"Сыщик-убийца" - читать интересную книгу автора (Монтепен Ксавье де)Часть вторая СИРОТАС первого взгляда Рене узнал полицейского, арестовавшего его на Монпарнасском кладбище. Он нахмурился, и лицо его приняло презрительное выражение. — А! — сказал он. — Вам же поручено везти меня на обыск… — Да, мне, — ответил Тефер с насмешливой улыбкой. — Я сам это просил. Мне хочется видеть, будете ли вы и на обыске так же горды, как во время ареста. Давайте руки! — Зачем? — Затем, чтобы надеть на них эти браслеты. И Тефер вынул из кармана наручники. Рене вздрогнул и побледнел. — Как? Меня… меня везти в наручниках, как вора? — Так всегда делается. — Но это низость! Я протестую! — Протестуйте сколько угодно. Но не вздумайте противиться; вы ничего не выиграете. Сила на стороне закона! Рене понял, что всякое сопротивление бесполезно и только ухудшило бы его положение. Он печально, со вздохом, опустил голову и протянул руки. Яркий румянец выступил на его щеках. Тефер надел наручники и, выведя Рене из тюрьмы, усадил его в фиакр. Тот прижался в угол и за все время переезда не проронил ни слова. Когда они приехали на Королевскую площадь, начальник сыскной полиции уже ждал их, расспрашивая привратницу. Мадам Бижю и не снилось, что Рене мог быть арестован, хотя она и заметила его исчезновение. Поэтому она была невероятно испугана, когда начальник сыскной полиции призвал ее во имя закона отвечать без утайки на все вопросы. Однако ее смущение мало-помалу прошло, и язык развязался. Но то, что она знала про своею жильца, никоим образом не могло повредить ему. В заключение она заметила, что Рене Мулен всегда казался ей добрым малым и она не может примириться с мыслью, что он вор. — Да он не вор, — возразил начальник сыскной полиции. — Господи!… Так неужели он убил кого-нибудь? — И в этом его не обвиняют… — Так зачем же его держать в тюрьме, если он не вор и не убийца? — А затем, что он заговорщик и замышляет что-то против правительства. Это объяснение сильно подняло Рене в глазах привратницы. Он думал свергнуть правительство, и его арестовали! Стало быть, его боялись!… Стало быть, он очень важная особа!… Мадам Бижю готова была гордиться честью, которую оказал ее дому Рене, поселившись в нем. Наконец явился Тефер, и за ним агенты ввели механика. Мадам Бижю со слезами на глазах протянула Рене руку. — Ах!… Бедный господин Рене! — воскликнула она. — Вот неожиданность-то! Кто бы мог подумать, что вы залезли по шею в политику! Механик пожал ей руку и отвечал, смеясь: — Не верьте этому… Я жертва дурной шутки. Но она скоро разъяснится, и эти господа узнают, что я за человек. Тут мадам Бижю заметила наручники. — Господи!… — воскликнула она. — Да, точно у убийцы! — сказал с горечью Рене. — Нельзя ли избавить меня от этого позора? — прибавил он, обращаясь к начальнику сыскной полиции. — Даю вам честное слово, что не буду пытаться убежать. Тот велел снять наручники. Тефер нехотя повиновался, бросив на Рене злобный взгляд. — А где слесарь? — спросил у инспектора начальник. — Зачем? — вмешалась привратница. — Чтобы открыть дверь? — Да… арестованный уверяет, что он потерял ключ. — Но ведь их два… — Другой у меня в столе, — ответил Рене. По знаку Тефера один из его подчиненных вышел и вскоре вернулся со слесарем. Все двинулись по лестнице на четвертый этаж. — Вот здесь, господа, — сказал Рене, указывая на свою дверь. С помощью отмычки дверь была открыта, и полиция вошла в квартиру. Войдя, Тефер быстро огляделся. Рене сделал то же самое и очень обрадовался, заметив, что кто-то уже был здесь. Открытые двери в боковые комнаты не оставляли в этом никакого сомнения. Стало быть, мадам Леруа последовала его совету и накануне вечером взяла деньги и драгоценное письмо. Лицо механика сияло. Это не укрылось от Тефера, и он невольно задал себе вопрос, что может того так радовать. — Вы знаете цель обыска? — спросил он. — Вас обвиняют в посредничестве между итальянскими революционными агитаторами в Лондоне и парижскими тайными обществами. Избавьте нас от долгих поисков! Откровенное признание смягчит, быть может, судей. — Боже мой, — возразил Рене совершенно спокойным тоном, — мне, значит, надо повторить вам то, что я говорил вчера следователю: я — жертва непонятной, но неоспоримой ошибки. Я не занимаюсь политикой и никогда не принадлежал ни к какому тайному обществу ни во Франции, ни за границей… Я уехал из Парижа восемнадцать лет назад, и у меня нет здесь даже знакомых. Я вовсе не желаю изменять форму правления и не имею никакого основания питать вражду к императору, который не причинил мне никакого зла и даже не подозревает о моем существовании. Вы мне не верите и думаете найти здесь доказательства моей вины. Что ж, ищите… Заранее предупреждаю, что вы ничего не найдете. — Где ваши бумаги? — спросил начальник полиции. — Все, какие есть, лежат в письменном столе в спальне. — Где эта комната? — Направо… — Идите… «Сейчас нам придется изменить тон! — сказал себе Тефер, думая о записке, вложенной герцогом в синий пакет. — Увидим, что будет тогда с этой невозмутимой уверенностью!» На столе стоял забытый Тефером фонарь. Восковая свеча сгорела до конца. Торжествующая улыбка мелькнула на губах механика. Этот не принадлежавший ему фонарь был неоспоримым доказательством прихода мадам Леруа. Тефер слегка побледнел, и капли пота выступили у него на лбу. Он не заметил в открытом ящике золота и банковских билетов, бывших там вчера. Он подумал о помешанной. Если она взяла эти деньги, она могла также взять и пакет с надписью «Правосудие!». — Вы так и оставили стол открытым? — спросил начальник полиции. — Да. Тефер взглянул на него с недоверием. «К чему эта ложь? — подумал он. — Он должен помнить, что стол был заперт. Да и фонарь не его, и это должно было бы смутить, а он, кажется, находит все это естественным! Что это значит?» Между тем начальник полиции внимательно просматривал бумаги. Рене смотрел на него с улыбкой и по временам бросал на Тефера насмешливые взгляды. Поведение механика начинало смущать инспектора, который решительно не мог понять его. «Ключ, правда, был в замке, но стол был заперт, — говорил он себе. — Я как теперь вижу деньги, которые лежали в этом ящике. Рене, конечно, заметил, что они исчезли, и, однако, не обращает на это внимания. Подозрительно! Женщина, которая вошла тогда вслед за нами, может быть, только притворялась помешанной. Не была ли она сообщницей Рене? И мы оставили ее одну… Какое безрассудство! А всему виной нелепый испуг герцога!» Бумаги были просмотрены уже на три четверти, а пакет с обвинительной запиской все не находился. Наконец все было перерыто, и не нашлось ничего сколько-нибудь подозрительного. Тефер дрожал от бешенства. «Нет никакого сомнения, — думал он, — эта безумная была такая же сумасшедшая, как и я… Черт возьми! Однако эти люди хитры! Ну, да все равно: наш молодец еще не на свободе. Мы тоже не дураки и сумеем еще как-нибудь извернуться». Видя безуспешность поисков, начальник полиции сделал недовольную мину. — Впрочем, — сказал он спустя минуту, — такие важные бумаги, как те, которые мы ищем, не оставляются на виду. Всякий старается спрятать их как можно дальше, но мы вооружимся терпением и исполним свой долг до конца. Вы по-прежнему отказываетесь говорить? — прибавил он, обращаясь к Рене. Механик весьма непочтительно пожал плечами. — Опять повторяю: я не могу говорить, так как мне нечего сказать. Вы хотите, чтобы я признался в том, чего не существует. Эти бумаги единственные, какие только у меня есть. — Ну, увидим! — вскричал начальник полиции, задетый за живое. — Пусть перероют всю квартиру, чтобы ни одного угла не осталось не осмотренным. Агенты, и Тефер усерднее всех, принялись за розыски, все перерыли, но, конечно, ничего не нашли. Они поднимали паркет, стучали в стены и потолок, перещупали все платья — напрасно! Наконец пришлось оставить всякую надежду, и начальник полиции, раздосадованный в высшей степени, велел везти Рене назад в тюрьму, а сам отправился в суд сообщить следователю о плачевных результатах обыска. Комиссионер не явился в этот день на свое обычное место на улице Нотр-Дам-де-Шан, мнимый брат привратника в это утро отправился в Труа, где какая-то колпачная фабрика несла большие потери из-за его отсутствия. Доктор Лорио поднялся ранним утром после бессонной ночи. Накануне смущение Берты произвело на него очень тяжелое впечатление. Предлог, под которым она отказала ему в вечернем визите, показался ему, не без основания, подозрительным. Почему, в самом деле, Берта так спешила отнести работу, которую она могла, без всякого сомнения, отложить на несколько часов? Что значит эта отсрочка, когда дело шло о здоровье матери? Вероятно, Этьен ошибался, думая, что Берта его любит, что она рада видеть его… Напрасно проборовшись всю ночь с сомнениями и мрачными мыслями, племянник Пьера Лорио решил идти пораньше к мадам Монетье, надеясь, что мать или дочь дадут ему правдоподобное объяснение их вчерашнему смущению. Подходя к дому, где жила мадам Леруа, он увидел фиакр, медленно ехавший вдоль тротуара. Кучер не сидел на козлах, а шел рядом с лошадьми. Сделав еще несколько шагов, Этьен узнал с удивлением Пьера Лорио и фиакр номер 13. — Дядя! Вы! — воскликнул доктор, протягивая руку почтенному вознице. — Что вы тут делаете? — Хожу из дома в дом, и это мне очень не нравится, — отвечал Пьер Лорио. — Вы ищете кого-нибудь? — Да. — Кого же? — Одну даму. — Даму, которая вам не заплатила? — Нет, она заплатила и даже на чай дала… — Так зачем же вы ее ищете? — Хочу возвратить ей вещь, которую она оставила вчера вечером в моем фиакре. — Разве вы не знаете, куда ее привезли? — Я знаю, что она велела остановиться у номера 15, но это была хитрость. Она там не живет… Она прошла дальше, как мне показалось, в этот дом. Лорио указал на номер 19. Этьен вздрогнул. — Сюда! — вскричал он. — Да, я в этом уверен… Ну, сейчас мы это узнаем… А ты как поживаешь? — Хорошо, дядя. — Ты что-то бледен… Слишком много работаешь. — Я плохо спал. — Нет ли у тебя неприятностей? — Нет, дядя. — Ну и отлично! А ты зачем на этой улице? — Я тоже, как и вы, иду в дом 19. — У тебя там есть пациенты? — Да, одна бедная женщина, очень опасно больная. — Которую ты вылечишь? — Я не смею надеяться… Надо почти чудо, чтобы спасти ее. — И давно ты уже сюда ходишь? — Больше трех месяцев. — Тогда ты, может быть, встречал мою вчерашнюю даму? — Да ведь вы не уверены, что она живет здесь! — Если бы я был уверен, я прямо позвонил бы у ее квартиры. — Где она взяла ваш фиакр? — На улице Реннь… Это молодая девушка лет девятнадцати-двадцати, хорошенькая, даже красавица!… Блондинка, бледная и в глубоком трауре. — Молодая красивая девушка, блондинка, бледная и в трауре… — повторил доктор. — Да. — И вы встретили ее на улице Реннь? — Ведь я уже сказал тебе… — Который был час? — Половина девятого… Собиралась гроза, да еще какая, ветер точно хотел снести холмы Монмартра. Я думал отвести домой Тромпетту и Риголетту… — Но поехали с ней… — сказал Этьен. — Чего же ты хочешь. Дамочка говорила, что ей необходимо идти, что скоро разразится гроза и ей не найти другого фиакра. Я понял, что речь идет о свидании, и не мог отказать, так как ты знаешь, что для влюбленных у меня очень нежное сердце. Ну, мы и поехали. При этих словах смутное предчувствие закралось в сердце Этьена, хотя он не знал, о ком говорит его Дядя. — И куда же вы свезли эту даму? — На другой конец Парижа, на Королевскую площадь. Она остановила меня перед домом 18, но тайком прошла три дома дальше и вошла в номер 24. Какие хитрые эти женщины! — Долго она там оставалась? — Ах! Милый мой, не говори об этом! Я уж начинал думать, что она не вернется. Меня это злило, тем более что дождь лил так, как будто бы открыли все краны водопроводов! Для меня лично это ничего не значило, так как я стоял под аркой, но бедные мои лошадки подставляли спины под ливень, и, уверяю тебя, это вовсе не казалось им забавным. Да уж, заставила же нас ждать эта девчонка! Можешь поверить мне на слово, что ей не было скучно. — Но что же это с тобой? — вскричал Пьер Лорио, прерывая свой рассказ. — Ты еще побледнел… Уж не хочешь ли ты упасть в обморок, как баба? — Это ничего, не беспокойтесь, дядя. Ваш рассказ меня очень интересует. Ну, так что же, и вы привезли вашу даму сюда? — То есть она схитрила, как и на Королевской площади, и вышла у номера 15, чтобы войти в 19-й. — И вы говорите, что она что-то забыла в фиакре? — Да. — Что же? — Брошку с портретом какого-то красивого молодого человека. Хочешь посмотреть? — Да, с удовольствием. Пьер Лорио вынул из кармана тщательно завернутую в бумагу брошку с портретом Абеля, которую Берта потеряла дорогой. Этьен едва не вскрикнул, и сердце его болезненно сжалось. — Теперь сомнение невозможно, — с горечью прошептал он вполголоса, — вчерашнее смущение мне теперь совершенно понятно! Берта спешила на свидание! А я люблю ее всей душой! Я считал ее чистой, как ангел… Она знала, что она для меня все, и обманывала меня! Какая низость! Молодой человек опустил голову и закрыл лицо руками, чтобы скрыть слезы. Пьер Лорио слушал племянника, разинув рот, в легко понятном недоумении. Однако последние слова Этьена были для него лучом света. — Черт побери! — вскричал он. — Возможно ли это? Девушка, которую ты любил, у которой умер недавно брат и мать опасно больна… наконец, на которой ты хотел жениться, неужели это она? — Она, дядя, она! — прошептал доктор. — Ну, это скверно… — Ужасно! — Если бы я только подозревал, в чем дело, я не стал бы мочить моих бедных лошадок. Ну, голубчик мой, тебе надо запастись мужеством. — Его у меня довольно! — Очень может быть, но только ты это пока скрываешь и очень уж даже усердно. Разве мужчина может так плакать? Этьен поспешно вытер слезы. — Дядя, дайте мне этот медальон… Я передам его хозяйке. — Ах, с удовольствием!… У меня, знаешь, очень пылкий характер, и я не удержался бы и сказал ей все, что думаю… а этого лучше не делать… На, бери… я пойду пока завтракать… Когда ты зайдешь ко мне? — Скоро… — Ну, так прощай. Пьер Лорио взобрался на козлы, пожал руку племяннику, повернул лошадей и поехал. Этьен несколько минут еще простоял на тротуаре, прежде чем войти в дом. — И ведь как я любил ее! — прошептал он печально и задумчиво. Берта, несмотря на волнения и усталость прошлого вечера, поднялась ранним утром и тотчас же пошла в комнату матери. Положение больной показалось ей очень серьезным. У Анжелы был сильный жар, и она дурно провела ночь. Припадки удушья делались все чаще и упорнее. Испуганная этими тревожными признаками, Берта с нетерпением ждала прихода доктора. Наконец, в девять часов послышался звонок в дверь. Она бросилась открывать. Вошел Этьен бледный, но спокойный, и холодно поклонился. — Ах, доктор, — сказала она, — если бы вы знали, как я ждала вашего прихода! — Разве больной стало хуже? — Да, я боюсь… С первого взгляда Этьен заметил, что в последние несколько часов болезнь сделала большие успехи. Он взглянул с упреком на Берту и повторил вчерашний вопрос: — Что же такое случилось, мадемуазель? — Ничего, ничего, доктор, — ответила мадам Леруа чуть слышным голосом. — Я испугалась вчера грозы… вот и все. «Бесполезная ложь! — сказал себе Этьен. — Эта несчастная или сообщница дочери, или та ее обманывает. Она, несомненно, перенесла вчера сильное потрясение. Какая-нибудь мрачная драма разыгралась в этом доме, и то, что я предвидел, случилось… Теперь уже я ничего не могу сделать: бедная женщина погибла, и погибла, без сомнения, по вине дочери!» — Не чувствуете ли вы тупой боли в ногах, особенно ниже колен?… Мадам Леруа ответила утвердительно. Этьен осмотрел ее ноги и нашел их сильно распухшими. Он нажал на опухоль пальцем, тот явственно на ней отпечатался. Этьен сохранил внешнее спокойствие, но сердце его сжалось. Несмотря на то, что он узнал, он по-прежнему питал к больной глубокую привязанность. — Приготовьте мне, пожалуйста, бумагу и перо, — сказал он ледяным тоном, обращаясь к Берте. — Я напишу рецепт. Девушка вышла, стараясь сдержать слезы. Тон доктора, сухой и резкий, поразил ее в самое сердце. «Боже мой! — думала она. — Что с ним такое? Что я, ему сделала? Верно, он сердит на меня за то, что я не осталась вчера вечером дома… Но разве это моя вина? Увы! Мне надо привыкнуть к этой холодности. Роковая тайна, которую Этьен не должен знать, разделяет нас, быть может, навсегда. Лучше пусть он оставит меня… У меня не хватило бы духа оттолкнуть его и играть комедию равнодушия с сердцем, полным любви. Прощайте, все мои надежды! Прощайте, мечты о счастье!…» В это время Этьен говорил Анжеле: — Готовы вы сегодня во всем мне повиноваться? — Да, доктор… Что же вы прикажете? — Оставаться в постели. Вчера вы не были благоразумны. Вы вставали, и вас испугала гроза! Впрочем, у вас есть извинение: вы были одни… Мадемуазель Берта не должна была бы оставлять вас. — Берта уходила ненадолго. Я задремала, и меня разбудил только ее приход. «Она спала! — подумал молодой доктор. — Тогда все объясняется… Дочь воспользовалась этим, чтобы обмануть мать!» — Я зайду сегодня вечером, — прибавил он вслух, — конечно, если мадемуазель Берте не надо будет опять куда-нибудь идти. — Нет, сегодня она будет дома весь день. — Так отдыхайте… и до свидания. — Кажется, доктор, вы хотели написать рецепт? — Я напишу его в соседней комнате. «Бедная слепая мать! — думал он, выходя из комнаты больной. — Она умрет, ничего не подозревая». Волнение душило его, невыразимая тоска сжимала сердце. Молодая девушка ждала его в не меньшем волнении. — Я не ошиблась, не правда ли, доктор? — спросила она дрожащим голосом. — Ее положение очень опасно? — Да, мадемуазель, и я не стану скрывать, что ответственность падает на вас. — На меня! — Без сомнения! — Как? Почему? — Я уже говорил, что малейшее волнение может подвергнуть жизнь вашей матери опасности. — Так что же? — И она испытала сильное волнение, которое грозит ей смертью. От вас зависело избавить ее от него. — Я вас не понимаю… — Гроза испугала вашу мать, вашего присутствия достаточно было бы, чтобы ее успокоить… А вас не было дома. Берта поняла, что ошиблась в своих догадках о причине внезапной холодности доктора. — Это было необходимо… и я уходила ненадолго, — прошептала она. — Вы уходили на три часа! — возразил Этьен. Берта взглянула на него с изумлением и испугом. — Вы возвращались в таком волнении, что даже забыли в фиакре вещь, которая должна быть очень дорога вам. — И он подал ей дрожащей рукой медальон, найденный Пьером Лорио. — Мой медальон! — воскликнула Берта вне себя от изумления. — Вы видите, что я все знаю, — продолжал печально доктор. — Вчера вы старались обмануть меня… Но я не так легковерен, как ваша бедная мать. Выражение лица Берты внезапно изменилось. Оскорбленная гордость сменила изумление. — Что вы думаете? — спросила она. — Что могу я думать? Девушка бросает больную мать, уходит из дома в дождь и бурю… Она едет в отдаленную часть города и дает кучеру неверный адрес, как бы боясь, что за ней следят… Там она проводит два часа, забывая мать, забывая весь свет?! При возвращении она принимает те же предосторожности и выходит из экипажа не у своего дома. К чему такая таинственность, когда нечего скрывать? Вот факты. Что же я должен думать? Яркий румянец залил щеки Берты. Когда Этьен закончил, она схватилась руками за голову и вскричала: — Боже мой!… Это ужасно!… Меня подозревают… Меня обвиняют… И это он! — Да, это я! Я вас обвиняю! Я, который любил вас больше жизни, вы это хорошо знаете! Бедный безумец! Я построил счастье на песке… При первом толчке все рухнуло. — О! Боже мой! Боже мой! — повторяла, рыдая, Берта. — Вы не можете понять, что я выстрадал в эти часы. Но вам достаточно одного слова, чтобы заставить меня забыть все эти мучения. Берта, я хочу вам верить… Часто внешность обманывает… Оправдайтесь! — Как? — Сказав мне, зачем вы ездили на Королевскую площадь. Что могло быть хуже положения бедной девушки? Слово, данное матери, запрещало ей открывать Этьену свое настоящее имя. Берта сделала над собой героическое усилие и ответила почти твердым голосом: — Гордость запрещает мне оправдываться перед тем, кто сомневается во мне… Мне нечего вам сказать… Я презираю ваши обвинения! — Но разве вы не видите, что вам стоит сказать одно слово, чтобы я упал к вашим ногам, умоляя о прощении?! — Я не скажу этого слова! — Она меня не любит! — прошептал в отчаянии Этьен, ломая руки. — Она никогда меня не любила! Все кончено!! Эти слова и тон, которым они были сказаны, взволновали Берту до глубины души, и на одну минуту решимость ее поколебалась. Любовь едва не победила долг. «Я вас всегда любила, — готова была она сказать Этьену. — И буду любить до конца моей жизни! Не сомневайтесь во мне! Сейчас вы все узнаете!» Но в эту минуту в соседней комнате послышался голос мадам Леруа, которая была удивлена длинным и таинственным разговором. Берта опомнилась. — Сейчас, мама, — сказала она. — Я сейчас приду к тебе. И, обращаясь к доктору, прибавила: — Если вы думаете, что я не имею больше прав на ваше уважение, я очень об этом сожалею, но ничего не могу сделать… Поэтому прошу вас впредь не задавать мне вопросов… Я не буду отвечать. Невозможно выразить, каким ледяным и презрительным тоном были сказаны эти слова. — Мадемуазель, — прошептал доктор, — вы жестоко наказываете меня за то, что я слишком прав. Все кончено! Мои мечты разбиты… Я вас более не увижу… — А вы забыли про мою мать, доктор? — сказала тревожным тоном Берта. — Неужели вы не станете лечить ее? — Оставим вашу мать! Не бойтесь… Я знаю свой долг и выполню его… Но, увы! Все скоро кончится. — Что вы хотите сказать? — То, что дни вашей матери сочтены… — Это неправда! Вы говорите так, чтобы напугать меня! — Спаси меня Бог от такой подлости! — В таком случае, вы ошибаетесь! Это было бы слишком ужасно. После брата — мать… И я останусь одна на свете… Нет, я не хочу верить… Нет! — Я сказал правду. — О Боже! Еще недавно вы надеялись… — Да, надеялся… Но вы сами, посмеявшись над моей любовью, разорвали нить, привязывавшую к жизни вашу мать. Берта зарыдала. Этьен поспешно написал рецепт. — Вот, — сказал он, подавая бумагу, — я приду сегодня вечером. И он вышел. На лестнице он остановился, задыхаясь от волнения, и слезы брызнули у него из глаз. Но это была лишь минутная слабость. — Что же! — прошептал Этьен. — Рана глубока, но не смертельна. Нельзя вечно сожалеть о том, что презираешь. Я забуду. И он пошел вниз по лестнице. Тефер, помня слова герцога, тотчас после обыска явился на улицу Святого Доминика. Герцог был дома. Он знал, что его достойный помощник придет с донесением, и ждал его с нетерпением. Он думал, что, может быть, Тефер узнал уже что-нибудь и о сумасшедшей, внезапное появление которой так сильно взволновало герцога в прошлый вечер. Было бы ошибкой предполагать, что сенатор успокоился. Напротив, он даже испытывал большие беспокойство и страх, чем накануне. Правда, он считал себя избавленным от Рене Мулена, которому теперь не миновать продолжительного заключения, но из письма, найденного механиком, он узнал, что его бывшая любовница и сообщница Клодия Варни собиралась приехать в Париж… Ее письмо содержало очень ясную угрозу шантажа. Может быть, она уже приехала. Может быть, она приготовилась уже выйти на сцену и демаскировать свои батареи. Таким образом, избавившись от одного врага, сенатор встречал другого, гораздо более сильного и, стало быть, более опасного. Как бороться против женщины, которая жила его жизнью и знала ее всю до мельчайших подробностей? Эстер Дерие также занимала его мысли, но в гораздо меньшей степени. Она ничего не могла сделать, и теперь он пожимал плечами при воспоминании о своей вчерашней слабости. Единственная действительная опасность шла от Клодии! Бывшая куртизанка, конечно, по-прежнему обладала дьявольским умом. Дух интриги, любовь к роскоши должны были быть в ней те же, что и прежде. Какой враг подобная женщина! Однако у герцога было перед ней некоторое преимущество. Она не могла подозревать, что ему известен ее скорый приезд в Париж. Он предполагал, не без основания, что Клодия, подумав хорошенько, решила не посылать ему письмо, чтобы захватить его врасплох. Благодаря счастливому случаю, у него было время принять меры к обороне. Когда Тефер явился, он был немедленно введен в кабинет сенатора. Выражение лица инспектора было далеко не радостным, но герцог этого не заметил. — Ну что? — спросил герцог. — Были вы сегодня утром на Королевской площади? — Да, господин герцог, вместе с начальником сыскной полиции. — И он не заметил, что в квартиру уже входили? — Нет, ничего не заметил. — Значит, все отлично? — Не смею утверждать этого. — Почему? — Потому что вчера после нас там был еще кто-то. — Как вы это узнали? — Очень просто… Бумаги и деньги, которые мы видели вчера в столе, сегодня утром исчезли без следа… — Исчезли!