"Кровавое дело" - читать интересную книгу автора (Монтепен Ксавье де)

Часть первая КАТАСТРОФА В ПОЕЗДЕ

На больших часах на Оружейной площади в Дижоне пробило час ночи.

Термометр показывал пять градусов ниже нуля. Снежная метель кружилась по площади, устилая землю пушистым слоем снега. Жутко завывал холодный ветер.

Было 12 декабря 1883 года.

Несмотря, однако, на поздний час, необыкновенный холод и вьюгу, ярко освещенное здание городского театра показывало запоздалым прохожим, что представление еще не окончено.

Этот небывалый факт объяснялся тем, что премьерша дижонской труппы пригласила двух своих товарищей играть в ее бенефисе, хотя премьера состоялась раньше в Париже, в театрах «Porte-Saint-Martin», «Ambigue» и «Gymnase».

В провинции в бенефисные дни театр всегда набит битком.

Артисты играли на совесть, программа была очень интересная, дивертисмент необыкновенно разнообразный, так что представление закончилось лишь в десять минут второго. Публика расходилась, вполне довольная тем, что предостаточно насмотрелась и наслушалась «за свои деньги».

На площади перед театром, нетерпеливо выжидая конца спектакля, ходил взад и вперед какой-то человек, укутанный в толстый плед поверх пальто, со шляпой, надвинутой на глаза; шея его была плотно обвязана теплым кашне, закрывавшим уши.

Когда публика начала выходить, незнакомец подошел к дверям и стал внимательно вглядываться в густую толпу зрителей.

В нескольких шагах от театра толпа делилась на группы, также распадавшиеся, и затем уже каждый отдельно спешил домой, укутываясь от вьюги, холода и ненастья.

Незнакомец не двигался с места, но начинал выказывать нетерпение, по мере того как ряды выходивших редели.

Вдруг он вздрогнул.

В дверях показались два человека.

Очевидно, таинственный незнакомец не ждал никого другого, потому что сейчас же отправился вслед за ними.

Пройдя несколько шагов, два друга остановились, и один из них сказал:

— Бррр… Что за чертов холод! Не выпить ли нам чего-нибудь, милый Жак, на прощанье, а?

— Невозможно, любезный друг, — ответил тот, которого назвали Жаком, человек лет сорока пяти.

— Почему? Ведь Cafe du Theatre еще открыто? Право, при таком сибирском холоде стаканчик грогу не повредит.

— Да, но я могу опоздать. Этому спектаклю конца не было… Ведь теперь больше четверти второго. У меня хватит времени только на то, чтобы добежать до гостиницы, захватить чемодан, который я уже позаботился уложить, и прямо отправиться на вокзал. Иначе я опоздаю на поезд и заставлю ждать и тревожиться мою дочь, чего я не соглашусь сделать ни за какие сокровища в мире.

— В котором часу твой поезд?

— В два часа двадцать шесть минут.

— В таком случае ты прав, и я тебя больше не задерживаю. Итак, до свидания и счастливого пути!

— Спасибо! Не забудь же свое обещание!

— Никоим образом!

— Наверное?

— Честное слово!

— Через месяц я повезу моего сына Леона в Париж, и первый визит — к тебе. Мы, разумеется, позавтракаем вместе.

— Решено и подписано.

— Ну, еще раз до свидания и счастливого пути!

Оба друга еще раз обменялись горячим рукопожатием и расстались. Один из них отправился домой, а другой — в гостиницу "Красная шапка".

Путешественник шел быстро, энергично борясь с порывами холодного ветра и снежного вихря, ежеминутно залеплявшего ему глаза.

Незнакомец, не упустивший ни слова из краткого диалога, шел за ним на недалеком расстоянии, не теряя его из виду, до тех пор, пока тот не вошел в гостиницу.

С этой минуты он, по-видимому, перестал волноваться и преспокойно отправился на вокзал.

Курьерский поезд, шедший в Париж, проходил через Дижон в двадцать шесть минут третьего.

В это время на часах вокзала пробило два.

Незнакомцу, следовательно, оставалось ждать двадцать шесть минут. Касса была закрыта, и билеты еще не выдавались.

Залы первого и второго класса были совершенно пусты.

Таинственная личность вошла в залу первого класса. Яркий огонь горел в камине, но другого освещения не было — в видах экономии.

Незнакомец уселся в кресло в самый темный угол, вынул из кармана красный фуляровый платок, которым обмотал себе шею поверх кашне, и пригнул вниз поля своей шляпы так, что невозможно было рассмотреть ни одной черты его лица.

Вынимая красный фуляровый платок, он не заметил, что у него выпало из кармана письмо и скользнуло под кресло, на котором он сидел.

В залу в это время вошли двое мужчин с дамой. Все трое дрожали от холода и поспешили занять место около огня.

Прошло еще несколько минут, и на пороге показался человек, который уже известен нам под именем Жак и за которым так усердно следил таинственный незнакомец.

Он тоже был закутан с головы до ног и держал в руке чемодан из темной кожи, средней величины.

Почти в ту же минуту раздался стук форточки: это открылась касса.

Жак не успел еще сесть и живо отправился покупать себе билет.

Незнакомец шел за ним по пятам и встал у кассы, в хвосте, непосредственно позади него.

— Париж, первый класс, — сказал Жак и положил на полочку перед кассиром депозитку в пятьдесят франков.

Кассир выдал билет и сдачу. Жак вернулся в залу: там уже были открыты двери на платформу.

Незнакомец тоже взял билет первого класса и в свою очередь пошел в залу, а оттуда на платформу, где и нашел Жака, ходившего большими шагами, чтобы согреться. Он продолжал следить за своей жертвой, стараясь держаться подальше от света фонарей.

Часы показывали двадцать четыре минуты третьего.

Вдали послышался свист локомотива. Затем показался кроваво-красный свет фонаря, ярко выделявшийся во мраке ночи и сопровождавшийся страшным грохотом и пыхтеньем паровоза.

Курьерский поезд подъехал к платформе и остановился.

Пассажиры — их было очень немного,— отправлявшиеся в Париж, поторопились занять свободные места.

Жак случайно подошел к вагону, в котором целое отделение пустовало. Он быстро открыл дверцу, взобрался по высоким ступенькам, не выпуская из рук чемодана, и уже хотел захлопнуть ее за собой, как вдруг его остановил таинственный незнакомец, вежливо промолвив:

— Извините, сударь.

Затем в свою очередь уселся в том же отделении.

Жак сел в углу и поставил свой чемодан около себя.

Незнакомец устроился около входа, у самой дверцы, которую захлопнул резким движением.

Потом он начал усаживаться поудобнее, как будто собирался спать.

Жак делал то же самое, укутавшись в теплый плед и положив другой плед за спину вместо подушки.

Поезд стоял в Дижоне всего пять минут.

Вскоре раздался звонок, засвистел паровоз, поезд дрогнул и пошел сперва тихо, а потом все быстрее и быстрее. Он должен был остановиться только в Лароше, находящемся в сорока пяти милях от Дижона.

В тот самый момент, когда поезд отошел от платформы, к кассе подлетел молодой человек, тоже с чемоданом в руке, запыхавшийся, весь занесенный снегом и в поту, несмотря на сильный холод.

— Первый класс, Париж, — проговорил он едва слышным голосом.

— Опоздали, — холодно ответил кассир, — поезд только что отошел. — И преспокойно захлопнул форточку.

Путешественник топнул ногой и от души выругался.

— Черт побери! — воскликнул он в бешенстве. — Да ведь такой пакости мне никто бы не мог и нарочно сделать! Я так и знал, что опоздаю на этот проклятый поезд! Кончать спектакль в половине второго ночи и ждать, чтобы опустили занавес, для того чтобы заплатить нам, — это положительно идиотство! Да, впрочем, тут уж все было одно к одному! Дурак лакей забыл, куда положил мой чемодан, и тысяча всевозможных препятствий! Нечего сказать! Ловко я попался! Ну в котором часу я теперь выберусь из этой проклятой трущобы?! И ведь я никуда не попаду из-за этого! Всюду опоздаю! Все прозеваю! Меня ждут в «Водевиле». Я уже на афише на завтра, или, вернее, на сегодняшний вечер! Вот несчастье-то!

Тут молодой человек наконец прервал свой бешеный монолог, осмотрелся и решил постучаться в дверь, на которой крупными буквами стояла надпись: «Кабинет начальника станции».

Дверь отворил сам начальник станции.

— Что вам угодно, сударь? — вежливо спросил он.

— Я в отчаянии, сударь! — воскликнул запоздавший пассажир.

— Очень сожалею, но чем же я могу вам помочь в этом случае?

— Можете по крайней мере дать мне справку! Я драматический артист… Мое имя Поль Дарнала… Я уже приобрел некоторую известность в Париже. Я ездил на месяц на юг; а сегодня вечером играл в Дижоне, на бенефисе…

Начальник станции с улыбкой поклонился и сказал:

— Я был в театре и уже узнал вас! Мы все в восторге от вашего таланта! Я аплодировал вам, сколько мог.

— Благодарю вас, сударь. Ваша похвала крайне радует меня, но судите сами о моем затруднении. Я непременно должен быть сегодня же в Париже, по крайне важному делу, ну и рассчитывал уехать с тем поездом, который отошел перед самым моим носом. Я опоздал всего на полминуты. Скажите же мне теперь, ради Бога, когда я могу уехать?

Начальник станции снова улыбнулся.

— Вам вовсе незачем отчаиваться, сударь, — проговорил он. — Вашу беду нетрудно исправить. В котором часу вам надо быть в Париже?

— Часов около двух пополудни.

— Ну что же! Вы будете ровно в двенадцать.

— С каким поездом?

— С товарно-пассажирским, который уходит отсюда в три часа пятьдесят четыре минуты.

Поль Дарнала вздохнул, как человек, у которого гора с плеч свалилась.

— Итак, — продолжал начальник станции, — вам остается только немного потерпеть.

— О, терпения-то у меня хватит! Раз я знаю, что могу приехать вовремя, мое сердце уже совершенно спокойно.

— Советую вам отправиться в залу первого класса: там топится камин. Вы сможете спокойно подождать, пока начнут продавать билеты; до этого всего час.

— Еще раз благодарю вас, сударь!

С этими словами артист вышел из кабинета любезного начальника станции и направился в залу первого класса.

Мы уже говорили, что он был весь в поту, несмотря на холод, так что ему показалось душно в зале.

Не желая быть близко к огню, он уселся в уголок, на то самое кресло, на котором сидел незнакомец, следовавший по пятам за monsieur Жаком.

Поль Дарнала был высокий, стройный красавец брюнет, на вид лет двадцати пяти -двадцати шести. Матово-бледное выбритое лицо с красивыми, правильными чертами обрамлялось великолепными черными волосами, волнистыми от природы. Ярко блестящие черные глаза и пунцовые губы, открывавшие при улыбке два ряда ослепительно-белых зубов, свидетельствовали о силе и здоровье. Ноги и руки его были очень красивы, и вся фигура отличалась элегантностью.

Оставшись один, он решил выкурить папиросу, чтобы убить время. Он подумал, что так поздно никто не придет напомнить ему о запрете курить в зале.

Поль вынул портсигар и спичечницу и уже хотел закурить, как вдруг спичечница выпала из его рук и закатилась под кресло. Он нагнулся. Спичечница лежала на квадратном конверте. Артист машинально поднял его.

— Что это? — проговорил он, вглядевшись в свою находку. — Письмо?!

Он повернул его: пять печатей красного сургуча. В зале было недостаточно светло, и потому молодой человек не мог разобрать надписи на конверте. Любопытство превозмогло утомление. Он встал и подошел к газовому рожку, горевшему у камина.

Взглянув на адрес, Поль чуть не подпрыгнул от изумления.

— Сесиль Бернье! — проговорил он. — Да, я прочел верно! Сесиль Бернье, улица Дам, дом №54, Батиньоль! Письмо адресовано Сесиль и уже было в ее руках, потому что оно распечатано! Это заказное письмо! Однако каким же образом оно могло оказаться здесь? В этой зале? Значит, Сесиль приезжала в Дижон? Может быть, она уехала с тем самым поездом, на который я опоздал? Все это положительно странно, непонятно и необъяснимо! Нет, я непременно разузнаю, в чем тут дело!

Поль Дарнала вынул из конверта письмо, развернул его и принялся читать с лихорадочной поспешностью. По мере того как молодой артист читал, на лице его все яснее и яснее появлялось выражение страшной душевной муки.

Когда он закончил, руки его безнадежно опустились, и он упал в кресло.

— Богата! — пробормотал он. — Сесиль богата теперь! Очень богата! Этот процесс… Она говорила мне о нем, никогда не веря, что он окончится в ее пользу… А теперь ее отец выиграл и едет домой… Едет с целым состоянием, которое воздвигает непреодолимую преграду между мной и его дочерью!

Артист провел рукой по лбу, на котором выступали капли холодного пота.

— Он возвращается! — продолжал он. — Следовательно, наступит время, когда он узнает о проступке своей дочери, о ее позоре! Что будет делать Сесиль? Месяц назад, когда я уезжал в Ниццу, она мне сказала, что уже больше не сомневается в беременности. И как случилось, что она не написала мне и не известила о возвращении своего отца? Между нами пропасть! А я люблю Сесиль! Так люблю, что с радостью согласился бы умереть. Я люблю ее вдвойне: люблю как женщину и как мать нашего будущего ребенка! Ведь это маленькое существо — частица нас самих! Каждый дал ему часть своей души! И вдруг — нас хотят разлучить! О, это невозможно! Невозможно! Этого не будет никогда! Узы, соединяющие нас, слишком крепки! Сесиль теперь богата! Что же из этого? Я пойду к monsieur Бернье и скажу: «Я соблазнил вашу дочь, когда она была еще бедна, но я и теперь готов восстановить ее честь! Оставьте себе ваше состояние: я не хочу его! Я хочу одного: дать свое имя нашему будущему ребенку!»

Я знаю, первый миг его гнева будет ужасен! Но успокоится же он наконец! Да и, в сущности, под каким предлогом может он оттолкнуть меня? Я актер, это правда, но актеры такие же люди, как и все остальные! С ними обращаются как с равными, их уважают, награждают орденами. Время, когда они считались изгоями общества, теперь уже далеко! Нет, непременно, как только приеду в Париж, сейчас же постараюсь увидеться с Сесиль. Она по крайней мере расскажет мне все, сообщит, почему была в Дижоне несколько часов назад. Она должна была быть, иначе каким бы образом могло оказаться здесь ее письмо?

Дарнала с минуту подумал, затем продолжал свой тревожный монолог:

— Зная, что отец ее должен проезжать через Дижон, вероятно, она выехала ему навстречу. Если бы я не опоздал на поезд, который, по всей вероятности, уносит ее в Париж, я встретился бы с нею, имел бы возможность переговорить, принять меры во избежание будущих страшных сцен. Мог бы по крайней мере смягчить их… О, проклятый спектакль! Вот несчастье-то, вот беда-то! Как говорит мой друг Дюпюи из Varietes?…

Молодой актер уселся под газовый рожок и принялся читать письмо, медленно, строчку за строчкой, слово за словом, недоумевая, почему Сесиль подчеркнула некоторые места синим карандашом.

