"Избранное: Христианская философия" - читать интересную книгу автора (Жильсон Этьен)

Глава IV Свобода человека в «Principia philosophiae»

Если мы попытаемся найти в «Первоначалах» уточнения той критики, которую Декарт направлял против свободы как безразличия, то прежде всего мы с удивлением убедимся, что их там нет. Эта критика, составляющая один из принципиальных моментов «Четвертого размышления», исчезла, как кажется, в «Первоначалах». И тем не менее обе работы посвящены одной и той же проблеме и дают ей одно и то же решение. Как в «Первоначалах», так и в «Размышлениях» Декарт стремится доказать, что Бог не несет ответственности за наши заблуждения, что последние зависят от дурного использования нашей способности свободного выбора и что наличие у нас заблуждений никак не препятствует тому, чтобы наши ясные и отчетливые идеи были истинны. Но в то время как в «Размышлениях» все доказательство данного тезиса опирается, как кажется, на критику свободы как безразличия, в «Первоначалах» оно полностью построено так, что даже сам термин «безразличие» употребляется только один раз. Тут на ум естественным образом приходит, возможно, очень простое объяснение для подобного изменения установки Декарта. Сам Декарт предупредил нас, что, вообще говоря, порядок и относительное значение затронутых вопросов в «Размышлениях» и в «Первоначалах» различаются; стоит ли после этого удивляться, что мы не встречаем в первой книге «Первоначал» некоторых рассуждений, содержащихся в «Размышлениях»? Однако надо заметить, что не следует преувеличивать изменения порядка рассматриваемых вопросов; они на самом деле незначительны[556]. А что касается развития различных вопросов, обсуждаемых в обоих трактатах, то приходится признать, что, вообще говоря, рассмотрения, развиваемые в «Размышлениях», в «Первоначалах» не столь значительно сокращены. Но вот с проблемой свободного выбора дело обстоит по-другому; тут произошло не простое изменение порядка или структуры изложения, но изменение содержания. И именно обсуждение свободы как безразличия не просто сокращено, но устранено вообще. Однако в эпоху появления «Первоначал» такое устранение должно было быть значимым актом. Более того. Декарт не просто убрал критику свободы как безразличия, но отказался от нее. Термин «безразличие» появляется только один раз, но как синоним термина «свобода». Так что Декарт не только не противопоставляет данные термины, как в «Размышлениях», но намеренно смешивает их[557]. А для его читателей и такого знака оказывалось достаточно. Не надо забывать, что в ту эпоху термин «безразличие» был знаком партийной принадлежности. В «Размышлениях» Декарт сражается с концепцией свободы как безразличия; следовательно, он противопоставляет себя Молине. А в «Первоначалах» он, напротив, говорит: «…мы…осознаем присутствие в нас свободы и безразличия…» Значит, для него безразличие составляет или саму свободу, или ее необходимый элемент. Таким образом, Декарт становится сторонником Молины. И в какой связи он делает подобное заявление? В связи с согласованием нашей свободы выбора и божественного предустановления. Тут уж никак нельзя обмануться. Декарт уже не томист и не имеет с их партией ничего общего. Мы, с одной стороны, уверены, что Бог предустановил все вещи; а с другой стороны, мы уверены, что это предустановление оставило нетронутой нашу свободу и безразличие. Что сказал бы о. Жибьёф? Вот его бывший ученик, отказывающийся признать, что божественное предустановление устраняет наше безразличие, словно он боится, что такое признание сразу лишит нас свободы. Как же объяснить сначала молчание, а потом немногословный, но совершенно недвусмысленный отказ от прежних взглядов, на который читатели — и в этом Декарт мог быть уверен — обязательно обратили бы внимание? Мы поймем все это, рассмотрев особую цель, которую преследовал Декарт в «Первоначалах», и то, какой оборот приняла к тому времени полемика о благодати.

Одной из постоянных забот всей философской деятельности Декарта было снискание успеха для его философии. Сколько бы он ни выказывал презрения к схоластической философии, он, возможно, в глубине души завидовал ее чудесной судьбе, и иногда он высказывался так, словно ему не давали покоя лавры Аристотеля. В самом деле, как не позавидовать судьбе этого человека, все писания которого воспринимаются сейчас как изречения оракула[558]? Убийственная ирония Декарта может выдавать некоторую досаду.