… — Да, господин герцог, в том числе и записка, вложенная вами в конверт с надписью «Правосудие!». — И она тоже? — Поэтому Рене Мулен сегодня менее скомпрометирован, чем вчера… Против него нет серьезных доказательств… — Кто же, думаете вы, мог взять все это? — Э! Боже мой! Да та женщина, которая позволила себе назвать господина герцога «убийцей»! — Тефер, — сказал он, — это невозможно… Женщина безумна. — Безумна!… Это мне кажется очень сомнительным… Я думаю, что она совершенно в своем уме и, кроме того, сообщница Рене Мулена. — Это одна догадка! — Нет, господин герцог, убеждение, основанное на неоспоримых доказательствах. — Каких же? — Господин герцог помнит, конечно, что вчера мы нашли письменный стол запертым? — Совершенно верно. — Мы оставили его открытым и, кроме того, второпях забыли на нем мой фонарь. — Это правда… — В одном из ящиков была довольно большая сумма денег, вероятно, все имущество Рене Мулена… — Ну так что же? — А то, что, увидев стол открытым, а деньги пропавшими, он даже не моргнул и, по-видимому, нашел все очень естественным. Из этого я заключаю, что, вероятно, он неизвестным мне образом успел поручить кому-нибудь сделать то, что было сделано… А кто же может быть этот «кто-нибудь», если не мнимая помешанная, которой наше необдуманное бегство помогло привести в исполнение свои замыслы? — Тефер, вы, должно быть, правы. — Я очень рад, что господин герцог разделяет мое мнение. — Не нашли ли вы следов этой женщины? — Да… и очень легко. Она живет в том же доме и слывет действительно безумной, но она, наверное, притворяется с какой-нибудь тайной целью, которую я непременно постараюсь открыть… Она живет с дальней родственницей, старухой, чрезвычайно эксцентричной. — Знаете вы имя этой старухи? — Амади… госпожа Амадис… «Я не ошибся! — подумал герцог. — Это действительно Эстер Дерие». — От кого вы узнали все эти подробности? — прибавил он вслух. — От привратницы… Теперь, господин герцог, у всякого вопроса две стороны. Я сказал вам, что предполагаю, но я не непогрешим… Может быть, эта блондинка в самом деле безумна и только случайно зашла в квартиру механика. В таком случае можно предположить существование тайного сообщника Рене Мулена, который приходил после нас. — Это действительно возможно, — сказал сенатор после минутного размышления. — Но кто? — Мне известно, что у вас есть враги, но я их не знаю и также не знаю, что заставляет их так действовать. — Может быть, это мадам Леруа? — вскричал герцог де Латур-Водье. Тефер улыбнулся: — Невозможно! Она умирает. — А ее дочь? — Ребенок!… Да и мои люди говорят, что вчера она выходила из дома только в аптеку и то на какие-нибудь пять минут. — Все это очень странно… — прошептал герцог. — Может быть, Клодия Варни заодно с Рене Муленом?… Нет, тысячу раз нет! Невозможно… Слова человека на кладбище ясно говорят, что он не знает Клодии… Тефер услышал, как ни тихо говорил герцог. — Так вы решительно считаете госпожу Варни вашим врагом? — Конечно!… И опасным врагом! — Мы ее победим! Жорж с недоверием покачал головой: — Как? Вы не знаете Клодии Варни. Что бы она ни задумала, все непременно исполнится, несмотря ни на какие препятствия. — Так это настоящий дьявол в образе женщины? — спросил с улыбкой Тефер. — Хуже! Неутомимая энергия, железная воля и макиавеллиевский ум… Клодия меня пугает!… — И герцог вздрогнул, охваченный невольным страхом. Агент, удивленный, смотрел на него с насмешливым сожалением. — Если, господин герцог, вы боитесь серьезной опасности, — заметил он вкрадчивым тоном, — то последуйте совету, который я имел честь дать вам на днях. — Какому совету? — Оставить Париж. — Разве я могу? — Почему же нет? Ваше отсутствие будет непродолжительно. — Это значит предоставить Клодии Варни действовать свободно и без всякого опасения. — Тем лучше, так как она обнаружит свою игру. — Зачем мне это? — Затем, чтобы узнать ее план… — Но меня здесь не будет, и это знание не принесет мне никакой пользы. — Это справедливое замечание открывает мне новый горизонт, — сказал Тефер. — Вы можете только сделать вид, что уезжаете, и останетесь в Париже следить за действиями врага. Что вы об этом думаете? — Идея очень хороша, но исполнима ли? Я получаю каждый день много писем, которые необходимо читать и на иные отвечать тотчас же. — Разве у вас нет верного человека, который доставлял бы вам письма в указанное место? Жорж покачал головой: — Я никому не могу довериться. — Должно же быть какое-нибудь средство обойти это затруднение? Поищем!… Герцог де Латур-Водье встал и начал ходить по кабинету. Инспектор следил за ним глазами, как кошка за мышью. Вдруг герцог остановился. — Я нашел, — сказал он. Тефер принял почтительно-внимательную позу. — Вы знаете, что вдоль ограды этого дома вплоть до университетской улицы тянется сад, посреди которого выстроен павильону. Павильон и сад принадлежат мне… Один из моих предков имел любовницу, в которую был страшно влюблен; чтобы скрыть это от своей жены, он тайно купил павильон, и в отсутствие герцогини искусные рабочие провели подземный ход от дома к павильону. Потайной ход существует и теперь, и я один знаю об этом… Начинаете вы меня понимать? — Вы думаете скрываться в павильоне? — Нет… Он слишком близко от дома, и меня хорошо знают в окрестностях, но я могу через этот ход пробираться сюда каждую ночь и брать письма и бумаги, пришедшие в течение дня. — Да, но тот, кто будет приносить их в кабинет, заметит, что они каждый день исчезают, и будет очень удивлен. — Это правда. — Кроме того, вашим людям покажется удивительным, что вы не поручаете пересылать корреспонденцию. Впрочем, это еще можно объяснить кочевой жизнью и неопределенностью маршрута. — Что же делать? — Вот что мне пришло в голову: вы будете пробираться сюда каждую ночь, но не станете брать письма, а будете читать их здесь и снова заклеивать в конверты, тогда никто не заметит ночных посещений. Ваше отсутствие будет несомненным, и мы не замедлим получить вести о мадам или мадемуазель Клодии Варни. Что вы об этом думаете, господин герцог? — Я одобряю вашу мысль. Я сниму квартиру в каком-нибудь дальнем углу Парижа, а вы будете сообщать мне все сведения о ходе дела. — Если вы хотите, господин герцог, я научу вас гримироваться и переодеваться так, что вы сможете ходить по улицам, не опасаясь быть узнанным. — Превосходно!… Так ступайте к моему нотариусу и под каким-нибудь вымышленным именем снимите на полгода павильон. — Это совершенно бесполезно! Сюда нечего впутывать нотариуса. Если станет известно, что павильон снят, это возбудит любопытство соседей. Лучше уж совершенная тайна. — Вы всегда правы. — Павильон меблирован? — Да. — Так он может служить временным убежищем! Согласны вы поручить мне приискать вам квартиру, господин герцог? — Я хотел сейчас просить вас об этом. — Вы предоставляете мне выбор квартала? — Конечно… Только ищите где-нибудь подальше. — Тогда, господин герцог, не угодно ли вам сообщить сегодня же знакомым и друзьям о близком отъезде. Квартира будет найдена сегодня же вечером. — Я рассчитываю на вас, Тефер. — И не ошибаетесь, господин герцог. Я предан вам больше, чем самому себе. Тотчас же по уходе полицейского герцог де Латур-Водье позвонил камердинеру. — Фердинанд, — сказал он, — приготовьте чемоданы: я уезжаю на долгое время. Фердинанд был слуга образцовый и не позволил себе выразить ни малейшего удивления. Он только спросил: — Буду я иметь честь сопровождать господина герцога? — Нет, я поеду один… Чтобы все было готово на завтра. Герцог съездил к своему банкиру и запасся аккредитивами, затем поехал к графу Лилье, отцу очаровательной Изабеллы, которую любил Анри де Латур-Водье. От графа он завернул в свой клуб. Одним словом, к вечеру повсюду было известно, что сенатором вдруг овладела мания путешествия и он будет вести несколько месяцев совершенно кочевую жизнь. Анри, хорошо знавший отца, не поверил и заподозрил, что тот едет с каким-нибудь секретным поручением в Италию, в которой постоянно усиливавшееся брожение умов немало заботило императора. Но он, конечно, и не заикнулся о своих догадках и, по-видимому, принял данное тем объяснение за чистую монету. — Вы будете писать мне, отец? — спросил он. — Едва ли… У меня будет очень мало времени, — отвечал Жорж. — Хотите, чтобы я вам писал? — Это лишь напрасная трата чернил, так как письма будут только гоняться за мной и никогда не догонят. — Значит, и вашу корреспонденцию не пересылать вам? — Нет. Пусть все складывают мне на стол. Я прочитаю, когда вернусь в Париж. Ответы сенатора укрепили подозрения Анри. В тот же вечер герцог получил от Тефера письмо без подписи: « — Я хотел жить на краю города, — прошептал герцог, — лучше найти нельзя! В назначенный час он явился на свидание, оставив привезший его фиакр шагах в пятидесяти от улицы Муфтар. Тефер уже поджидал его, спрятавшись в углублении ворот. — Вы готовы идти за мной? — спросил он тихим голосом. — Конечно! Они пошли рядом вверх по улице По-де-Фер, узкой и молчаливой, застроенной старыми зданиями, большей частью старинными отелями и домами религиозных общин. — Вы здесь нашли мне квартиру? — спросил Жорж. — Да! В одном доме, где привратник мне предан. Там всего только два жильца, вы и восьмидесятилетний подагрик со старухой сестрой. Это соседство не стеснит вас. — Квартира меблирована? — Нет, но я сегодня же займусь этим и постараюсь устроить все как можно комфортабельнее. Привратница будет убирать ваши комнаты и ходить за обедом в соседний ресторан, где готовят очень порядочно. Господин герцог может ей доверять. Я считаю ее честной, но не ручаюсь за ее скромность. — На чье имя квартира? — На имя Фредерика Берара, комиссионера по торговле редкостями, но я не скрою от вас, что привратница считает вас полицейским агентом. — Агентом! — воскликнул с неудовольствием герцог. Тефер улыбнулся. — Все дороги хороши, которые ведут к цели, — заметил он. — Господину герцогу нелестно слыть полицейским, но это позволит ему переодеваться сколько угодно и менять наружность, не возбуждая подозрений привратницы. Герцог не мог не согласиться, что рассуждения Тефера основательны. — Все это очень умно придумано, — сказал он. — Но зачем вы позвали меня сюда сегодня? — Чтобы показать вам вашу квартиру и познакомить с привратницей. Я позволю себе посоветовать господину герцогу быть как можно щедрее. — Будьте спокойны. — И я попрошу также позволения оставить на время ваш титул и звать вас просто Фредериком или Бераром, как товарища. — Само собой разумеется! — Вот мы и пришли. Тефер указал на узкую и низкую дверь в стене жалкого дома, пережившего, казалось, не одно столетие. Он был трехэтажный, с двумя окнами на улицу в каждом этаже. Тефер подошел к двери и стукнул тяжелым железным молотком. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появилась привратница со свечой в руке. — Мадам Рандо, вот вам новый жилец, мой друг Берар, он пришел осмотреть свою квартиру и взять ключи. — Я уверена, что господин будет доволен, — ответила привратница с низким поклоном. — Квартира отделана заново, оклеена хорошенькими обоями по одиннадцать су за кусок и в спальне — сосновый паркет. Мадам Рандо взяла ключ в своей комнате и пошла вверх по лестнице, услужливо освещая дорогу, что было далеко не лишним, так как там царствовал полный мрак. Стены были выбелены известью, железные перила заслуживали внимания знатока. Но квартира, состоявшая из трех комнат, оказалась выше и просторнее, чем можно было предполагать снаружи. Окно столовой выходило в сад, и его почти касались ветви старого дерева. — Чудесно! — сказал герцог. — Квартира мне очень нравится. — Я был в этом заранее уверен… Мебель принесут завтра, и мадам Рандо не откажется взять на себя заботу о вашем хозяйстве. — С удовольствием!… — ответила привратница. — Вот вам за труд в задаток, — сказал герцог, кладя золотую монету в руку мадам Рандо, которая стала пунцовой от изумления и радости. — Вот ключ от уличной двери, — сказала она, рассыпавшись в благодарности. — Вы можете входить и выходить, когда вам угодно, и никто вас не увидит, здесь очень тихое место, и дом спокойный… не бывает ни краж, ни драк… настоящий рай!… На другой день утром герцог простился довольно холодно с сыном и отправился на Лионский вокзал, куда были отвезены и его чемоданы, а полчаса спустя взял фиакр и, забрав багаж, уехал на свою новую квартиру, превратившись в Фредерика Берара. Время шло, а Рене Мулена все не освобождали, и он заключил весьма логично, что, хотя у него и не нашли ничего компрометирующего, тем не менее дело пойдет своим путем и ему не избежать суда. Жан Жеди, которому скоро предстояло явиться в суд исправительной полиции, торопил Рене исполнить свое обещание и пригласить адвоката для защиты обоих. Хотя Рене и считал его совершенным негодяем, но не питал к нему того инстинктивного отвращения, которое возбуждали в нем другие преступники, и они жили в большой дружбе. Рене думал расспросить своего товарища о прошлом, как только представится удобный случай, и в ожидании этого не жалел ничего, чтобы приобрести его доверие. Поэтому он попросил юношу, арестованного за подделку документов, позвать его в залу адвокатов, когда к тому придет Анри де Латур-Водье. Молодой человек, которого звали Жюлем Ренади, обещал и сдержал свое слово. Однажды, возвращаясь из приемной, он объявил механику, что адвокат потребует его к себе. Через несколько минут Рене был вызван и отведен в залу, предназначенную для свиданий адвокатов с клиентами. — Вы Рене Мулен? — спросил Анри де Латур-Водье. — Да, господин адвокат. — Вы поручили Ренади узнать, возьмусь ли я за ваше дело… Я вижу, что вас обвиняют в составлении заговора против правительства и в замыслах против жизни императора… — Да. — И, как все обвиняемые, вы это отрицаете? — Да, я отрицаю, — ответил механик, — как все ложно обвиняемые, которых поддерживает уверенность в их правоте; Анри де Латур-Водье взглянул ему в лицо. Твердость ответа ему понравилась, и открытое лицо Рене внушило симпатию. — Чтобы нам не терять даром слов, — сказал он, — я должен прежде узнать хорошенько ваше дело, какие улики существуют против вас… Я, вероятно, возьмусь защищать вас, но необходимо, чтобы вы говорили мне правду, одну только правду и всю правду. — О! Клянусь вам! — вскричал механик. — И это будет не большая заслуга с моей стороны, так как мне нечего скрывать. — Я не понимаю и не одобряю адвоката, который с помощью лжи добивается оправдания своего клиента. Я не могу убеждать других в том, в чем сам не убежден, да и не стану даже пытаться… Я считаю дурным делом силой красноречия спасти виновного от заслуженного им наказания. — Вы правы, — сказал Рене, — и я вполне разделяю ваши взгляды. — Расскажите мне кратко ваше прошлое… Рене Мулен рассказал о своей мирной жизни в Англии, о возвращении в Париж и об аресте при выходе с Монпарнасского кладбища, куда он провожал покойника. Только он— умолчал обо всем, касающемся семейства Леруа, не считая себя вправе раскрывать чужие тайны. Он рассказал о допросе, перечислил факты, на которых следователь основывал обвинение, свои ответы на каждый вопрос и, наконец, — об обыске и отрицательном его результате. — Давно вы не были в Париже? — Около восемнадцати лет. — И все это время вы жили в Портсмуте? Вы можете представить аттестат с завода, где вы служили? — Он был у меня и теперь должен быть в деле… В случае нужды можно потребовать из Англии дубликат. — Вы уверены, что в ваших бумагах не найдено ничего компрометирующего? — Разве можно было найти то, чего не было? — Как же вы объясняете ваш арест? — Я никак его не объясняю и не могу ничего понять. — Вы не говорили о политике в ресторанах, не порицали императорский режим? — Нет!… Во-первых, я никогда не занимался политикой. Да и не имею привычки заговаривать с первым встречным и редко бываю в кафе и подобных местах. Раз только я заходил в «Серебряную бочку», погребок, который содержит некто Лупиа, которого я знал еще ребенком. Между прочим, в этот вечер я имел счастье спасти жизнь полицейскому комиссару. — При каких обстоятельствах? Рене рассказал. — Как зовут этого комиссара? — Я не знаю его имени… это комиссар того округа. — Тогда его легко отыскать, и мы найдем его, так как он нам будет нужен. Я просмотрю ваше дело и в скором времени приду еще переговорить с вами. — Благодарю… Что же касается гонорара, вы можете быть спокойны: у меня есть средства. — Мы поговорим об этом после, — сказал с улыбкой Анри. — Как вам угодно… Я говорю об этом потому… — Механик остановился. — Почему? — Потому что я хочу просить вас об одной услуге… — Какой? Рене был, видимо, в некотором смущении. — Говорите же, — сказал Анри. — Чего вы боитесь? Хотите послать меня к кому-нибудь, кто мог бы дать показания в вашу пользу? — Нет… дело идет об одном арестанте, которым, сам не знаю, почему, я очень интересуюсь… У бедняги нет ни одного су за душой, а ему хотелось бы иметь защитника. Я обещал заплатить… — В чем обвиняется? — В краже… Но он клянется всеми святыми, что невиновен. — Может он представить алиби? — Да, и самое неопровержимое. — Это рецидивист? — Не могу утверждать, но я так думаю. — Как же объясняет он свой арест? — Он говорит, что на него сделан ложный донос товарищем, который на него был сердит. — Имя этого человека? — Жан Жеди. — Это прозвище? — Нет, настоящее имя… Так его записали в книге брошенных детей в день Святого Иоанна в четверг. Услышав эти слова, Анри вздрогнул. Он сам был брошенный ребенок и помнил об этом. — Это дает ему право на мое участие, — сказал он. — Несчастные сироты редко находят добрых людей, которые взяли бы на себя их воспитание. Они не видят хороших примеров, не слышат добрых советов. Я увижу вашего товарища. — Сегодня же? — Да, — сказал Анри, взглянув на часы, — я сейчас пошлю за ним. — Так, значит, решено… Я заплачу за него. — Хорошо… хорошо, — прервал с улыбкой молодой адвокат. — Мы поговорим об этом в удобное время… Вы можете рассчитывать на меня, друг мой, так как я считаю вас честным человеком. — И у вас скоро будет доказательство этого. Анри позвонил. Рене увели в его камеру, и через несколько минут в приемной появился Жан Жеди. Старый вор не без умысла советовал Рене Мулену избрать в защитники Анри де Латур-Водье. Это имя, услышанное им в тюрьме от Ренади, привлекло его внимание. Де Латур-Водье был сыном важного сановника, подпись которого нотариус Гусиное перо видел двадцать лет назад под письмом. Что же руководило в этом случае Жаном Жеди? Надеялся ли он добыть через сына доказательство преступности отца, которого до сих пор у него не было? Эта надежда, если бы она существовала, была бы чистой химерой. Войдя в залу, опытный вор бросил быстрый взгляд на молодого человека, который, со своей стороны, глядел на него с любопытством. «Молодчик смотрит хитрецом», — подумал Жан Жеди. — Вы согласились защищать меня, господин адвокат, — продолжал он вслух, — я вам за это бесконечно благодарен. Мне кажется, что я непременно буду оправдан, если вы будете моим защитником. — Я стану защищать вас, если буду уверен в вашей невиновности. Отвечайте мне откровенно. — О! Клянусь вам, господин адвокат! — Вас обвиняют в краже? — Да, но я невиновен, как новорожденное дитя. — Однако были серьезные причины подозревать вас? — Никаких. Меня арестовали по доносу негодяя по имени Филь-ан-Катр, который зол на меня, потому что вообразил, будто я — причина его ареста. — Можете вы доказать вашу невиновность? — Я могу представить алиби… У меня есть свидетели. — Но тогда моя помощь вам не нужна. — Извините, господин адвокат, она необходима. — Почему? — Надо сказать вам, что я рецидивист. Если у меня не будет адвоката или будет адвокат, назначенный судом, тогда мне не избежать тюрьмы, будь я бел, как снег. Но вы сумеете доказать, что если кто раз и согрешил, то это еще не причина, чтобы он делал это бесконечно. — У вас нет семьи? — Никого, господин адвокат… Я — брошенный ребенок, рос на улице, а это плохая школа. Меня надо скорее жалеть, чем осуждать. — Я вас и не думаю осуждать и постараюсь сделать для вас что могу. Скажите имена свидетелей, на которых вы рассчитываете. — Я назвал уже их господину следователю. — Хорошо, я потребую ваше дело. — О! Господин адвокат, не оставляйте меня, прошу вас, умоляю!