— Вероятно, для того, чтобы лучше запомнить часы, обозначенные ее отцом, и сосредоточиться на главных положениях письма.. Поль принялся вслух читать подчеркнутые фразы:

— «Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков: оставляю у себя в бумажнике триста пятьдесят тысяч. Миллион двести тысяч франков, составляющие остальную сумму, положены в контору моего нотариуса в Марселе, квитанция у меня с собой. Я выеду из Марселя 10-го в два часа четыре минуты. В Дижоне буду в три часа тридцать девять минут утра. Я непременно отправлюсь курьерским ночью, который и доставит меня в Париж 12 декабря. Мой адрес в Марселе: Отель «Босежур» на набережной Братства».

— Ясно, что Сесиль подчеркнула эти фразы как основные пункты письма, — решил про себя Поль Дарнала.

Он сложил письмо, положил его обратно в конверт и опустил в карман.

Время шло очень быстро.

Актер думал, что прошло несколько минут, как вдруг в залу вошел начальник станции.

— Касса открыта, сударь, потрудитесь идти за билетом, чтобы не опоздать и на этот раз.

— Постараюсь не опоздать, — улыбнулся Поль Дарнала, — и благодарю вас от души за вашу любезность.

С этими словами он схватил свой чемодан и побежал в кассу, где взял билет первого класса.

Теперь мы оставим молодого артиста и вернемся к поезду, на котором уехали Жак и незнакомец, потерявший письмо, найденное Полем Дарнала.

Поезд мчался с быстротой восемьдесят километров в час.

Вьюга, сдувая снег с полотна железной дороги, намела громадные снежные сугробы по обеим ее сторонам.

Между Дижоном и Ларошем поезд не останавливался ни на одной станции. Уйдя из Дижона в два часа двадцать шесть минут, он прибыл в Ларош в четыре пятьдесят восемь, проехав за это время расстояние в сто восемьдесят километров.

Ветер выл, страшная вьюга мела и крутила, залепляя ежеминутно оконные стекла громадными хлопьями мокрого снега.

Жак пропутешествовал уже всю предыдущую ночь, вечер провел в театре, а весь день бегал по городу по делам.

Он чувствовал себя совершенно разбитым и рассчитывал хоть немного отдохнуть и соснуть до Парижа. Но нервы его были напряжены так сильно, что при всем желании ему не удалось уснуть тотчас же.

Голова его качалась, но напрасно закрывал он глаза. Сон не смежал его усталых век, и воображение ярко рисовало воспоминания прошлого и планы, проекты и надежды на будущее.

Спутник его сидел, забившись в угол, совершенно неподвижно, с закрытыми глазами и, по-видимому, спал; но время от времени он слегка приоткрывал глаза и бросал беспокойно-вопросительный взгляд в противоположный угол отделения.

Поезд, казалось, мчался с удвоенной скоростью. Окна сильно запотели изнутри.

Незнакомец сделал порывистое движение, как только что проснувшийся человек, и рукой вытер запотевшее стекло. Затем принялся смотреть в окошко, стараясь сообразить, в каком месте они теперь находятся.

Поезд как раз проезжал какую-то станцию с адским шумом и грохотом. Несмотря на скорость, незнакомец успел прочесть название станции, начертанное на стене громадными черными буквами.

— «Тонперр», — проговорил он шепотом. — Еще три станции, и затем Ларош. А он все еще не спит, — с досадой прибавил он, взглянув на своего спутника.

Прошло пять минут.

Вдруг незнакомец вздрогнул.

Голова Жака, которого он ни на минуту не терял из виду, упала на грудь: дыхание его было громко и ровно.

Эти симптомы не могли быть ошибочными: Жак заснул крепким, глубоким сном, который был еще глубже и крепче именно оттого, что заставил себя так долго ждать.

— Наконец-то, — с облегчением вздохнул таинственный незнакомец и принялся слегка покашливать.

Жак не шевелился, и слабый звук кашля заглох в грохоте поезда и завывании вьюги.

Тогда незнакомец спустил кашне, окутывавшее его до самых глаз, и открыл красивое лицо, бледное, как у мертвеца, с диким страшным выражением. На висках у корней волос выступили капельки холодного пота.

Он снова кашлянул, на этот раз сильнее. Спящий оставался по-прежнему неподвижным.

Незнакомец засунул руку в карман, вытащил складной, нож и открыл его. Широкое, блестящее лезвие ножа сверкнуло голубым пламенем под слабым светом фонаря, освещавшего вагон. Затем, с рассчитанной медленностью движений, скользя, как змея, злодей встал, проскользнул между скамейками и оказался напротив Жака.

Жак спал безмятежным сном.

Руки его беспомощно висели по сторонам. Шотландский плед спустился с плеч, так что грудь была открыта. Всего несколько сантиметров отделяло незнакомца от этой совершенно беззащитной груди.

Злодей поднял руку, направил нож прямо против сердца Жака, так что оружие касалось одежды, и затем налег на нож всей тяжестью своего тела и вонзил его в несчастного по самую рукоятку.

Убитый не испустил ни крика, ни стона. Он открыл глаза, снова закрыл их и так и остался неподвижным.

Нож прошел сквозь сердце, так что смерть была мгновенна.

Убийца оставил оружие в ране и в продолжение нескольких минут сидел, вне себя от ужаса, с блуждающими глазами, диким, исказившимся лицом, и дрожал с головы до ног.

Но этот чисто нервный страх продолжался недолго. Злодей очень скоро овладел собой. К нему тотчас же вернулось хладнокровие, необходимое для приведения к желанному концу страшного дела. Он стал шарить в карманах пальто и сюртука убитого и вытащил документы, бумаги и деньги.

Затем полез в карманы панталон. В одном из них он нашел связку ключей, которыми и завладел с лихорадочной поспешностью.

Он быстро отыскал ключ от чемодана, который monsieur Жак поставил на скамейку рядом с собой. Поспешив открыть его, он засунул туда все бумаги и вещи, снова все запер и, спрятав связку в карман, положил чемодан около того места, где сам сидел раньше.

Затем с ужасающим спокойствием укутал покойника пледом с головы до ног, хорошенько подвернул его со всех сторон и задернул голубую занавеску на фонаре, освещавшем вагон.

В вагон стало почти темно. Тогда убийца так же осторожно проскользнул на свое прежнее место.

«Сейчас мы должны приехать в Ларош, — рассуждал он сам с собой. — Там я выйду и, никем не замеченный, перейду в другой вагон. Поезд уже не остановится вплоть до самого Парижа. Пока там успеют разглядеть, что случилось, я уже буду далеко и вне всяких подозрений.»

Глаза его устремились на труп, находившийся в левом углу вагона. Из-под пледа и кашне едва виднелась узкая полоска мертвенно-бледного лица. Убитый, казалось, спал безмятежным сном. Да он и действительно спал, но только спал таким сном, от которого уже больше не просыпаются!

В это время раздался пронзительный свисток локомотива, за ним другой, и поезд начал мало-помалу замедлять ход — подъезжали к Ларошу.

На этой станции поезд стоял две минуты.

Убийца заранее опустил стекло дверцы, чтобы как можно скорее отворить ее и с чемоданом Жака в руке перебежать в другой вагон.

Он уже готовился выйти, как вдруг перед вагоном остановился начальник станции с обер-кондуктором, за ним — две дамы.

Негодяй перепугался и быстро откинулся назад, закрывая собой, насколько возможно, труп.

Обер-кондуктор отворил дверцу.

— Madame Фонтана, — обратился начальник к старшей из дам, — вот мы сюда ее и посадим.

— Да ведь это же не дамское купе! — возразил ему женский голос.

— Дамское купе битком набито от самого Макона!

— Так устройте другое!

— Невозможно! Везде полно.

— Однако…

— Господа, уезжайте или оставайтесь, — с нетерпением перебил обер-кондуктор, — но, во всяком случае, прошу вас поторопиться. Мы и так уже запоздали на пять минут, и нам необходимо наверстать потерянное время.

— Уверяю вас, madame Фонтана, что mademoiselle будет здесь очень хорошо. К тому же, как видите, у нас нет другого выбора.

Женщина, которую он назвал madame Фонтана, стояла, обняв стройную молоденькую девушку.

— Нечего делать, милочка, ведь вас ждет ваша мама, так что непременно надо ехать, хотя мне и очень неприятно посадить вас не в дамское купе. Идите же скорее, садитесь… До свидания, милочка, поклонитесь от меня вашей маме.

— До свидания, madame, до свидания!

Девушка легко и грациозно поднялась по ступенькам и вошла в вагон.

Обер-кондуктор затворил дворцу, и начальник станции подал знак к отправлению.

Раздался сперва звонок, потом резкий, пронзительный свисток, и поезд покатился по рельсам.

Новая пассажирка, хорошенькая, стройная девушка лет шестнадцати, проскользнула в самый отдаленный уголок отделения и уселась как раз напротив трупа.

В продолжение двух или трех секунд взгляд ее встречался со взглядом убийцы, лицо которого, в данный момент совершенно открытое, показалось ей очень странным из-за мертвенной бледности и глаз, блестящих как угли.

Потом девушка забилась в уголок, взглянув сперва на неподвижно сидящего против нее пассажира, колени которого, закрытые пледом, почти касались ее колен.

Легко понять, но почти невозможно описать, что делалось в это время в душе злодея-убийцы. Присутствие молодой девушки разрушило все его планы и могло погубить не только все предприятие, но даже и его самого.

Конвульсивная дрожь пробегала по всему телу; по спине бегали мурашки.

Если девушка заметит — да и как ей не заметить? — она, конечно, примется кричать, звать на помощь, взбудоражит всех, и, понятно, как только поезд придет в Париж, убийца будет схвачен.

Возможно ли допустить, чтобы поразительная неподвижность мертвеца в конце концов не показалась подозрительной? Напротив, эта самая-то неподвижность и обратит на себя ее внимание.

Что делать? На что решиться?

Негодяй находился в состоянии ужасных сомнений, почти отчаяния. Весь его отважный план, так хорошо выполненный, висел теперь на волоске. И из-за кого? Из-за пустой девчонки!

Тем не менее он еще надеялся. У него оставался один шанс. Девушка могла уснуть и доехать до Парижа, ничего не заметив. В таком случае ему будет очень легко скрыться.

Эта мысль несколько успокоила его, и он остался сидеть около трупа, прижимаясь к нему, поддерживая локтем, стараясь, чтобы он не соскользнул, что могло весьма легко случиться при страшной тряске поезда.

Дверца случайно осталась несколько приотворенной. Вьюга бушевала страшно, загоняя снежные хлопья внутрь вагона.

Молоденькая пассажирка оперлась о стенку головой и закрыла глаза. Видно было, что она не замедлит уснуть.

Вероятно, для того, чтобы поспеть на проходивший ночью в Лароше поезд, она должна была встать в три часа утра, что, конечно, было не в ее привычках. Вот почему сон и усталость одолевали ее теперь так сильно, хоть она в душе и побаивалась путешествия в вагоне ночью, одной с двумя мужчинами.

На ней была большая меховая шубка, крытая сукном, хорошо защищавшая от холода. На шелковом тонком шнурочке на шее висела муфта, в которой она держала левую руку. Правая — элегантная, тоненькая, без перчатки, — лежала на коленях, а в ней был платок.

Вдруг розовые пальчики разжались от сна, платочек, скользнув вдоль шубки, упал на ковер.

В эту минуту страшный толчок внезапно разбудил молоденькую путешественницу. Машинально глаза ее упали на платок, который она только что уронила. Девушка наклонилась, чтобы поднять его.

Вдруг по всему ее телу пробежала дрожь от прикосновения к какой-то липкой, тепловатой жидкости. Она с живостью поднесла платок к свету и с ужасом увидела на нем темно-красные кровавые пятна.

Убийца, приковавшись взглядом к пассажирке, не терял из виду ни малейшего ее жеста, и в его широко раскрытых глазах загорелся недобрый огонек.

Девушка перепугалась до смерти.

— Кровь! — закричала она в ужасе. — Кровь!

Глаза ее снова обратились на сидевшего против нее человека, неподвижность которого теперь уже начала пугать ее.

В это время вагон закачался, тело мертвеца наклонилось вперед, плед распахнулся, и девушка увидела рукоятку ножа в груди и большие кровавые пятна на одежде.

Бедняжка опять громко закричала от ужаса.

Убийца понял, что погиб.

— Молчать! — закричал он в свою очередь, потеряв всякое самообладание. — Молчать!

И схватил ее за руку.

Последняя высвободилась ловким сильным движением и была одним прыжком у полуоткрытой дверцы.

— Ко мне! — закричала она в страхе. — Помогите! Помогите!

Но убийца был уже около нее и обеими руками с силой сжимал ее горло. Глухое хрипение вырвалось из полуоткрытых губ несчастной.

— Тем хуже для тебя! — рычал убийца. — Сама захотела этого! Не надо было смотреть!

В то же время он обхватил ее руками и вытащил на площадку.

Несчастная жертва билась, стонала, жаловалась, умоляла оставить ее.

— Все это бесполезно! — цинично отрезал злодей. — Не надо было смотреть, вот и все!

И, обхватив нежное тело сильными, грубыми руками, он выбросил ее с площадки!

Раздирающий душу крик раздался во мраке ночи, но он был заглушён шумом и грохотом поезда и диким завыванием вьюги.

— Я тут ни при чем! Она сама виновата, — пробормотал убийца, входя в вагон и затворяя за собой дверь.

Но тут им снова овладело волнение, и он, стуча зубами от трясшей его лихорадки, бросился на скамейку, лицом вниз.

В продолжение нескольких минут, точно так же, как после убийства Жака, он оставался совершенно неподвижным. Затем мало-помалу оживился; лихорадочная дрожь ослабла, и он провел рукой по лбу, отирая обильно выступивший холодный пот.

— Ну что ж! — проговорил он, приподнимаясь. — Такова борьба за существование! Надо было убить снова, иначе я погиб. Крики этой девушки услышали бы в других вагонах, и если бы поезд не остановили в пути, то уж в Париже-то меня схватили бы во всяком случае. А там — суд, эшафот… Бррр…

Подумав с минуту, он прибавил:

— Да, другого шанса к спасению не было. Она видела мое лицо, и если бы мне и представился случай убежать — в чем я, однако, сильно сомневаюсь, — то она тотчас же указала бы на меня! Но теперь опасность миновала. Все кончено. Нужно побольше спокойствия и хладнокровия. У меня тут более трехсот тысяч франков, и я хочу насладиться ими, потому что они достались мне довольно дорого.

Убийца опять задумался, затем снова заговорил:

— Бежать теперь нет никакой возможности. Попытаться выпрыгнуть из вагона на ходу — значит бежать навстречу верной смерти. Когда мы приедем в Париж, едва начнет рассветать… Кроме того, во время пути, в сущности, не случилось ничего подозрительного. Как может кто-нибудь добраться до истины? Никому и в голову не придет ничего подобного! Нет, мне положительно нечего бояться, и я ничего не боюсь!

Глаза негодяя упали на окровавленный труп.

— Я не должен оставлять здесь это тело в таком виде, — сказал он и принялся усаживать мертвеца.