Но какими бы, впрочем, ни были чувства Декарта к Аристотелю, остается установленным фактом, что он имел притязание свергнуть его с философского трона и взойти на него самому в качестве бесспорного авторитета. Замысел был грандиозным, а с реализацией дело шло туго. Чтобы занять место Аристотеля, надо было бы создать свой вариант всего того, что сделал Аристотель и, согласно обычаю той эпохи, издать «Philosophia universalis» или «Summa totius philosophiae complectens quator partes: Logica, Metaphysica, Physica, et Moralis»[2*]. Таким образом Декарт и замыслил свою систему. Стремясь разрушить здание аристотелевской системы и на его развалинах возвести новое, уже нерушимое, он ни минуты не сомневался в оправданности этого проекта. Хотя Декарт и был непримиримым противником схоластики по любому вопросу, он никогда не рассматривал саму философию иначе, чем это было принято в его собственном коллеже; поэтому великое древо науки, которое он хочет взрастить, разровняв предварительно для этого почву, должно иметь столько ветвей, сколько было курсов философии в коллежах и университетах. За подлинной логикой должна следовать метафизика, потом физика, потом от этого ствола отходят медицина, механика, составляющая единственную новацию, и, наконец, «последняя ступень к высшей мудрости», т. е. мораль[559]. Добавим, что Декарт ни на мгновение не сомневался, что во всех этих областях он может представить доказательства столь же достоверные, как математические, неопровержимые и окончательные; понятно поэтому, что как только это «древо философии» будет создано, останется только бесконечно преподавать его и выработать на его основе учебные планы для всех коллежей и университетов. Декарт не только лелеял мечту о победоносной «истинной философии», которая когда-нибудь воцарится в школах, где до сих пор господствовал Аристотель, но и надеялся увидеть еще при жизни осуществление своей мечты.

Для этого надо было дать жестокий бой. Аристотель господствовал над образованием, а в образовании господствовали иезуиты. Чтобы философия Декарта распространилась и вытеснила схоластическую, ему было абсолютно необходимо привлечь иезуитов на свою сторону; только иезуиты с их могущественными коллежами и многочисленными связями в университетах могли организовать быстрый и надежный триумф новой философии. Декарт знал это, и самым существенным из его усилий по привлечению их на свою сторону стало редактирование «Первоначал» ad usum scholarum[4*][560]. Он не пытался, однако, сначала взять их лаской. Огорченный недостаточным вниманием к его трактату «Метеоры» и тем, что его не ввели в учебные курсы[561], раздраженный нападками Бурдена[5*], он в какой-то момент задумал использовать соперничество между иезуитами и Сорбонной. Его план состоял тогда в том, чтобы получить от докторов lt;Сорбонныgt; официальное одобрение своей метафизики и, усилив свою позицию такой поддержкой, запустить против иезуитов мощное стенобитное орудие, которое покажет всем превосходство его философии и немедленно откроет перед ним двери учебных заведений. Но чтобы удар оказался решающим, он должен попасть к самое сердце противника. Не открывая Мерсенну весь свой замысел, Декарт прикинулся, что он хочет приготовиться к замечаниям, которые могут выдвинуть против его «Размышлений» иезуиты. Под предлогом того, что нужно «знать, чего ожидать», он попросил Мерсенна перечислить ему авторов философских курсов, «наиболее читаемых» в коллежах ордена. Книги коимбрцев, Толетуса и Рубиуса были, к сожалению, слишком длинными. А вот Еlt;вста-фийgt; де Сен-Поль, напротив, написал относительно короткий компендиум, который был лучшей работой такого рода[562]. Вскоре Декарту пришлось открыть свой подлинный замысел. Мерсенн тут же указал на трудность, с которой ему придется встретиться, опровергая философию, защитники которой придерживаются столь различных воззрений. Но намерение Декарта состояло вовсе не в этом; он только хотел разрушить основание здания, потому что, как он отвечал Мерсенну, «можно легко опровергнуть все основания, в которых они соглашаются между собой; а после этого все их частные споры станут излишними»[563]. Как осуществить такой замысел? Декарт хотел представить все принципы своей философии в форме тезисов; тогда последовательность следствий из них и оснований, их доказывающих, образовала бы настоящий «Курс» его философии. В том же самом томе, после этого первого курса, следовало бы напечатать «Kypc обычной философии», подобный, например, курсу фельяна[6*], но чтобы за каждым вопросом из этого курса шли заметки Декарта; в которых были бы собраны и раскритикованы различные защищаемые схоластикой воззрения по тому же самому вопросу, а в конце, возможно, даже было бы помещено «сравнение обеих этих философий». Весь проект должен был быть обдуман и осуществлен скрытно; иначе регенты коллежей сделали бы все, чтобы ему помешать, да и Сорбонна могла бы взволноваться и отказать в одобрении, которого Декарт желал, потому что это могло «быть чрезвычайно полезно для его замыслов». Если бы «Размышления» были одобрены, то и его физика была бы принята, потому что «эта небольшая порция метафизики» содержит «все принципы его физики»[564].