… Вы — моя единственная надежда!… Мне так нужно быть свободным! Анри взглянул на Жана Жеди, удивленный тоном, которым были сказаны последние слова. — Для чего же? Надеюсь, не для какого-нибудь дурного дела, например, мести тому, кто донес на вас? — Нет, господин адвокат, наоборот, я хочу сделать хорошее дело. — В самом деле? — Да. — Что же это за хорошее дело? — Я охотно сказал бы вам, но прежде не позволите ли вы задать вам несколько вопросов? Молодой человек утвердительно кивнул. — Я не знаю хорошо законов, и мне хотелось бы знать, ошибаюсь я или нет. Наказывается ли человек за преступление, совершенное много лет назад? — Сколько именно? — Двадцать лет, и за это преступление полагается смертная казнь. — Меня, право, удивляет ваше неведение. Неужели вы не знаете, что через десять лет на всякие уголовные преступления распространяется срок давности? Стало быть, теперь преступнику нечего бояться суда. — Даже если бы донесли на него? — Даже и тогда. — Но если невиновный был осужден вместо виновного? — Это ничего не меняет. Настоящему преступнику не грозит ничего, кроме страшного скандала. Его будет судить лишь общественное мнение, и единственным наказанием будет позор. Теперь скажите, зачем вы у меня об этом спрашивали? — Господин адвокат, я знаю одну знатную особу, человека, занимающего высокий пост, который был сообщником убийцы и вместо которого был гильотинирован невиновный. Если я буду освобожден, я отомщу за жертву, опозорив настоящего преступника, и хочу просить у вас совета, как достичь этой цели. — Скандал не воскресит мертвого, а за эти двадцать лет преступник, может быть, раскаялся. Впрочем, если вы придете советоваться со мной, я охотно приму вас и дам ответ по совести. — Вас зовут ведь де Латур-Водье? Не правда ли? — Да, почему вы спрашиваете? — Боже мой! Надо же мне знать имя моего защитника! Кстати, это имя мне отчасти знакомо. Вы не родственник герцога Сигизмунда де Латур-Водье? — Это мой дядя, он умер. — Я знаю… Я видел, как он умирал. — Вы видели, как умирал герцог Сигизмунд де Латур-Водье? — вскричал Анри, с глубочайшим изумлением глядя на своего собеседника. — О! Это было совершенно случайно… Его убили на дуэли… Я проходил через Венсенский лес в то время, как он получил смертельный удар. Я подошел… Он уже хрипел… Вы знали вашего дядю, адвокат? — заключил Жан Жеди с притворным простодушием. — Нет… — прошептал молодой человек. — Сколько же вам лет, если это не нескромный вопрос? Бесконечные вопросы начинали затруднять и утомлять Анри. Однако он ответил: — Двадцать два года. — А герцог Сигизмунд умер двадцать лет назад… Да, правда, вы были тогда слишком малы, чтобы помнить. Но ваш отец? Разве его не было тогда там? — Мой отец жил в то время в Италии, он вернулся только через несколько месяцев после смерти дяди. Анри скрывал истину, чтобы избежать объяснений относительно своего положения найденыша и приемного сына Жоржа де Латур-Водье. Впрочем, он отвечал так всякий раз, когда его спрашивали о детстве. Этот ответ чрезвычайно смутил Жана Жеди. «Если его отец приехал из Италии только после смерти дяди, — думал он, — тогда, очевидно, он не мог быть участником в этом деле… Значит, Гусиное перо не знал, что молол, когда объяснял буквы, написанные под тем знаменитым письмом, которое он списал; значит, и я вбил себе в голову глупость» Анри, видя задумчивость Жана Жеди, спросил: — Зачем вы меня так расспрашивали? И что вам за дело до всего этого? — Извините, господин адвокат, что я позволил себе вас расспрашивать. Видите ли, ваше имя напомнило мне кучу историй из прошлых времен. В эту минуту бандит заметил черный креп на шляпе адвоката. Он вздрогнул. — Разве господин герцог, ваш отец, умер? — спросил он с беспокойством. — Нет… Я лишился матери, — ответил Анри. — Извините за нескромный вопрос… — Нескромный, может быть… но ведь у вас были, конечно, свои причины, и мне хотелось бы узнать их. Жан Жеди принял огорченный вид. — Никаких причин не было, господин адвокат, никаких. Воспоминания прошлого — и больше ничего. — Это правда? — О! Я дам… Он хотел сказать «честное слово», но тотчас же вспомнил о своем положении и месте, в котором находился, и не решился закончить фразу. Анри поднялся, собираясь уходить. — Так вы просмотрите мое дело? — спросил Жан Жеди. — Я же вам обещал… — И скоро я вас увижу? — Да, скоро… Жан Жеди вернулся в тюрьму в сильнейшем смущении и недоумении. Ответы молодого адвоката опровергали его догадки, и он спрашивал себя, не напал ли он на ложный след. Конечно, буквы, о которых говорил Гусиное перо, «герцог С. де. Л.-В.» подходили как нельзя лучше к имени Сигизмунда де Латур-Водье, но ведь это ничего еще не доказывало: во Франции есть много имен, начинающихся этими буквами. Он начал даже сомневаться, действительно ли мадам Дик-Торн и отравительница одно и то же лицо. — Ну что? Уж не отказался ли он? — спросил Рене, видя его таким мрачным. — Нет, старина! Он будет меня защищать, и я надеюсь скоро освободиться. — Почему же у вас такой печальный вид? — Что за фантазия пришла тебе! Напротив, я очень рад… Я готов хохотать, как помешанный. Время шло. День суда над Рене и Жаном Жеди не был еще официально назначен. Между тем герцог де Латур-Водье жил в своей новой квартире на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, по временам пробираясь тайком в свой дом, чтобы прочесть полученные письма. Все считали его далеко от Франции. Несмотря на все усилия, Теферу не удавалось найти бывшую любовницу герцога, которую он искал под именем Клодии Варни, и он пришел к заключению, что она еще не приехала в Париж. С другой стороны, хотя сыщики и не окружали больше дом вдовы Леруа, тем не менее Тефер продолжал следить за ним и приносил вести, очень приятные для сенатора, который ждал с нетерпением смерти Анжелы Леруа. Ему казалось, что эта смерть снимет с его плеч давящую тяжесть. Он не обращал никакого внимания на дочь Поля Леруа и был твердо уверен, что, если мать умрет, ему не будет уже грозить никакая опасность. Без помощи и опоры Берта, конечно, не могла ничего предпринять. Рене Мулен мог быть для нее этой опорой, но он в тюрьме, и осуждение его очень вероятно, так как, на его несчастье, в это время произошло известное покушение на улице Ле-Пельтье, где гранаты Орсини ранили и перебили много людей около кареты Наполеона III. Механик сам говорил, что знал итальянских заговорщиков, и это очень его компрометировало. Положение Анжелы Леруа было безнадежно. Этьен мог только на короткое время отсрочить роковую развязку. Доктор относился к Берте с крайней сдержанностью и холодностью. Это было невыразимо тяжело для него. Раны его сердца болели и не давали ему ни минуты покоя. Берта страдала не меньше его, но сознание долга поддерживало ее силы. Наконец наступила роковая минута. Этьен увидел, что смерть приближается быстрыми шагами. Он принудил себя забыть на минуту, что считает Берту виновной, и, отведя ее в сторону, сказал дрожащим голосом: — Дальше надеяться было бы безумием, и я должен приготовить вас, мадемуазель, к неминуемой катастрофе, которая может произойти каждую минуту. — Боже мой! — воскликнула, бледнея, Берта. — Моя мама умирает!… Этьен продолжал: — Вы будете сиротой… без поддержки, без друзей… да, без друзей, и, однако, вам предлагалась глубокая и честная любовь, безграничная преданность… вы все это оттолкнули… Я не хочу помнить, что вы отказались мне отвечать, и снова прошу, умоляю вас сказать… неужели вы будете неумолимы?… Верните мир моей душе, надежду моему сердцу!… Берта, милая Берта, будьте откровенны, не скрывайте ничего… Зачем вы ходили на Королевскую площадь? — Ваше горе меня трогает, — ответила Берта разбитым от волнения голосом, — но и сегодня я не могу сказать вам ничего, кроме того, что уже говорила. Я отказываюсь оправдываться. Я не буду отвечать вам. Этьен молча взял свою шляпу и вышел, шатаясь, как пьяный. Вечером того же дня Анжела Леруа тихо скончалась в объятиях дочери. Печально тянулось время для бедной сироты. Скоро к тяжелому горю присоединилась гнетущая скука. Чтобы рассеяться, Берта достала через привратницу работу и проводила за нею целые дни, ожидая освобождения Рене Мулена. Она старалась изгнать из сердца образ Этьена Лорио, которого она не думала когда-либо увидеть, но все ее усилия были тщетны. Прошла неделя. Наконец однажды утром пришло письмо, адресованное мадам Монетье. Берта разорвала конверт дрожащей рукой. Кто мог писать ее матери? Неужели ее ждало еще какое-нибудь новое горе? Она взглянула на подпись и вздрогнула, увидев имя Рене Мулена. — Он! Наконец! — радостно прошептала Берта. — Значит, он свободен! Письмо Рене содержало в себе следующие строки: « Слезы навернулись на глаза Берты. «Бедная мама! — подумала она. — Увы! Ты не узнаешь судьбу нашего единственного друга. Моли Бога, чтобы он защитил невинного!» На другой день в десять часов она отправилась в суд и, пройдя в залу седьмого отделения, стала в сильном волнении ждать. Рене и Жан Жеди еще в девять часов были привезены из тюрьмы в обществе девяти других арестантов. Дело Жана Жеди разбиралось в пятом отделении. Арестанты ждали в мышеловке, пока их вызовут. Рене был спокоен и весел, но его товарищ казался озабоченным, нервным и раздражительным. — Что это с вами? — спросил механик, кладя руку на плечо Жана Жеди. — Разве вы не уверены в себе, как всегда? — Нет, — ответил лаконично старый вор. — Почему же? Ведь вы невиновны в краже, в которой вас обвиняют, и можете даже доказать алиби. Жан Жеди пожал плечами: — Все это ничего не доказывает. Проклятое первое осуждение портит дело… Вот что меня пугает. Ну, что это! Соберитесь с духом! К чему трусить? Не хотите ли позавтракать? У нас есть еще время. — Благодарю, я не голоден. — Ну, хоть вина стакан выпейте. — Это пожалуй… может быть, красное вино разгонит черные мысли. За четвертым стаканом Жан Жеди повеселел и оживился. Обыкновенно вино на него мало действовало, но теперь, разбитый страхом и беспокойством, он начал быстро хмелеть, вероятно, отчасти также оттого, что пил на пустой желудок. Одним словом, он стал разговорчив, как прежде — молчалив, и Рене сказал себе, что, может быть, теперь удастся выведать кое-что относительно его прошлого. Жан Жеди, Рене Мулен и еще несколько арестантов были вызваны в суд. Их развели под конвоем по разным отделениям. Усевшись на скамью подсудимых, Рене окинул взглядом залу, отыскивая мадам Леруа. Он увидел только Берту, и сердце его болезненно сжалось. — Если бедная женщина не пришла, — прошептал он, — то, значит, она очень больна… может быть, умерла… Холодный пот выступил у него на лбу при этой мысли. Берта не знала механика и пристально разглядывала подсудимых, стараясь угадать, который из них Рене. Взгляд ее инстинктивно остановился на нем. Внутренний голос кричал ей: «Это он!» Но предчувствие еще не было уверенностью. Другой взгляд был также устремлен на Рене, но с совершенно иным выражением. Человек, смотревший на механика, был лет пятидесяти пяти или шестидесяти. Длинная седая борода падала ему на грудь. Синие очки скрывали глаза. Его чистое, но простое платье не обращало на себя внимания. Это был герцог де Латур-Водье. Узнав от Тефера, что Рене будут судить в этот день, герцог захотел присутствовать. Объявили, что суд идет. Все встали, и судьи заняли свои места. Председатель был человеком, известным своей строгостью и в то же время беспристрастием. Пять или шесть адвокатов, по большей части молодых, заняли места защитников. Герцог машинально взглянул на них. Вдруг он вздрогнул и нахмурился, узнав маркиза Анри де Латур-Водье. «Этот безумец никогда не исправится, — подумал герцог. — Вечный защитник бунтовщиков! Сейчас видно, что не моя кровь течет в его жилах. Кого он будет защищать?» Вызвали бедняка, обвиняемого в непозволительных выражениях против правительства после обильного ужина. После громовой речи прокурора и бесцветной — защитника, бедняк был приговорен к 25 франкам штрафа и шести месяцам тюрьмы. Сенатор с довольным видом потер руки, и злая улыбка скривила его губы. «Эта строгость предвещает хорошее! — думал он. — Рене Мулен не отделается меньше, как двумя годами». Берта между тем дрожала от ужаса. Она думала о бумаге, подсунутой незнакомцами в стол Рене и взятой ею. «Если бы у него нашли ту бумагу, — думала она, — несчастный погиб бы… Боже, спаси его!» Первое дело было закончено. Следователь вызвал Рене Мулена. Механик спокойно встал и обменялся улыбкой с защитником. Берте казалось, что она упадет в обморок. Инстинкт не обманул ее, указав на Рене, друга ее матери, защитника их святого дела. Нервная дрожь охватила сенатора. Обвинительный акт, основанный на доносе Тефера, был составлен с ужасающей ловкостью. Доказанное знакомство Рене с Орсини придавало ему убедительность. Для всех после чтения обвинительного акта виновность Рене была несомненна, и никто не сомневался, что он будет осужден. Сенатор, сияя от радости, едва мог скрывать ее. Начался допрос. Рене отвечал со спокойствием и уверенностью чистой совести. Его ответы были ясны и точны. Никакие вопросы не могли сбить его. В общественном мнении мало-помалу свершился переворот. Многие начинали думать, что Рене обвинен вследствие обманчивых внешних обстоятельств. Герцог больше не улыбался. «Зачем дают говорить этому негодяю? — спрашивал он себя. — Председатель не знает своего дела. Надо было припугнуть его, даже в случае надобности запретить говорить!» Затем последовала громовая речь прокурора, требовавшего самого строгого применения закона. Эта речь, в сущности бездоказательная, снова пробудила беспокойство Берты и пролила немного утешения на душу сенатора. Все взгляды были устремлены на Рене, но, ко всеобщему изумлению, он был совершенно спокоен и слушал речь с легким выражением иронии. «Сколько слов потеряно даром, — думал он, — сколько они ни болтай, я невиновен…» Наконец встал Анри де Латур-Водье. Сенатор вздрогнул и побледнел. «Он… — прошептал герцог. — Он защищает моего смертельного врага! Какое роковое совпадение!» Речь защитника была коротка, но полна здравого смысла и таланта. Он доказал, как дважды два — четыре, что все факты, на которых основывается обвинение, родились в пылком воображении полицейских агентов, во что бы то ни стало желающих отличиться. Затем он описал безупречное прошлое подсудимого. Он сделал лучше: он доказал его заявлениями из Портсмута, составленными и засвидетельствованными в законной форме. Он предъявил письмо полицейского комиссара, которому Рене спас жизнь, подвергая опасности свою собственную, и в заключение потребовал полного оправдания подсудимого. Одобрительный шепот пробежал по собранию. Прокурор не возражал. После короткого совещания суд вынес оправдательный приговор. Берта вскрикнула от радости и лишилась чувств. Все бросились помогать ей, и она скоро пришла в себя. Герцог де Латур-Водье вышел из залы в ужасе, полный самых мрачных предчувствий. Анри де Латур-Водье, не подозревая, что говорил в присутствии отца, принимал поздравления своих собратьев и отправился в пятое отделение, где должен был защищать Жана Жеди. Тут он собирался пустить в ход весь свой талант, но его второй клиент был далеко не в таких условиях, как первый, и его полного оправдания вряд ли можно было добиться. Однако Жана приговорили всего к семи дням тюремного заключения. Что касается Клода Ландри, то он получил два года тюрьмы и пять лет полицейского надзора. Сенатор между тем оставил суд. Он не подозревал, что в пятом отделении сын защищал его другого врага, может, более опасного, чем Рене. Он не подозревал, что может быть близок день, когда Рене Мулен и Жан Жеди соединятся, чтобы отомстить ему. Берта быстро пришла в себя и, хотя была еще слаба, могла уже отправиться домой. В первый раз со смерти матери в ее сердце мелькнула если не радость, то, по крайней мере, надежда. Она увидела возможность оправдания памяти отца, а с этим оправданием для нее был связан громадный интерес. Конечно, она думала о прошлом, но еще больше — о будущем. Она не могла запретить своему сердцу любить, и Этьен Лорио был ей дороже, чем когда-либо, и она начинала понимать, что бессильна против этого чувства. Если невиновность Поля Леруа докажут, его дочь не будет иметь повода скрывать причину своего посещения дома на Королевской площади, и ничто не помешает ей стать женой любимого человека. Все это становилось возможным и, может быть, даже близким. Вечером или на другой день Рене должен прийти. Тогда, наконец, Берта узнает, что заключалось в сожженном письме. Рене, конечно, был рад своему оправданию, но не спешил воспользоваться свободой. К тому же еще надо было выполнить некоторые формальности. «Я пойду на улицу Нотр-Дам вечером, теперь я должен увидеться с Жаном Жеди и вырвать у него его тайну», — подумал он. В ожидании Жана Рене стал думать о Берте, которую видел и которая, по его мнению, должна была спешить к матери рассказать об исходе процесса. Вероятно, Анжела очень больна, но как могла она послать девушку, ничего не знавшую о прошлом? Это очень интересовало Рене. Прошло полчаса. Жан Жеди явился в сопровождении двух солдат. У него был очень печальный вид. Механик поспешно подошел к нему. — Отчего у вас такой погребальный вид? — спросил он. — Вас обвинили? — Да, старина… Они имели глупость приговорить… — К чему? — К семи дням тюрьмы. Рене улыбнулся. — А! — прошептал Жан. — Это тебя забавляет! — Конечно, нет. Но семь дней скоро пройдут. — Но это досадно, когда человек невиновен. Ну, а ты? — Оправдан. — Поздравляю… Тебе посчастливилось. Я очень рад потому, что ты добрый малый. Но я так надеялся выйти вместе с тобой! — Мы увидимся через неделю! — Конечно!… Но неделя… Это так долго… — Это даст вам время подумать о вашем наследстве, — с нажимом сказал Рене. Жан Жеди вздохнул. — Я уже двадцать лет думаю о нем, — прошептал он, — и терпеть не могу, когда дела затягиваются… Он замолчал. — Послушай, — продолжал он немного погодя, — перед заседанием ты хотел угостить меня, тогда я был не голоден и отказался… но теперь я не отказался бы от куска чего-нибудь и от пары стаканов жидкости, чтобы промочить горло. — Я только что хотел предложить вам это, — возразил механик. — Обвинительный акт, речи, все это заставило меня проголодаться, и я с удовольствием составлю вам компанию. Рене постучался у решетки и потребовал вино и закуску. Пять минут спустя приятели уже сидели за столом перед блюдом сосисок с кислой капустой и двумя бутылками вина. Жан Жеди был так возбужден, что немного было надо, чтобы заставить его болтать, поэтому Рене усердно подливал ему, сам почти не прикасаясь к вину. В конце первой бутылки старый мошенник стал весел и разговорчив. — Ты был прав, — говорил он, — неделя — пустяки. Она скоро пройдет, особенно если ты будешь иметь щедрость немножко пополнить мой тощий кошелек. Рене дал ему золотой. — Вот двадцать франков, — сказал он, — но я вам их не дарю, а даю в долг. Вы мне их отдадите после дела. Жан Жеди глупо поглядел на своего собеседника. — Дело… — повторил он. — Это глупость!… Но ведь ты сам примешь в нем участие. Ведь я тебе говорил, что мне нужен такой молодец, как ты. Дайте делу выгореть! Мы поделимся по-братски. Когда я найду барыню и ее друга, нам стоит сказать: дай!… и нам дадут… Это будет курица с золотыми яйцами. Рене понял, что критическая минута приближается. — А! Так есть еще и друг? — равнодушно спросил он. — Да, есть… — Вы говорили мне только о женщине. Жан Жеди залпом выпил стакан. — Говорил и говорю… Нельзя все разом… Ты понимаешь… Даму-то я нашел… Тогда была красавица, да и теперь в грязь лицом не ударит. Так хорошо сохранилась, что я временами думаю, она ли это. Все надо прояснить. Также, как и про него. Кстати, ты знаешь нотариуса? — Нет. — А Гусиное перо? — Тоже. — Если бы ты знал одного, то знал бы и другого, это одно и то же… Ну! Мне кажется, он дал промах насчет мужчины… Много имен начинается одними буквами… Но, увидим… Я это разузнаю… Я должен был с ним встретиться, когда меня схватили по доносу этого подлеца Клода… Он мне еще заплатит! Жан Жеди, хотя и был пьян, но еще мог хорошо соображать. — А! Так тут, значит, действительно большая тайна? — спросил Рене вполголоса. — Шш!… Не так громко!… Да, громадная тайна, и хотя через двадцать лет их нельзя судить, но все-таки они побоятся скандала, так как это важные господа, и мы ими попользуемся. Ты увидишь, как они у нас запляшут! — Через двадцать лет, — вздрогнув, повторил Рене. — Дело идет о преступлении, совершенном двадцать лет назад? — Да, — глухо прошептал Жан, тогда как лицо его омрачилось. — Преступление… — И вы знаете преступников? — Да. — И надеетесь их найти? — Я долго надеялся… Теперь я уверен. — И вам стоит сказать слово, чтобы сделать из них послушных рабов? — Слово… одно слово… Ты увидишь! Они будут ползать перед нами… Есть вещи, которых не любят слышать. Негодяи, которых не любят видеть… Особенно когда считают их мертвыми, подлив им в питье яд… Ты понимаешь? — Понимаю… Надо узнать только, не ошибаетесь ли вы и не потеряло ли ваше слово своего могущества. Жан Жеди пожал плечами: — Будь спокоен… И налей мне еще. Выпьем за наше будущее богатство!