Труп начал уже коченеть. Злодей усадил его на прежнее место, укутал пледом, как можно лучше закрывая грудь, и затем опустил как можно ниже поля шляпы, чтобы не видно было синевато-бледного лица.

Закончив свое зловещее занятие, негодяй посмотрел, не запачканы ли в крови руки, и уселся поближе к двери, держа чемодан в руках, чтобы по приезде в Париж немедленно выскочить.

Страшный, раздирающий душу крик пронесся в воздухе, когда несчастную девушку выбросил из вагона неизвестный убийца. Она упала на откос, где снежные сугробы несколько смягчили силу удара.

Но головой бедняжка сильно ударилась о верстовой столб, так что моментально лишилась сознания.

Несчастная лежала без чувств, с разбитой головой, среди громадной, снежной пустыни.

Никто из сидевших в поезде, уносившемся вдаль на всех парах, не слышал крика бедной жертвы.

Тем не менее нашлись люди, которые услышали этот отчаянный вопль, резко нарушивший безмолвие снежной пустыни.

Когда крик замер, на него ответило эхо. Два молодых человека, несмотря на снег и ветер отправлявшиеся на охоту, медленно пробирались по тропинке вдоль полотна железной дороги. Они приостановились в ту минуту, как проходивший поезд промелькнул пред их глазами как стрела.

Услышав внезапно раздавшийся крик смертельной агонии, они оба задрожали, охваченные сильнейшим волнением. Они находились в то время на половине дороги между станциями Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв. Каждому было не больше двадцати или двадцати одного года. Один из них схватил за руку своего товарища:

— Ты слышал, Рене?

— Конечно, любезный Леон! — ответил второй охотник дрожащим голосом. — Никогда еще моих ушей не достигал такой раздирающий душу крик.

— Не показалось ли тебе, что кричала женщина?

— Откуда раздался крик?

— Несомненно, с поезда… Мне показалось в ту секунду, когда поезд мелькнул как молния, что одна дверца открылась и оттуда сбросили тело…

— Ты это видел?

— По крайней мере мне так показалось. Было ли это видение? Не знаю, но сомневаюсь… случайность самоубийства…

— Или преступление.

— Может быть.

— Где находился поезд, когда ты видел или предполагаешь, что видел?

— Как раз против нас.

— Хорошо, так пойдем же на розыски.

— Без сомнения, но как? Терновая изгородь преграждает нам путь…

— Но если кто-то упал, не можем же мы оставить раненого без помощи, с риском быть раздавленным первым же проходящим поездом? Изгородь не так высока, чтобы мы не могли перелезть через нее, да поискав хорошенько, верно, найдем какую-нибудь лазейку.

Молодой человек пытался расчистить путь сквозь изгородь.

— Вот здесь можно пройти, — сказал он через минуту, — но мне мешает ружье. Возьми его, поставь у изгороди и подойди ко мне.

Второй охотник, Леон, пунктуально исполнил приказание друга и пролез в узкий проход среди кустарника, потом оба спустились с откоса на дорогу.

Уж пора было проявиться утренней заре, а вьюга все не утихала. Ветер бушевал, а снег шел все сильнее и сильнее. Белые хлопья хлестали друзьям прямо в лицо и совсем их ослепляли. Рене пошел налево, по направлению к станции Сен-Жюльен-дю-Со.

— Надо держаться правее, — сказал Леон.

Охотники пошли направо, наклоняясь к земле и старательно оглядывая снег.

Вдруг Рене заметил какой-то черный предмет.

— Там! Там! — закричал он, устремляясь вперед.

Леон последовал за ним, и они склонились над своей находкой.

— Это женщина, — сказал Леон, — она одета в меховую шубку, крытую сукном. Что делать?

— Прежде всего поднять, — отозвался Рене, — она лежит отчасти на полотне железной дороги.

В это время глухое шипение, сопровождавшееся еще неопределенным колебанием, послышалось вдали. Алый свет, подобно кровавому глазу громадного циклопа, показался в темноте. Это был фонарь поезда, приближавшегося на всех парах.

Двести метров отделяли его от молодых людей, склонившихся над безжизненным телом девушки. Через секунду все трое могли быть раздавлены. С необыкновенным присутствием духа и ловкостью Рене и Леон схватили тело и прыгнули на край откоса.

Поезд прошел с быстротой молнии по тому самому месту, которое они только что покинули.

Леон, обернувшись, приставил рупором две руки ко рту и изо всех сил закричал:

— Несчастье!… Остановитесь!… Помогите!

Но его призыв затерялся в двойном шуме: от бури и от грохота вагонов, шедших с большой скоростью.

— Никто не услышал… — прошептал Рене.

— Жива ли еще эта несчастная женщина? — спросил Леон, снова наклоняясь к телу. Он расстегнул меховую шубку. Приложив руку к левой стороне груди, он почувствовал слабое биение сердца.

— Жива! — воскликнул Леон радостно. — Может быть, удастся ее спасти!

Рене сел на землю у изгороди и повернулся спиной к ветру. Он вынул из кармана коробочку спичек и пытался зажечь хоть одну.

— Если бы нам увидеть ее лицо! — говорил он.

Показался синеватый свет, и послышался легкий треск, но порыв ветра затушил огонек. Три раза кряду молодой человек возобновлял свои попытки, но результат был все тот же. Наконец благодаря минутному затишью четвертая спичка загорелась, и на две секунды колеблющееся пламя осветило лицо девушки. Как ни коротко было время и как ни слаб свет, но Леон успел рассмотреть лицо. Глухой крик сорвался с его губ, и он обеими руками схватился за голову.

— Что с тобой? — с живостью спросил Рене, удивленный и испуганный. — Разве ты знаешь ее?

— Знаю ли я ее? — воскликнул Леон отчаянным голосом. — Еще бы! Это Эмма-Роза, воспитанница моей тетки, содержательницы пансиона в Лароше. Я не только ее знаю, но и люблю.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Рене, взволнованный словами друга.

— Эмма!… Дорогая Эмма!… — сказал Леон, становясь на колени перед телом девушки и беря ее за руку. — Скажите что-нибудь!… Отвечайте мне, умоляю вас! Как, ни одного движения!… Она глуха к моим словам! Какая неподвижность, молчание! Неужели ее уста сомкнулись навеки, неужели она умерла?…

— Успокойся, будь хладнокровнее, милый Леон, — сказал Рене. — К чему придумывать небылицы? Что mademoiselle Эмма-Роза была жертвой несчастного случая или преступления — это несомненно. Но она еще жива, даже, может быть, вне опасности… Подумаем, как ее перенести отсюда…

— Перенести… да, — повторил Леон вне себя, несмотря на увещевание друга.

Рене продолжал:

— Мы находимся между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёвом. Всего проще сходить за помощью в Сен-Жюльен к моему отцу. Ее перенесут в наш дом под надзор моей матери. Позовут доктора…

— Да, — бормотал Леон, — да, мой друг, мой лучший друг, единственный друг, иди за помощью, а я не хочу ее покидать! Иди скорее, и если мы спасем ее, я твой должник на всю жизнь.

— Бегу!…

Рене быстро пошел по направлению к станции Сен-Жюльен-дю-Со, находившейся в четырех километрах.

Он не перелез через изгородь, считая, что гораздо проще идти вдоль дороги. Леон, оставшись один, всецело предался своему горю, и крупные слезы текли по его щекам, хотя он их и не замечал.

— Ох, — говорил он, — исполнился сон, виденный мной вчера ночью и так меня напугавший! Я видел вокруг себя кровь, которой была покрыта и она. Это не обыкновенный сон, но предсказание! Что случилось? Какая несчастная случайность была причиной этого происшествия, или какое чудовище совершило это преступление? Но если она умрет? Одна мысль об этом сводит меня с ума. Нет, нет, Бог не допустит! Не без причины привел Он меня сюда. Не допустит Всевышний погибнуть двум душам зараз!… Холод усиливается… Снег все идет и покрывает ее… Ах, если бы я мог защитить ее от снега и мороза!

При этих словах Леон приподнял тело девушки. Кровь, струившаяся из раны, испачкала его руки.

— Ранена! — воскликнул он с невыразимым испугом. — Она ранена! Помогите, Боже мой, помогите!

Этот отчаянный призыв никем не был услышан, и Леон совершенно упал духом; он стоял, устремив свой взор на тело, которое едва различал сквозь слезы и падавший снег.

Рене, задерживая дыхание, продолжал быстрым шагом свой путь к станции, где надеялся найти помощь. В четверть седьмого он дошел до Сен-Жюльен-дю-Со и, запыхавшийся, влетел, как бомба, в контору начальника станции. Тот только что встал с постели и проверял счета.

Увидев Рене, которого хорошо знал, и заметив расстроенный вид молодого человека, он вскочил в удивлении и беспокойстве.

— Вы, monsieur Дарвиль! Вы — в такое время, весь в снегу, с взволнованным лицом! Что случилось?

— Несчастье, большое несчастье!.:

— Несчастье! — повторил начальник станции. — На линии?

— Да.

— Какое?

— Одна молодая женщина упала или была выброшена с курьерского поезда, который проходит через Ларош в пятьдесят восемь минут пятого…

— Что вы говорите?

— Истину.

— Как вы узнали?

— Я сам видел! Я шел вдоль полотна с другом. Мы шли, несмотря на дурную погоду, на охоту. Вдруг почти в четырех километрах от Сен-Жюльен-дю-Со, в ту минуту, как проходил поезд, мы услышали страшный крик. Думая, что случилось какое-нибудь происшествие, мы спустились к дороге и нашли там в снегу тело девушки, которую узнал мой друг.

— Мертвая? — спросил испуганный начальник.

— Нет, она еще не умерла… еще дышит, но в такую темную ночь мы не могли точно судить о ее положении. Я прибежал предупредить вас и просить спасти несчастную…

— Сию минуту, monsieur Дарвиль, я сейчас распоряжусь. Думаете, присутствие врача необходимо?

— Конечно, но поиски доктора отнимут у нас время, а малейшая проволочка может быть гибельна. По-моему, самое главное, — укрыть ее как можно скорее от снега и холода.

— Ваша правда. Подождите меня минутку, вы нас проведете. Я только велю своему помощнику заменить меня на время моего отсутствия.

Начальник станции вышел из кабинета. Через несколько минут он вернулся в сопровождении двух людей, несших носилки с матрасом и одеялами. Третий держал фонарь.

Ветер стал стихать, и снег пошел мельче. Последним шел начальник станции. Он завернулся в широкий плащ с капюшоном и спросил:

— Так ваш друг узнал эту женщину?

— Да.

— Кто же она?

— Это одна молодая девушка, воспитанница madame Фонтана, содержательницы пансиона в Лароше.

— Я давно и хорошо знаю ее. Очень образованная дама, ее все уважают. Из Сен-Жюльен-дю-Со две девушки воспитываются у нее. Что вы думаете, это несчастный случай или преступление?

— Преступление кажется мне невероятным. Кто его совершил, да и какой расчет?

— Тогда случайность?

— Без сомнения… Плохо запертая дверца…

— Это правда: пассажирка оперлась на нее без всякого опасения и скатилась на дорогу. Несчастью недолго было случиться. Но если девочка после такого страшного прыжка останется жива и не переломала себе кости, то она может похвалиться, что родилась под счастливой звездой, и закается впредь так поступать. Два раза кряду так дешево не отделаться.

Больше начальник станции не расспрашивал, и маленькая группа шла в молчании.

Леон не переменил положения с тех пор, как мы его оставили. Он сжимал в своих руках руки Эммы-Розы и тщетно старался их согреть. Ежеминутно он взглядывал в туманную даль, настораживал слух, надеясь заметить свет, услышать шум шагов, возвещающий, что идут на помощь.

Он не видел ничего, слышал только завывание ветра, и минуты казались ему часами. Несколько раз он протягивал свою руку под шубку, чтобы удостовериться, бьется ли еще сердце, так как обморок длился и очень походил на смерть.

Эмма-Роза не выказывала ни малейшего признака жизни, и Леон чувствовал с ужасом, что слабое биение все замедляется.

Прошло три четверти часа, вдруг молодой человек вздрогнул. В сотый раз посмотрев на горизонт, он заметил колеблющийся свет, по всей вероятности, от фонаря. В то же время донесся крик:

— Мужайся, Леон! Мы здесь!

— Скорее! — закричал Леон. — Торопитесь!

Свет от фонаря быстро приближался, и вскоре послышались торопливые шаги.

— Как дела, мой друг? — спросил Рене.

— Ничего не изменилось, — ответил Леон чуть слышным печальным голосом. — Боюсь, что с минуты на минуту последняя искра жизни угаснет…

Затем, обратясь к начальнику станции, он прибавил:

— Прошу вас, милостивый государь, прикажите осветить ее лицо… Я хочу ее видеть.

Начальник сам взял фонарь из рук служителя и направил яркий луч на лицо девушки.

Оно было сине, струя крови текла со лба под подбородок и, как удар топором, разделяла шею на две равные части. Эта кровавая полоса на белоснежной коже производила ужасающее впечатление.

— Боже мой, Боже мой! — вскричал Леон, ломая в отчаянии руки. — Она умерла — или же сейчас умрет!

По звуку голоса молодого человека, по выражению его лица начальник станции понял, что пансионерка madame Фонтана была не просто знакомой для друга Рене.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал он. — Ничто не доказывает, что ей угрожает неминуемая смерть. Мы ее перенесем, не теряя ни минуты, в Сен-Жюльен-де-Со, где о ней позаботятся.

— Я пойду вперед, — сказал Рене. — А вы будьте добры перенесите девушку в дом моей матери. Я предупрежу врача нашего семейства, и вам не придется его ждать.

Затем, взяв за руки своего друга, продолжал:

— Успокойся! Будь тверд — все пойдет хорошо.

Леон, по лицу которого текли крупные слезы, ответил рыданиями.

Эмма-Роза со всевозможными предосторожностями была поднята, положена на носилки и покрыта толстым шерстяным одеялом.

Рене, никогда ничего не забывавший, схватил ружья, которые товарищи второпях бросили на землю, и пустился домой чуть не бегом, чтобы предупредить мать и позвать доктора.

Печальный кортеж готов был уже двинуться в путь.

— Подождите, — проговорил вдруг начальник станции, — я должен посмотреть, около какого верстового столба случилось несчастье; я обязан в точности упомянуть об этом в протоколе.

Столб находился как раз около того места, где упала Эмма-Роза; поэтому поиски были недолги, и они увидели на нем цифру сто тридцать один.

— Теперь в путь, — проговорил начальник станции, тщательно записав эту цифру.

Он пошел впереди носилок, вместе с Леоном.

— Я вижу, сударь, что вы знаете эту девушку, — начал он.

— Да, сударь. Она пансионерка моей тетки, madame Фонтана, содержательницы пансиона в Лароше. Ее зовут Эмма-Роза. Я видел ее вчера в пансионе.

— А, вы ее видели вчера?

— Да, сударь.

— И вы знали, что она уезжает?

— Да, знал. Матушка mademoiselle Эммы-Розы писала моей тетке и просила проводить ее на поезд, который приходит в Ларош в четыре часа пятьдесят восемь минут, а в Париж — в семь часов двадцать пять минут, где она должна была встретить ее сама.