Трудность состояла прежде всего в том, чтобы найти курс схоластической философии, пригодный для такой цели. Декарту был нужен краткий и общепринятый учебник[565]. Курс о. Ракониса, предложенный ему Мерсенном, подходил меньше, чем курс фельяна, а что касается коимбрцев, то их курс был слишком длинным, чтобы его можно было использовать. Оставался Еlt;встафийgt; де Сен-Поль. Но с ним возникала другая проблема: он не был иезуитом, а Декарт, в силу его особого замысла, «предпочитал бы иметь дело с крупной конгрегацией, а не с мелкой», не сомневаясь при этом в своей способности доказать, что его доводы «годятся против их аргументов, как и против аргументов всех остальных»[566]. Так и не приняв окончательного решения, он начал редактировать свой курс; кстати, время у него было, потому что надо было подождать, пока доктора Сорбонны изучат «Размышления» и составят текст одобрения. Труд Декарта был представлен им не ранее 4 марта 1641 г.[567]; много месяцев прошло, пока друзья Декарта пытались добиться одобрения докторов Сорбонны; по-видимому, особенно активно этим занимался Жибьёф, и Декарту даже подали надежду получить искомое одобрение при посредничестве герцогини Эгийон, племянницы Ришелье[568]. Однако переговоры шли трудно, и Декарт, которого Мерсенн, без сомнения, предупредил о возможной неудаче, после июля 1641 г. стал делать вид, что и не принимал этого близко к сердцу, пытаясь казаться равнодушным[569]; он снова просмотрел опасные места, он урезал свой ответ на замечания Арно, но ничего не помогло; и доктора Сорбонны в конце концов отказались дать свое одобрение. Это было большим разочарованием для всех сторонников Декарта; все так рассчитывали на одобрение Сорбонны, что первое издание «Размышлений», уже вполне в тот момент готовое, появилось с надписью: «Cum Privilegio et Approbatione Doctorum»[7*], но одобрения как раз и не было. Мерсенн сообщил Декарту плохую новость, выражая свое негодование против тех, чьи маневры и искажения привели к отказу. Декарт отреагировал весьма пренебрежительно, как человек, которого подобные мелочи задевать не могут; но за этим видимым безразличием к делу, о котором он якобы «давно уже перестал думать», за высокомерным презрением к тем, кто оказался неспособен понять его доводи, чувствуется все-таки глубокое разочарование и скрытый гнев[570]. В самом деле, это было крахом всех его планов. Без официального одобрения докторов Сорбонны было бы неосторожным вступать к открытую борьбу с Обществом Иисуса; все было бы совсем по-другому, если бы он мог доказать своим противникам, что физика, которую они отрицают, необходимым образом вытекает из метафизических принципов, одобренных Сорбонной. Но поскольку у него не было такой поддержки, то оставалось только достойно отступить. Что он и сделал.