… — Хорошо, но скажите мне слово, которое вас обогатит… Жан Жеди недоверчиво поглядел на своего собеседника и, казалось, немного пришел в себя. — Послушай, не хочешь ли ты отнять у меня дело? Узнать историю и самому воспользоваться ею? — Если вы сомневаетесь во мне, — возразил механик, — то не говорите ничего. Я не хочу ничего слышать! Но я никогда не ожидал от вас таких подозрений! Разве я вам не друг? Разве я не делаю для вас все, что могу? — Это правда…— прошептал Жан Жеди, — но Клод Ландри был также моим приятелем, а он изменил мне… Оклеветал меня… — Да, Ландри сделал это, а я предоставил вам адвоката, без которого вас приговорили бы не на семь дней, а на полгода… даже на год… Я не думаю обогатиться, разорив вас. Я вас спрашиваю лишь потому, что сам знаю таинственное преступление, совершенное двадцать лет назад, и почти готов поклясться, что это то же, о котором вы говорите. Мне кажется, что они связаны, и я также ищу виновных… — Ты… Ты ищешь? — Да. — Чтобы их осудили? — Нет, адвокат сказал мне, что на их преступление уже распространяется срок давности. — Ты не шутишь? — Нет, клянусь честью! — Хорошо, мы увидим!… Скажи, где совершилось преступление? — На мосту Нельи. Ужас отразился на лице Жана Жеди. — На мосту Нельи, — повторил он. — Да. — Когда? — Ночью 24 сентября 1837 года. — 24 сентября 1837 года, — прошептал злодей. — Площадь Согласия… Эти слова заставили подскочить Рене. «Нет сомнения, — подумал он, — я не ошибся… Площадь Согласия… Мост Нельи… Это то, что написано в письме… Он знает негодяев, которых я ищу». Затем он прибавил вслух: — Жан, слушай и отвечай… Но Жан дошел в это время до последней стадии опьянения и без сознания опустился на каменную скамью. Рене встряхнул его. Пьяный глухо заворчал. «Он мертвецки пьян и не может меня слышать, — с досадой подумал механик. — Сегодня я ничего не узнаю, но через неделю он будет свободен. Тогда я узнаю все, и он даст мне оружие для борьбы». Жан Жеди заснул и громко захрапел. Сторож заметил, в каком он состоянии, и с беспокойством подошел, посылая ко всем чертям маркитанта, вино которого чересчур ударяло в голову. Заседание суда закончилось, и солдаты явились отвезти в тюрьмы приговоренных. Жана Жеди вынесли на руках, а Рене Мулена в сопровождении агента отправили в Сент-Пелажи для освобождения. Из тюрьмы он пошел на улицу Нотр-Дам, убежденный, что его ждут с нетерпением. Отсутствие госпожи Леруа заставляло его опасаться катастрофы, поэтому, прежде чем войти, он решил навести справки. С первых слов он узнал ужасную истину. Берта осиротела! Известие о смерти Анжелы заставило сжаться сердце Рене. Она переворачивала вверх дном все его планы, так, по крайней мере, он думал. Он не знал, открыла ли Анжела, умирая, свою кровавую тайну. Если нет, то, очевидно, она желала, чтобы тайна умерла вместе с нею. В этом случае следовало повиноваться ее воле и отказаться от очищения памяти Поля Леруа. Поднявшись по лестнице, он позвонил. Дверь отворила Берта. Увидев печальное лицо Рене, она прошептала: — Вы все знаете, не правда ли, сударь? Моя бедная мать умерла… — Мужайтесь, — сказал Рене. — Я знаю, что это нелегко… Бог послал вам тяжелое испытание. — О! Да, очень жестокое! — Но если настоящее печально, то, может быть, в будущем вас ждет утешение. — Будущее будет мрачно, пока не сотрется кровавое пятно, омрачающее прошлое. Механик удивился. — Мои слова вас удивляют? — спросила Берта. — Вы не знали, что роковая тайна мне известна, но перед смертью мама сказала мне все… Я вместо нее ходила за хранившимся у вас черновиком письма. — Слава Богу, письмо у вас! Оно поможет нам если не отомстить, так как закон тут бессилен, то, по крайней мере, очистить имя вашего отца и предать позору имена преступников. — Да, — печально ответила Берта, — может быть, мы могли бы это сделать, если бы у нас было письмо… — Его у вас нет? Что же с ним сталось, где оно? — Его сожгли… — Сожгли!… Кто? — Два негодяя, которые проникли в вашу квартиру после меня с очевидной целью найти и уничтожить письмо. — Значит, они знали о его существовании? — Конечно, так как они прямо пошли к тому ящику, где оно лежало. — Боже, что это значит? — прошептал Рене. — Я ровно ничего не понимаю… Объяснитесь… Говорите, умоляю вас. И Берта прерывающимся голосом рассказала все. — Двое мужчин… — прошептал Рене, — вошли и взяли письмо. — Да, и повторяю вам, они, вероятно, знали, где его искать… — Вы их не знаете? — Нет. — И никогда не видели? — Никогда. — Но могли бы их узнать? — О! Да я узнаю их через десять лет… В особенности я запомнила того, который сжег письмо… Это, вероятно, сообщник писавшей. — Вы думаете? — Уверена… Слова, сказанные им, когда он сжег письмо, убеждают в этом. Он был бледен, взволнован и говорил: «Она! Она в Париже! И этот человек владел письмом… Если бы не случай, я бы погиб!» — Да, — сказал Рене, немного подумав, — негодяй, должно быть, сообщник, но как он узнал, что письмо у меня?… — Может быть, вы поймете, прочтя бумагу, которую он положил в конверт вместо сожженного письма. — Бумагу? — Да, которая, если бы я ее не взяла, сделала бы ваше осуждение неминуемым. — Где она? — Вот… Читайте! Рене прочел и побледнел. — Вы правы, меня судили бы не в исправительной полиции, а в высшей инстанции суда, как сообщника Орсини. Негодяи нуждались в моем осуждении, чтобы сделать меня бессильным и удалить от вашей матери. Они будут безжалостны, так как знают, что я владею их тайной, но где их искать? Они скрываются… И теперь у меня нет ничего, чтобы бороться с ними. Да!… Если только Жан Жеди… — Жан Жеди? — Я объясню вам после… Но прежде всего эта бумага может со временем превратиться в ужасное орудие против них… Я беру на себя спрятать ее в безопасном месте… Теперь мы предупреждены и будем благоразумны и осторожны. Прежде всего надо заняться женщиной, о которой вы говорили. Как вы думаете, была она сообщницей? — Конечно, нет. Судя по ее манерам и языку, она сумасшедшая. — Сумасшедшая? — Или похожа… — Скажите, она блондинка уже не первой молодости, но еще очень красивая? — Да… вы не ошиблись. — Что она сказала? — Я не могу точно повторить ее слова. Видя, что ваш стол обыскивают, она вскрикнула… Говорила какие-то бессвязные слова, постоянно повторялись слова «убийца» и «Брюнуа»… — Брюнуа! Она говорила о Брюнуа! Это она… Название поразило меня, когда я видел ее в первый раз. — Значит, вы ее знаете? — Я знаю, что это сумасшедшая, живущая в одном доме со мной, со старухой, которая ее приютила. Теперь я уверен, что она попала в мою квартиру совершенно случайно… — Не догадываетесь ли вы, почему один из тех людей так явно испугался ее появления? — Он, без сомнения, узнал ее… — И я так думаю… Он был перепуган не меньше меня, когда эта женщина крикнула ему: «Убийца!… Убийца!» Он тоже что-то говорил, но я не расслышала его слов. — И вы говорите, что сумасшедшая подняла полусожженное письмо? — Она унесла его. — Это надо запомнить… Очень вероятно, что тот клочок бумаги не имеет уже теперь никакого значения, но мы не должны ничем пренебрегать… Во всяком случае, я должен узнать, кто эта женщина и почему она постоянно говорит о Брюнуа. — Письмо было очень важное? — Да, мадемуазель, чрезвычайно важное; оно было написано какой-то Клодией, которая обращалась в нем к своему сообщнику. — Вы помните его содержание? — Почти слово в слово… Я много раз читал его и перечитывал. — Там было имя? — К несчастью, одно только имя, а не фамилия, иначе мы знали бы уже обоих злодеев. Клодия угрожала ему. Между прочим, она писала: «Я скоро буду в Париже и рассчитываю вас там видеть. Забыли ли вы договор, который нас связывает?… Я этого не думаю, но все возможно. Если память вам изменяет, мне довольно этих слов, чтобы, напомнить вам прошлое: площадь Согласия, мост Нельи, ночь 24 сентября 1837 года… Не правда ли, ведь мне не придется вызывать таких воспоминаний, и Клодия, ваша бывшая любовница, будет принята вами как старый друг». Я все отлично помню. Эти фразы слишком ясны, чтобы возможно было какое-нибудь сомнение. Тут говорится о преступлении, жертвой которого был доктор Леруа, дядя вашего отца. Берта печально вздохнула. — И мы лишились такого доказательства! — прошептала она. — Ах, судьба жестоко преследует наше семейство… — Мужайтесь и надейтесь, мадемуазель, — возразил Рене. — Письмо уничтожено, но его заменит Жан Жеди! — Но кто этот Жан Жеди? — Я познакомился с ним в одном кабаке в Батиньоле, который пользуется недоброй славой; потом опять встретился в тюрьме. — И вы воспользуетесь помощью такого человека? — Почему же нет? Он будет простым орудием в моих руках, и для этого нет нужды в уважении. — Чего же вы от него ожидаете? — Многого! Некоторые фразы, хоть и очень неопределенные, дали мне понять, что у Жана Жеди есть какая-то тайна и что между этой тайной и нашей существует тесная связь. Я постарался завоевать его доверие, делая вид, что я такого же полета птица, как и он сам, и достиг своей цели. — Он открылся вам? — Он сказал достаточно, чтобы обратить мои подозрения в уверенность. Еще сегодня он произнес передо мной слова письма, которые я сейчас вам говорил: «Площадь Согласия… Мост Нельи… Ночь, 24 сентября 1837 года». Он должен знать убийц доктора. — Пусть он назовет вам их! — Он не знает их имен, но он ищет так же, как и я, и уже незадолго до ареста, кажется, узнал женщину. Сообщницу… Без сомнения, ту самую Клодию. — Надолго в тюрьме Жан Жеди? — На семь дней. — Когда он освободится, не ускользнет ли он от вас? — Этого нечего опасаться: он считает, что ему необходима моя помощь, чтобы добыть большое богатство… часть которого он мне обещал, — заключил с улыбкой Рене. — Откуда же возьмется это богатство? — Из грязного источника: шантажа! Владея тайной убийц доктора, он хочет, отыскав их, заставить платить за свое молчание. И он рассчитывает на меня, чтобы привести в исполнение свои позорные замыслы. — Так он считает вас негодяем? — сказала Берта с отвращением. — Нисколько! Напротив, он уважает меня, как себе подобного. Я должен играть эту роль и одобрять все его планы, иначе я возбужу его подозрительность и никогда, по крайней мере через него, не узнаю настоящих преступников. Одобряете вы мою мысль, мадемуазель? — Я одобряю и восхищаюсь всем, что ведет к оправданию моего несчастного отца. — Нам предстоит борьба. — Борьба меня не пугает… У меня хватит мужества… Но одно меня беспокоит… — Что же? — Для борьбы, может быть, нужны будут деньги… А я бедна, очень бедна. — Как? — воскликнул с испугом Рене. — Разве деньги и бумаги, которые были в моем столе, украдены? — Нет, господин Рене, я спасла ваше состояние… Оно здесь в целости, и я сейчас отдам вам его. — Э! Мадемуазель, разве эти деньги не настолько же ваши, насколько и мои? — Мои? На каком основании? — Во-первых, я ваш друг… Во-вторых, без вашего отца, который сделал из меня то, что я есть, работника и честного человека, у меня не было бы теперь ничего. Примите, мадемуазель, примите без отговорок! Берта покачала головой. — Взять эти деньги, которые вам достались трудом… — возразила она. — Нет, это невозможно… — Послушайте, мадемуазель, вы знаете меня только с этого дня, но все-таки я для вас старый друг. Восемнадцать лет назад я качал вас на коленях. Смотрите же на меня, как на брата, на старшего брата. Ваша помощь нужна мне для нашего общего дела, а как вы будете помогать мне, если станете целые дни просиживать за работой? Ведь это очевидно, не правда ли? Итак, деньги останутся здесь до того дня, когда я смою, наконец, пятно позора с памяти моего благодетеля. Я говорю, что так будет, и знайте, что я упрямее мула. Берите же их… Это необходимо для успеха нашего плана. Что ж, я еще молод и успею заработать снова все, что мы теперь потратим. Так вы согласны? Да? Берта со слезами на глазах протянула руку и сказала растроганным голосом: — Ах! Моя бедная матушка говорила правду… Вы так добры!… — Я не лучше всякого другого… Я помню только старое, вот и все. Значит, вы согласны? — Да, если вы этого требуете… — Конечно, требую! Теперь, стало быть, мы союзники. Даже лучше: брат и сестра. — О! Да, брат и сестра! — воскликнула Берта. — И как любил бы вас мой другой брат, мой бедный Абель! — Не заставляйте меня плакать, мадемуазель, — прошептал Рене, вытирая глаза. — Время слез прошло, приближается время действия. Скоро нам нужна будет железная воля и стальные нервы. Мадемуазель, у меня есть к вам просьба… Нам нужно видеться очень часто. — О! Каждый день… — Да, почти каждый день… Поэтому вы сделали бы мне большое удовольствие, если бы согласились на мою просьбу… — Я заранее согласна… В чем же дело? — Позвольте мне обедать с вами и у вас. — С удовольствием! — Это было бы очень для меня удобно… и потом, какая экономия! Так я могу начать с завтрашнего утра. Вы согласны? — В одиннадцать часов я буду вас ждать. — А потом мы пойдем на Монпарнасское кладбище. — И помолимся на могилах моей бедной матери и брата… и вы меня сведете на ту таинственную могилу, которой я никогда не видела… на могилу мученика, моего отца. — Я сведу вас туда, мадемуазель, — сказал Рене, утирая слезы, — я сведу вас туда, сестра моя. В тот день, когда Рене Мулен был оправдан, Тефер получил письмо за подписью Фредерика Берара, в котором его приглашали явиться на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель. Он не заставил себя ждать и был поражен переменой, которая произошла в герцоге за последние два дня. Искаженное лицо, мертвенная бледность, запавшие глаза — все говорило, что заботы и опасения мучили бывшего любовника Клодии Варни. «Однако он что-то нос повесил!» — подумал очень непочтительно Тефер. — Господин герцог желал меня видеть, — сказал он вслух. — Вы знаете, чем закончилось дело Рене Мулена? — спросил герцог. — Увы, да!… Но мне кажется, что это не может иметь для вас большого значения… — Почему вы так думаете? — Мы успели уничтожить компрометирующую вас бумагу… так что же значит теперь освобождение этого человека? — Очень много значит! — Рене Мулен на свободе и после смерти госпожи Леруа представляет опасность? — Более серьезную, чем когда-либо! Полицейский изумился. — Господин герцог позволит мне задать вопрос? — Конечно! — Значит, я ошибался, думая, что с уничтожением письма и смертью вдовы Поля Леруа исчезает всякая опасность? — Опасность уменьшилась, это правда… Письмо было письменным доказательством преступления… в котором я невиновен, но за которое я мог, я должен был нести ответственность… — Теперь доказательства не существует, стало быть, вам нечего бояться преследований. — Я их и не боялся… уже прошел срок давности. — В таком случае, я не понимаю, почему все это так беспокоит вас. Сенатор пожал плечами: — Поймите же, что я хочу спокойствия во что бы то ни стало! А разве могу я быть спокоен, ожидая каждую минуту скандала, который опозорит мое имя и уничтожит мою карьеру? — Я вижу, к сожалению, что господин герцог не доверяет мне… — прошептал Тефер. — Что вы хотите сказать? — Господин герцог пользуется моим усердием, моей преданностью, как слепым орудием. Я действую ощупью, иду, сам не зная куда и зачем… Не зная тайны господина герцога, я не могу составить себе мнения и дать вовремя полезный совет. Несколько дней назад единственным врагом вашим была Клодия Варни. Теперь же, кажется, ваши опасения и заботы гораздо более обширны… Почему? Герцог встал и начал ходить по комнате. — Почему? — повторил он. — Потому что я обдумал и теперь яснее вижу все… Клодия Варни, предоставленная самой себе, будет действовать не из мщения, а из корысти. Дав ей денег, я заставлю ее замолчать, так как она сама скомпрометирована не меньше меня, даже больше… Но если, к несчастью, она объединится с Рене Муленом и Эстер, с дочерью Анжелы Леруа, тогда мне надо всего бояться… — Клодия Варни была… как бы сказать?… ваша соучастница в деле, о котором идет речь? — Скажите — сообщница… — прервал Жорж. — А дочь госпожи Леруа — дочь казненного? — Вы это сами знаете! — Господин герцог, страх — дурной советчик, он мешает соображать. Как можно предположить, что виновная объединится с дочерью жертвы?… Я отказываюсь этому верить! Клодия действует только из корысти, и очень вероятно, что она даже и не подозревает об угрозах с другой стороны. — Хорошо! Но вы можете, я думаю, предположить, что Рене Мулен, чувства которого нам хорошо известны, объединится с Бертой Леруа и Эстер. — Герцог, успокойтесь! Я убедился, что Эстер совершенно случайно попала в квартиру Рене Мулена. — Они живут в одном доме, очень вероятно, что они встретятся когда-нибудь… а из этой встречи может родиться катастрофа. — Эстер безумна, стало быть, очень легко убрать ее. — Каким образом? — Можно заставить старуху Амадис поместить ее в сумасшедший дом. — Разве это возможно? — Вполне… Закон 1838 года чрезвычайно эластичен… Настоящее седло на всякую лошадь! Им можно пользоваться в интересах семьи, в интересах общественной безопасности, а также и для личных видов, когда у человека есть влияние и связи. Если эта безумная вас беспокоит, я в три дня упрячу ее в больницу. — Тефер, не слишком ли вы много берете на себя? — Нет, господин герцог, я уверен в успехе… Прикажите действовать — и все будет сделано… Приказываете? — Да! — Тогда считайте, что через двое суток Эстер будет для вас совершенно безвредна. — Я рассчитываю на ваши усердие и ловкость. Но остается Рене Мулен и Берта Леруа. — Что могут они сделать без Эстер? Герцог продолжал ходить по комнате. Он готовил ответ, что было далеко не легким делом. Ему надо было объяснить, не выдавая себя, что опасного для него в союзе Берты Леруа и Рене Мулена. Тефер угадывал тайные мысли сенатора. — Господин герцог, — сказал он, — я, кажется, могу ответить на вопрос, который сейчас имел честь задать вам. Жорж остановился и пристально посмотрел на Тефера. — Против вас существовала улика… это письмо, написанное единственной особой, которая могла бы если не погубить вас, то устроить скандал, чего она не сделает, так как, конечно, захочет лучше воспользоваться частью огромного состояния герцогов де Латур-Водье, чем мстить за какую-нибудь старую обиду. Рене Мулен, обладая этим письмом, был опасен… но теперь он ничего не может сделать. — Он должен помнить каждое слово, — заметил герцог. — Так что же из этого? Какую цену имеют уверения, ни на чем не основанные? Никакую, и Рене Мулен знает это, конечно, не хуже меня. Он, стало быть, не скажет и не сделает ничего, разве попробует сблизиться с Эстер, если считать, что от нее можно что-нибудь узнать… Если она будет в больнице, он ничего не добьется. Его не допустят к ней: будут даны сообразные инструкции кому следует… Да и кто, наконец, поверит сумасшедшей?… — Она может выздороветь… — Это правда. Поэтому ее надо как можно скорее запереть в надежное место. Никакая предосторожность не бесполезна. — Но старуха Амадис, у которой она теперь живет, конечно, захочет навещать ее… Можете вы помешать этому? — Я устрою, что она не будет знать, где Эстер. Говорят, что почтенная дама далеко не широкого ума. Стоит ее припугнуть, она и не будет пытаться узнать, что стало с Эстер. Герцог одобрительно кивнул. — Что же касается Рене Мулена, то, предполагая, что он не оставит своего плана, который уже не может удасться, надо предоставить ему действовать, не предпринимая ничего против него лично и только расстраивая все его замыслы. — Это, мне кажется, хорошо, но Клодия Варни? — Ее нет в Париже, я в этом уверен… Мои агенты ищут повсюду, но до сих пор не смогли найти и следа, стало быть, ее здесь нет. Я буду, конечно, продолжать поиски, и, когда мы узнаем, что эта особа здесь, некоторая сумма денег избавит вас от нее. — Так теперь вы займетесь Эстер Дерие… Не забывайте, что надо действовать скорее. — Я начну завтра же… или сегодня. — И особенно, — сказал сенатор с нажимом, — особенно нельзя допустить расследования о прошлом! Тефер пристально взглянул на герцога. — А! А!… Разве это было бы опасно? Жорж ответил утвердительно, но скорее жестом, чем голосом. Полицейский продолжал: — Значит, между господином герцогом и этой несчастной есть какая-нибудь тайная связь? Мой вопрос, конечно, нескромен, но мне нужно знать все. Герцог прошептал чуть слышно: — Да, между нами есть связь, она никому не известна и должна оставаться тайной… Брак in extremis сделал Эстер Дерие законной женой моего покойного брата герцога Сигизмунда де Латур-Водье. Полицейский вздрогнул. Он, конечно, не ожидал ничего подобного и теперь начинал понимать, почему старший брат сенатора был убит на дуэли. «Я помню, как сейчас, — подумал он, — что в деле об убийстве доктора Леруа на мосту Нельи упоминалось о каком-то ребенке, который исчез тогда без следа». — Я понимаю, — сказал он вслух, — почему господину герцогу неприятны розыски о прошлом. Их не будет… На лице сенатора отразилось удовольствие. — Мадам Амадис знает об этом браке? — спросил Тефер. — Знает. — Черт возьми! Это опасно! — Я не думаю… Зачем она станет говорить теперь, после того, как молчала двадцать лет? — Вы знаете причину ее непонятного молчания? — Нет, но я предполагаю, что таково было требование покойного брата. — Отлично! Если это так, то нечего опасаться болтовни. Как вы думаете, есть у помешанной или, скорее, у мадам Амадис копия брачного свидетельства? — Не знаю, но вполне возможно и очень даже вероятно. — Это опасно! Ну, да посмотрим… Что касается мадам Амадис, то ее стоит немного припугнуть, чтобы предупредить всякое сопротивление с ее стороны. Теперь — Имею честь кланяться господину герцогу и надеюсь, что скоро принесу приятные вести. Тефер вышел, оставив герцога де Латур-Водье немного успокоенным. Полицейский был очень ловкий негодяй. Когда он злоупотреблял почти неограниченной властью, которую его положение предоставляло ему в известных случаях, он не только не компрометировал себя, но ему удавалось обратить внимание начальства на свой ум и усердие. За темные дела он получал похвалы, награды, повышения. Тефер тотчас же отправился на Королевскую площадь, изменив внешность с помощью фальшивых бакенбардов и синих очков в стальной оправе. Он вошел в дом номер 24 и остановился на пороге комнаты привратницы. Мадам Бижю не узнала в нем одного из агентов, приходивших для обыска у Рене Мулена, и поэтому встретила его любезно. — Что вам угодно? — спросила она. — Немного поговорить… — Вы хотите снять квартиру? — Нет, я пришел по делу… Я — представитель административной власти. Эти слова, произнесенные торжественным тоном, повергли привратницу в сильное волнение. — Войдите, пожалуйста, — сказала она дрожащим голосом, предлагая свое единственное кресло. — Я послан императорским прокурором, — начал Тефер, — и буду допрашивать вас его именем. — Боже мой! — воскликнула в испуге мадам Бижю. — Разве меня в чем-нибудь обвиняют? — Ни в чем, решительно ни в чем!