— Она должна была ехать одна?

— Да, сударь, но так как она ехала в дамском отделении, то не могло быть никакой опасности.

— Разумеется, не было никакой возможности предвидеть такую ужасную катастрофу. Что вы думаете теперь делать?

— Я думаю, прежде всего необходимо предупредить мою тетку.

— Это и мое мнение.

— Как только мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я немедленно пошлю ей депешу. Она будет очень огорчена, потому что всей душой любит mademoiselle Эмму-Розу.

— Я со своей стороны также, не медля ни минуты, буду телеграфировать в Париж, — сказал начальник станции. — Скажите мне теперь, вы, вероятно, услышали крики в тот момент, когда бедная девушка, в силу какого-то необъяснимого случая, выпала из вагона?

— Один крик, сударь. Ужасный, пронзительный, холодящий душу. Я буквально застыл, когда услышал. Вероятно, тайное чувство подсказало мне, что он принадлежал очень дорогому для меня существу.

— Поезд летел на всех парах?

— Как бомба, или, лучше сказать, как молния.

— Вы ничего не могли заметить?

— Ничего определенного. Снег падал громадными хлопьями, ветер бил нам прямо в лицо. Рене, впрочем, говорит, что ему смутно показалось, что в воздухе вертелось, падая, какое-то тело.

— Но какая может быть причина? Я положительно теряюсь…

— Рене и я полагаем, что дверь была плохо заперта. Допускаете вы подобное объяснение?

— Ну нет, оно кажется мне довольно невероятным.

— Почему?

— Да разве возможно предположить, чтобы молоденькая пассажирка вздумала сидеть в такой адский холод и такую вьюгу у плохо притворенной двери и чтобы ей не пришло в голову захлопнуть ее как можно крепче?!

— Действительно. Но в таком случае что же вы думаете?

— Пока я положительно ничего не могу думать. Я путаюсь, блуждаю. Прежде чем составить себе какое-либо мнение об этом ужасном случае, я должен знать, какого рода рана. Вот придет доктор и скажет. Тогда, может быть, вместо предположений у нас будет что-либо определенное.

— Позвольте мне задать вам один вопрос.

— Будьте так добры.

— Не думаете ли вы, что тут, скорее, преступление, чем несчастный случай?

— Пока, я уже сказал, я ничего не допускаю. Я ничего не думаю и не предполагаю и могу думать и предполагать все. Один только доктор может бросить луч света на окружающий нас мрак. Когда мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я позову полицейского комиссара, и мы вместе с ним составим протокол.

Носильщики остановились, чтобы перевести дух.

Ветер был уже значительно тише, но снежные наносы и сугробы на дороге затрудняли ходьбу.

Пользуясь остановкой, Леон вместе с начальником станции подошли к носилкам. Последний приподнял уголок толстого, теплого одеяла, укутывавшего всю девушку, и навел свет фонаря на бледное личико.

Эмма-Роза все еще лежала в прежнем положении; глаза ее были закрыты, губы белы как мел, а от лба до подбородка шла кровавая борозда.

Леон схватил холодную, синеватую ручку и поспешил снова спрятать ее под одеяло.

— О, идемте же, идемте скорее! — воскликнул он. — Почем знать, может быть, мы придем уже слишком поздно!

Железнодорожники подняли носилки и снова медленно тронулись в путь.

Через час печальное шествие наконец достигло станции Сен-Жюльен-дю-Со.

Серый, холодный рассвет зимнего бесприветного дня сменил глубокий мрак ночи.

Их ждал Рене Дарвиль.

— Я уже предупредил мою мать, — сказал он, — доктор должен находиться у нас. Господин начальник станции, вы, вероятно, отправитесь вместе с нами?

— Я сейчас присоединюсь к вам, — ответил начальник станции. — Но прежде всего должен телеграфировать о случившемся в Париж.

— А я — моей тетке, — прибавил Леон. — Рене, голубчик, проведи носильщиков. Мы поспеем туда почти в одно время с вами, так как вы идете медленно, а мы — почти бегом.

Рене поспешно согласился и, сделав носильщикам знак следовать за ним, повел их к дому, а Леон и начальник станции в это время посылали следующие депеши:

«Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже.

Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.

Начальник станции Ландри».

«Madame Фонтана, содержательнице пансиона в Лароше. Приезжайте как можно скорее к матери Рене Дарвиля в Сен-Жюльен-дю-Со. Случилось страшное несчастье: Эмма-Роза ранена, и, может быть, опасно.

Леон Леройе».

Обе депеши отправились в одно время.

Вслед за тем начальник станции и племянник madame Фонтана направились к домику Дарвиля, куда только что пришли носильщики.

В тот самый момент, когда были отправлены депеши, в Париже на станции Лионской железной дороги раздался сигнал, возвещавший о прибытии курьерского поезда.

На платформе царила суета и суматоха, обычное явление, возвещающее скорый приход поезда. Служащие и носильщики готовились к встрече пассажиров. В зале вокзала, отделенные решеткой, толпились встречающие.

Тут было человек пятнадцать, крепко укутанных в теплые пальто и кашне и, несмотря на это, все-таки дрожавших от холода, так как зала вовсе не была натоплена.

Женщин было не более пяти.

Одна из них выделялась среди прочих по странному, нервному волнению, которого она никак не могла скрыть. Она беспрестанно ходила, ежеминутно возвращалась обратно к решетке и, по-видимому, вовсе не обращала внимания на то, что постоянно задевала присутствующих.

При малейшем шуме под арками вокзала, при самом легком вспыхивании вдали газового фонаря или утреннего рассвета она внезапно останавливалась и устремляла пристальный взгляд на платформу, стараясь проникнуть сквозь глубокий мрак ночи, глядя на двери и ожидая каждую минуту, что вот-вот они отворятся и пропустят с таким лихорадочным нетерпением ожидаемое ею дорогое существо.

Женщина эта, имевшая, как гласило ее метрическое свидетельство, тридцать четыре года от роду, на вид казалась двадцатишести-, самое большее — двадцатисемилетней.

Она была замечательно хороша, представляя тип красоты далеко не классической, но оригинальной и резко бросающейся в глаза. От нее нельзя было оторвать глаз.

Роста несколько повыше среднего и замечательно стройная, незнакомка была сложена так необычно изящно и красиво, так безупречно-художественно, что могла служить образцовой моделью скульптору.

Овальное матово-бледное личико освещалось яркими темно-синими глазами, казавшимися даже чересчур большими; выражение этих глаз было изменчивое и загадочное, что и составляло их главную прелесть. Взгляд под длинными, темными, загнутыми кверху ресницами казался то нежным и кротким, то вдруг становился жестким и почти суровым.

Чудные золотистые волосы изящной бахромкой закрывали лоб почти до самых бровей, черных, тонких, очерченных в высшей степени изящно.

Маленький кокетливый носик был прелестен, хотя и неправилен, такой, каким его обыкновенно рисует Гревен у своих «парижанок».

Пунцовые губы несколько большого, но красивого рта, полуоткрытые, иногда выказывали яркие, белые зубки.

По ее простому, но полному вкуса туалету никак нельзя было определить ее общественное положение. Темно-синее суконное платье ничем не было украшено. Сверх платья была надета черная кашмировая шубка в талию, теплая, на вате, но без меха. На черной маленькой касторовой шляпке — откинутая вуалька, и больше ничего. Руки спрятаны в дешевенькую муфточку.

Лихорадочное ожидание красивой незнакомки, пришедшей на вокзал гораздо раньше, чем следовало, длилось уже около трех четвертей часа. Вот почему мучившее ее нетерпение дошло теперь до пароксизма.

Наконец вдали послышался свист локомотива.

То был приближающийся поезд.

Как только красивая женщина услышала этот свисток, она поспешно подошла к служащему, вставшему у открытой на платформу двери, чтобы отбирать билеты у приехавших пассажиров.

— Я жду свою дочь, сударь, — сказала она глубоким грудным голосом, — шестнадцатилетнюю девушку. Вы сделали бы меня счастливой, если бы позволили теперь же войти в залу, чтобы я могла как можно скорее обнять ее.

Служитель не мог устоять против этих слов и сопровождавшего их умоляющего взгляда.

— Пройдите, сударыня, но только, ради Бога, не выходите на платформу. Это запрещено, и меня могут наказать.

— Будьте спокойны, сударь, я не нарушу правил и буду терпеливо дожидаться в зале.

Она с улыбкой прошла мимо служителя к двери, выходившей на платформу.

В это время послышался грохот локомотива и платформа задрожала.

Три оглушительных свистка раздались один за другим. Грохот слышался все ближе и ближе и наконец смолк. Поезд остановился. Дверцы вагонов отворялись одна за другой.

Пассажиры, укутанные и все же дрожавшие от холода, вылезали из вагонов и с чувством весьма понятного облегчения направлялись к дверям вокзала, где их, однако, ожидала еще одна мука — осмотр багажа.

Бедная мать, с таким страстным нетерпением ожидавшая свою дочь, жадно оглядывала платформу.

Убийца Жака и Эммы-Розы не терял времени. Он поспешил выскочить из вагона, не выпуская из рук темного кожаного чемоданчика, и притворил за собой дверь отделения.

Он быстро подошел к выходной двери, отдал служителю свой билет, который позаботился приготовить заранее, заявил таможенникам, что в чемодане находятся лишь вещи для личного употребления, и выбежал на двор.

Страх и волнение красивой незнакомки росли с каждой секундой по мере того, как перед нею проходила толпа.

Сторожа готовились запирать двери.

Бледная, как смерть, с невыразимой болью в сердце, забыв обещание, данное служителю, несчастная мать бросилась на платформу.

Там находился инспектор дороги, человек в высшей степени любезный и обходительный, уважаемый в литературном и артистическом мире, равно как и среди парижского high-life.

Молодая женщина бросилась прямо к нему, по указанию одного из сторожей.

— Сударь, — начала она дрожащим и едва слышным от волнения голосом, — я ждала мою дочь… она наверное села в Лароше в тот поезд, который только что пришел… И я ее не вижу…

— Вам совершенно нечего беспокоиться, сударыня, — вежливо ответил господин Рениу. — Ваша дочь, по всей вероятности, опоздала на поезд…

— Это невозможно!

— Напротив! Мне думается, что это даже очень вероятно. Иначе каким же образом могли бы вы объяснить ее отсутствие?

— Я не могу никак объяснить — и вот почему так и боюсь.

— Успокойтесь, сударыня. То, что вас так встревожило, случается каждый день. Подумайте только, как легко опоздать среди ночи и при такой страшной вьюге. Вам следует подождать поезда, который проезжает Ларош в восемь часов двадцать четыре минуты и будет здесь ровно в полдень. Ваша дочь, наверное, приедет с ним.

Инспектор еще давал свои объяснения, как вдруг глухой шум голосов донесся до него со стороны поезда. Взглянув, он увидел, что около одного из вагонов первого класса стояла толпа железнодорожников. На лицах их был написан ужас.

— Что случилось? — крикнул он.

Один человек отделился от толпы и подбежал к инспектору.

— Пожалуйте скорее, очень серьезное дело.

Инспектор немедленно направился туда, где требовалось его присутствие, и не заметил, что женщина машинально последовала за ним.

Он подошел к толпе, состоявшей из нескольких запоздалых пассажиров и железнодорожников.

Посреди них стоял обер-кондуктор с только что приехавшего поезда. Лицо его было бледно, как у мертвеца, он дрожал всем телом, точно в сильнейшей лихорадке.

— Да говорите же, наконец, что тут такое? — воскликнул инспектор.

— Человека убили, — ответили два-три голоса из толпы.

И все руки протянулись к вагону, через открытую дверь которого виднелось в углу безжизненное тело. На ковре стояла громадная лужа крови. Шотландский плед, закрывавший труп, был также испещрен кровавыми пятнами.

Инспектор побледнел и нахмурился.

— Убийство, — проговорил он, стиснув зубы. — Где обер-кондуктор?

— Я здесь, сударь, — дрожащим голосом пробормотал обер-кондуктор.

— Когда вы заметили, что совершено убийство?

— Только теперь, сударь. Я открыл дверцу, чтобы взглянуть, вышла ли отсюда молодая девушка, которую мне поручили в Лароше. Она не могла найти места в дамском вагоне и потому села сюда. Ехала же она в Париж, где ее должна была встречать мать.

Не успел обер-кондуктор произнести эти слова, как раздался страшный крик, и незнакомка, расталкивая толпу, бросилась к рассказчику.

— Молодая девушка? В Лароше? — говорила она прерывистым, сдавленным голосом. — Девушка лет шестнадцати, не правда ли?

— Да, сударыня.

— Ее провожала на станцию некая madame Фонтана?

— Да, сударыня. Начальник станции в Лароше упоминал это имя, обращаясь к особе, провожавшей барышню.

— Так где же? Где же она? Где моя дочь? — обезумев от горя, воскликнула молодая женщина.

— Да, вероятно, она вышла, сударыня, потому что, когда я подошел к вагону, дверца была заперта; а, отворив ее, я нашел здесь только этот труп.

— О, Господи, Господи! — кричала несчастная. — Где моя дочь? Где моя дочь?

Общее изумление и ужас возросли до крайних пределов.

Только один из пассажиров, стоявший в толпе, по-видимому, был не столько взволнован, сколько приятно возбужден всей этой сценой.

— Ловко сделано! — закричал он отвратительным, хриплым голосом, отдававшим за версту предместьем и водкой. — Мы ведь сидели рядом и ничего-таки не слышали! Ловко! Коли это войдет в моду потихоньку пускать кровь мирным путешественникам, то, воля ваша, я подаю просьбу, чтобы отныне публика ездила не иначе, как на воздушных шарах! При этом, конечно, необходимо научиться управлять и ими! Таким образом уже наверное доберешься живой, куда тебе требуется!

Инспектор бросил суровый взгляд на загорелого, сутуловатого человека.

— Подобные шутки отвратительны в такой ужасный момент! — сказал он. — Прошу вас, будьте осторожнее и обращайте на ваши слова побольше внимания!

— Что? Что такое? Что такое особенное в моих словах? Разве теперь уже закон и правила запрещают людям говорить то, что они думают? Где это написано, позвольте узнать? Чего вы на меня смотрите, как на пугало какое? Ведь не я замочил вашего пассажира, так на меня и любоваться нечего! А впрочем, если вы находите, что я похож на убийцу, то это дело ваше! Я-то, благо, сам знаю, что я никогда никого и не думал убивать. Меня зовут Оскар Риго! Все меня знают! Пьяница, но малый очень даже славный! Вот что! Под судом и следствием не находился, и потому не боюсь никого и ничего! Да-с! Вот оно что-с!

— В таком случае уходите, если только ни вы, ни господа, сидевшие с вами в одном вагоне, не могут дать мне никаких сведений!

— Мы ровно ничего не знаем! — хором, в один голос, ответили пассажиры.

— То есть ни-ни-ни! — подтвердил Оскар Риго солидно.

Товарищи его направились к выходу, он — за ними и на ходу все еще продолжал твердить:

— А ведь смехота, ей-богу, смехота! Убийство, а может быть, даже и два в том самом поезде, который привез меня в Париж! А я суеверен и думаю, что это принесет мне счастье! У меня в крови суеверье! Это самое несчастье принесет мне счастье!