После того как Декарту было отказано в одобрении докторов, он отказался от первоначального замысла опровергать курс философии, принятый в иезуитских коллежах, и стал рассматривать свой проект только как угрозу, которую можно оставить про запас, чтобы придать решимости членам ордена. Весть о его проекте, впрочем, уже разошлась, и иезуиты узнали кое-что об этом; Бурден, действовавший, по мнению Декарта, по поручению своего начальника, приходил к Мерсенну поговорить о намерении Декарта атаковать философию, преподаваемую в коллежах ордена. В ходе этой встречи иезуит на угрозу ответил угрозой, и Декарту было предложено что-то вроде компромисса. Если философ согласится не писать против Общества Иисуса, Бурден со своей стороны обещал не публиковать текст, который должен был составить «Седьмые возражения»[571]; однако Декарт ради его же собственного блага не должен был забывать, насколько легко иезуитам полностью погубить его репутацию, так что борьба была бы не равной[572]. Мерсенн, передавая эти предложения, выражал свое опасение по поводу того, что Декарт ввязывается в опасную историю, но философ в своем ответе успокоил его и заявил, что сам он совершенно не опасается за себя. Просто, по случайному стечению обстоятельств, он и сам уже давно «совершенно забросил свой замысел опровергнуть» философию, «настолько абсолютно и ясно разрушающуюся от самого факта существования его философии»[573]; поэтому он хотел просто оставить за собой на будущее право исполнить свою угрозу, действенность которой он с удовольствием констатировал[574]. В остальном он открыто отрекался от приписываемого ему замысла написать что-то против отцов-иезуитов в письме, с которым он хотел познакомить не только Бурдена, но и Отца-провинциала[9*][575]. Это была декларация об отказе от первоначального проекта, от которого он сохранил только идею публикации «Курса», или, лучше сказать, «Суммы» философии; и при этом он еще уточнял, что, хотя эта «Сумма» отлична от используемых в иезуитских учебных заведениях, она будет опубликована вовсе не из желания противоречить им, но только из любви к истине[576]. На самом деле, цель Декарта осталась прежней, а изменилась только тактика; поскольку он не мог силой внедрить свою философию в коллежи, он стал пытаться проложить ей дорогу туда хитростью.

Декарт не пренебрегал ничем, чтобы достичь своей цели. Прежде всего поскольку угроза писать против иезуитов так подействовала на них, Мерсенн должен был, несмотря на официальное заявление Декарта об отказе от своих планов, поддерживать в них полезное опасение, что хотя теперь он и не собирается этого делать, но если отцы-иезуиты используют против него «ложь и клевету», он вполне может взять «один из их курсов философии и показать его ошибки»[577]. Что касается сочинения, которым ему угрожал Бурден, то Декарт показал, что он этого совершенно не боится, опубликовав его сам под названием «Седьмые возражения», но «с примечаниями автора»[578]. Одновременно он начал готовить сочинение для мирного проникновения и сжигать мосты между Бурденом и остальным орденом. Было невозможно получить сразу официальное одобрение иезуитов, но надо было, по крайней мере, чтобы нападки Бурдена не могли выглядеть как неодобрение всего ордена. Поэтому в чрезвычайно важном в этом плане письме он заявлял о. Дине, что никогда не считал грубые нападки и лживые измышления Бурдена выражением чувств всего ордена, столь осторожного и благочестивого[579]. При этом Декарт не скрывал, до какой степени нападки Бурдена, профессора математики в известнейшем коллеже мира, могли повредить распространению его философии в преподавании. В самом деле, не станут ли думать, что Бурдену было поручено орденом иезуитов вынести суждение о его философии[580]? А поскольку отцы Общества рассеяны по всему миру, не означает ли это, что весь свет, не прочитав Декарта, получил бы мнения и лживые измышления Бурдена? Хуже того, почти все люди поверят этим ложным мнениям в силу доверия, питаемого ими к Обществу. Именно это уже произошло с его «Рассуждениями» и «Трактатом о метеорах». Ведь иезуиты постоянно заняты своими трудами, и, не имея возможности читать все новые книги, они следуют воззрению первого из членов Общества, познакомившегося с книгой и сообщившего свое суждение. Бурден своими неистовыми нападками на «Метеоры» добился того, что ни один из священников, ежегодно преподающих в коллежах этот раздел физики, не дал себе труда прочитать первую часть этой книги. Таким образом злая воля одного члена конгрегации замедлила успех истинной философии[581].