… Дело идет не о вас… Я рекомендую вам отвечать и откровенно, и правдиво, и после моего ухода не болтать. Одно неосторожное слово может вас скомпрометировать. — Вы меня пугаете! — Успокойтесь! От вас зависит ничего не бояться. — Клянусь, я скажу вам чистую правду и потом буду нема… — Так и следует… В вашем доме живет госпожа Амадис? — Да, это наша лучшая жилица. Она живет на первом этаже уже давно, почтенная дама, очень богатая… О ней нельзя сказать ничего, кроме хорошего. — Мы знаем… Но с мадам Амадис живет еще другая женщина по имени Эстер Дерие. Вы знаете, что она безумна? — Увы! Как же этого не знать? — У нее опасное помешательство? — Нет, совсем нет, — начала было привратница, — уверяю вас… — Я повторяю вам, что опасное! — прервал ее повелительным тоном Тефер. — Вы думаете? — По крайней мере, так можно заключить из различных жалоб, поданных комиссару этого квартала, которые тот передал в суд. — Я не знала… Но уверяю вас… Наконец, если есть жалобы… — Людей, достойных всякого доверия. В них говорится о происшествиях, которые могли бы нарушить общественное спокойствие. — Я не знаю, о каких это происшествиях в них говорится… Мадам Эстер всегда казалась мне тихой и безобидной. Правда, два дня назад она едва не подожгла дом, но огонь тотчас же погасили. При ней горничная, которая никогда от нее не отходит. Полицейский вынул из кармана записную книжку и делал в ней отметки. — Часто она выходит? — Довольно часто, но с ней всегда бывают провожатые. — Конечно, она пугает детей? — Не знаю, но это возможно. — Говорили вы хозяину дома, что сумасшедшая едва не сожгла дом? — Нет. — Почему же? — Я боялась, что он заставит выехать мадам Амадис. — Вы не исполнили своего долга! Хозяина надо было предупредить, что его дому грозит опасность. — Дом застрахован. — Да, но пожар угрожает жизни жильцов. Чей это дом? — Господина Леона Жиро. — Где он живет? — На улице Бондо, 14. Неужели вы расскажете ему об. этом? Ведь я могу потерять место… — Я не хочу вредить вам и не скажу ничего с условием, что вы сегодня же предупредите господина Жиро. — Ах, сударь, будьте уверены! Тефер поднялся. — Это все, что вы хотели знать? — спросила привратница. — Я хотел бы знать, дома ли мадам Амадис. — Нет, сударь, она в саду на площади с мадам Эстер. — Хорошо… Я пойду туда. Тефер направился к выходу, провожаемый мадам Бижю. Он хотел уже выйти на улицу, когда вдруг привратница остановила его. — Вот и мадам Амадис, — сказала она. Старуха возвращалась домой с Эстер и Мариэттой. Тефер остановился. Когда три женщины поравнялись с ним, он почтительно поклонился: — Я имею честь говорить с мадам Амадис? — Да, это я. Что вам угодно? — Я вас ждал… Мне нужно поговорить с вами об очень важном и спешном деле. — Не угодно ли зайти ко мне? Во время этого короткого диалога Эстер и Мариэтта поднялись по лестнице и вошли в квартиру мадам Амадис. Тефер пошел вслед за старухой, которая, несмотря на свои годы и полноту, легко взбиралась по лестнице. Введя неожиданного посетителя в гостиную, мадам Амадис пригласила его сесть и объяснить, что привело его к ней. — Я пришел по очень серьезному делу, как я уже имел честь сообщить вам. Вы неумышленно совершили проступок, который может иметь для вас очень неприятные последствия и, между прочим, вызов в суд исправительной полиции. Мадам Амадис вздрогнула: — Вызов в суд! Меня? Боже мой! Этого быть не может! — Нет, это очень возможно. — Но что же я такое сделала? В чем меня обвиняют? Женщину моих лет и с таким состоянием! У меня, милостивый государь, восемьдесят тысяч франков ренты, экипажи, дача! Таких не сажают на позорную скамью без всякого повода. Какое же мое преступление? — Ваш проступок, слово «преступление» тут неуместно, предусмотрен законом. Вопреки полицейским правилам и многим статьям свода законов, которые было бы слишком долго перечислять, вы держите в вашей квартире сумасшедшую, поведение которой угрожает общественной безопасности. Мадам Амадис подняла глаза и руки к потолку. — Вы говорите об Эстер? — прошептала она. — Да. — Но, в таком случае, вас обманули, милостивый государь! — Вы отрицаете, что эта особа сумасшедшая? — Нет, должна сознаться, что она сошла с ума. — Так как же?… — Но ее помешательство самое тихое… Бедная Эстер настоящий ягненок. Она не была и никогда не будет опасной. — Милостивая государыня, я представляю здесь императорского прокурора, я послан от его имени, а вы пытаетесь ввести меня в заблуждение. — Я и не думала этого, — прошептала старуха, испуг которой рос с каждой минутой. — Вы пытаетесь скрыть истину? Эта сумасшедшая, которую вы считаете тихой и спокойной, два дня назад едва не подожгла дом. — Как, вы знаете? — Да, нам все известно… Об этом есть донесения наших агентов, и, кроме того, в суд были поданы многочисленные жалобы. — Жалобы!… Боже милосердный! — Неужели вы думаете, что перспектива пожара могла показаться приятной жильцам этого дома? Вы явно восстаете против закона, милостивая государыня! — Я не знала… клянусь вам! — Никто не может отговариваться незнанием закона! Мадам Амадис вздрогнула. — В семьдесят лет с восемьюдесятью тысячами ренты, — возразила она чуть слышным голосом, — можно рассчитывать на снисхождение… — Закон неумолим! И судьи отнесутся к вам строго, потому что присутствие у вас сумасшедшей кажется неестественным и должно скрывать что-нибудь подозрительное. — Что-нибудь подозрительное? — В высшей степени! На каком основании приютили вы у себя Эстер Дерие, тайный брак которой уже известен некоторым людям? Почему вы почувствовали вдруг участие к этой особе, которая с помощью интриги вошла в знатное семейство? Можно заподозрить, что вы были ее сообщницей! Очевидно, что для всякого здравомыслящего человека последние слова полицейского не имели никакого смысла и решительно ничего не значили. Но страх вскружил голову мадам Амадис, когда она увидела, что ее собеседнику известна тайна, скрываемая ею уже двадцать лет. Слова Тефера поразили ее, как громом. Полицейский достиг своей цели: старуха была совершенно в его руках и готова без всякого сопротивления исполнить все, чего бы он не потребовал. Бледная и дрожащая, она встала и протянула к Теферу руки с умоляющим видом. — О! Пощадите меня! Заклинаю вас! Ради Бога, не говорите мне об этом ужасном прошлом… Я не думала, что дурно делаю… Я знаю, конечно, что после смерти герцога Сигизмунда я должна была бы отправить Эстер в сумасшедший дом. Но я ее любила, мне было жаль ее… Неужели это преступление? Простите мое неблагоразумие и дайте старухе умереть спокойно! Тефер принял благосклонный вид. — Это зависит от вас. — Что же надо сделать? — Вы совершили тяжкий проступок, держа у себя сумасшедшую, вместо того чтобы стараться вылечить ее. — Но я ничего не жалела для этого! Я приглашала много раз лучших докторов Парижа, знаменитостей, которым надо было платить за визиты страшные деньги. — Какого же результата они достигли? — Никакого. — Они должны были поместить ее в больницу; правильное лечение и уход, может быть, вернули бы ей рассудок. — Герцог не хотел этого, и доктора не настаивали. — Теперь семейство покойного герцога, конечно, этого потребует. — Семейство?… Разве им известно, что Эстер жива? — Нет еще, но они узнают. — От кого же? — От меня, то есть от суда. — Но тогда, значит, они будут обвинять меня в том, что я не исполнила своего долга… У меня не будет ни минуты покоя! — Я уже сказал, что от вас зависит быть спокойной. Разве вы забыли? — Нет, вы мне говорили, правда, но вы не сказали, что я должна делать. — Ваше положение меня трогает, я вижу, что вы совершили этот проступок по неведению, и хочу помочь… — Ах, как вы добры! Будьте уверены, что моя благодарность… — Ваша благодарность… — прервал Тефер. — Мы об этом поговорим после. Но теперь слушайте меня внимательно. Я напишу в моем донесении, что Эстер Дерие — слышите, просто Эстер Дерие! — по вашему заявлению нарушает общественную безопасность и вы просите, чтобы ее поместили в больницу. Слезы выступили на глазах старухи. — В сумасшедший дом мою бедную Эстер! Я должна об этом просить! — Это необходимо, и я спасу вас при одном условии… Если разгласится тайна брака Эстер Дерие, это причинит большие неприятности семейству герцога. Может быть, начнется процесс или, скорее, целый ряд процессов, в которых и вы будете запутаны, что, конечно, совершенно лишит вас всякого покоя. Тяжкий вздох мадам Амадис подтвердил, что и она того же мнения. — Но если сумасшедшая будет в больнице, положение сразу меняется: всякий процесс невозможен, и вы останетесь в стороне. Старость эгоистична. Если и бывают исключения, то они только подтверждают правила. Мадам Амадис дорожила больше всего своим покоем, но у нее было доброе сердце, она любила Эстер, и мысль о разлуке приводила ее в отчаяние. — Неужели невозможно, — сказала она, обливаясь слезами, — чтобы бедняжка осталась у меня? — Невозможно… — Однако, если принимать предосторожности, если не оставлять ее ни на одну минуту… — Вы забыли, что она едва не подожгла дом? Стоит на минуту оставить ее без присмотра, и могут произойти большие несчастья. Но я не принуждаю вас следовать моему совету. Я хотел только избавить вас от неприятностей. Если; вам слишком тяжело так поступать, тогда — как вам угодно! Конечно, дело пойдет тогда своим порядком. Мадам Амадис вздрогнула. — Вы, может быть, пожалеете, что не послушали меня, но будет уже поздно, и вам придется вынести все печальные последствия вашего упрямства. — Я вас слушаю, — сказала поспешно старуха, — я чувствую, что вы говорите для моей же пользы. Я не буду больше упорствовать. Но вы можете поручиться, что Эстер будет хорошо в больнице? — Не хуже, чем у вас. За ней будет самый заботливый уход; может быть, ее вылечат. — О! Если бы я смела надеяться! — Надейтесь, в этом нет ничего невозможного. — Можно мне навещать ее? — Пока нет. — Почему? — Ваше присутствие может взволновать больную, а это повредило бы лечению. Вам не следует даже знать, где находится Эстер Дерие. Это избавит вас от необходимости лгать, если вас будут спрашивать о ней. — Так у меня будут о ней спрашивать? — Это возможно… даже вероятно. — Что же я должна тогда отвечать? — Вы предложите обратиться в полицейскую префектуру, что живо прекратит всякие расспросы. Слова «полицейская префектура» заставили снова вздрогнуть почтенную даму. — А буду я иметь вести о моей бедняжке? — Да, я беру это на себя. — Ах! Как вы добры! Может быть, вы возьметесь также передать, кому следует, несколько тысяч франков, чтобы за больной лучше ухаживали? — С удовольствием… — Так я покоряюсь необходимости, хотя это и разбивает мне сердце! Что я должна сделать? — Возьмите лист бумаги и напишите то, что я продиктую. Мадам Амадис видимо смутилась. Тефер понял, что почтенная дама слаба в орфографии, и поспешил прибавить: — Может быть, это утомляет ваши глаза, тогда я могу написать сам, а вы только подпишетесь. Мадам Амадис с удовольствием приняла такое предложение, и Тефер написал просьбу на имя начальника полиции об освидетельствовании сумасшедшей и помещении ее в больницу. Старуха подписала дрожащей рукой свое имя крупными и неправильными буквами. — Все это должно остаться между нами, — сказал полицейский, складывая бумагу. — В ваших интересах, чтобы никто не знал, что вы действовали по моему внушению. — О! Я ничего никому не скажу. — Тогда я могу поручиться за ваше спокойствие. Вас никто не потревожит. Мадам Амадис вздохнула, но уже без горечи. Мирный горизонт, который открывали ей слова полицейского, был целебным бальзамом для ее сердца. — А скоро пришлют докторов? — спросила она. — Да, конечно, скоро. — Завтра, может быть? — Возможно, но я не могу сказать наверняка. Впрочем, их посещение не должно вас никоим образом беспокоить. Они будут относиться к вам со всем уважением, которое вы заслуживаете. А пока до свидания, я скоро буду иметь честь снова вас увидеть. С этими словами Тефер почтительно поклонился и вышел, провожаемый до дверей старухой. Первая часть плана инспектора удалась: он сыграл свою роль как первоклассный артист. Вторая часть имела не меньший успех. Донесения полицейских инспекторов пользуются большим доверием, даже слишком большим в известных случаях. Тефер слыл ловким, безукоризненным и усердным. Администрация питала к нему неограниченное доверие и верила ему на слово. Да и как было усомниться, когда он хлопотал во имя общественной безопасности, не преследуя никаких личных выгод? На другой день, около часа, начальник полиции явился на Королевскую площадь в сопровождении двух докторов. Тефер ждал их у дверей дома. — Позвольте мне, — сказал он начальнику, — войти первым и предупредить мадам Амадис о вашем посещении. Этой даме семьдесят лет, ваше неожиданное появление может так взволновать ее, что это будет иметь для нее вредные последствия. — Ступайте, — сказал начальник полиции. — Мы пойдем за вами через пять минут. Тефер бросился по лестнице. — Это будет сегодня? — спросила мадам Амадис, когда он вошел к ней. — Да, сегодня, но не бойтесь ничего. Я сумел согласовать ваши интересы с законными требованиями администрации. Не будет никаких расспросов о прошлом. Сейчас сюда придут доктора в сопровождении одной высокопоставленной особы, чтобы засвидетельствовать помешательство Эстер Дерие. Это только формальность. — Ах! — прошептала старуха. — Я боюсь! — Повторяю, что вам нечего бояться. Вам зададут несколько вопросов; отвечайте на них коротко и спокойно, и тогда все пойдет как по маслу. В передней послышался звонок. — Вот они, — сказал Тефер. Спустя минуту в гостиную вошли доктора и начальник полиции и вежливо поклонились мадам Амадис, сердце которой сильно билось, волнуемое двумя различными чувствами: страхом и любовью к Эстер, к которой старуха действительно была очень привязана. — Я получил вашу просьбу, милостивая государыня, — сказал начальник полиции, — и пришел исполнить свой долг. Мадам Амадис залилась слезами. — Ах! Какое это горе для меня! — вскричала она. — Так я должна буду рас^аться с бедняжкой, которую люблю всей душой? — Это чувство очень естественно и делает вам честь, — продолжал начальник полиции. — Мы понимаем, как тяжела должна быть для вас разлука. Но что же делать? Это необходимо! — Увы! Я понимаю… но все-таки тяжело… — Особу, о которой идет речь, зовут Эстер Дерие? — Да. — Приведите ее, пожалуйста. — Она в своей комнате. Не лучше ли пойти к ней, чтобы предупредить припадок? — Да, будьте так добры, проведите нас. Мадам Амадис, едва держась на ногах, прошла в комнату Эстер, доктора и полицейские последовали за ней. Эстер в широком темном пеньюаре, с распущенными по плечам волосами, стояла посреди комнаты и не спускала глаз с обгоревшего клочка бумаги, который был у нее в руках. Стук отпирающейся двери заставил ее поднять голову. При виде чужих она, видимо, испугалась и бросилась в проем окна, пытаясь спрятаться за занавесом. Один из докторов наклонился к старухе и шепнул ей на ухо: — Заговорите с ней… Узнав ваш голос, она, без сомнения, успокоится. Действительно, как только мадам Амадис заговорила, Эстер заметно успокоилась, перестала прятаться и даже дала взять себя за руку и вывести из укрытия. Но вдруг она увидела Тефера. Тотчас же выражение ее лица изменилось и стало угрожающим. Глаза сверкнули, и с гневным криком она хотела было броситься на него, произнося несвязные слова, между которыми часто повторялось «Брюнуа». Доктор с силой схватил ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал повелительным тоном: — Тише! Успокойтесь… Я этого хочу, я приказываю! Под влиянием магнетического взгляда доктора Эстер в течение нескольких секунд была неподвижна, как бы окаменев. Потом нервная дрожь пробежала по ее телу, и она опустила голову. Судорожно сведенные руки разжались, и клочок бумаги, который она держала, упал на пол, к величайшей радости Тефера. — Давно она больна? — спросил доктор, обращаясь к мадам Амадис. — Да, уже давно… лет двадцать. — И не было сделано никаких попыток вылечить ее? Тефер, видя смущение старухи, поспешил ответить за нее: — Мадам Амадис сделала все, от нее зависевшее. Несколько лет назад она советовалась с лучшими докторами Парижа, не жалела средств, но все было напрасно. — Что стало причиной помешательства? Мадам Амадис открыла рот, чтобы ответить, но Тефер предупредил ее: — Испуг во время пожара. — И до сих пор она была неагрессивна? — Эстер — настоящий ягненок, — ответила старуха. — Однако, — продолжал доктор, — сейчас был припадок, который мог стать опасным, если бы я не предупредил его… — Есть какие-нибудь родственники у больной? — спросил начальник полиции. — Никого. В то время, когда она лишилась рассудка, ее отец, полковник Дерие, умер от апоплексического удара. Отец и дочь жили в одном доме со мной, и я взяла ее к себе. Я думала никогда не покидать ее. — Все это, как я уже говорил, делает честь вашему сердцу, но могут выйти для вас большие неприятности… Мы немедленно же примем меры, чтобы поместить эту женщину в больницу, где она найдет уход, которого требует ее положение. Есть у вас какие-нибудь бумаги этой несчастной? — Да. — Какие же? — Метрическое свидетельство… свидетельство о смерти ее отца и… Старуха остановилась, перехватив грозный взгляд Тефера. — И что? — спросил начальник полиции. — Это все. — Передайте мне, прошу вас. — Сейчас принесу. Мадам Амадис вышла. — Нельзя терять ни минуты, — сказал один из докторов. — Мы сейчас составим протокол осмотра, и вы теперь же перевезете ее в больницу, так как ее нельзя оставлять на свободе. Он вынул из портфеля лист гербовой бумаги и чернильницу и, усевшись за стол, начал писать, перекинувшись несколькими фразами со своим товарищем. Вернулась мадам Амадис с бумагами Эстер, в числе которых, конечно, не было свидетельства о браке. Начальник полиции бегло просмотрел их и передал доктору. Пока доктора и начальник полиции занимались составлением протокола, а мадам Амадис тревожно ловила каждую их фразу, Тефер незаметно подошел к Эстер и поспешно поднял лежавший у ее ног обгоревший кусок бумаги так, что никто этого не замети. Наконец протокол был написан и подписан всеми присутствующими. Мадам Амадис подписалась последней со слезами на глазах. — Теперь, милостивая сударыня, — сказал начальник полиции после нескольких банальных фраз утешения, — нам остается только проститься с вами. — Вы увезете Эстер? — прошептала старуха, с трудом сдерживая рыдания. — Ведь для этого мы и пришли, вы это сами знаете. — Куда вы ее повезете? — Этого я еще не знаю… решит администрация. Впрочем, вас это не касается, по крайней мере, теперь, так как первое время, может быть, несколько месяцев, вам нельзя видеть больную для ее же пользы. Когда разрешат, я тотчас же дам вам знать. До свидания. Доктора и полицейские ушли, уводя Эстер, которая не оказала ни малейшего сопротивления и точно так же не обращала внимания на поцелуи, которыми осыпала ее мадам Амадис. Две кареты ожидали их у дверей дома. Так как дело было спешное, то все необходимые формальности были скоро исполнены, и инспектор получил приказ отвезти Эстер Дерие в Шарантонский сумасшедший дом. Безумная была все еще в каком-то оцепенении; она, не сопротивляясь, позволила посадить себя в карету и молча забилась в угол. Тефер сел рядом с ней и посадил впереди двух агентов. Во время пути Тефер, озаренный внезапной мыслью, вынул бумаги, данные ему для передачи директору больницы, и стал их рассматривать. Направление в больницу было составлено в обычной форме. В графе замечаний стояли только слова: «Ввиду общественной безопасности». Тефер кивнул с довольным видом и снова спрятал бумаги в карман. Когда фиакр доехал до Шарантона и повернул на улицу Гравель, ведущую к больнице, инспектор постучал в стекло и велел кучеру остановиться. — Присмотрите за ней, — сказал он своим подчиненным, — я вернусь через десять минут. И он удалился скорым шагом по направлению к Шарантонскому мосту. Он вошел в находившееся на углу кафе и велел подать кружку пива и чернильницу. Попробовав пиво, которое неожиданно оказалось хорошим, он вынул из кармана предписание и, разложив его на столе, приписал следующие слова: «отдельно-секретная» и два раза подчеркнул их. Затем расплатился, сложил бумаги и вернулся к ожидавшему его фиакру. Спустя четверть часа экипаж въезжал уже на первый двор сумасшедшего дома. Эстер привели в кабинет директора, который, прочитав предписание, тотчас же вписал ее в список больных. — Куда отвести ее? — спросил дежурный доктор, когда Тефер и его спутники вышли из кабинета. — В отделение секретных, — ответил директор. — Это будет пациентка нашего нового адъюнкта Этьена Лорио. Отчитавшись в префектуре о своей поездке, Тефер, не медля ни минуты, отправился к герцогу, чтобы сообщить ему приятную новость. Герцог, загримированный и одетый как старый буржуа, только что вернулся из Зоологического сада, куда он часто ходил гулять, чтобы рассеять скуку. Увидев Тефера, веселого и сияющего, герцог улыбнулся в первый раз за много дней. Он догадался, что все хорошо. Эта догадка обратилась в уверенность, когда Тефер рассказал ему подробно обо всем случившемся. — Поздравляю вас! — воскликнул он. — Вы ведете дело с быстротой и ловкостью выше всяких похвал. Значит, я теперь совершенно избавлен от этой сумасшедшей? — Да, и благодаря словам «отдельно-секретная», которые я догадался вставить в предписание, теперь никому не позволено будет ее видеть, так что даже, если Рене Мулен случайно узнает, что она в Шарантоне, это ни к чему не приведет. — Тефер, я вам очень обязан… и вы не раскаетесь, что услужили мне, даю вам честное слово! — Я уже давно знаю щедрость господина герцога и заранее выражаю мою безграничную благодарность. — Что еще можете вы мне сообщить? — Я принес вам еще кое-что, — сказал Тефер, вынимая из бумажника обгоревший клочок бумаги. — Что это? — Обрывок письма, которое вы сожгли у Рене Мулена. Тут видно еще несколько строк, хотя и неполных, но все еще могущих сильно вас скомпрометировать. Я позволю себе посоветовать вам окончательно их уничтожить. Жорж взял бумагу и стал ее рассматривать. — Да, это было опасно, — прошептал он, — но опасность сейчас исчезнет. Вы обо всем думаете, Тефер! Вы — превосходный помощник! И герцог поспешил сжечь остатки письма. — Теперь, — сказал Тефер, — я буду следить за Рене Муленом, но, правду сказать, я считаю его совершенно безвредным. — А о Клодии Варни все еще нет никаких вестей? — Никаких!