Оскар остановился и закурил отвратительнейшую сигарку, известную в народе под названием soutellas, soutadas, infectados, cingrentimatados и т. д.

Пока происходило все вышеописанное, молодая женщина дрожала и заливалась горькими слезами.

Так как она еле держалась на ногах и каждую минуту готова была упасть в обморок, ее поспешили усадить на стул.

— Успокойтесь, сударыня, ради самого Бога, успокойтесь, — говорил инспектор. — Все объяснится, не сомневайтесь. Теперь я должен начать следствие, и мне необходимо все мое хладнокровие. Идите немедленно к полицейскому комиссару, дежурному полицейскому врачу и пригласите их сюда, — продолжал он, обращаясь к железнодорожникам. — Торопитесь!

Двое подчиненных побежали исполнять приказание.

Взгляд несчастной матери, требовавшей во что бы то ни стало свою дочь, не мог оторваться от вагона.

Безумие светилось в ее блуждающих глазах.

— Отделите этот вагон, — приказал инспектор. — Сведите его с пути, а главное, чтобы никто не осмелился войти туда до прибытия врача и полиции. Закрыть двери!

— А вы, Малуар, — обратился он к обер-кондуктору, — идите подпишите рапорт, а затем немедленно возвращайтесь.

— Иду, сударь, — ответил обер-кондуктор, направляясь к конторе вокзала.

Приказания были немедленно исполнены, и вагон отведен на запасной путь.

Проводив его глазами, инспектор подошел к молодой женщине. Она сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку, и машинально ежеминутно повторяла глухим монотонным голосом:

— Дочь моя… где моя дочь?… Неужели никто не может сказать, что стало с моей дочерью? Где моя дочь?… Где моя дочь?

— Увы, сударыня, к несчастью, я пока ничего не могу ответить! Тем не менее могу утвердительно сказать, что безнадежного ничего нет. Самые непонятные, самые ужасные на первый взгляд вещи часто объясняются совершенно просто и естественно. Ничто не доказывает нам, что с вашей дочерью не вышло просто какого-нибудь недоразумения или ошибки.

— Ошибка? — повторила несчастная мать. — Господи! Да разве это возможно!

— Да почему же нет, помилуйте? '

— Да разве мне не сказали, что madame Фонтана привезла мою девочку на станцию в Лароше, что дамское отделение было занято и поэтому она села в то отделение, где нашли потом труп. Ведь и вы это слышали, точно так же, как и я, сударь, не правда ли?

Инспектор, и сам далеко не уверенный и не спокойный, не знал, что отвечать, и искал успокоительных слов, как вдруг к нему подошел один из его подчиненных с взволнованным лицом. В руке у него был какой-то листок бумаги.

— Господин инспектор, вот депеша из Сен-Жюльен-дю-Со. На линии случилось несчастье. Посмотрите сами…

Молодая женщина, которая за минуту перед тем чуть не падала в обморок, одним прыжком очутилась на ногах.

— Несчастье! — закричала она. — Тут, наверное, речь о моей дочери! Читайте! Читайте скорее!

Начальник станции взял депешу, прочел ее и сильно побледнел.

— Неужели я ошиблась, сударь? — в отчаянии кричала несчастная мать. — Неужели я ошиблась? Отвечайте же!

— Клянусь вам, сударыня, что нет! Вы не ошиблись. Но дело не в одном только несчастье…

— О, не скрывайте от меня ничего! Уж лучше все знать! Эта неизвестность положительно убивает меня! Моя дочь умирает, да? Может быть, даже умерла?…

— Клянусь, что нет, сударыня. Она только ранена, и даже, может быть, вовсе не опасно. А впрочем, лучше прочтите сами…

С этими словами инспектор протянул депешу несчастной матери, которая скорее вырвала, чем взяла ее у него из рук и жадно принялась читать.

«Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже. Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнев-на-Ионне, безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.

Начальник станции Ландри».

— Ранена, — забормотала она, — моя бедная девочка ранена!… В Сен-Жюльен-дю-Со!… О, Господи, Господи! Может быть, в эту минуту она уже умерла! Послушайте, сударь! Я хочу уехать, я должна уехать… Мне надо видеть сейчас же мою дочь… Ведь вы это понимаете, не правда ли? Дитя мое, моя Эмма… Я хочу ее видеть… хочу ухаживать за ней… хочу ее спасти! О, это проклятое путешествие! Боже мой, за что ты меня так жестоко наказываешь? Сударь, я хочу уехать сейчас же!

— Сударыня, в настоящую минуту это невозможно…

— Невозможно! Господи! Всегда это слово! Но почему же? Скажите мне, ради самого Бога?

— Потому что ни один поезд из отправляющихся теперь не останавливается в Сен-Жюльен-дю-Со!

— Когда же отправится ближайший поезд?

— В двенадцать часов пятьдесят минут.

Несчастная мать отчаянно вскрикнула:

— Пять часов! Ждать целых пять смертельно длинных часов! — бормотала она. — Ждать с разбитым сердцем, с душой, полной отчаяния и ужаса, да ведь это невыносимо! Это невозможно! Я умру! Нет, сударь, я не верю. Тут должно существовать какое-нибудь другое средство. Я слышала об экстренных поездах… Какие бы деньги ни надо было заплатить, я заплачу не колеблясь… даже с радостью… только отправьте меня немедленно. Неужели вы и теперь еще скажете, что это невозможно?

— Увы, сударыня, я принужден ответить, что экстренные поезда не могут быть составлены таким образом. В настоящем случае есть непреодолимые материальные препятствия.

— Что же делать в таком случае, что делать?

— Вооружиться терпением и мужеством, призвать себе на помощь всю силу воли, все присутствие духа. Если ваша дочь находилась в отделении, где нашли труп, то, значит, и с ней случилось не простое несчастье, а она так же, как и убитый, была жертвой преступления. Мы, вероятно, узнаем обо всем от нее самой.

А вот и полицейский комиссар, и супрефект, и доктор, — прибавил он, видя приближающихся к нему лиц в мундирах, в сопровождении двух железнодорожников. — Вероятно, они попросят у вас кое-каких объяснений, сударыня.

Несчастная женщина упала в кресло в страшнейшем нервном припадке, так что два чиновника сдерживали ее, а инспектор отправился навстречу властям.

— По-видимому, сегодня ночью в поезде произошли крайне серьезные вещи, — проговорил супрефект, здороваясь с инспектором.

— К несчастью, это так, сударь. В поезде №120 убили неизвестного человека, ехавшего из Марселя.

— Сказал этот пассажир что-нибудь перед смертью?

— Нет.

— Какое-нибудь обстоятельство дает повод подозревать виновника преступления?

— Никакое.

— Кто эта дама? — спросил полицейский комиссар, внимание которого было привлечено криками несчастной матери.

— Эта женщина достойна всякого сожаления и участия. Ее дочь ехала сегодня ночью из Лароша в одном отделении с убитым, а затем, ночью, или, вернее, утром, ее нашли в обмороке, раненую, на полотне железной дороги между Вильнёв-на-Ионне и Сен-Жюльен-дю-Со.

— Все это крайне странно. Может быть, это преступление, являющееся результатом первого? Кто был обер-кондуктором на этом поезде?

— Малуар, один из лучших служителей компании.

— Где он?

— Здесь.

С этими словами инспектор указал на Малуара, возвращавшегося из конторы.

Супрефект подозвал его.

— Расскажите нам все, что вы знаете.

— Не взглянете ли вы сперва на труп убитого, господа? — осведомился инспектор.

— Нет. Прежде чем составлять протокол, надо добыть как можно больше сведений. Я жду объяснений обер-кондуктора.

— В Лароше содержательница пансиона madame Фонтана, по-видимому, хорошо знакомая начальнику станции, привела молодую девушку, которую, за недостатком мест в дамском отделении, я поместил в последний вагон первого класса. Я сам запер дверь, а по приезде в Париж отворил вагон, чтобы вывести девушку, но ее там не оказалось. Я увидел большую лужу крови на ковре и пассажира без всяких признаков жизни.

— Это все?

— Больше я ничего не знаю, сударь.

Полицейский обратился к инспектору:

— Эта дама, говорите вы, мать той девушки, которую нашли без сознания на пути между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне?

— Да, вот депеша от начальника станции Сен-Жюль-ен-дю-Со, извещающая меня о происшедшем событии.

Полицейский взял телеграмму. Пока он ее читал, бедная мать, немного придя в себя, встала и подошла к разговаривавшим.

— Милостивый государь! — произнесла она умоляющим голосом. — Прошу вас, не скрывайте от меня ничего… Мою дочь убили, она умерла, не правда ли?

— Не накликайте несчастье, которое, Бог даст, не случится. Телеграмма извещает, что девушка только ранена… Успокойтесь и не теряйте надежды.

Несчастная закрыла лицо руками и громко зарыдала. Полицейский продолжал допрашивать обер-кондуктора.

— В том вагоне, куда вы поместили в Лароше дочь этой дамы, было много пассажиров?

— Только двое.

— Мужчины?

— Да, сударь, каждый сидел в углу, но не друг против друга.

— А по прибытии в Париж оставался только один убитый?

— Да. Убийца успел скрыться, как только остановился поезд…

— Этот поезд курьерский?

— Да, сударь.

— После Лароша он останавливался на многих станциях?

— Нет, нигде.

— С какой скоростью он шел?

— Со скоростью восемьдесят километров в час.

— При таком быстром движении совершенно невозможно сойти с поезда на ходу.

— Немыслимо!

— А по прибытии в Париж никто не видел, какой пассажир выходил из того вагона?

Служащие, толпившиеся невдалеке, переглянулись, и один из них ответил:

— Никто.

— Тут кроется тайна… Где труп?

— В вагоне, который я велел перевести на запасной путь.

— Пожалуйста, проведите нас туда.

Полицейский прибавил, обратясь к плачущей женщине:

— Вы можете идти с нами. Все, что касается вашей дочери, должно иметь для вас большой интерес.

Бедная мать шаталась и еле держалась на ногах, но инспектор предложил ей свою руку. Когда приблизились к вагону, Малyap отворил двери, и взорам присутствующих представилось безжизненное тело.

— Любезный доктор, мертв ли этот несчастный? — спросил врача полицейский.

Тот взял за руку убитого:

— Да, смерть последовала часа два назад, так как он совсем окоченел.

Голова, склоненная на грудь, скрывалась широкими полями шляпы. Лица совершенно не было видно из-за шотландского пледа, обмотанного вокруг шеи и поднимавшегося до самых глаз. Врач снял шляпу и спустил плед. Тогда показалось лицо — синее, но не изменившееся: смерть пришла так внезапно, что черты не исказились. Умерший казался спящим.

Мать Эммы-Розы машинально посмотрела, испустила пронзительный крик и, протянув руки к трупу, отступила на несколько шагов: ее лицо выражало сильнейший испуг. Все обернулись, стараясь понять причину ее волнения. Полицейский с живостью спросил:

— Вы знаете этого господина?

При этом простом вопросе она снова задрожала, ее глаза остановились в немом ужасе, и она провела рукой по лбу. Впрочем, все это длилось только одну минуту: молодая мать овладела собой.

— Вы знаете этого человека?

— Нет, сударь, — ответила она почти твердым голосом.

— Однако же ваше волнение, смущение?…

— Оно произошло при виде трупа… Я подумала о своей дочери, может быть, уже умершей, и испугалась. Но я не знаю этого человека… никогда не видела… никогда.

Врач вышел из вагона.

— Заприте, — приказал супрефект. — Господин инспектор, потрудитесь поставить двух сторожей у вагона с приказанием не пускать никого. Мы составим протокол, и я сам съезжу в префектуру. Здесь необходимо присутствие прокурора, судебного следователя и начальника полиции.

В эту минуту подошел один из железнодорожных служащих и подал вторую телеграмму инспектору дороги, который при взгляде на нее воскликнул:

— Из Сен-Жюльен-дю-Со!

Затем передал ее супрефекту:

«Молодая девушка, поднятая на линии, узнана. Ее зовут Эмма-Роза. Рана, по-видимому, не смертельна. Просят известить ее мать, madame Анжель, 110, улица Дам, в Батиньоле».

— Милостивый государь, — сказала Анжель повелительно, — это известие о моей дочери, не правда ли?

— Да, известие утешительное.

— Вы меня не обманываете?

— Читайте сами.

И он передал ей телеграмму.

— Только ранена! — проговорила она. — И рана, кажется, не смертельна… Ах, слава Богу! Он милосерден и сжалился надо мной… Он не допустит ее смерти! Вы мне сказали, сударь, что я могу ехать к ней в половине первого?

— Да, сударыня.

— В таком случае я успею распорядиться дома и захватить деньги?

— Да, но возвращайтесь поскорее. По всей вероятности, прокурор и следователь найдут необходимым задать вам несколько вопросов.

— Относительно чего?

— Относительно отъезда из Лароша вашей дочери и мотивов преступления.

— Эти мотивы не существуют, они не могут существовать!… Но я вернусь скоро.

И быстро, хотя и нетвердой поступью, молодая женщина направилась к выходу. Супрефект и полицейский обменялись долгим взглядом.

— Или я сильно ошибаюсь, или же эта женщина что-то от нас скрывает. Один вид крови не вызвал бы у нее такого крика. Она знает убитого, — сказал супрефект.

— Я так же думаю, — сказал полицейский. — Но к чему ей лгать? Не может быть, чтобы она была скомпрометирована!

В эту минуту служитель, посланный супрефектом к ближайшему полицейскому посту, возвратился в сопровождении двух агентов и бригадира.

— Я еду в префектуру и в суд, — сказал супрефект. — Вернусь скоро и, вероятно, привезу с собой прокурора, судебного следователя и начальника полиции.

Он вышел из вокзала, нанял карету, выбрав хорошую лошадь, и приказал ехать в окружной суд.

Оставим на время Париж и попросим читателей следовать за нами в Сен-Жюльен-дю-Со, куда перенесли Эмму-Розу.

Madame Дарвиль, предупрежденная своим сыном Рене, не теряя ни минуты, приготовила комнату и постель. Врач по просьбе молодого человека поспешил в дом своей клиентки.

Дурное состояние дорог, занесенных снегом, вынуждало служителей идти очень медленно, так как они несли раненую. Наконец они дошли до жилища Рене и внесли носилки в переднюю. Доктор сейчас же приподнял одеяло, закрывавшее лицо Эммы, и, приложив руку к сердцу, удостоверился, что жизнь еще не погасла. Молодая девушка дышала, но биение сердца было слабо и неровно.

— Как вы находите, доктор? — спросила madame Дарвиль.

— Невозможно сказать ничего определенного. Рана на голове кажется глубокой, но пока я не могу составить себе о ней положительного мнения. Кроме того, надо узнать, нет ли еще переломов или внутренних повреждений.

— Как быть, доктор? Лестница слишком узка, носилки не пронести.

Рене Дарвиль, обладавший необыкновенной силой, вышел вперед.

— Я берусь без посторонней помощи перенести наверх Эмму, — сказал он, — только, чтобы ее не обеспокоить, сами положите ее мне на руки.