Декарт одновременно готовил пути для своего нового трактата по философии и старался обеспечить ему доступ в учебные заведения. Он сообщил о своем намерении изменить стиль; он напомнил, как в конце «Ответа на четвертые возражения» его философия показала свою способность объяснить, насколько только можно, таинства пресуществления, и заявлял о своей способности столь же достоверно разрешить любые трудности такого рода[582]; он призывал, наконец, оценить, что его философия способна установить мир и спокойствие между философами; это будет окончанием всех битв и всех споров, поскольку ясное видение истины не оставит никакого места сомнениям или спорам. Таким образом, все указывает на желательность признания истинной философии и внедрения ее в преподавание[583]. После такого манифеста он счел себя обязанным осуществить эти замыслы.

Первой его заботой было «научить» свою физику «говорить по-латыни». Чтобы лучше обозначить свои намерения и скорее сделать свою философию предметом обсуждения философов-схоластов, Декарт хотел сначала назвать ее «Summa Philosiphiae». Таким образом она должна была снискать признание его гонителей, как пасторов, так и иезуитов[584]. Одновременно он старался завязать и поддерживать хорошие отношения с некоторыми влиятельными священниками в Обществе. Ватье заверил его, что отвергает и языком, и сердцем все, сделанное против него, открыто одобряет его объяснение таинства пресуществления и отрицает, вопреки всем ходившим слухам, что когда-либо помышлял писать против него[585]. За три или четьгре месяца до того философ попытался заинтересовать своим делом о. Шарле[16*] [586], и в самом деле, о. Дине, вновь прибыв в Рим, сообщил Декарту, что о. Шарле его любит и уважает, что его письмо «Admodum Reverendo Patri Dinet»[17*] достойно его и его благородства и что, наконец, о. Шарле напишет ему о своем отношении к его исследованиям и о проявляемом им уважении к Обществу[587]. В отношениях Декарта с иезуитами, таким образом, наметилась существенная разрядка, и он, продолжая делать им комплименты, стал думать, что они ожидают публикации его философии, чтобы высказаться[588]. Кстати, к этому времени он породнился с одним членом Общества, который, вероятно, преподавал математику в Париже. Это был удобный случай, чтобы попытаться сблизиться с Бурденом; Декарт воспользовался ситуацией и выразил свое желание, если это возможно, «снискать его расположение» [589].В то время, когда завершалось печатание «Первоначал», он самым старательным образом и в самом примирительном духе отвечал на возражения о. Мелана по поводу свободы и пресуществления; для него в то время было весьма важно снискать расположение еще одного иезуита[590]. Наконец, «Первоначала» вышли; Декарт распространил среди членов Общества столько экземпляров, сколько только смог, и занялся активной пропагандой. Поскольку Декарт больше всего опасался ревности регентов коллежей по отношению к философии, отличной от преподаваемой ими, он попытался убедить орден, что принятие его философии послужит к славе последнего. В самом деле, его «Первоначала» являются столь обоснованными, что «самые мудрые» заслужат «славу первых, кто ее одобрил и вынес о ней благоприятное суждение»[591]; он послал о. Дине экземпляр «этой несчастной философии, которую кое-кто пытался удушить до ее появления на свет»[592]; что же касается самого Бурдена — как же меняются времена! — Декарт с большим удовлетворением имел честь его видеть, тем более что Бурден «дал ему надежду заслужить его благосклонность»[593]. В итоге визита, который он нанес этому теологу во время своей поездки в Париж, Декарт в своих знаках внимания дошел до того, что сделал Бурдена лично распространителем своей философии среди членов ордена; так что из рук самого Бурдена экземпляры «Первоначал» получили, помимо о. Дине и о. Шарле, Ватье, Фурнье, Мелан, Грандами и др., всего около дюжины[594]. Шарле, Дине и Бурден ответили Декарту[595], и, благодаря Шарле за письмо, Декарт выложил, наконец, карты на стол; его побудило к этому убеждение в благосклонности и авторитете этого священника. Он простодушно объяснил, почему он был бы «в высшей степени огорчен плохими отношениями с кем бы то ни было из членов» ордена: прежде всего, из-за собственной склонности и понимания своего долга; а помимо этого, на пути, на который он вступил, «опубликовав новую философию», «из благосклонности иезуитов он может так много извлечь и, напротив, из-за их недоброжелательства так много потерять», что его можно было бы счесть безумным, если бы он не стремился к их расположению[596]. Разумеется, его философия «так обоснована доказательствами», что можно не сомневаться в том, что со временем ее примут и одобрят все, но Декарту очень хотелось бы «дожить до этого времени», и в этом ему могут помочь иезуиты. В самом деле, если бы их благосклонность побудила их рассмотреть «Первоначала», то «я осмеливаюсь обещать, — писал Декарт, — что они найдут там столько вещей, которые сочтут истинными и которые могут легко заменить общепринятые воззрения и послужить для объяснения истин Веры, даже не противореча при этом Аристотелю, что они не преминут принять их, так что через несколько лет эта философия завоюет доверие, которое иначе она сможет завоевать только через столетие. Признаюсь, что я в этом очень заинтересован, ибо, будучи человеком, как и все, я не настолько бесчувствен, чтобы быть равнодушным к успеху; и всем этим я могу быть обязанным вам»[597].