… Из последних отчетов моих агентов я заключил, что ее еще нет в Париже. Я буду теперь искать в Англии. — Для всего этого вам, конечно, нужны деньги? Тефер с улыбкой молча поклонился. Сенатор достал из бумажника шесть банковских билетов по тысяче франков и подал ему. Полицейский рассыпался в благодарностях и ушел в восторге от щедрости герцога. Тефер не лгал, говоря о своих постоянных поисках Клодии Варни. Он рассылал по всему Парижу многочисленных агентов, которые усердно служили ему, воображая, что он действует по инструкциям префектуры. Но Клодия не находилась. Конечно, Тефер понимал, что бывшая любовница Жоржа де Латур-Водье могла скрываться под каким-нибудь вымышленным именем, но как было угадать его? Он искал ее по всем первоклассным отелям, но безрезультатно. У Клодии была своя полиция в лице тайного агента шевалье Бабиласа Сампера, одного из лучших агентов сыскного бюро «Рош и Фюммель». У Бабиласа Сампера не было недостатка в уме и ловкости; к тому же обещание Клодии подогревало его усердие. Утром того дня, когда Тефер отвозил в Шарантон Эстер Дерие, шевалье позвонил в двери дома на улице Берлин и был тотчас же принят мистрисс Дик-Торн. — Ваше посещение, — сказала она, — заставляет меня предполагать, что вы хотите что-то сообщить мне. — Действительно, сударыня, и, смею надеяться, что вы будете довольны моим рапортом. — Отыскали вы следы мадам Амадис? — Да, хотя и не без труда. — Она жива? — Да, сударыня. — А! — сказала радостно Клодия. — Она, должно быть, очень стара? — Она уже не первой и даже не второй молодости, но все-таки ей уже семьдесят лет, и она очень хорошо сохранилась. Она живет на Королевской площади в доме номер 24. Это обозначено в донесении, которое я сейчас буду иметь честь вручить вам. С этими словами шевалье Сампер развернул большой лист бумаги, весь исписанный мелким убористым почерком. — Мадам Амадис живет одна? — спросила с живостью мистрисс Дик-Торн. — Нет, сударыня… с ней живет одна особа, гораздо моложе ее. — Как ее зовут? — Эстер Дерие. — И она жива!… — прошептала радостно Клодия. — Положительно, судьба мне благоприятствует! — Но, — продолжал шевалье, — я должен прибавить, что мадам Эстер Дерие — сумасшедшая, и уже много лет. — И, несмотря на это, мадам Амадис держит ее у себя по-прежнему? — Да, сударыня, и ухаживает за ней с необыкновенной заботливостью. — Действительно, необыкновенной! — заметила Клодия. — Это помешательство, — продолжала она после минутного молчания, — будет, конечно, вредить моим планам, но ведь нет таких препятствий, которые нельзя было бы устранить! Что же дальше? — Я занимался также сенатором, герцогом де Латур-Водье. — Что же нового? — Ничего! Герцог несколько дней не выходил из дома. — А его сын? — Утром, говорят, в суде, а по вечерам отправляется ухаживать за своей невестой мадемуазель Изабеллой де Лилье. — Вы мне говорили, кажется, что он любит эту девушку? — Так все говорят. — В годы маркиза одной невесты недостаточно, даже когда ее обожаешь… У него, конечно, есть любовница? — Нет, насколько мне известно. — Все-таки наведите об этом справки. — Хорошо, сударыня. — Ну, а какие друзья у маркиза? — Близкий только один — молодой доктор, с которым он вместе учился… школьное товарищество обратилось в серьезную дружбу. — Как зовут доктора? — Этьен Лорио. — Где он живет? — Этого я не знаю. — Узнайте и скажите мне. — Завтра же это будет сделано. — Что же дальше? — Больше ничего… тут кончается донесение, которое я имею честь вручить вам. Клодия взяла бумагу и заперла ее в шкафчик черного дерева. — Теперь, — сказала она, — сведем наши счеты. Сколько я вам должна? Закончив финансовый вопрос, шевалье Бабилас спросил, какие будут новые приказания. — Пока никаких, я хотела бы только обратиться к вам с одним вопросом… Вы ведь хорошо знаете Париж? — Как свои пять пальцев… Я — чистокровный парижанин. — Я собираюсь устроить недели через две маленький праздник. Моих слуг будет мало, и я хотела бы нанять метрдотеля и нескольких лакеев, но только людей надежных… Можете вы достать их мне? — О да, сударыня, и это для меня тем легче, что многие из моих друзей занимаются наймом прислуги опытной и безукоризненной нравственности. — Прежде всего я просила бы вас приискать мне метрдотеля. Если он мне понравится, я оставлю его в доме. — Нет ли каких-нибудь особенных условий? — Да… я хотела бы, чтобы он знал немного английский. Хотя бы, чтобы его можно было понять и он сам все понимал бы. — Это небольшое затруднение… займусь сегодня же. — Вы меня очень обяжете. — Когда же вам будут нужны дополнительные слуги? — К дню праздника. — А метрдотель? — Пришлите его, как только найдете. Повторяю, что мне нужен надежный человек, и чем скорее, тем лучше. — Думаю, могу обещать вам, что вы будете довольны. Шевалье Сампер откланялся и ушел, удовлетворенный полученной платой. Он решил поместить объявление в «Афишах», что значительно упростило бы дело и избавило его от труда искать самому. Когда Клодия осталась одна, лицо ее приняло радостное и торжествующее выражение. — Ну, моя звезда ярко блестит! — прошептала бывшая куртизанка. — Эстер Дерие, вдова герцога Сигизмунда де Латур-Водье, жива — это самое важное. Она будет главной картой в моей игре. Она сумасшедшая, но что же из этого? Мне достаточно сказать Жоржу о ее существовании, чтобы заставить его затрепетать передо мной. Она или ее опекун имеют право требовать имущество покойного мужа, завещание которого в моих руках… О! Теперь я сильна! Надо увидеть Жоржа, — продолжала она после короткого размышления. — Если бы я пошла к нему, он меня не принял бы. Он должен прийти сюда! Здесь я докажу ему, как крепка связывающая нас цепь… Здесь я буду приказывать, как бывало, и он будет повиноваться… Он будет в числе приглашенных на мой праздник, не подозревая, что мистрисс Дик-Торн — его бывшая любовница Клодия Варни. Пусть попробует отклонить мое приглашение! Он об этом и не подумает, так будет затронуто его любопытство. Я хочу видеть здесь также и его приемного сына, Анри де Латур-Водье, этого адвоката, о котором говорит весь Париж. У меня есть план, касающийся и его, который должен осуществиться. Я управляю будущим, так как благодаря прошлому на моей стороне сила! И я ею воспользуюсь! Клодия улыбнулась и пошла в свой будуар, где ждала ее горничная. Скоро туда же пришла поздороваться ее дочь Оливия. — Люби меня, дитя мое! — сказала бывшая куртизанка, прижимая ее к груди. — На всем свете я люблю только одну тебя. Я все думаю о тебе, о твоем счастье, о твоем богатстве, и ты будешь, обещаю тебе, очень счастлива и очень богата! Обретя свободу, Рене Мулен вернулся в свою квартиру на Королевской площади, к великой радости мадам Бижю, которая начала по-прежнему ему прислуживать. Он выходил утром и возвращался вечером, посвящая все свое время Берте. Он еще не расспрашивал привратницу насчет сумасшедшей жилицы первого этажа. Ему казалось, что еще не наступило удобное время для этих расспросов, так как ждал объяснений Жана Жеди. Со своей стороны, и мадам Бижю, помня советы таинственного посланца, остерегалась заводить речь об Эстер Дерие. Поэтому Рене и не подозревал, что она теперь в Шарантонском сумасшедшем доме. Механик и сирота ждали с нетерпением освобождения Жана Жеди. Два раза Рене ходил в тюрьму Сент-Пелажи, рассчитывая увидеться с ним, но оба раза вор был в карцере. Наконец прошло семь дней. — Завтра… — сказала Берта. — Да, мадемуазель, завтра, если Богу будет угодно, мы узнаем, по какому пути должны идти, чтобы достичь нашей цели. — Я с нетерпением жду встречи с человеком, который, может быть, держит в руках оправдание моего отца. — Хотите увидеть его завтра же в одно время со мной? — Да, но возможно ли это? — Без всякого сомнения… Арестантов освобождают по утрам в восемь часов. Будьте завтра в половине восьмого на углу улицы Клэ… Мы вместе пойдем к тюрьме. — Не покажется ли странным присутствие молодой девушки? — Никоим образом… Может быть, подумают, что вы сестра какого-нибудь арестанта, но что вам за дело до этого? — Правда… так я пойду с вами. На другой день в половине восьмого Берта была на условленном месте, где ее уже ждал Рене Мулен. Механик пригласил ее войти в маленькое, скромное кафе, находившееся как раз против тюрьмы, и, спросив чашку кофе и рюмку водки, стал ждать появления Жана Жеди. Пробило восемь часов. Двери тюрьмы отворились, и вышли три или четыре человека. — Ну что? — спросила с живостью Берта. — Ничего еще, мадемуазель. — Но эти люди… — Это служащие тюрьмы, а не арестанты. Прошло еще двадцать минут. Берта начинала находить, что время тянется страшно медленно. Рене Мулена также беспокоило это непонятное промедление. Наконец дверь опять отворилась, и из нее вышли три человека довольно жалкой наружности, каждый с маленьким свертком. Двое из них обменялись рукопожатиями с кучкой подозрительных личностей, видимо их поджидавших. Третий пошел прямо к кафе. Рене Мулен нахмурил брови. — Это освобожденные? — спросила Берта. — Да, мадемуазель. — Жан Жеди? — Его нет, и дверь снова затворилась. — Что же случилось? — Я не знаю, но мы сейчас это выясним. — У кого же? — У этого человека… — ответил механик, указывая на того, кто в эту минуту входил в кафе. — А! Это вы, товарищ? — сказал вошедший, увидев Рене. — Зачем вы здесь? Уж не ждете ли кого-нибудь? — Да, и я, признаться, очень удивлен, что он не вышел вместе с вами… — Кто же? — Жан Жеди. — Жан Жеди!… Ну, тогда вам придется порядком подождать. Он не придет. Берта вздрогнула. Рене почувствовал беспокойство. — Он не придет? Почему же? — Потому что его нет в Сент-Пелажи. — Где же он? — В Консьержери. — Быть не может!… Жан Жеди был приговорен всего к семидневному аресту… сегодня вышел срок. Как же он мог попасть в Консьержери? — Вы уж слишком много у меня спрашиваете… Я знаю только, что вчера утром его выпустили из карцера, куда он был посажен за пьянство в мышеловке и за сопротивление сторожам. В десять часов он был вызван вместе с арестантами, которых вели к следователю, и с тех пор больше не возвращался. — К следователю! Значит, он замешан в каком-нибудь новом деле? — Я ничего не знаю… Впрочем, это возможно и нисколько не удивит меня. Будьте осторожны, если вам случится «работать» с ним. Берта, несмотря на свою неопытность, поняла, что значит слово «работать», и невольно вздрогнула. Но Рене Мулен и глазом не моргнул. — Спасибо за совет, — сказал он. — Я буду теперь смотреть в оба… до свидания, товарищ. Механик расплатился и вышел вместе с Бертой из кафе. — Как вы объясняете это происшествие? — спросила она. — Я никак его не объясняю… Для нас теперь остается один исход. — Какой? — Идти прямо в Консьержери и узнать, действительно ли Жан Жеди замешан в каком-нибудь новом деле. — Человек, которого вы сейчас расспрашивали, говорил о нем, как о мошеннике худшего сорта… И такому негодяю вы доверяетесь и берете его в союзники? — Э! Мадемуазель, — возразил Рене, — у нас нет выбора. Мы не должны ничем пренебрегать. Подумайте хорошенько, пока есть еще время. Если вам противны такие люди, как Жан Жеди, если вас пугают грязные и страшные пути, по которым нам придется идти, тогда предоставьте мне действовать одному. Подумайте, что вам придется сидеть рядом с этим бандитом, брать руку, которую он вам протянет, слушать его планы грабежа и убийства. Я боюсь, что это будет вам не по силам. Еще раз повторяю… — Нет, Рене, не бойтесь, у меня хватит мужества, — решительно возразила Берта. — Я не оставлю вас и пойду за вами всюду. Для святого дела я готова на все, готова пренебречь даже презрением! Уважение людей вернется ко мне, когда я восстановлю честное имя отца! При этих словах Берта вспомнила об Этьене Лорио, который так несправедливо подозревал ее и презирал. Слезы выступили у нее на глазах. Но это была только мимолетная слабость, и она в ту же минуту овладела собой. — Куда мы пойдем теперь? — спросила она. — В Консьержери… возьмем фиакр. Берта улыбнулась. — Вы — мот! — сказала она. — К чему такие бесполезные траты? Пойдемте лучше пешком. Всю дорогу они шли молча и скоро дошли до здания префектуры. Тут Рене оставил свою спутницу на набережной, а сам пошел справиться об участи Жана Жеди. Его ожидало новое разочарование. Жана Жеди требовали в Консьержери, как оказалось, только для объяснений, каким образом мог он в день суда напиться в мышеловке до бесчувствия, на что жаловался директор Сент-Пелажи. Поэтому его не задержали и отпустили после допроса на все четыре стороны уже два часа назад. — Ну, что вы узнали? — спросила Берта, когда Рене вернулся. — Увы, мадемуазель, нас преследует несчастье! — Жан Жеди снова арестован? — Напротив, это бы еще ничего… Он на свободе. — Да ведь это нам и нужно? — Да, но при таких условиях!… Где, спрашивается, найти его? — Вы не знаете его адреса? — Разве такие люди живут где-нибудь? — А он не знает вашего? — Нет! Мог ли я предвидеть что-нибудь подобное? Он от нас ускользает! Ах! Если бы я знал… — Что же теперь делать? — прошептала печально Берта. — Ждать и не отчаиваться… Жан Жеди должен бывать в разных подозрительных местах, вроде того, где я познакомился с ним, в Батиньоле. Я обойду все и, конечно, найду где-нибудь нашего молодца. Пойдемте завтракать, мадемуазель, а потом я отправлюсь на поиски. Через полчаса после этого разговора механик и сирота были уже на улице Нотр-Дам-де-Шан. Когда они проходили мимо каморки привратницы, та остановила их. — Вам письмо, мадемуазель, — сказала она, подавая Берте кое-как сложенный конверт, заклеенный обложкой, адрес на котором был написан едва понятными каракулями. — Оно не по почте прислано, — заметила привратница. — Его принес час назад какой-то человек, такой тощий, что просто жаль смотреть… Должно быть, не часто ему приходилось есть досыта. «Это, должно быть, Жан Жеди!» — подумал Рене. И он не ошибся. Письмо было действительно от Жана Жеди, в чем они убедились, когда, войдя в квартиру, Берта распечатала его и прочла вслух следующие строки: « — Подписи нет, — сказал Рене, — но содержание письма и улица Клэ не оставляют и тени сомнения. Этот товарищ сам Жан Жеди. Я пойду вечером в «Зеленую решетку». — Я пойду с вами, — сказала Берта. — Но это кафе более чем подозрительно! — Что мне до этого? Цель, которую мы преследуем, оправдывает все… Да и, наконец, с вами я ничего не боюсь. — И вы правы… — Но как этот человек мог узнать, что моя мать вас знает, и кто дал ему наш адрес? — Это очень просто… Жан Жеди был посредником между мной и Эженом, тем торговцем билетами, который передал вам мое письмо. Жан Жеди, верно, запомнил тогда адрес. Нужно ли говорить, что это объяснение было совершенно согласно с истиной? Жан Жеди, выходя из тюрьмы, тотчас же подумал о Рене Мулене. Он не помнил, что под пьяную руку разболтал ему половину своей тайны, но, помня заслуги Рене, собирался использовать его в своей мести и шантаже и выделить добрую часть барышей, которые этот шантаж неминуемо бы дал им. Поэтому, оказавшись на свободе, он спросил себя, как найти будущего сообщника, и в первую минуту решительно не знал, что делать. К счастью, он вспомнил об адресе мадам Монетье, написанном на письме, которое он передавал Эжену. «Если он и не живет там, — подумал Жан, — то уж, конечно, там знают, где он гнездится, и передадут мою записку». Он сам отнес записку, а потом отправился на улицу Винегрие, в свою квартиру, которой он очень дорожил. Большая неприятность ожидала его здесь. Привратник, верный исполнитель воли хозяина, который не терпел в доме подозрительных лиц, объявил Жану Жеди, что он должен убраться в сорок восемь часов. Это было чистое беззаконие, но бандит был не в состоянии защищаться против домохозяина. Поэтому он ограничился тем, что ответил: — Хорошо… завтра я увезу мебель. И пустился на поиски новой квартиры. Он тем более был зол, что в эту минуту все его богатство состояло из двадцатифранковой монеты, данной ему Рене Муленом, которая осталась цела, хотя и против его воли, благодаря тому обстоятельству, что он все время заключения просидел в карцере. Продавать же мебель он не хотел ни под каким видом. Жан Жеди направился к Бельвилю. Он шел по улице Рибеваль, ища, не сдается ли где комната. Эту улицу пересекают многочисленные узкие переулки, выходящие теперь на бульвар Пуэбла, а тогда выходившие на пустыри Шамонских холмов. Жан Жеди обошел их все, застроенные скорее жалкими лачугами, чем домами. Наконец на улице Лозэн он увидел следующее объявление: «Маленькая квартира сдается внаем немедленно». Он вошел в большой двор. Направо возвышался двухэтажный флигель, налево виднелись пустые сараи у высокой стены. За этой стеной шли уже пустыри. Жан Жеди вошел к привратнику с видом светского человека, ищущего дом в квартале Монсо. — У вас, кажется, квартира сдается? — спросил он. — Да, сударь. — Можете вы мне показать ее? — С удовольствием, ведь это моя обязанность. И любезный привратник вышел из своей комнаты, сняв со стены два ключа. — Это в конце двора, — сказал он, — там даже есть другой вход с улицы Рибеваль. — Хорошо… Покажите. Квартира, о которой шла речь, представляла собой крошечный флигелек, как бы прятавшийся позади сараев. Привратник отворил дверь и вошел первый. В квартире было всего две комнаты, вторая выходила на маленький дворик, с которого и был выход на улицу Рибеваль. Комнаты оказались довольно чистыми, видимо, недавно отделанными, но повсюду была такая сырость, что даже текло со стен. — Сколько? — спросил Жан Жеди. — Триста франков. — Гм!… Дорого!… — Крайняя цена… Не стоит и торговаться. — Платить надо вперед? — Нет, если есть мебель, тогда не нужно. У вас есть мебель? — Есть ли у меня мебель! — вскричал бандит. — Да вы меня за нищего, что ли, принимаете? — Тогда хозяин ничего вперед не потребует. — В таком случае, я беру квартиру. Вот вам пять франков на водку. — Очень вам благодарен! Когда же вы будете переезжать? — Сегодня вечером или завтра утром, но, скорее, завтра, чем сегодня. — Это как вам угодно, квартира свободна… Как вас зовут? Жан Жеди сказал первое попавшееся имя и ушел, думая: «У меня не хватит денег, чтобы перебраться, надо занять у Рене франков пятьдесят до лучших времен…» И, размышляя о прошлом и будущем, он побрел через Париж к Монпарнасской заставе. «Зеленая решетка», в которой Жан Жеди назначил свидание Рене Мулену, была знаменитым в свое время заведением, которое уже погибло под ломами разрушителей, не пощадивших и столетних акаций, которые оттеняли его обширный двор, где за столами усаживалось многочисленное и пестрое общество, должны сознаться, не всегда первого сорта. Воры и убийцы сталкивались тут с мирными буржуа и честными работниками. Двухэтажный дом стоял в глубине двора, который отделяла от улицы деревянная решетка, выкрашенная светло-зеленой краской. Отсюда и происходило название. Большие залы второго этажа предназначались для свадеб и банкетов корпораций. Часто также, после похорон, здесь собирались друзья и родственники покойного, чтобы поесть с аппетитом сыра и улиток, запивая их сюреньским вином. В нижнем этаже собирались посетители всех сортов. Тут была одна большая зала, несколько маленьких и отдельные кабинеты. Все было в порядке и довольно чисто, хотя нередко случались ссоры, в которых последнее слово принадлежало ножам. Освобожденные и беглые каторжники, укрыватели и их подруги, молодые мошенники и будущие убийцы, Жилли и Абади будущего, — посещали «Зеленую решетку». И в подобном месте Рене и Берта должны были искать Жана Жеди. Последний, как он и рассчитывал, нашел здесь старых товарищей; поэтому он скоро устроился за одним из столов с трубкой в зубах и стаканом в руке. Кто-то предложил сыграть в карты. Жан Жеди был игроком и согласился. К девяти часам вечера он почувствовал, что вино ударило ему в голову. Тогда он встал и бросил карты на стол. — Ты бежишь! — воскликнул один из игроков. — Да, я проиграл сто су… — В самом деле? — Честное слово. — Попробуй отыграться… — Или проиграть десять франков, спасибо! — Тогда спроси еще вина. — Будет и того. У меня сегодня дело… очень важное свидание, понадобится все мое хладнокровие. — Ну, как хочешь. Жан Жеди велел подать хороший обед и, когда на часах было уже без четверти десять, встал и вышел в первую залу, где за оловянным прилавком величественно восседал хозяин заведения. Жан Жеди расплатился за вино и обед и спросил: — Есть у вас свободный кабинет? — Они все свободны. — Так я возьму вот этот. — Номер третий? — Да… около десяти часов сюда придут меня спрашивать. Вы покажете комнату. — Очень хорошо… А как вас будут спрашивать? — Будут спрашивать господина Жана. — Хорошо… А что вам подать? — Пунш на коньяке. Патрон приказал подать пунш, и Жан Жеди уселся в кабинете: узкой комнате, вся меблировка которой состояла из простого белого стола и полудюжины табуретов. Зажженный вошедшим гарсоном газовый рожок озарял слабым светом это помещение, где дорогой англичанам комфорт блистал своим отсутствием. Старый бандит тяжело опустился на табурет и стал ждать. Ровно в десять Рене Мулен под руку с Бертой вошел в большую залу, битком набитую посетителями обоего пола. Едкий дым трубок и скверных сигар застилал свет газовых рожков густым туманом. Свежему человеку трудно дышалось в этой зараженной атмосфере, насыщенной парами алкоголя. Берта невольно остановилась, объятая ужасом и отвращением. Рене почувствовал, как дрогнула рука девушки. — Мужайтесь, — шепнул он, наклоняясь к ней. — Вы сами хотели прийти сюда, теперь уже поздно отступать. — Неужели нам надо будет сесть за один из этих столов? Среди всех этих людей? — прошептала Берта. — Нет… Когда мы найдем Жана Жеди, мы уведем его отсюда. — Поторопитесь тогда, умоляю вас. — Вы боитесь? В эту минуту женщины, почти все пьяные, нахальные манеры которых ясно указывали на профессию, обратили на Берту дерзкие и любопытные взгляды. Девушка вспыхнула под вуалью. — Да, — ответила она, — мне страшно и стыдно. — Вам нечего бояться, мадемуазель, вы это хорошо знаете; потому что я с вами. Да к тому же здесь, по крайней мере, окружающие нас люди не опасны. Успокойтесь и пройдем по этой зале. Жан Жеди, верно, сидит за каким-нибудь из столов. Но в большой зале бандита не оказалось. Рене и Берта обошли другие залы, но с тем же результатом. Рене начинал уже беспокоиться. — Может быть, он еще не пришел, — заметила Берта. — Выйдем… мы подождем его на улице. Они направились было к выходной двери, но по дороге встретили хозяина, который, видя их озабоченные лица, спросил: — Вы не ищете ли кого-нибудь? — Да… — А можно узнать, кого? Механик вспомнил тогда о приписке в послании старого бандита. — Господина Жана, — ответил он. — Он уже ждет вас в номере 3 в обществе пунша с коньяком, — сказал хозяин и велел одному из слуг указать дорогу Рене и его спутнице. Когда они вошли, Жан Жеди поспешно поднял голову и нахмурился, увидев, что Рене не один. Рене сделал вид, что не замечает этого. — Наконец-то мы нашли вас, товарищ! — вскричал он. — Разве вы не читали конец моего маранья? — Да, да, он у меня совсем из головы выпал. — Ну, да хорошо хоть пришли все-таки… Чего вы хотите выпить? Рене обратил на Берту взгляд, умоляя не выказывать своего отвращения и принять любезность бандита. Девушка отлично все поняла и ответила: — Да то же, что и вы. Жан Жеди встал, отворил дверь и крикнул что было силы, чтобы покрыть шум, царивший в большой зале: — Пунш с коньяком в третий номер на троих! — Подайте! Бум!! — отвечал звучный голос, совершенно как в ресторанах Пале-Рояля. Прошло несколько секунд. Жан Жеди не говорил ни слова и, хмуря брови, исподлобья поглядывал на Берту. Это ледяное молчание беспокоило Рене Мулена. — Э, товарищ, что с вами такое? — спросил он. — У вас какой-то странный вид. Что-нибудь вас сердит? А я еще так рад был вас увидеть!