Доктор и Леон Ларойе со всевозможными предосторожностями приподняли легкое тело Эммы-Розы и положили его на протянутые руки Рене. Голова ее опиралась на плечо молодого человека.

— Она легка, как перышко, — произнес он, поднимаясь твердым шагом по лестнице в сопровождении матери и доктора.

Поднявшись, Рене положил раненую на диван и спустился к Леону. Madame Дарвиль с горничной раздели Эмму и уложили в теплую постель; доктор осмотрел рану. Больная все еще находилась в обмороке.

Рана от удара о верстовой столб была скорее длинна, чем глубока. Она начиналась на лбу и шла до темени.

Доктор обмыл рану губкой с теплой водой и вытер мягкой тряпочкой. Рана оказалась вовсе не опасной, но ужасное сотрясение могло повлиять на мозг, это предположение вполне подтверждалось обмороком. Врач сделал перевязку и, удостоверясь, что нет нигде перелома, сказал madame Дарвиль:

— Я пущу кровь молодой девушке, так как боюсь прилива крови к мозгу. Ваш сын и его друг могут прийти, они мне помогут. Необходимо больную как можно скорее привести в чувство… Если обморок продолжится, я буду в большом беспокойстве.

Madame Дарвиль, очень взволнованная, но сохраняя все присутствие духа, вышла из комнаты на площадку лестницы и позвала сына.

Леон Леройе и начальник станции быстро поднялись по ступенькам и переступили порог. Увидя прелестное личико Эммы-Розы обмытым от покрывавшей его крови, но бледное как у мертвеца, с закрытыми глазами и широкими синими кругами под ними, Леон пошатнулся.

— Есть опасность, доктор? — спросил он дрожащим голосом.

— Не могу сказать ни да, ни нет. Все зависит от действия, какое произведет кровопускание.

— Спасите ее, ради Бога, спасите! Уж если кто-нибудь должен умереть, пусть умру я. Господи, пошли мне смерть, а ей оставь жизнь!

Вошел Рене с бумагой, чернилами и перьями и положил их на стол.

Написав рецепт, доктор обратился к madame Дарвиль и сказал:

— Пошлите сейчас же в аптеку, лекарство необходимо дать немедленно.

Хозяйка дома вышла, чтобы отдать нужное приказание.

— А теперь, — продолжал доктор, — дайте как можно скорее тазик и бинты.

Доктор сделал надрез, оставшийся мертвенно-бледным — из него не брызнуло ни одной капельки крови. Все молчали, в страшной тревоге устремив глаза на обнаженную руку, белевшую как алебастр.

Доктор нахмурился и покачал головою.

— Доктор! — воскликнул Леон. — Неужели она умрет? Неужели она уже умерла?

В эту самую минуту, как бы в ответ на восклицание молодого человека, на поверхности разреза показалась сначала небольшая пурпурная капелька, а потом хлынула струя яркой крови.

— Наконец-то! — проговорил доктор, вздохнул с облегчением и прибавил, отвечая Леону: — Нет, она не умрет, это кровопускание спасет ее, без всякого сомнения.

Сердца всех, за минуту перед тем сжавшиеся от боли, теперь забились легко и спокойно. Скорбное, мрачное лицо Леона Леройе озарилось ярким лучом радости.

А струя крови с каждой секундой лилась все свободнее и свободнее.

— Я слышал, я почувствовал, что она задрожала… — воскликнул Рене.

— Поддерживайте ее хорошенько, — приказал доктор. Больная пошевелилась. Бледные щеки вдруг слегка порозовели.

Веки ее задрожали, как бы боясь разомкнуться, потом приподнялись, открыв перламутрово-белый белок и синий ободочек вокруг расширенного зрачка.

Легкий вздох вырвался из груди Эммы-Розы.

Затем веки ее сомкнулись, и слабая головка опустилась на плечо Леона Леройе.

— Доктор, она лишилась чувств, — пробормотал молодой человек, перепугавшись снова. — Она без памяти…

Доктор не ответил ни слова.

Он остановил кровь, соединив края разреза, приложил компресс, наложил бинт и сделал перевязку.

В это время в комнату вошла madame Дарвиль с лекарством, которое только что принесли из аптеки.

Налив в ложку микстуры, доктор ложкой же открыл губы бесчувственной молодой девушки, слегка закинул назад ее головку и влил лекарство между зубами.

— А теперь, — обратился он к молодым людям, — положите ее снова на подушки.

Леон и Рене осторожно опустили руки, и головка Эммы-Розы снова очутилась на подушках.

Доктор пощупал пульс и констатировал его слабое биение.

— Уйдите отсюда все. Теперь наше присутствие в этой комнате принесло бы скорее вред, чем пользу. Больной необходимы полнейшая тишина и спокойствие. Через полчаса я вернусь и не уеду отсюда до тех пор, пока не буду в состоянии сказать что-либо совершенно определенное относительно ее здоровья.

Леон Леройе бросил горестный взгляд на Эмму-Розу и последовал за madame Дарвиль, которая вышла из комнаты вслед за доктором и сыном.

— Как вы думаете, — обратился господин Ландри к доктору, — было тут несчастье или преступление?

— По ране этого никак не узнать. Она причинена не острым орудием, а ударом обо что-нибудь большое, объемистое и твердое.

— Но падение-то? Как и чей вы объясните само падение?

— Я никак не объясняю. Является оно результатом преступления или же просто несчастья, как можно браться за разрешение такой задачи? К чему делать предположения, которые впоследствии, по всей вероятности, окажутся ошибочными? Только сама девушка объяснит все, когда придет в себя и будет в состоянии говорить.

— А это скоро будет?

— Надеюсь, если все пойдет хорошо. Но только не сегодня. Я не позволю ей говорить.

— Как вы полагаете, должен я предупредить полицейского комиссара?

— Думаю, что это необходимо. Вы составите свой рапорт, я присоединю к нему свой, а вы уж передадите их кому следует. Теперь, по-моему, необходимо сделать еще одну вещь. Так как monsieur Леон Леройе знает молодую пациентку, то ему, наверное, должен быть известен и адрес ее матери. По моему мнению, мы должны, не теряя ни минуты, известить несчастную женщину о состоянии здоровья дочери, дать ей хоть какую-нибудь, более или менее утешительную весточку. Мне кажется, что это наша прямая обязанность.

— Я не знаю адреса madamе Анжель в Париже, — сказал Леон, — но уже телеграфировал в Ларош, моей тетке madame Фонтана. Она приедет сюда с первым поездом, я уверен, так как питает живейшую симпатию к mademoiselle Эмме-Розе. А уж от нее мы узнаем, где живет madame Анжель.

— Это поздно, — возразил начальник станции. — Мать, вероятно, приехала на вокзал встречать дочь. Не увидев ее, она, разумеется, перепугалась, стала расспрашивать, и ей, конечно, сообщили о моей депеше. Так что в данную минуту она, наверное, считает свою дочь уже мертвой.

— Несчастная женщина! — воскликнула madame Дарвиль. — Она должна находиться в ужасном состоянии. Тут положительно есть от чего сойти с ума!

— Лучше всего, по-моему, немедленно телеграфировать madam Фонтана — она, по всей вероятности, еще не успела выехать из Лароша — и просить ее дать нам адрес madame Анжель.

— Вы, несомненно, правы, сударь. Я отправлюсь с вами обратно на станцию и оттуда пошлю депешу моей тетке! — с жаром воскликнул Леон.

— Идите, — сказал доктор, — а я останусь около больной.

Рене отправился со своим другом.

В кабинете начальника станции уже лежала депеша от madame Фонтана. Начальница извещала, что будет в Сен-Жюльен-дю-Со с первым поездом и, предвидя необходимость уведомить мать о печальном происшествии, сообщила ее адрес.

Немедленно была послана депеша на станцию Лионской железной дороги в Париж.

Красавица Анжель успокоилась только наполовину после прочтения этой телеграммы.

Ей было мало знать, что дочь ее вне опасности: она хотела собственными глазами убедиться, что рана ее не опасна, что она будет жить.

Выйдя из вокзала, где ее постиг такой тяжелый удар, madame Анжель, совершенно разбитая душой и телом, шла, как автомат, как сомнамбула.

Наконец она дошла до каретной биржи и бросилась в первый попавшийся экипаж.

— Куда мы отправляемся, сударыня? — осведомился кучер, подойдя к дверце.

— На улицу Дам в Батиньоле.

— Номер дома?

— Сто десятый.

— Только туда?

— Нет. Мы вернемся опять сюда.

— Понимаю.

Кучер уселся на козлы, а красавица Анжель забилась в уголок кареты.

— Он! Он! — повторяла она глухим голосом, с блуждающими от ужаса глазами. — Это он! Он! Я хорошо видела его. Весь облитый кровью… мертвый… и уже окоченевший… И моя Эмма, моя девочка, сидела в этом же вагоне! И из этого же вагона она упала, или, вернее, была выброшена, потому что во всем этом, наверное, кроется какое-нибудь страшное злодеяние!

На минуту Анжель погрузилась в глубокую думу, которая вызвала выражение ужаса на ее побледневшем, истомленном лице, потом снова заговорила:

— Какая страшная драма разыгралась в вагоне? Какая роковая случайность свела с ним мою дочь? Кто убил его? Кто хотел убить мою дочь? Как узнать? Как проникнуть в глубокий мрак, окружающий эти два преступления? Какую причину мог иметь злодей, убивая его и вслед за ним Эмму? Кто заплатит за это двойное убийство? Кто его совершил?

Вдруг брови Анжель сурово нахмурились: в голове ее мелькнула зловещая мысль:

— А что, если это она? Эта мысль пришла мне в голову, как только я взглянула на труп… Но нет!… Нет!… Это невозможно! Я не хочу верить. Она не велела бы убивать его, с целью скрыть свой позор. Чтобы отомстить мне за то, что я отказалась помочь в ее постыдных замыслах, она не решилась бы убить мою дочь… Да, впрочем, она и не знала, что я ждала Эмму-Розу. Да и, наконец, человек, которого она пожелала бы толкнуть на преступление, не согласился бы, разве только ее любовник. Я с ума сошла! Как только подобная мысль могла прийти мне в голову? Только дочь будет в состоянии дать ключ к кровавой тайне и помочь правосудию найти преступника.

Красавица опустила голову, впилась, как тигрица, пальцами в платок и, разрывая его, продолжала рассуждать сама с собой.

— Он умер! И когда меня спросили, знаю ли я его, я ответила, что не знаю! Имела ли я право поступать так? Может быть, я поступила недобросовестно? Я, может быть, должна была произнести имя, которое жгло мне губы? Не было ли это моей обязанностью? Надо было во что бы то ни стало открыть глаза правосудию, хотя бы для того, чтобы найти чудовище, которое хотело убить мою дочь. О, Господи! Какая мука! Какие терзания! — простонала наконец Анжель, снова возвращаясь к чисто материнской печали. — Мое дитя, моя дочь призывает меня… а меня нет у ее постели… я не могу ухаживать за ней… помочь ей… спасти ее!

«Она только ранена», — сказано в обеих депешах. А что, если это ложь, изобретенная для моего успокоения? О, Господи, сколько часов еще отделяют меня от той минуты, когда я заключу наконец мою дорогую девочку в свои объятия! А вдруг я найду ее уже мертвой?

Несчастная мать безумным жестом провела обеими руками по лицу и продолжала:

— О, нет, нет! Бог не захочет этого! Боже милосердный! Боже справедливый! Сжалься надо мной! Сохрани мне моего ребенка!

С этими словами бедная женщина разразилась страшными рыданиями.

Карета между тем быстро катилась и наконец остановилась в конце бульвара Мазас.

Анжель внезапно пришла в себя и высунула голову в окошко. Они находились уже на улице Дам, против того дома, где она жила.

Анжель вышла из кареты и вошла в магазин лекарственных трав, находившийся в нижнем этаже дома.

Увидев ее, бледную, с расстроенным лицом и красными, распухшими от слез глазами, ее старая служанка Катерина всплеснула руками и, вскрикнув от удивления, попятилась.

— Одна! — удивленно проговорила она. — Вы одна?

— Одна, — отчаянным голосом ответила Анжель.

— О сударыня! Что случилось?

— Несчастье…

— Несчастье с mademoiselle Эммой?

— Да!

— Господи, да что такое? Что такое? Говорите! У меня просто кровь застыла в жилах!

Красавица хозяйка травяной лавки бросилась в кресло и среди целого потока слез рассказала все.

Бедная Катерина плакала горючими слезами.

— И вы до сих пор еще не уехали? — воскликнула она, когда печальный рассказ был окончен. — Вы еще не в Сен-Жюльен-дю-Со?

Анжель превозмогла волнение и слезы и ответила старушке:

— Мне невозможно было уехать немедленно… Первый поезд, который останавливается в Сен-Жюльен-дю-Со, уходит из Парижа только в двенадцать часов. Я вернулась, чтобы предупредить тебя. Не могу сказать, сколько времени я там останусь… Это будет зависеть от состояния бедной девочки. Я пойду наверх, захвачу белье, деньги и уеду. Карета ждет и отвезет меня на вокзал.

— Но, сударыня, ведь вы сегодня еще ровно ничего не ели!

— Господи, да разве я хочу есть?

— Не следует предаваться горю до такой степени. Вам теперь нужно не только мужество, но и силы, иначе вы сами захвораете. Вам необходимо поддерживать себя. Сейчас я вам приготовлю чего-нибудь горяченького. Я нисколько не задержу вас.

Красавица Анжель снова закрыла лицо руками, и неутешные слезы ручьями потекли по ее прелестному лицу.

— Я была так счастлива… — проговорила она в глубоком отчаянии, — так счастлива при мысли, что встречу, обниму и расцелую свою дорогую девочку… а теперь… кто знает, может быть, я найду ее уже мертвой.

Волнение заглушило ее слова, и только раздирающие душу рыдания вылетали из стесненной груди несчастной матери.

— О, сударыня, сударыня, — воскликнула старая Катерина, которая была почти так же взволнована, как и ее госпожа, — прошу вас, не отчаивайтесь, ради Бога! Ведь вы никогда в жизни не делали никому зла, Господь слишком милосерд и справедлив! Он не захочет покарать вас!

— Ты права, моя добрая Катерина, я и сама так думаю. Но разве можно заставить замолчать сердце и воображение?! Ты должна понимать мои муки и мой ужас! Ведь дочь для меня — все! Я люблю только ее одну! Она — единственное существо, привязывающее меня к жизни! Если смерть похитит ее, я отправлюсь вслед за ней!

— Сударыня, именно ради любви к нашей дорогой барышне придите в себя, не предавайтесь отчаянию, берегите силы — помните, что они пригодятся для нее, — и будьте мужественны!

Анжель пожала руку честной, доброй старухи. Она давно и хорошо знала ее и во всех случаях жизни могла на нее положиться.

Стараясь превозмочь горе, совершенно обессилившее ее и мешавшее думать последовательно, красавица Анжель поднялась к себе и, пока Катерина готовила ей легкий завтрак, быстро сделала все необходимые приготовления к отъезду, помня, что супрефект просил ее вернуться на вокзал как можно скорее.

Были еще и другие причины, заставлявшие ее спешить с отъездом.

Прежде всего, ей очень хотелось узнать поскорее, не было ли новой депеши из Сен-Жюльен-дю-Со, и результаты предварительного следствия.