Таким образом, история «Первоначал» целиком разворачивается под знаком озабоченности отношениями с иезуитами. «Первоначала» были книгой, предназначенной для преподавания и для обеспечения быстрого распространения и скорейшего успеха истинной философии; именно для этого философ замыслил и осуществил проект «Курса» или «Суммы», которую «сможет преподавать даже самый ничтожный преподаватель»[598].

Отсюда нетрудно понять позицию Декарта по вопросу о свободе в этой работе; ведь он, редактируя свой «Курс» философии, должен был использовать все шансы на успех. Но одним из первых условий принятия его физики к преподаванию в иезуитских коллежах было наличие у этой физики метафизических оснований, приемлемых для членов ордена. Тем более Декарт не должен был вводить в свой курс ничего такого, что можно было понять как критику теологических учений, признаваемых конгрегацией; а именно такой была критика свободы как безразличия. Ведь свобода как безразличие — это Молина; и если члены Общества действительно были, как об этом упоминал Декарт, в чем-то единодушны, так это в спорах о благодати. Нападая на понимание свободы как безразличия и, следовательно, на Молину, Декарт нападал на все Общество Иисуса в целом, а самолюбие Общества было весьма чувствительно к любым нападкам по данному поводу. Поэтому приходилось выбирать: или «Первоначала», как и «Размышления», будут содержать развернутое объяснение природы свободы и критику свободы как безразличия — и тогда сопротивление иезуитов неминуемо, или данный момент опускается и даже тихонько вводится индифферентизм — и тогда принятие истинной философии в иезуитских коллежах облегчается, чем гарантируется ее распространение в образовании. Декарт, который, как мы видели, был слишком озабочен немедленной победой своей философии, выбрал второе, и, чтобы в самом деле открыть двери иезуитских коллежей для своей физики, он и включил безразличие в истинную свободу.

