкора «Генерал Алексеев». На нем было установлено 12 орудий калибра 305-мм, расположенных в четырех трехорудийных башнях. Эти башенные установки конструкции петербургского Металлического завода с 12-мм орудиями, изготовленными Обуховским сталелитейным заводом, являлись одними из наиболее мощных артиллерийских систем за всю историю отечественного флота. На кораблях они использовались вплоть до середины 1950-х гг., а в береговой артиллерии — до середины 1990-х (!).

В 1928 г. «Генерала Алексеева» продали на слом французской компании «Клиагин» (названной так по фамилии ее владельца, русского инженера А.П. Клягина), но следующие три года он продолжал стоять в Бизерте. В этот период линкор, набрав забортной воды, сел на грунт на своей якорной стоянке. После подъема корабль отбуксировали в бухту Себра и там разобрали на металл. Его двенадцать 305-мм и восемнадцать 130-мм орудий в 1935 г. выгрузили на берег для хранения в арсенале в бухте Сиди-Абдалла.

В 1939 г., с началом «Зимней войны» между СССР и Финляндией, фирма «Клиагин», по согласованию с французским правительством, решила продать двенадцать 305-мм орудий финнам. Первые восемь удалось достаточно быстро доставить в Финляндию, где они использовались, в частности, в составе батарей на островах Макилуото, Куйвассари и Исосаари.

Двухорудийная батарея на Исосаари (близ Хельсинки) была закончена постройкой лишь к 1960 г. Через 20 лет одну из установок разрезали на металл, вторую сохранили как музейный экспонат.

Запасные стволы и орудийные станки использовались финскими военными для восстановления артиллерийских установок на железнодорожных платформах, взорванных советскими войсками при эвакуации с полуострова Ханко в 1941 г. После заключения перемирия с СССР в 1944 г. железнодорожные орудия, возвращенные советской стороне, несли службу до 1960 г. Впоследствии одна из установок стала частью мемориального комплекса береговой обороны, организованного на форте Красная Горка в окрестностях Ленинграда. После расформирования войсковых частей, расположенных на Красной Горке, ликвидировали и экспозицию. В результате железнодорожная установка оказалась просто брошенной на произвол судьбы. Еще двум аналогичным арт-системам повезло больше — они находятся в музеях Москвы (Центральный музей Великой Отечественной Войны 1941–1945 гг. на Поклонной горе) и Санкт-Петербурга (Музей железнодорожной техники на Варшавском вокзале).

Однако речь шла о благополучной доставке в Финляндию лишь восьми орудий; что же случилось с остальными четырьмя? Их судьба сложилась еще более замысловато. Эти четыре орудия перевозили на пароходе «Нина», прибывшем в воды Норвегии 11 марта 1940 г., т. е. за день до подписания мирного договора, положившего конец «Зимней войне». По каким-то причинам пароход оставался в норвежских водах еще некоторое время, вплоть до момента вторжения в Норвегию германской армии. Немцы, захватив пароход с орудиями, включили их в состав батареи, сооруженной на острове Гернси (Нормандские острова в проливе Ла-Манш).

Батарея первоначально получила название «Нина» (по названию парохода, перевозившего орудия), а в августе 1942 г. батарею переименовали в честь капитана 1-го ранга Рольфа Мируса — известного деятеля военно-морской артиллерии Германии, погибшего в ноябре 1941 г. — «Мирус». В течение войны русские орудия неоднократно открывали огонь по кораблям союзников в Ла-Манше.

О последнем эпизоде, связанном с «батареей Мируса», образно написал известный современный историк фортификации и береговой артиллерии В.И. Калинин в предисловии к переводу английской книги по истории батареи: «Даже 8 мая 1945 г. экспедиционные силы англичан, готовившие высадку на острова, вынуждены были в спешном порядке удалиться от них, получив от немцев уведомление, что их корабли будут потоплены огнем батареи, если подойдут к островам ранее 0 часов 9 мая — даты общей капитуляции Германских вооруженных сил. Разумеется, не было ничего хорошего в том, что столь мощные русские орудия оказались во вражеских руках. Тем не менее, вся история создания и боевой деятельности батареи „Мирус“ свидетельствует, по крайней мере, о том, что русские инженеры и артиллеристы по праву могли гордиться созданными ими 305-мм/52 кал [иберными] пушками».

После вступления на остров английских войск гарнизон батареи попал в плен, часть оборудования демонтировали и увезли в Англию. 305-мм орудия первоначально были открыты для всеобщего обозрения, но в 1946 г. власти острова решили их уничтожить, что и было сделано. Как видим, не только у людей и кораблей, ставших эмигрантами, по-разному складывалась судьба — необычной она бывает даже у артиллерийских орудий.