Приготовления ее были очень непродолжительны.

В небольшой саквояж она уложила запас белья, которого могло бы хватить ей на несколько дней, а в портмоне спрятала банковский билет в пятьсот франков и штук двадцать золотых монет.

Она заканчивала свои приготовления, когда Катерина приотворила дверь ее комнаты и объявила, что завтрак ждет.

Анжель сошла вниз, где, несмотря на все свое отвращение к еде, уступила настоятельным мольбам верной служанки и села за стол.

Супрефект взял карету у вокзала и отправился сперва в префектуру, а оттуда в суд, надеясь найти там прокурора.

Но час был слишком ранний, и прокурора еще не было.

Супрефект стал ждать, и вскоре его известили, что приехал товарищ прокурора, к которому он немедленно и отправился.

Товарищ прокурора, барон Фернан де Родиль, человек лет сорока, принадлежал к блестящей аристократической семье и слыл за весьма способного и умного дельца. От него зависело, быть прокурором, а может быть, и генеральным прокурором в провинции, но он предпочел скромный пост товарища прокурора в Париже.

Барон обладал красивой, стройной фигурой, приятным, хотя несколько строгим лицом и одевался всегда замечательно хорошо, что еще больше подчеркивало изящество его благородной фигуры.

Очень сдержанный, и на первый взгляд даже холодный, он прельщал, однако, людей своим крайне изысканным обращением.

Говорил товарищ прокурора очень мало; иногда же глубоко задумывался и, вероятно, думал невеселую думу, потому что на лбу его прорезывались глубокие, болезненные морщины.

По слухам, барон провел молодость очень бурно и имел немало романтических приключений. Находились даже люди, которые утверждали, что, несмотря на свои сорок лет и строгий вид, барон и теперь еще не отказывался от последних, стараясь только хранить их в глубокой тайне и ничем не компрометировать себя.

В 1875 году скончался его отец, бывший генеральным прокурором в Марселе. Мать умерла очень давно.

Осаждаемый предложениями и советами вступить в брак, он отказывался от самых блестящих партий, а когда близкие ему люди пытались дружески упрекать упрямца, неизменно отвечал им одной и той же фразой:

— Я чувствую, что рожден для холостяцкой жизни.

В сущности, он оставался холостяком, чтобы сохранить полную свободу.

Он посещал все официальные вечера и собрания, где женщины относились к нему необыкновенно благосклонно. Но это обстоятельство ничуть не сделало его фатом.

Не успел он войти на этот раз в свой кабинет, как ему доложили о супрефекте, с которым он давно уже находился в деловых отношениях и потому не заставил его ждать ни минуты.

— Что вас привело в суд в такую рань, сударь? Надеюсь, нет ничего серьезного?

— Напротив, дело очень и очень серьезное.

— Преступление?

— Убийство.

— Где?

— На железной дороге.

— На станции или на линии?

— На линии, прошлой ночью.

— В каком же именно месте?

— Это никому неизвестно. В вагоне поезда, шедшего из Марселя и прибывшего в Париж в семь часов двадцать пять минут, нашли убитого мужчину. Но это еще не все…

— Что же еще?

— Несчастье — я, впрочем, еще не знаю: может быть, вернее назвать это вторым преступлением — случилось в эту же самую ночь и тоже на линии. Какая-то молодая девушка выпала из вагона того же поезда, где случилось убийство, и была найдена на линии железной дороги между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне. Теперь спрашивается, не имеет ли это несчастье какой-нибудь связи с убийством неизвестного мужчины?

— Да, это очень сложное дело, — проговорил товарищ прокурора как бы про себя и затем уже вслух прибавил: — В префектуре об этом, конечно, уже известно?

— Да, я заехал в префектуру по дороге сюда и оставил записку.

— Видели вы начальника сыскной полиции?

— Нет, его еще не было.

— Я сейчас пошлю предупредить его.

Товарищ прокурора написал несколько строк на листке бумаги, вложил его в конверт, позвонил слуге и приказал немедленно отнести записку начальнику сыскной полиции.

— Он подождет нас у себя в кабинете, — сказал барон де Родиль. — Я думаю поручить следствие господину де Жеврэ, только он приедет в суд не ранее одиннадцати часов. Мы еще, наверное, застанем его дома.

Барон взял под мышку большой портфель, вышел вместе с супрефектом, кликнул карету и велел ехать на улицу Сены, где жил судебный следователь господин де Жеврэ.

Последний, приблизительно одних лет с бароном, был его близким другом. Они вместе учились в лицее и вместе окончили курс в университете на юридическом факультете.

Не расставаясь почти нигде, они и в суде продолжали служить вместе: один, как известно, был талантливым товарищем прокурора, другой — выдающимся судебным следователем.

Приехав на улицу Сены, барон де Родиль оставил супрефекта в карете, а сам поднялся в квартиру друга.

— Какой ветер занес вас ко мне, да еще так рано?! — радостно воскликнул тот, пожимая ему руку. — Вы пришли как товарищ или как судья?

— Как судья.

— Ну, я предпочел бы товарища. Тем не менее добро пожаловать! Я бы попросил господина товарища прокурора объяснить мне…

— Нам предстоит очень серьезное дело, притом весьма сложное и таинственное. Я и хочу поручить вам следствие.

— К вашим услугам.

— Я должен сейчас же увезти вас.

— Куда?

— Сперва в префектуру, где мы прихватим начальника сыскной полиции, а затем на вокзал.

— Дело идет об убийстве?

— Да.

Следователь надел пальто и шляпу, захватил портфель, такой же объемистый, как и у товарища прокурора, и сказал:

— Ну-с, теперь я готов. Писца у меня нет, но мы можем обойтись и без него.

Они сели в карету и поехали к префектуре.

Начальник сыскной полиции, предупрежденный бароном, поджидал их в своем кабинете.

Товарищ прокурора в двух словах объяснил ему, в чем дело, и прибавил:

— Вы сами видите, что дело это крайне таинственно. Возьмите с собой двух агентов, самых способных и умных.

— Я предупрежу Казнева, прозванного Светляком, и Робера Флоньи, по прозвищу Спичка. Они обыкновенно работают вместе и, так сказать, дополняют друг друга.

— Где они теперь?

— В двух шагах отсюда, в депо префектуры, куда я послал их разобраться в дичи, пойманной сегодня ночью, и. отделить рецидивистов от новичков.

— Пожалуйста, поторопитесь!

— Мы будем там в одно время с вами.

Начальник сыскной полиции отдал приказание, и через три-четыре минуты Светляк и Спичка были уже в кабинете.

Казнев был человек лет сорока — сорока двух, уже с сильной проседью. Он носил волосы коротко остриженными, точно новобранец, только что вышедший из рук полкового цирюльника.

Лицо его, довольно полное и гладко выбритое, носило на себе печать вечной улыбки, точно застывшей на нем раз и навсегда.

Только глаза, светло-зеленые и замечательно подвижные и блестящие, резко выделялись на этой добродушно-буржуазной физиономии. Из-за этих ярко блестящих зеленых глаз и получил он прозвище Светляк.

Роста он был гигантского и отличался Геркулесовой силой.

Спичка представлял полнейший контраст своему товарищу, которому еле-еле доходил до плеча.

То был маленький худенький, человечек неопределенных лет, но казавшийся очень старым, хотя ему было самое большее лет сорок.

Лицо у него было длинное, плоское, как лезвие ножа, волосы почти совершенно белые. Тоненький, бледный, тщедушный, он тем не менее отличался железным здоровьем и был жив и подвижен, как никто.

— Этот черт Флоньи, кажется, может пролезть в замочную скважину, — часто говорил о нем Казнев.

Чтобы похвастать своей силой, он сажал своего товарища на широчайшую ручищу и, вытянув ее, говорил, со смехом бегая по комнате:

— Я бы дошел таким образом от площади Мадлен до Бастилии и не устал бы ни капли.

Когда Казнев хотел прикурить у Флоньи папиросу, он брал его за локти и подносил к своему лицу; вот почему Флоньи прозвали Спичкой.

Эти противоречивые качества двух агентов, вместо того чтобы отдалять их друг от друга, напротив, сближали, они были почти неразлучны.

Начальник сыскной полиции посадил их с собой в карету, за которой послал в ожидании их прихода, и они быстро поехали на вокзал.

Товарищ прокурора, судебный следователь и супрефект только что приехали туда и разговаривали с инспектором дороги, полицейским врачом и комиссаром, к которому, по железнодорожным правилам, присоединились и инспекторы, извещенные депешей о случившемся.

— Господа, — сказал инспектор, обращаясь к присутствующим, — я проведу вас к вагону, где находится труп.

С этими словами он направился к запасному пути.

Вагон стерегли два полицейских, не пуская никого из посторонних.

Дверцу вагона отворили с той стороны, где находился труп.

Светляк и Спичка обошли вагон с другой стороны, отворили противоположную дверцу, вошли в вагон и уселись, каждый в свой уголок, как путешественники, готовые к отъезду.

Начальник сыскной полиции вошел в вагон подобно им и сел около трупа.

— У вас нет других указаний о смерти? — обратился он с полицейскому комиссару.

— Никаких.

— Труп еще не обыскивали?

— Нет еще.

— Попробуем поискать в карманах, чтобы установить его личность.

— Я полагаю, что, прежде чем изменить положение тела, следует посмотреть, каким образом был убит этот несчастный, — вмешался товарищ прокурора.

Светляк встал и, подойдя к барону, спросил:

— Позвольте мне, сударь, отыскать рану?

— Можете.

Агент, зеленые глаза которого сверкали даже в темном вагоне, подошел к трупу.

Он снял шотландский плед и очень искусно развернул одеяло, в которое был завернут мертвец, причем заметил:

— Я попрошу господина товарища прокурора и господина судебного следователя обратить внимание, как был завернут труп. Пассажир никоим образом не мог сделать этого сам. Это дело рук убийцы: он укутал так покойника уже после убийства.

— Ясно, как день, — подтвердил следователь, делая заметки.

Светляк окончательно развернул одеяло, которое выбросил на платформу, причем оказалось, что оно было все в крови.

— Мы осмотрим его впоследствии, — пробормотал он.

Когда труп был развернут, то обнаружилось, что вся одежда в крови.

Агент вскрикнул, увидев рукоятку ножа, торчавшую из груди убитого.

— Черт возьми! Убийца-то малый не промах! Ловко всадил! И оставил нож в ране. К чему это? С намерением или же просто по забывчивости? Во всяком случае, рука у него не дрожала: удар нанесен с поразительной верностью. Посмотрите-ка, господа.

— Здесь полицейский врач? — осведомился товарищ прокурора.

— Вот он, сударь, — отвечал инспектор, подводя к барону доктора, который уже констатировал смерть.

Барон де Родиль поклонился ему и продолжал:

— Потрудитесь, сударь, сказать, каким образом был нанесен удар, и вынуть нож из раны.

— Удар нанесен прямо и разом. Убийца, действовал, очевидно, когда жертва спала. Он выбрал место, приложил, нож, налег на него и всадил с поразительным хладнокровием.

— Из этого следует вывод, что убийца давно сидел в вагоне и выжидал, — заметил следователь.

— Разумеется, — подтвердил доктор.

— Как вы думаете, в котором часу было совершено убийство?

— Это покажет вскрытие.

— Смерть последовала моментально?

— Как удар молнии. Нож прошел прямо через сердце. Жертва не имела даже времени вскрикнуть. Она разом перешла от сна к смерти.

Доктор держал в руках нож, который он только что вырвал из глубокой раны.

— Не будет ли господин доктор так добр позволить взглянуть мне на этот нож? — обратился к доктору Светляк.

— Вот он, возьмите.

Агент взял в руки смертельное оружие, повертел его во все стороны и воскликнул:

— Нож совершенно новый, купленный, по всей вероятности, специально для этого преступления! Или я сильно ошибаюсь, или же это обстоятельство приведет меня к чему-нибудь! Мы еще вернемся к нему.

И Светляк передал нож начальнику сыскной полиции, который уже протягивал за ним руку.

— Теперь нам ничто не мешает обыскать мертвеца, — сказал товарищ прокурора.

Светляк немедленно нагнулся над трупом и с необычайной быстротой и ловкостью обыскал карманы пальто, сюртука и панталон.

По мере того как продвигался обыск, громаднейшее разочарование все яснее и яснее выражалось на его подвижном лице.

Когда он закончил, нельзя было представить себе ничего жалобнее.

— Ничего!!! Ничего нет, господа!! — воскликнул он. — Ровно ничего!!! Ни бумажника, ни документов, ни ключей!

— Мне кажется, что вы забыли осмотреть жилетные карманы, — заметил судебный следователь.

— Да, это важно.

И агент снова деятельно принялся за обыск.

— А, немного денег! — проговорил он, вынимая из кармана убитого несколько луидоров и немного мелочи. — Восемьдесят семь франков и десять сантимов — больше ничего.

Начальник взял деньги из рук Казнева и спросил:

— А железнодорожный билет? Мы узнали бы, откуда ехал убитый пассажир.

— Я больше ничего не нахожу, сударь… И если вы позволите мне выразить мое скромное мнение, то я вам скажу, что это меня нисколько не удивляет. Ведь мотивом преступления был грабеж, ну, вор и захватил все, что только мог. Я пари готов держать, что он следил давно за своей жертвой.

— Здесь обер-кондуктор, который ехал с поездом? — спросил товарищ прокурора.

— Вот он, — ответил инспектор, делая Малуару знак подойти.

— Вы знаете, где сел этот пассажир?

— Нет, сударь.

— А как же вы говорили господину комиссару, что в Лароше в этом отделении было двое мужчин?

— В Лароше — да, точно так, сударь. Один из них — я не могу сказать, который, — стоял около дверцы в тот момент, когда я отворил ее, чтобы впустить молоденькую барышню.

— Это та самая молоденькая девушка, которую потом нашли на линии близ Сен-Жюльен-дю-Со?

— Да, сударь.

— Черт возьми, это ясно! — выпалил Светляк.

— Что это вам кажется так ясно? — осведомился товарищ прокурора.

— Позволит ли мне господин товарищ прокурора высказать мою мысль?

— Разумеется, говорите.

— Так вот. По-моему мнению — и я голову готов дать на отсечение, что не ошибаюсь, — этот пассажир был уже убит, когда поезд остановился в Лароше.

Убийца намеревался сойти на этой станции, — продолжал Светляк, — чтобы бежать и таким образом окончательно скрыть свой след. Но в тот момент, когда он собирался выходить, дверца отворилась и обер-кондуктор впустил молоденькую девушку, так что убийца вынужден был остаться, чтобы преступление не было замечено немедленно. Поезд снова двинулся, а остановок уже не предвиделось до самого Парижа. Вероятно, в это время девушка почему-либо догадалась, что против нее сидит труп. Перепугавшись до смерти, она стала кричать, звать на помощь. Вот тогда-то убийца, чтобы спастись и в то же время отделаться от девушки,.взял да просто-напросто выбросил ее. Я уверен, что все это случилось именно так, как будто сам там был.

— Действительно, все это кажется совершенно логичным и весьма правдоподобным, — сказал следователь.