… — И я тоже; что касается вас, — ответил Жан Жеди. — Это ваша родственница? — Нет, не родственница, но друг, и настоящий друг, на которого я вполне могу положиться. Ее присутствие не должно мешать вам говорить открыто. Старый бандит почесал за ухом. — Все это, видите ли… — пробормотал он, — когда надо говорить о серьезных делах, я не люблю, чтобы путались женщины. Берта поняла, что необходимо привлечь симпатию вора и возбудить к себе доверие. — Прошу вас смотреть на меня не как на женщину, — сказала она с живостью, — а как на товарища Рене, готового во всем ему повиноваться, способного на все. — Способного на все? — Да, на все. — Так вы будете помогать нам в случае нужды? — Как мужчина, и даже, может быть, лучше… Женщины могут иногда сделать многое, потому что их меньше остерегаются. — А ведь это правда! Женщины — хитрые штучки! Они готовы посадить черта в мешок и снести его на рынок. Вы знаете, о чем идет речь? — Рене рассказал мне немного… — Да, и скажу, что она может нам очень помочь. — Хорошо, мы сейчас это увидим. Подождите, пока нам принесут пунш с коньяком. Я уже пробовал его: ничего, недурен. — Кстати, — сказал Рене, — я ходил сегодня утром на улицу Клэ. — Я про это думал. Вы, однако, даром прогулялись: я был тогда в префектуре. — Мне так и сказали. Я побежал было туда, а вас и там уже не было. Кажется, из-за вас выгнали буфетчика мышеловки и одного из сторожей. — Тем хуже для них!… А ведь я тогда хорош был, не правда ли? — Да, ничего. — Я болтал ведь? — Да, язык у вас свободно ворочался… — Глупости, верно, я говорил? — Напротив, вы говорили такие интересные вещи, что я с нетерпением ждал минуты, когда снова вас увижу, чтобы продолжить разговор. — Что же я говорил тогда? — спросил с беспокойством Жан Жеди. — Вы говорили о ночи 24 сентября 1837 года… О площади Согласия… О мосте Нельи. — Удержи свой язык!… Идут!… — сказал поспешно старый бандит. Вошел гарсон с пуншем в большой медной, некогда посеребренной чаше. — Еще чего-нибудь? — спросил он, ставя на стол пунш и стаканы. — Пока ничего. Тебя позовут, когда понадобишься, а теперь уноси ноги! Гарсон ушел. Жан Жеди налил стаканы и чокнулся с Рене и Бертой. — Так она из наших, — начал он, обращаясь к механику. — Верно, тоже хочет, как и ты, получить частичку барышей? — Нет, — возразил Рене, — это было бы несправедливо. Нас было двое, вы и я, двое и останется. — Тогда из-за чего же она будет работать? — Чтобы оказать мне услугу. Впрочем, ей достанется кое-что из моей части. Вы ведь говорили, что мы можем разом разбогатеть. Ну, если я буду богат и она тоже разбогатеет, и это было бы очень кстати, а то мои карманы пустеют. — Ну, мы их набьем снова! Я обещал и умею держать слово. Дав слово, держись… И потом, ты был для меня добрым товарищем. В Сент-Пелажи твой кошелек был моим, и, если бы ты не заплатил адвокату, я, может быть, сел бы на два года, как Филь-ан-Катр! Я тебе заплачу за все. Только должен предупредить, что для начала атаки нужно несколько су, а я теперь совсем на мели. — Вы можете располагать всем, что у меня еще осталось, — сказал Рене. — У меня нет денег, — прибавила с жаром Берта, — но я предлагаю мое время, ловкость, энергию! Жан Жеди с улыбкой взглянул на нее и положил ей на плечо руку. — Э! — воскликнул он. — Да она совсем молодец! Она мне нравится! — Она моя ученица, — сказал Рене, — я могу ею похвастаться. Почувствовав на своем плече руку бандита, девушка вздрогнула и побледнела от стыда и гнева, но затаила свои чувства и сказала почти твердым голосом: — Да, я его ученица, и вы увидите, что ему не придется стыдиться меня. — Черт возьми! — воскликнул бандит, у которого недоверие сменилось энтузиазмом. — Это будет настоящее удовольствие работать с вами! — Так вы говорите, — начал снова Рене, — что дело должно дать нам большие барыши? — Огромные! — Сколько? — Сколько угодно. — Сколько угодно… Это слишком неопределенно… Я хотел бы знать цифру… По крайней мере, знаешь, на что идешь. — На что идешь?… Я сейчас расскажу вам, — ответил Жан Жеди глухим голосом, проглотив один за другим три стакана пунша. — Представьте себе, что я держу в руках честь двух человек, двух негодяев, которые хотели убить меня. Представьте, что эти негодяи богаты, у них миллионы… И что я уже двадцать лет жду мести и рассчитываю с вашей помощью взять большую часть этих миллионов, которые они украли! — Шантаж, браво!… — сказал с убеждением Рене. — Это самые лучшие дела! В тюрьме вы уже кое-что говорили мне. Мне дело нравится! — Да и мне тоже! — подхватила Берта, начинавшая входить в роль. — Время должно было вам казаться долгим в эти двадцать лет!… — заметил Рене. — Могу тебя уверить!… Ведь это тянется с 1837 года. Берта вздрогнула. — Тысяча восемьсот тридцать седьмого, — повторила она. — А какой месяц? — Сентябрь. — Где это все происходило? — На площади Согласия сначала… В темный и дождливый вечер женщина и двое мужчин ждали… Берта взглянула в глаза Жану Жеди. — Вы были одним из них? — прервала она. Бандит некоторое время колебался. — Нет, — ответил он наконец. — Одного из этих людей уже нет в живых, он был моим товарищем, он-то и рассказал мне все, когда умирал, отравленный своими двумя сообщниками. — А женщина и другой мужчина живы? — Да. — Что же с ними стало? — Подождите же! Всему свой черед… Дайте рассказать по порядку! Итак, эти трое ждали четвертого мужчину. Он пришел с ребенком на руках. Берта вздрогнула. — С ребенком! — прошептала она. — Да, с бедным крошкой, которому могло быть года полтора или два… Мужчина, который стоял настороже, не тот, который умер, а другой, сделал несколько шагов навстречу подошедшему и, поговорив с ним немного, посадил его в карету и сел сам. На козлах сидел человек, который должен был убить, и женщина, переодетая кучером. Карета быстро покатилась по направлению к Нельи. Она остановилась, немного не доезжая моста. Сидевшие внутри вышли, и третий, бывший на козлах, спрыгнул на землю и пошел за ними до половины моста… Бандит прервал на минуту свой рассказ. Берта, вне себя от ужаса, не выдержала и вскрикнула: — И посреди моста они убили мужчину и ребенка? — Только мужчину, — возразил бандит. — Удар ножа свалил его на месте… Его подняли и бросили через перила моста в Сену. — А ребенка? — Убийца взял его и убежал. — Вы видели все это? — спросил, вздрогнув, Рене. — Да, спрятавшись за одним из деревьев аллеи, — сказал Жан Жеди, не сообразив совершенной нелепости своего ответа. — Я не зол и охотно помог бы убитому, но было уже поздно, да и что мог я сделать один против троих. — А что же сделали с ребенком? — Товарищ говорил мне, что он положил его у дверей какого-то дома: или на аллее Нельи, или на Елисейских полях… не могу припомнить, где именно. — Но, — заметил механик, — почему же эти люди хотели убить вас, если вы не были их сообщником? Жан Жеди мотнул головой и ответил сквозь зубы: — Это другая история, которую я расскажу после… в свое время… главное теперь то, что я все знаю… что я все видел. — Одним словом, вы знаете убийц? — Да. — Их имена? — Я не знаю еще наверняка! Я помню только их лица, как будто бы все это произошло не далее чем вчера. — И вот уже двадцать лет, как вы их ищете? — Без всякого результата… Только месяц назад я случайно встретил женщину, которая могла бы быть той, на мосту. Но у меня есть некоторые причины сомневаться в этом. — Какие же? — Она англичанка… замужем или вдова… может быть, я был обманут сходством. — Надо было убедиться… — Я бы и сделал это, если бы не проклятый донос, из-за которого меня арестовали на другой день после того, как я увидел женщину и, вероятно, мог бы увидеть ее сообщника. — Того человека, по чьему приказанию было совершено убийство в Нельи? — Да… Его имя я, кажется, знаю. — Кто же он? — Герцог Жорж де Латур-Водье. — Отец адвоката, который нас защищал? — вскричал в изумлении Рене Мулен. — Невозможно! — Да, так кажется, а, однако, все заставляет меня думать, что я не ошибаюсь. У Гусиного пера, одного моего старого товарища, который может подделать любую подпись, как я выпиваю стакан вина, есть копия письма, адресованного убитому, в котором тому назначалось свидание на площади Согласия. Письмо подписано: герцог С. де Л.-В., что означает: герцог Сигизмунд де Латур-Водье. — Но, — возразил Рене, — вы говорили ведь о герцоге Жорже? — Да, это брат Сигизмунда, кутила, по уши в долгах, который, чтобы наследовать состояние старшего брата, устроил так, что его убили на дуэли утром того дня, когда старик и ребенок должны были быть убиты на мосту Нельи. — У вас есть письмо? — спросил Рене. — Нет, но я знаю, где оно. И Жан Жеди рассказал все, что он узнал от бывшего нотариуса. — Надо достать письмо, — сказал Рене, — оно послужит нам доказательством, если только буквы подписи значат именно то, что вы говорите. — Неужели вы сомневаетесь? — вскричал бандит. — Это ясно как день! — Не так ясно, как вы думаете, так как, например, я знаю еще одно лицо, к которому совершенно подходят эти буквы, — герцог Состен де Латур-Вилльнев. — Черт возьми! — сказал в смущении Жан Жеди. — Может быть, Гусиное перо удовольствовался первым подошедшим именем… Мне кажется невозможным, что отец нашего великодушного защитника — негодяй. — Ну, это не резон, — сказал Жан Жеди, — конечно, сын — хороший человек, но мне положительно известно, что герцог Сигизмунд был убит на дуэли в день убийства на мосту Нельи. — Что же это доказывает? Может быть, просто случайное совпадение… Был ли женат герцог Сигизмунд? Был ли у него ребенок, которого хотели убить?… — Я не знаю… — прошептал Жан Жеди, заметно разочаровавшись. — Я думаю, — вмешалась Берта, — что прежде всего надо бы заняться этой женщиной, в которой господин Жан Жеди узнал сообщницу убийц. — А ведь правда! — воскликнул старый бандит. — Если я не ошибаюсь, то мы через нее доберемся и до другого. — Где она живет? — На улице Берлин, в маленьком доме, отлично меблированном… так мне говорили, по крайней мере. — Как ее зовут? — Мистрисс Дик-Торн. — Дик-Торн… — повторил Рене, вспоминая, что так звали путешественницу, занимавшую перед ним комнату отеля, в которой он нашел письмо. — Откуда она приехала? — Из Лондона. — Так это, должно быть, она и есть. — Ты думаешь? — спросил с живостью Жан Жеди. — Да, но надо убедиться… Ах! Если бы можно было… Рене остановился. — Если бы можно было… что? — спросила Берта. — Так… мне одна мысль пришла… я после скажу вам… Теперь надо бы достать письмо Гусиного пера. — Для этого надо только выкупить его чемоданы. Это будет стоить пятьсот франков. — Завтра мы сходим за ними. Потом устроим слежку за домом мистрисс Дик-Торн и, наконец, пойдем поблагодарить нашего великодушного защитника господина Анри де Латур-Водье. — В дом его отца на улице Святого Доминика? — Конечно. — А ведь это отлично придумано! Может быть, мы увидим и самого герцога, и все тогда объяснится! Ай! Черт возьми! Если это он, мы можем похвастаться, что напали на настоящую золотую жилу. — Которую сумеем разработать, ручаюсь вам, — сказала Берта странным тоном. Жан Жеди улыбнулся. — Она очень мила, малютка! — прошептал он. — Она все больше и больше мне нравится! — Однако теперь уже поздно, — заметил Рене. — Пора по домам… До завтра! — Ладно, старина, но мне хотелось бы попросить тебя о двух вещах. — В чем же дело, товарищ? Я готов сделать все, что могу. — Завтра я переезжаю. Я хотел бы, чтобы ты помог мне перебраться, да, кстати, дай уж немного в долг. Рене вынул из бумажника стофранковый билет и подал его Жану Жеди. — Вот, возьмите. Но только помните, что нам надо много поработать, чтобы довести до конца наше дело, и я надеюсь, что вы не будете напиваться… — Как в мышеловке?… Будь спокоен! Слово Жана Жеди. — В котором часу вы переезжаете? — В семь часов утра. — Где же мы встретимся? — На моей старой квартире, на улице Винегрие. — Я приду, а после переезда мы пойдем выкупать чемоданы нотариуса. — Так до завтра… — сказал Жан Жеди, протягивая руки Берте и механику. Молодая девушка колебалась. Непреодолимое чувство отвращения не позволяло ей коснуться руки негодяя. Но взгляд Рене напомнил ей, что это необходимо, и она покорилась. Рене отворил дверь. — Я расплачусь, — сказал он, выходя с Бертой из кабинета. — Ах! — прошептала девушка, когда они вышли на улицу и ночной воздух освежил ее пылающий лоб. — Дать руку этому человеку… я думала, что никогда не решусь… — Я вас предупреждал, мадемуазель… Однако вы захотели идти со мной. — Да, но я не знала тогда, что он нам расскажет… Этот негодяй, будто бы умерший сообщник убийц, или, скорее, убийца, ведь это он и есть, неужели вы не поняли? От его руки погиб доктор Леруа! За него, за его преступление мой отец взошел на эшафот. Я повторяю вам, что Жан Жеди — убийца! — Успокойтесь, мадемуазель, умоляю вас! Предположим, что вы не ошиблись; но ведь Жан Жеди может узнать своих сообщников и указать нам их… Без него мы ничего не можем сделать. — Да, это правда. — Итак, постарайтесь владеть собой, чтобы Жан Жеди не заподозрил ни на минуту истинной причины, почему мы берем его в союзники, и я твердо уверен, что тогда мы достигнем нашей цели. — О! Если бы Бог вас услышал! — Он услышит… Божеское правосудие медлит, но рано или поздно карает виновного. Вот мы и у вашего дома… до завтра, мадемуазель. — До завтра, мой друг… до завтра, брат мой. На другой день, в семь часов утра, как было условлено, Рене Мулен пришел к Жану Жеди. Его мебель была не громоздка, и Жан скоро перебрался на новую квартиру. Они торопились, так как в этот день им предстояло много дел. Закончив перевозку, они наскоро позавтракали в одном из ресторанов у заставы. — Ну, что теперь мы будем делать? — спросил после завтрака бандит. — Пойдем на улицу Рейни за чемоданами. — Ты знаешь, что для этого нужно пятьсот франков? — Деньги у меня в кармане. — Черт возьми! Да ты капиталист! Ты, должно быть, немало поработал, чтобы сколотить такие деньги. Ну, пойдем смотреть бумаги Гусиного пера. В то время перестройка Парижа была в полном разгаре. Широкие улицы и большие бульвары прорезывали кварталы, где до сих пор воздух и солнце были известны только понаслышке. Дойдя до улицы Рейни, названной так в честь министра полиции, который первый осветил Париж, хотя и не особенно блестящим образом, они нашли ее загороженной лесами и телегами. — Какой дом нам нужен? — спросил Рене. — Номер 17. Они двинулись по улице, глядя на номера домов. — Черт возьми! — воскликнул Жан. — Какое несчастье! Дом разрушен! Рене Мулен нахмурился и опустил голову. — Еще неудача! — прошептал он. — Да… Вот последний номер 13, — ворчал Жан, — дальше все дома сломаны… — Надо будет расспросить. — О чем? — Ведь, вероятно, здесь знают, где живет хозяин 17-го, мы пойдем к нему и потребуем чемоданы. Ведь не лежат же они здесь под обломками. — Это идея!… Я пойду, расспрошу. Жан Жеди вошел в дом 13. Спустя несколько минут он вернулся с печальной миной. — Ну что? — спросил Рене. — Плохо, старина!… Если так пойдет, недалеко мы с тобой уедем. — Что же, здесь не знают адреса хозяина дома? — Хорошо, если бы только это… Он умер месяц назад, и все его имущество продано. — Положительно, несчастье нас преследует! Надо, значит, отказаться от этого письма, а оно было бы нам очень полезно. Что, этот нотариус в тюрьме? — Да. — Нельзя ли увидеться с ним? — Во-первых, надо узнать, в какую тюрьму его переслали; затем, я не знаю, дадут ли нам разрешение на свидание, так как мы ему не родственники… Да и, наконец, к чему это? Гусиное перо рассказал мне содержание письма, я тебе говорил уже… «Когда мне понадобятся показания этого человека перед судом, я сумею найти его», — подумал Рене. — Вы уверены, — прибавил он вслух, — что буквы, которыми было подписано письмо, именно те? — Да, совершенно уверен: герцог С. де Л.-В. — Тогда пойдем на улицу Святого Доминика, может быть, нам удастся увидеть герцога. В доме Рене сказали, что сенатор уехал из Парижа и неизвестно, когда вернется, а если им нужно видеть его сына, то они могут застать его утром до десяти часов. Легко понять, каким ударом было это для механика. — Положительно, нам сегодня не везет! — сказал он Жану Жеди, когда двери дома затворились за ними. — Да, плохо, — проговорил тот. — Теперь одна надежда на мистрисс Дик-Торн… Если мы и тут ничего не узнаем, я не знаю, что тогда делать… — Да, надо убедиться, не ошибся ли я… Идемте на улицу Берлин. Так как это было довольно далеко, Рене взял фиакр, и они поехали. В начале улицы Жан Жеди велел остановиться и пешком провел своего спутника до дома мистрисс Дик-Торн. — У нее целый дом! — заметил Рене. — Сюда попасть труднее, чем в «Зеленую решетку». — Как, стоит только позвонить! — А дальше? — Мы скажем, что нам нужно видеть хозяйку дома. Механик улыбнулся: — И вы думаете, что нас так прямо и проведут к ней, не спросив, кто мы и зачем пришли? — Однако мы не боялись войти к герцогу де Латур-Водье? — Там у нас был предлог… В случае чего мы могли бы сказать, что ошиблись, что нам нужен его сын, который как адвокат принимает всякого… Да и если бы даже мистрисс Дик-Торн приняла нас, что бы из этого вышло? Сказать ей прямо: «Вы сообщница преступления, совершенного двадцать лет назад на мосту Нельи?…» Что бы это нам дало? — Если это она, мы увидели бы ее смущение… — Конечно, подобное обвинение всякого смутит, даже и невиновного, но все равно, виновна она или нет, она скоро оправится и велит слугам отправить нас в полицию. Жан Жеди почесал за ухом, как обычно делал, когда что-нибудь его смущало. — Черт побери! Ведь ты правду говоришь! — сказал он наконец. — Что же делать? — Я сам ломаю голову над этим вопросом и ничего не могу придумать. Надо найти способ приблизиться к этой женщине, не возбуждая ее недоверия. — Если пробраться к ней… ночью… тайком. Механик пожал плечами. — Самое верное средство быть арестованным и попасть под суд, — возразил он. Жан Жеди задумался. В эту минуту дверь отворилась, и вышел человек в безукоризненной черной паре, белом галстуке и перчатках, тщательно выбритый, исключая длинные густые бакенбарды. С первого взгляда видно было в нем слугу из хорошего дома. — Смотри, вот, должно быть, лакей англичанки, — сказал Жан. — Не заговорить ли с ним? — Зачем? — Может быть, ни к чему, а может быть, и ко многому. Кто знает… — Хорошо… Пойдемте за ним… Но как же мы заговорим с ним? — Ба! Случай поможет… Идем! Слуга направился к Амстердамской улице. Рене Мулен и Жан Жеди пустились вслед за ним, стараясь держаться позади шагах в пятнадцати. На углу улиц Берлин и Амстердам был маленький погребок, незнакомец зашел туда, а за ним — Рене со спутником. Когда они вошли, тот разговаривал с хозяином погребка. Рене потребовал абсент и уселся с Жаном за один из столов. Подав требуемое, хозяин погребка продолжал прерванный на минуту разговор. — Вот как, господин Лоран, — сказал он, — так вы не могли поладить с этой англичанкой? Жан и Рене навострили уши. — Нет, — ответил тот, кого назвали Лораном. — Почему же? — Надо говорить по-английски, а я ни одного слова не знаю… Очень жаль, место, кажется, хорошее. — Вы нанимались в лакеи? — Нет, в метрдотели… Впрочем, я знаю всякую службу! — Много там слуг? — Теперь немного, но скоро прибавится. — Эта дама замужем? — Нет, вдова, она приехала из Англии с дочерью, которую, должно быть, хочет выдать замуж в Париже… В эту минуту Рене вмешался в разговор. — Извините, — сказал он, — вы говорите о мистрисс Дик-Торн? Слуга обернулся. — Да, вы ее знаете? — Я чинил замки у нее в доме… красивая женщина! — Замечательно красивая, хотя ей уже не двадцать лет. — И притом очень любезная… — Я это заметил, потому-то и жалею о месте. Если бы не проклятый английский язык, мистрисс Дик-Торн тотчас же наняла бы меня… ей стоило бы только взглянуть на мои бумаги и аттестаты. Тут Лоран хлопнул по карману своего пальто, в котором лежали документы. Механик перестал расспрашивать и, раскланявшись, вышел из Погребка. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился. — Что с тобой? — спросил Жан Жеди. — Ловкие у вас руки? — спросил его Рене. — Еще бы!… Но почему ты спрашиваешь? — Можете вы, встретив кого-нибудь на улице, так ловко вытащить бумажник, что он не заметит? — Ничего не может быть легче: это моя специальность. — Как бы достать бумажник у лакея, с которым я сейчас разговаривал? — Он набит банковскими билетами? — Нет, лучше: в нем бумаги и аттестаты этого молодца. — Зачем они тебе? — Я вам объясню после… Теперь надо не говорить, а действовать… мне нужны бумаги Лорана. — Пусть он выйдет, и они твои. — Так смотрите же… я теперь уйду, у меня есть спешное дело. — Где мы встретимся? — У дяди Лупиа в «Серебряной бочке». — В котором часу? — Не могу сказать заранее… Кто первый придет, пусть ждет другого. — Ладно! Рене Мулен ушел. На Лондонской улице попался фиакр, он вскочил в него и крикнул кучеру: — Королевская площадь, 24… скорее, десять су на водку! Жан Жеди глядел, разинув рот, вслед Рене. «На кой черт ему эти бумаги?» — думал он. Вдруг его осенило. Он улыбнулся с довольным видом и прошептал, ударив себя по лбу: — А ведь он хитер… очень хитер!