Впрочем, он смог это сделать, не внося существенных изменений в свою метафизику и даже не отказываясь ни от чего из написанного им о характере свободы; достаточно было обойти этот вопрос молчанием и переложить ответственность за заблуждение на дурное использование нашей свободы. Вот почему, несмотря на полное устранение критики свободы как безразличия, общая линия доказательств в «Первоначалах» остается той же, что и в «Размышлениях». Проблема ставится одна и та же: доказать, что наши ясные и отчетливые идеи истинны. Для доказательства достаточно осознать, что Бог в силу своего совершенства не может нас обманывать; но если бы мы обманывались в том, истинность чего мы видим ясно и отчетливо, это значило бы, что сам Бог нас обманывает. Но Он не может обманывать; следовательно, наши ясные и отчетливые идеи истинны[599]. Остается, впрочем, одна трудность: как получается, что мы заблуждаемся? Верно ли, что Бог не обманщик и ни в коей мере не является причиной наших заблуждений? Для разрешения этой трудности доказывается, что наши заблуждения с точки зрения Бога являются ничем и что они выступают настоящим изъяном, лишенностью, только по отношению к нам самим[600]. После этого Декарт просто воспроизводит аргументацию «Размышлений», изменив лишь некоторые детали и выражения. Заблуждение не проистекает из нашего разума; его ограниченность, естественная для сотворенного разума, обуславливает то, что он не знает некоторых вещей, однако еще не приговаривает его неизбежным образом к заблуждению. Заблуждение проистекает из превосходства нашей воли над нашим разумом; это превосходство определяется самой природой нашей воли и даже образует главное совершенство человека, а именно способность действовать свободно. Итак, наш разум ограничен и конечен, а наша воля некоторым образом бесконечна, и поскольку она легко распространяет свои суждения за пределы того, что мы воспринимаем ясно и отчетливо, мы заблуждаемся. Изъян, из которого проистекают наши заблуждения, принадлежит не нашей природе, но нашим действиям; наша природа такова, какую Богу было угодно дать нам, и она такой, какой Бог дал ее нам, не обрекает нас на заблуждение; заблуждение проистекает из дурного применения нашей свободы[601]. Нельзя поэтому утверждать, что Бог приговорил нас к заблуждению, потому что только от нас зависит избегать заблуждения; и коль скоро Бог не является обманщиком, мы можем утверждать, что все то, что мы познаем ясно и отчетливо, истинно. Таким образом, Декарт ничего не поменял в совокупности рассуждений «Четвертого размышления», только, как оппортунист, отказался от своего прежнего учения о сущности нашей свободы.

Кому-то, может быть, будет неприятно признать, что Декарт изменил свое учение по очевидно корыстным соображениям. Возможно, наше объяснение не делает чести философу. И все же мы говорим: невозможно отрицать оппортунизм среди мотивов, побудивших Декарта отказаться от позиции, представленной в «Четвертом размышлении». Декарт хотел, чтобы его философию преподавали в коллежах, и пошел ради этого на некоторые жертвы, которые ему представлялись необходимыми. Текст «Первоначал» носит не один очевидный след этого. Движение Земли объясняется в нем с таким избытком предосторожности и искусности, что превращается в небескорыстную уловку. Ибо доказано, что его осторожность в данном вопросе была чрезмерной и не соответствовала реальной степени опасности, которой подвергался Декарт[602]. Но есть и более явные знаки особой заинтересованности в благосклонном внимании иезуитов. Известно, что Декарт не любил цитировать и ссылаться на кого-либо. Это верно вообще и относительно «Первоначал» в частности. На более чем 300 страницах Декарт ссылается всего на 10 имен, и если исключить Аристотеля и Демокрита, Птолемея, Тихо Браге и Коперника, без которых уж совсем нельзя было обойтись, остаются имена пяти ученых: Гильберта, Грассиуса, Понтануса, Региомонтана и Шейнера. К Гильберту и Региомонтану это не относится, но Грассиус, или Грасси, был иезуитом[603], Понтанус был иезуитом[604]; Шейнер тоже был иезуитом, и Декарт особо отмечает это, как и превосходство его наблюдений над пятнами на Солнце, точность которых не оставляет желать лучшего[605]. Итак, три иезуита из пяти ученых, упомянутых на трех сотнях страниц, это, действительно, большой процент, и тут уж никак нельзя думать, что это может быть случайностью. Так что не приходится сомневаться: Декарт убрал свою критику свободы как безразличия, отказавшись, таким образом, от того, что было им написано в «Размышлениях», из корыстных соображений.

Эти мотивы действительно имели место. Но надо добавить, что они были не единственными. Если мы посмотрим на обстоятельства, сложившиеся в то время, когда Декарт работал над «Первоначалами», то его поведение существенно прояснится и выступит в ином свете. Чтобы понять это, нам нужно посмотреть, во что превратилась критика свободы как безразличия со времени выхода в свет «De libertate». Эта история только по видимости отвлечет наше внимание от Декарта, потому что в конце концов приведет нас от проблемы, которую поставили перед нами «Первоначала», к решению проблем, которые ставят перед нами письма к Мелану о природе нашей свободы.