Несмотря на то что эскадра перестала существовать, ее судьба болью отозвалась в сердцах русских эмигрантов, причем не только моряков. Память русского флота решили увековечить, построив православный храм, в котором были бы установлены памятные доски с начертанными на них названиями кораблей. Была образована специальная комиссия под председательством контр-адмирала С.Н. Ворожейкина, занимавшаяся организационными вопросами и прежде всего сбором пожертвований. Идею активно подержали эмигрантские военные журналы — на страницах пражского «Морского журнала» и брюссельского «Часового» постоянно печатались обращения с призывом присылать пожертвования на строительство храма. Деньги поступали со всех уголков мира. Инженер-коммерсант А.П. Клягин, занимавшийся скупкой у французов имущества бывшей эскадры, передал в храм много предметов — люстры, якоря, мраморные плиты. Церковь строилась по проекту и под руководством военного инженера полковника Н.С. Сухоржевского. Многие иконы и настенная роспись выполнил художник Г. Чапега. Торжественное освящение храма в честь Святого Благоверного князя Александра Невского состоялось 10 сентября 1938 г. Первым настоятелем церкви стал священник Иоанникий Полетаев. Вместо алтарной завесы на царских вратах повесили Андреевский флаг с корабля «Георгий Победоносец», на стенах висели иконы Христа Спасителя, Богоматери, святого Константина и святой Елены, взятые с того же корабля.

В период Второй мировой войны храм сильно пострадал в результате авианалетов на Бизерту. В 1949 г. под руководством игумена Феодосия, организовавшего сбор средств, его восстановили. В 1950 г. в храме установлена мраморная доска, на которой высечены названия всех кораблей, пришедших в Бизерту в 1920–1921 гг. Французское правительство выделило на ремонт 975 тысяч франков, остальные суммы, около полутора миллионов франков, были собраны среди верующих. Этот храм существует и по сей день, олицетворяя собой духовную связь между русскими эмигрантами и Россией.

Часть чинов эскадры и членов их семей осталась жить в Тунисском протекторате. До Второй мировой войны в Тунисе существовала кают-компания офицеров русского флота под председательством контр-адмирала М.А. Беренса. Моряки входили и в отдел Общества русских офицеров — участников войны, возглавлявшийся к 1930 г. капитаном 2-го ранга А.П. Кублицким. Но постепенно число русских людей редело: кто-то уезжал из Северной Африки, кто-то уходил в мир иной. Много русских, имевших французское гражданство, покинуло Бизерту после обретения независимости Тунисом в 1956 г., в т. ч. и в первой половине 60-х гг.

К настоящему моменту в Бизерте из представителей русской морской эмиграции живет Анастасия Александровна Манштейн- Ширинская, дочь старшего лейтенанта Александра Сергеевича Манштейна, командовавшего эсминцем «Жаркий», входившего в состав Русской эскадры. Именно благодаря этой женщине удалось сохранить и увековечить память о русских моряках не только в Бизерте, но и в России. Анастасия Александровна всю жизнь работала школьным преподавателем. Многие из ее учеников продолжили образование в СССР и создали там свои семьи. Даже в 1970-1980-е гг. Манштейн-Ширинская общалась с приезжавшими для работы по контракту в Республику Тунис советскими гражданами.

С 1987 г., после начала «перестройки», она смогла наладить более тесные связи с Россией, от которой она всегда считала себя неотделимой. В 1989 г. в газете «Советская культура» появилась статья С.В. Жданова под названием «Сквозь пелену времен». В ней автор на основе бесед с Анастасией Александровной впервые попытался рассказать правду о бизертинской эскадре. После этого стали появляться новые статьи и телепередачи. На место последней стоянки русского флота стали приезжать журналисты, воинские почести могилам моряков отдавали экипажи заходивших в Бизерту кораблей. В 1990 г. благодаря Анастасии Александровне удалось перевести под юрисдикцию Московской патриархии храм Святого Александра Невского, благодаря чему там вновь начались богослужения. Двумя изданиями вышла в России книга Манштейн-Ширинской, озаглавленная «Бизерта. Последняя стоянка». Она неоднократно бывала в России и с целью сохранить, спасти для потомков все то, что осталось на месте пребывания эскадры, добивалась приема на самом высшем уровне. Энергия, которую проявляет эта замечательная Русская Женщина в деле восстановления памяти об Исторической России, потрясает и вызывает глубочайшее восхищение.

Таким образом закончилась, возможно, одна из самых скорбных, но и гордых страниц истории Русского флота. В течение четырех лет оторванная от России эскадра существовала на чужой земле. За это время ее командованию удалось не только спасти тысячи людей, дав им приют и «твердую почву» под ногами для дальнейшей эмигрантской жизни, но и подготовить новую смену моряков — питомцев Морского корпуса. Правда, им не удалось послужить под Андреевским флагом, но воспитание в традициях Русского флота в дальнейшем оказало влияние на всю их жизнь.

В качестве заключения к данной главе нельзя не привести стихотворение замечательного петербургского барда, посвятившего свою лиру Белому движению, К.И. Ривеля. Думается, оно очень точно отражает трагедию последней эскадры России.