… Право, хорошо, что я взял его в товарищи… Жан Жеди перешел улицу и стал на другой стороне ждать выхода Лорана, прохаживаясь взад и вперед по тротуару. Прошло четверть часа. Бандит начинал уже терять терпение, видя сквозь стеклянную дверь погребка, что Лоран все еще разговаривает с хозяином. Наконец тот распростился и пошел к двери. «Ну, теперь надо смотреть в оба! — сказал себе Жан. — Пока подождем еще… выждем минуту поудобнее…» С этими словами он двинулся вслед уходившему Лорану, который, видимо, торопился. Слуга прошел Амстердамскую улицу и вошел в Сен-Лазарский вокзал, что очень смутило старого бандита. — Если он уедет — я обкраден! Лучше было рискнуть и попробовать раньше. И он, в свою очередь, вошел в вокзал. Окинув взглядом кассы, у которых толпился народ, он заметил Лорана у кассы Энгиенской линии. «Ну, еще хорошо, — сказал он себе. — Мой молодчик пойдет в зал ожидания. Надо устроить так, чтобы встретить его на ступенях». И поспешно взбежал на одну из лестниц, ведущих в зал верхнего этажа. На площадке, где сходятся все лестницы, Жан остановился и обернулся. Он увидел Лорана, идущего, опустив голову, и разламывающего свой билет на две части, так как это были билеты в оба конца. Жан Жеди стал спускаться вниз, делая вид, что куда-то спешит. Две ступени отделяли его от слуги, когда он вдруг оступился, потерял равновесие и неминуемо слетел бы вниз, рискуя переломать кости, если бы не успел ухватиться за Лорана, который машинально протянул вперед руки, чтобы поддержать его. — Ах, извините, пожалуйста! — вскричал бандит. — Не ушиб ли я вас? Удар колокола дал знать Лорану, что он должен спешить. Он бросился по лестнице и исчез, между тем как Жан Жеди с торжествующим видом пошел вниз, пряча за пазуху бумажник. Совершив этот подвиг, он не задержался на вокзале и направился тотчас же в «Серебряную бочку» ждать Рене Мулена. Чтобы убить время, он пил пиво кружку за кружкой, курил трубку и читал «Судебную газету», отыскивая в ней какую-нибудь новую штуку. Прошло два часа, а Рене все не появлялся. Наконец дверь отворилась, может быть, в двадцатый раз. У Жана вырвалось движение досады: он опять обманулся. Человек, вошедший в эту минуту в кабак дяди Лупиа, казался странным в подобном месте. На нем был самый парадный костюм: новый, с иголочки, черный фрак, черный жилет открывал грудь рубашки ослепительной белизны, белый галстук, лакированные сапоги, высокая шелковая шляпа. Длинные английские бакенбарды окаймляли его лицо; на левой руке он нес легкое пальто. Каково было удивление Жана Жеди, когда этот изящный джентльмен подошел к его столу и сел, глядя на него с улыбкой. Тут только бандит узнал Рене. — Как! — воскликнул он. — Да это ты, старина! Вот не узнал-то! Право, я мог бы пройти мимо десять раз… У тебя вид новобрачного. — Или метрдотеля. — И еще какого!… Лоран просто нищий в сравнении с тобой. — Бумажник у вас? — Конечно, ведь ты сказал, что он тебе нужен. Вот он. Я и не открывал его. Посмотри, что там внутри. В бумажнике оказались разные бумаги: метрическое свидетельство, свидетельство об освобождении от военной службы и похвальные аттестаты, выданные Лорану многими богатыми домами. — С этим, — прошептал Рене, — я могу смело идти к мистрисс Дик-Торн. — Я понял твой план, — сказал Жан. — И вы находите его хорошим? — Превосходным!… Но только как ты сладишь со службой? — Слажу!… Если мне поручат приготовления к празднику, который хочет устроить мистрисс Дик-Торн, то вы сами увидите, как я буду действовать. — Я? — вскричал Жан Жеди. — Ты меня хочешь взять в лакеи? Да я не сумею как следует и ливрею-то носить. У меня такой голодный и тощий вид… — Будьте спокойны!… Если все пойдет, как я думаю, я приготовлю вам эффектную роль. — А! Ба! — Ну, да будет… Мы переговорим об этом, когда я будут метрдотелем… Рене принялся снова рыться в бумажнике. — Чего ты еще ищешь? — спросил Жан. — Адрес Лорана… Да вот он… Тут письмо, адресованное ему в Венсен. — Зачем тебе его адрес? — Я хочу послать ему вот это… — ответил Рене, показывая Жану стофранковый билет, найденный им в одном из отделений бумажника. — Отдать ему деньги! — вскричал бандит. — Вот глупость-то! Поделимся лучше! Рене пожал плечами. — Глупая голова! — сказал он. — Разве вы не понимаете, что Лоран завтра же напечатает в газетах о пропаже бумажника с деньгами и бумагами? Я неминуемо был бы обвинен в краже, так как воспользуюсь бумагами. Нет, я сегодня же пошлю деньги Лорану и напишу ему, что он найдет свои бумаги в том погребке, где мы его видели. — Он придет? — Конечно, я сам снесу их туда… после того, как воспользуюсь ими, само собой разумеется. Жан Жеди пришел в восхищение и вскричал, ударив Рене по плечу: — Черт возьми, товарищ, да ты хитрее старой обезьяны! Кто бы мог ожидать этого от тебя? — Вы не то еще увидите… Идемте, я вот только попрощаюсь с дядей Лупиа. Рене Мулен действительно удовольствовался тем, что пожал руку хозяину «Серебряной бочки», объяснил ему свой парадный костюм тем, что приглашен на свадьбу, и вышел вместе с Жаном. — Куда ты идешь теперь? — Вы не угадываете? — На улицу Берлин, может быть? — Именно! Я говорю по-английски, как англичанин, и хочу предложить свои услуги мистрисс Дик-Торн. Десять минут спустя Рене Мулен, оставив Жана Жеди на улице, решительно звонил в двери дома Клодии Варни. Эстер Дерие привезли в Шарантон и поместили в отделение доктора Этьена Лорио. Этим местом доктор был обязан своему другу Анри де Латур-Водье. Последний, видя, что отец, несмотря на обещание, не спешит хлопотать, взялся за дело сам и благодаря своим связям в высших сферах скоро достиг желаемого результата. Конечно, когда Этьен, получив назначение в Шарантон, явился к нему поделиться своей радостью, он остерегся говорить ему, каким образом это случилось. Место ординатора в Шарантонской больнице не приносило больших доходов, но давало определенное положение, и практика Этьена росла вместе с его репутацией. Утром, на другой день после появления Эстер Дерие, Этьен пришел с обычной пунктуальностью. Его ждали помощник и служители. — Нет ли чего-нибудь нового? — спросил он. — Да, доктор, из префектуры привезли пациентку… секретную… — Буйное помешательство? — Нельзя сказать… Со времени приезда она ведет себя очень спокойно. — Молода или стара? — Средних лет, но еще очень красивая… — К какому классу общества принадлежала? — Она одета как богатая женщина… Вы начнете с нее, доктор? — Нет, я зайду к ней последней… В отделении Этьена было двадцать одноместных палат, из которых только двенадцать — заняты. Он мог бы закончить обход за несколько минут, но он ничего не делал кое-как. Для большей части доверенных ему пациентов не существовало никакой надежды, он отдавал себе в этом отчет. Состояние других казалось ему обнадеживающим, и эти больные были предметом его особенного внимания. Обход занял около часа, и, наконец, Этьен вошел в палату Эстер. Она еще лежала в постели, но уже не спала. Увидев входящего доктора, Эстер подняла голову и устремила на него бессмысленный взгляд. Доктор взял ее руку, которую она дала без сопротивления. Он нашел пульс нормальным. — Как вы себя чувствуете, сударыня? — спросил он. Эстер не отвечала. Доктор коснулся рукой ее лба. — Температура нормальная… — прошептал он. — Больше ничего. Разве вы меня не слышите? — продолжал он громко, взяв стул и садясь у постели. — Вы не хотите со мной говорить? Прежнее молчание. — Может быть, она немая? — заметил вошедший с доктором служитель. — Почему вы это предположили? — С тех пор как она здесь, она не раскрывала рта. — Это ничего не доказывает. — Любите вы цветы, сударыня? — продолжал Этьен, обращаясь к больной. Эстер взглянула на него, и в ее голубых глазах засветилась искра жизни, если не ума. Доктор повторил вопрос. Губы безумной зашевелились, и она прошептала: — Цветы… цветы… это так красиво… — Вы любите их? Эстер молчала. Служители переглянулись, как бы говоря: «А ведь все-таки он заставил ее говорить!… Хоть и молод, а дело свое знает…» Этьен задал Эстер еще несколько вопросов о ее вкусах и симпатиях, но она, казалось, ничего не слышала. Однако он не падал духом и продолжал: — Любите вы музыку? — спросил он наконец, не ожидая ответа. Эстер вдруг подняла голову. — Музыка… — прошептала она. — Пение ангелов… Опера… В Опере я его увидела… Потом ночь, после света… после радости горе… Брюнуа… Это там они меня убили… Смотрите… Смотрите… Вот меня несут хоронить… И Эстер, протянув руку, указала на картину, видимую только ей одной. Доктор внимательно следил за каждым ее движением. Вдруг рука безумной упала на постель, огонь, горевший в глазах, потух, бледная улыбка появилась на губах, и она начала тихо напевать любимые арии из «Немой». Две слезы скатились из-под длинных ресниц. Доктор заметил это, и лицо его приняло радостное выражение. «Она плачет! Я вылечу ее! — сказал он себе. — Бедная женщина! Может быть, я узнаю когда-нибудь тайну горя, которого не мог вынести твой разум». И он вышел из комнаты Эстер в сопровождении помощника и служителей. — Лютель, — сказал он одному из них, — я поручаю вам новую пациентку. Обращайтесь с ней как можно мягче. — Будьте спокойны, доктор. Мы никогда не обижаем больных. — Я это знаю, но прошу для этой женщины особенного внимания… Не знаю почему, но она очень меня интересует. Мне кажется, что она должна была много страдать. Кроме того, я просил бы вас наблюдать за ней через дверь так, чтобы она этого не знала. Завтра утром вы дадите мне отчет. — Хорошо, доктор. Дав еще несколько инструкций, Этьен пошел в кабинет директора, который тотчас его принял. Директор был ученый старик и честнейший человек. Он ласково встретил молодого доктора и дружески протянул ему руку. — Что, мой милый, вы хотели поговорить со мной? — спросил он добродушным тоном. — Да, господин директор. — О чем же? — О новой больной, которая вчера поступила в мое отделение. — Вчера? — повторил директор, стараясь припомнить. — Ах, да! Женщина, присланная префектурой, не правда ли? — Да, Эстер Дерие. — Что же, вы заметили что-нибудь особенное? — Мне кажется, что ее можно вылечить. — В самом деле? Очень рад… — Но я не могу предпринять ничего серьезного, не зная, с какой больной имею дело и не обладая некоторыми сведениями о ее прошлом. Я хотел бы иметь самые точные сведения. — Разве у вас в книге ничего не записано? Там должно быть извлечение из рапорта докторов префектуры. — В книге ничего не записано, кроме того, что новая пациентка — секретная. Директор нахмурился. — А! Секретная… — сказал он. — Тогда у вас и не должно быть ничего записано. — Эта женщина привезена вследствие какого-нибудь преступления? — Не знаю, но сейчас узнаем. Директор позвонил и велел принести бумаги поступивших накануне больных. — Вот рапорт, — сказал он, отыскав бумаги Эстер. — Я вам прочту его. Из рапорта следовало, что Эстер Дерие — сирота — была отправлена в больницу для общественной безопасности, что ей тридцать восемь лет, она больна уже двадцать лет и причиной помешательства является испуг во время пожара. — Это ложь! — воскликнул Этьен Лорио. — Ложь? — повторил директор, глядя с изумлением на молодого доктора. — Разве вы не видите, что это официальный рапорт, подписанный врачами префектуры? — Знаю, но врачи префектуры могут ошибаться, как все прочие смертные. Что же касается прошлого, то они знают только то, что им скажут, а их могли обмануть, нечаянно или с умыслом. — Может быть, вы и правы. Так вы думаете, что тут ошибка? — Да… — Если вы правы, что очень возможно, то это доказывает, что у вас замечательная наблюдательность. — Эта женщина больна уже двадцать лет? — Да. — И рапорт ничего не говорит о попытках вылечить ее? — Извините! Где же вы были, когда я читал рапорт? Там именно говорится, что усилия знаменитейших специалистов остались бесплодными. А вы будете искуснее этих светил? — Говорить так было бы слишком самонадеянно. Но, не будучи искуснее, я могу быть счастливее, пока ничто не докажет мне противного. Я буду твердо верить, что эту женщину можно вылечить. Тут скрывается какая-то тайна, безумие — следствие преступления. И тайну, и преступление я хочу узнать. Директор снова нахмурился: — Молодой человек, позвольте мне дать вам совет. Мы лечим не для того, чтобы узнавать чужие тайны. Помните, что в распоряжении префектуры стояли эти многозначительные слова: «для общественной безопасности». Заметьте также, что примечание «отдельно-секретная» дважды подчеркнуто, что ясно говорит, что эта женщина умерла для света. — Умерла! — повторил в ужасе Этьен. — Тогда, значит, я не должен пытаться ее вылечить? — Нет, отчего же? Но знайте заранее, что ее положение не может измениться. Разбудив ее угасший разум, вы поступите в интересах науки, но самой больной окажете этим печальную услугу. Этьен ушел от директора очень опечаленный. Припоминая, что Эстер Дерие больна уже двадцать лет, что ее безуспешно лечили светила медицинской науки, он уже готов был усомниться в своих силах. Однако он твердо решил попытаться. Перед уходом он еще раз зашел в комнату новой пациентки. Эстер уже встала и, одетая в бальное платье, стояла у окна, уткнувшись лбом в стекло. Она не обратила никакого внимания на появление доктора. Этьен подошел к ней и, положив руку на плечо, сказал тихим голосом: — Брюнуа. Безумная вздрогнула и обернулась. — Брюнуа, — повторила она с выражением испуга и угрозы в одно и то же время… — Брюнуа… Там я умерла… «Я так и думал, — подумал доктор. — Ее помешательство началось в Брюнуа вследствие какой-нибудь страшной драмы». Эстер замолчала и опустилась на стул. Ее густые золотистые волосы рассыпались по плечам. Этьен приблизился к ней и начал осторожно ощупывать неровности головы, которые для френологов служат источником драгоценных сведений. Безумная, по-видимому, ничего не чувствовала. Вдруг молодой человек вздрогнул: он нащупал скрытый под волосами шрам. «Что это значит?» — подумал он. Чтобы найти ответ, он продолжал осмотр, раздвинув волосы на месте шрама, чтобы лучше видеть, и скоро обнаружил на конце борозды небольшое возвышение, величиной в десять су. Едва он коснулся этого места, как Эстер вздрогнула и громко вскрикнула. Ее глаза приняли безумное выражение, и она схватилась руками за голову. Лицо доктора блеснуло радостью. — Я не ошибся, — прошептал он. — Вот где причина болезни… Эта бедная женщина была ранена в голову… кусок пули или осколок кости остался тут, надо, значит, сделать операцию. Операцию страшную, следствием которой будет смерть или выздоровление. Но что именно?… Все-таки я попытаюсь… Возвращаясь домой, чтобы позавтракать, прежде чем ехать с визитами по городу, как это Этьен обыкновенно делал, он столкнулся у своих дверей с Анри де Латур-Водье. — Милости просим! — воскликнул он, пожимая руку молодому адвокату. — Надеюсь, ты ко мне как к другу, а не как к доктору? — Конечно… Я просто соскучился. Давно тебя не видел. Ты так занят последнее время. Дашь ты мне позавтракать? — Что за вопрос! И молодые люди поднялись под руку по лестнице, ведущей в кабинет Этьена. — Ну что, доволен ты своей службой? — спросил Анри, усаживаясь в кабинете доктора. — Еще бы! Это лучший путь к цели, к которой я давно стремлюсь. — Какая же это цель? — Стать известным специалистом и открыть свою клинику. — Мне кажется, этого легко достичь. — Да, — сказал, смеясь, Этьен, — если есть деньги. — Разве у тебя нет друзей, которые с радостью помогли бы тебе, если бы ты сделал честь обратиться к ним за помощью? — О! Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, и я не задумался бы просить об услуге, хотя бы и денежной, но думаю, что через пять-шесть лет мои сбережения позволят осуществить мою мечту, не прибегая к твоему кошельку. — Пять-шесть лет? Зачем так долго ждать? — Это необходимо… Я слишком молод, чтобы заведение могло внушить достаточно доверия. — Может быть, ты и прав. Но человек женатый становится сразу серьезным, а ведь ты скоро женишься. Этьен побледнел. — Я женюсь!… — прошептал он. — Никогда! — Как — «никогда»? Кажется, ты недавно говорил мне что-то другое. Что же случилось? — Очень печальные вещи… — Ты любил… Ты был любим… — Я так думал… — Кто же разбил твое сердце? — Она! — Верно, она сказала, что не любит тебя? — Ах, если бы только это!… Напротив, она давала мне понять, что в обмен на мое сердце она отдала бы свое. И все это — ложь, и она меня обманывала… обманывала жестоко, низко… Она бросала умирающую мать, чтобы ночью бежать по Парижу к своему любовнику. — Это невозможно! — воскликнул Анри, отказываясь верить такой низости. — Не ошибаешься ли ты? — Увы, нет!… У меня есть доказательство… Вот одно из них, самое подавляющее: мне передали медальон, забытый Бертой в карете, в которой она возвращалась со свидания. — По-моему, это доказывает только то, что девушка ездила в Париж, и из этого еще не следует, что она была у любовника… — Если бы ей нечего было скрывать, — возразил, покачав головой, Этьен, — она ответила бы мне откровенно. — А ты ее расспрашивал? Ты сказал ей, что подозреваешь ее? — Я передал ей медальон. — И она не пыталась оправдаться? — Она презрительно отказалась от всяких объяснений… — Для меня это доказательство, что ты напрасно обвинял ее, — сказал, помолчав, Анри. — Разве не могло быть, что ей дали какое-нибудь поручение, нисколько не бесчестное, но тайное? Если бы она была виновна и не любила тебя, она спросила бы тебя, по какому праву ты позволяешь себе ее допрашивать… На твое обвинение она отвечала бы: «Я не ваша невеста, не сестра… если у меня есть любовник, какое вам до этого дело?» Но она предпочла страдать и молчать, чем выдать тебе тайну, доверенную ее чести. — Но какая же тайна? Ничего подобного быть не может. Я хорошо знаю ее семейные обстоятельства. Вокруг нее нет никакой тайны! — Ты заговорил бы иначе, мой милый Этьен, — возразил Анри, — если бы тебе приходилось, как мне, выслушивать исповеди людей, которые ничего не скрывают от своего адвоката. В самых честных семьях существуют тайны, иногда ужасные, иногда позорные, о которых свет и не подозревает. Если уж тобой овладело такое недоверие, ты должен был постараться узнать, куда ходила девушка. — Я это и сделал… Случайно она взяла тогда фиакр моего дяди, Пьера Лорио, и я мог узнать от него все. Она была на Королевской площади, в доме 24. На другой день я пошел туда и расспросил привратницу. — Что же она тебе сказала? — Она не помнила, чтобы накануне приходила в дом молодая девушка… Тогда я на всякий случай прошептал имя Монетье… Привратница вскричала, что она знает это имя, что она его слышала от одного из жильцов, молодого еще человека. Это ясно? — Гораздо меньше, чем ты думаешь… Видел ты этого человека? — Нет. — Почему же? — Он был в тюрьме. — В тюрьме! Но тогда он не мог принимать накануне мадемуазель Монетье! — Это очевидно… Но также не менее очевидно, что он знал Берту и, вероятно, одолжил свою квартиру кому-нибудь из друзей для любовных свиданий. — О! Логика ревнивцев! — прошептал адвокат. — Милый мой Этьен, ты говоришь нелепости. — Докажи мне это. — Подожди… Анри задумался. — Ты говоришь, — сказал он наконец, — что это было в доме 24 на Королевской площади? — Да. — Знаешь ли ты имя человека, который был в тюрьме? — Его зовут Рене Мулен. — Рене Мулен? — повторил с изумлением Анри. — Ты его знаешь? — Да, знаю… Это человек лет сорока, недавно приехавший из Лондона. Рене Мулен — честный малый, несправедливо обвиненный в принадлежности к тайному обществу. Я защищал его в суде и добился оправдания. Один из его ответов заставляет меня предполагать, что действительно существуют тайные сношения между ним и семейством Монетье, но я убежден, что они самого честного характера. — Если бы я мог этому верить! — Ничто не мешает тебе убедиться. — Каким образом? — Рене Мулен теперь свободен. Ступай к нему от моего имени, расскажи все, так как он заслуживает доверия. Конечно, он не выдаст тайны, принадлежащей не одному ему, но он найдет, вероятно, средство успокоить тебя относительно посещения мадемуазель Монетье его квартиры. Этьен покачал головой. — Я так много страдал, — прошептал он, — что не смею надеяться на облегчение. Прежде чем признать, что я был слепым безумцем, что я несправедливо обвинил ангела, прежде чем броситься к ногам Берты, умоляя о прощении, мне нужны доказательства моей ошибки. — Их даст тебе Рене Мулен. — О! Я увижу его сегодня же! — Этьен, друг мой, — сказал Анри, сжимая руку доктора. — Не считай свое счастье погибшим. Оно еще вернется, ручаюсь тебе в этом… — Если бы сбылось! В эту минуту слуга доложил, что завтрак подан, и молодые люди перешли в столовую. За столом Этьен казался не таким уж печальным и мрачным, как прежде. Анри делал все от него зависящее, чтобы поднять его бодрость и внушить надежду. В конце завтрака, когда друзья сидели уже за кофе, в передней послышался звонок. Спустя несколько минут слуга подал письмо, принесенное лакеем в богатой ливрее с галунами. Этьен разорвал конверт и прежде всего бросил взгляд на подпись. — К. Дик-Торн, — прочел он вслух, — не знаю! — Дик-Торн? — повторил Анри. — Это странно! — А что? — Да сегодня утром я получил письмо от какой-то мистрисс Дик-Торн, живущей на улице Берлин, в котором эта дама просила меня приехать к ней, чтобы посоветоваться о каком-то очень важном деле. Ну, а что она тебе пишет? — Тоже зовет меня к себе, пишет, что ее дочь нездорова, и просит полечить ее, уверяя, что очень много наслышана о моем искусстве. — Значит, ей надо разом и доктора, и адвоката; как странно, не правда ли, что она напала именно на нас, на двух друзей… Ты пойдешь? — Еще бы!… Мне нельзя пренебрегать пациентами. Я думаю о моей будущей больнице. Ты — другое дело… Ты богат, стало быть, свободен. — Правда, я не привык ездить к клиентам, — сказал с улыбкой молодой адвокат. — Но все-таки я поеду. Письмо этой англичанки затронуло мое любопытство. Кстати, сегодня у меля нет никакого дела в суде. |
||
|