— Но в таком случае девушка видела убийцу и может сообщить нам его приметы, — заметил начальник сыскной полиции.

— Без сомнения, если только ее состояние позволит ей говорить, и вообще, если она останется в живых после своего ужасного падения, — сказал товарищ прокурора. — Говорят, она ранена очень опасно.

— Последняя депеша была успокоительного свойства, — проговорил инспектор.

— Мы сейчас телеграфируем в Сен-Жюльен-дю-Со, чтобы добиться хоть каких-нибудь подробностей и объяснений, — продолжал барон де Родиль. — Скажите, мать этой девушки была здесь сегодня утром?

— Да, она ожидала дочь, — ответил супрефект. — Я даже хотел, с вашего позволения, сообщить вам одно наблюдение. Почем знать, может быть, оно и имеет какое-нибудь значение?

— Какое же это наблюдение, сударь?

— Дама присутствовала при открытии вагона, в котором было совершено преступление.

— Ну и что же?

— Увидев лицо мертвеца, она испустила крик ужаса…

— Этот ужас кажется мне вполне естественным. Уж не заключаете ли вы из этого, что она знала покойного пассажира?

— Я действительно сделал это заключение.

— Спрашивали вы об этом мать девушки?

— Да, сударь.

— Что же она вам на это ответила?

— Что только вид трупа, покрытого кровью, был единственной причиной ее ужаса.

— Ничто не может быть более правдоподобно и как раз совпадает с тем, что я вам только что сказал.

— Так-то так. Но она ответила таким странным и смущенным голосом, что это только подтвердило мои подозрения, вместо того чтобы рассеять их.

— Она еще придет сюда?

— Да. Она придет к поезду, который отходит в двенадцать часов, чтобы ехать к дочери в Сен-Жюльен-дю-Со. Но я просил ее прийти несколько раньше, полагая, что вы захотите допросить ее.

— Вы отлично сделали. Я действительно хочу ее видеть. Что, это уже пожилая женщина?

— Нет, сударь, она еще молода и замечательно хороша собой.

— Вам известно ее имя и адрес?

— Как же! Она живет в Батиньоле, на улице Дам. У нее лавка лекарственных трав, а зовут ее madame Анжель.

Услышав это имя, барон де Родиль не мог удержаться от резкого движения и совершенно изменившимся голосом повторил:

— Madame Анжель?

— Да, сударь.

— И никакой фамилии?

— Увы, нет.

— Я поговорю с этой дамой, — снова сказал товарищ прокурора, лицо которого продолжало оставаться необыкновенно мрачным.

Помолчав с минуту, он обратился к начальнику сыскной полиции:

— У вас нет ни малейшего указания, которое помогло бы вам напасть на след убийцы?

— Ни малейшего.

— А для признания личности убитого?

— Также нет.

— В таком случае надо отправить тело в морг, выставить его, а в толпу пустите двух агентов, переодетых в штатское.

— Хорошо, сударь.

Спичка, ограничивавшийся до этого времени внимательным молчанием, заговорил:

— Я буду иметь честь попросить господина товарища прокурора разрешить мне вымолвить одно словечко.

— Говорите, я вас слушаю.

— Мне кажется, что до сих пор никто не поинтересовался узнать, был у убитого путешественника с собой какой-нибудь багаж или нет.

— Действительно, — ответили почти все в один голое, переглянувшись.

— Если окажется какой-нибудь багаж, — продолжал Спичка, — то, по всей вероятности, найдется и средство установить его личность.

— Мы сейчас же все узнаем, — проговорил начальник станции. — Малуар, пойдите в багажный зал.

Обер-кондуктор поспешно вышел, а инспектор тем временем велел приготовить носилки.

Светляк также выскочил из вагона и обратился к своему начальнику с просьбой дать ему осмотреть нож. И принялся разглядывать его с глубочайшим вниманием.

Спичка тщательно обнюхивал и обшаривал внутренность вагона, поднимал половики и подушки на скамьях, лазил под скамьи, но поискам его, по-видимому, было не суждено увенчаться ни малейшим успехом.

Барон де Родиль совершенно изменился с той минуты, когда узнал, что раненая девушка — дочь женщины, которую зовут madame Анжель. Глубокая складка пролегла у него между бровей, а лицо имело нервное, беспокойное выражение.

Эта видимая тревога барона, совершенно необъяснимая для окружающих, действовала на них крайне неприятно.

Но товарищ прокурора энергично старался подавить свою внутреннюю тревогу и овладеть собой.

«Это просто слабость, — думал он, — даже хуже — это безумие! Почему имя Анжель произвело на меня такое глубокое, странное впечатление? Почему это имя, даже через семнадцать лет, так перевернуло меня? Анжель! Мало ли женщин носят это имя? Что же из этого следует?»

Он поднял глаза и увидел, что на него устремлены глаза всех присутствующих. Тогда барон постарался придать своему лицу свойственное ему холодное, безучастное выражение.

— Каков бы ни был мотив преступления, — сказал он наконец, — очевидно, что убийца не новичок. Он доказал свое искусство и ловкость тем, что не оставил ни малейшего следа.

— Господин товарищ прокурора простит меня, если я позволю себе сказать, что не совсем разделяю его мнение, — заметил Светляк. — Мне думается, что убийца, напротив, сделал сильнейший промах, оставив нож в ране жертвы. Этот нож непременно выдаст его.

— Почему вы надеетесь, что нож приведет нас к цели?

— На лезвии этого ножа вырезано имя.

— Какое имя?

— То есть название того города, где он был сделан. Видите: Бастиа.

— Ну и что же? Это только доказывает, что это корсиканский нож, и ничего больше. Очень ничтожное сведение.

— Мне достаточно узнать, кто купил его, если только, разумеется, начальник поручит мне розыски…

— С завтрашнего же дня, Казнев, я вас приставляю к этому делу. Неужели вы думаете ехать на Корсику?

— Надеюсь, что мне не понадобится отправляться в такую даль; я думаю ограничиться поездкой в Марсель. Кажется, нож был продан в Марселе, ну, а вид у него такой внушительный, что продавец сразу узнает его.

В это время показались два железнодорожника с носилками, начальник станции и обер-кондуктор Малуар.

— Ну что? — с живостью обратился к ним барон де Родиль.

— Весь багаж, который я вез с поездом, сударь, — отвечал Малуар, — выдан пассажирам. В багажном и таможенном залах не осталось ничего.

— Вот у нас и еще одним шансом меньше, — как бы про себя проговорил барон де Родиль и прибавил: — Положите труп на носилки! А господин начальник станции, вероятно, не откажется дать нам какую-нибудь пустую комнату, куда мы поместим его до тех пор, пока за ним не приедет фургон из морга.

Носилки в это время поднесли к самому вагону.

Двое служителей не без труда вытащили труп.

— Мы находимся в глубочайшем мраке, господа! — заговорил барон де Родиль, обращаясь ко всем присутствующим. — Никогда до сегодняшнего дня мне не приходилось еще приступать к делу до такой степени таинственному. Человек убит. Кто он? На какой станции сел? Кто другой пассажир? Что послужило мотивом преступления? Алчность или месть? Сколько вопросов, столько и загадок, которые нам предстоит решить. А когда мы найдем ключ ко всем этим загадкам, убийца, вероятно, будет уже вне пределов досягаемости.

— Задача может быть решена очень скоро, — заметил начальник сыскной полиции.

— Каким образом? И кем?

— Да той самой молодой девушкой, которая сидела в одном отделении с убийцей и жертвой.

Лоб товарища прокурора снова омрачился.

— Если даже допустить, что она будет в состоянии говорить, все же еще ничто не доказывает, что ее показания наведут нас на что-либо определенное.

— Она, наверное, видела убийцу, так как, без сомнения, и она его жертва.

— Ее допросят, — глухо заметил барон де Родиль. — Первое, что нужно сделать, это снять умершего и выставить фотографии на всех станциях линии. Неужели же не найдется ни одной души, которая будет в состоянии сказать: я знаю этого человека!

Начальник сыскной полиции поклонился.

— Можно унести тело? — спросил полицейский комиссара.

— Можно.

Служители подняли носилки и пошли, следуя указаниям начальника станции и инспектора дороги.

Комната, в которую они пришли, была довольно велика; ее освещало большое окно со стеклянной рамой, выходившее в одну из залов вокзала.

В комнате стояли стол и два стула, на столе находилось все необходимое для письма.

— Господин судебный следователь сделает первый и краткий допрос, — сказал товарищ прокурора. — Поэтому я попрошу тех лиц, которых будут допрашивать, держаться невдалеке, с той стороны, откуда уходит поезд.

Все присутствующие немедленно удалились. В комнате остались только барон де Родиль, судебный следователь, супрефект, комиссар, начальник сыскной полиции с двумя агентами и труп.

— Я прежде всего допрошу обер-кондуктора Малуара, — заговорил судебный следователь. — Потрудитесь позвать его, monsieur Казнев.

Светляк уже хотел выйти, как вдруг в комнату вошел инспектор дороги.'

— Приехала мать пострадавшей.

Услышав это, товарищ прокурора пришел в ужасное волнение, которое ему и на этот раз никак не удалось скрыть.

Глаза всех присутствующих обратились на барона. Никто не забыл страшного выражения его лица, когда он в первый раз услышал это имя.

Барон прочел одну и ту же мысль во всех глазах. Он принял свой самый надменный вид, придал лицу равнодушное выражение и ледяным тоном ответил:

— Введите сюда madame Анжель.

Инспектор медленно вышел.

Торжественное молчание водворилось в комнате и продолжалось, ничем и никем не прерываемое, до тех пор, пока дверь снова не растворилась, и в ней, вся в черном, бледная как смерть, с дрожащими губами, не показалась красавица Анжель.

Несмотря на бледность и черные круги под заплаканными глазами, мать Эммы-Розы действительно вполне заслужила прозвище, данное ей простодушными соседями. Выражение неподдельного восхищения моментально появилось на лицах всех присутствующих.

Инспектор вышел, тщательно затворив за собой двери.

Барон де Родиль внезапно сделал несколько шагов назад. Лицо его покрылось синеватой бледностью, и видно было, что он дрожал.

Madame Анжель между тем медленно продвигалась вперед, бесстрастно разглядывая незнакомых людей, не сводивших с нее глаз.

— Меня предупредили, господа, — сказала она, — что меня будут допрашивать.

Когда она договаривала последние слова, взгляд ее упал случайно на товарища прокурора.

Анжель пошатнулась, и на лице ее отразилось гневное изумление.

— Вы! Вы здесь! — пробормотала она задыхающимся голосом. — Да возможно ли это? Неужели я не ошибаюсь? Неужели глаза мои не обманули меня после семнадцати лет? Неужели вы действительно барон Фернан де Родиль?

— Я — товарищ прокурора Парижского окружного суда, сударыня, и явился сюда, чтобы констатировать совершенное преступление, — резко ответил барон, уже вполне овладев собой. — Когда судья исполнит свой долг, барон Фернан де Родиль будет отвечать на вопросы madame Анжель.

Яркая краска прихлынула к бледным щекам красавицы при этих словах, произнесенных сухим, резким, почти вызывающим тоном.

— Вам не на что отвечать мне, сударь, — с достоинством сказала она. — Мне нечего спрашивать у барона де Родиля, с которым меня снова столкнула несчастная судьба через долгих семнадцать лет. Что же касается судьи, то он может начать. Я жду.

Свидетели этой сцены невольно обменялись быстрыми взглядами. Каждый угадывал тайну и подозревал драму в загадочных словах Анжель и барона.

Monsieur де Жеврэ, следователь, решил прийти на помощь другу, смущение которого не укрылось от него. Он видел, что присутствие красавицы — для барона чистейшая пытка и напоминает ему какие-то отдаленные, но крайне тяжелые минуты.

Он поспешил разрядить обстановку.

— Вам придется отвечать только мне, сударыня, ввиду того, что следствие поручено мне.

— Спрашивайте, сударь.

— Нынче ночью на линии этой железной дороги было совершено преступление, и ваша дочь также стала жертвой убийцы того пассажира, вид которого вызвал у вас сегодня утром ужас.

— Я не знаю, сударь, была ли моя дочь жертвой убийцы. Я знаю только, что она ранена, может быть, очень опасно, и что до тех пор, пока я не прижму ее к своей груди, я буду терпеть все муки ада.

— Зачем непременно предполагать роковой исход? Верьте, сударыня, что, если бы опасность увеличилась, нам бы уже телеграфировали. Будьте доверчивее к будущему, надейтесь! Дочь ваша скоро поправится, так что мы будем иметь возможность допросить ее, потому что от нее, и от нее одной, мы надеемся добиться ключа к этой загадке.

— От нее? — удивленно повторила Анжель. — Каким же образом?

— Ваша дочь — так по крайней мере уверяет обер-кондуктор — находилась в том же самом отделении, где нашли убитого. Следовательно, она видела убийцу, который если и покушался на ее жизнь, то, вероятно, исключительно с целью избавиться от опасного свидетеля. Вот почему я говорю, что она одна может помочь правосудию, хотя в то же время ему можете помочь и вы.

— Я?! — воскликнула Анжель. — Каким же образом я-то могу помочь?

— Мы ждем от вас честных и открытых показаний.

— Ах, сударь! Что же я могу скрыть и что я могу сказать? Я ничего не знаю, кроме того, что моя дочь была жертвой…

— Чтобы отомстить за нее, вы готовы сделать все, не так ли?

— О да, все! Все на свете! Чтобы отомстить за нее, я готова пожертвовать своей жизнью!

— Так присоединитесь же к нам, потому что и мы имеем в виду ту же самую цель.

— Я готова.

— Ваше имя, сударыня?

— Анжель.

— Это имя, а фамилия?

— Меня зовут Анжель Бернье:

— Вы замужняя или вдова?

Анжель бросила презрительный взгляд на Фернана де Родиля и резким, сухим голосом ответила:

— Я вдова, хотя и никогда не была замужем! Я вдова человека, лучше сказать, подлеца, который обесчестил меня, соблазнил, сделал матерью, а потом у него не хватило сердца дать имя моей дочери, хотя он наверное знал, что это его дочь! Он знал, он не мог в этом сомневаться, да и не сомневался!

И суровый взгляд Анжель искал взгляда барона и не мог найти его!

Товарищ прокурора стоял, поникнув головой и опустив глаза.

— Как зовут вашу дочь?

— Эмма-Роза Бернье. Она носит мое имя, так как у бедной девочки нет другого. Отец не знает ее… он никогда даже не попытался увидеть ее. Но он будет вынужден увидеть и узнать наконец, хотя бы по прошествии семнадцати лет, потому что обязанность его профессии принудит его к этому. Может быть, угрызение совести и проникнет тогда в его душу, но это уже слишком поздно.

Фернан де Родиль, все еще не поднимая глаз, так как он боялся встретиться со взглядом Анжель, сделал шаг вперед.

— Потрудитесь ограничиваться ответами на те вопросы, которые вам задают, сударыня, — проговорил он повелительным тоном. — Правосудие не нуждается в ваших комментариях.

— Правосудие! — повторила Анжель. — Правосудие, представителем которого в настоящую минуту являетесь вы, не так ли?

Она хотела продолжать, но потом разом прервала себя и, обращаясь к следователю, прибавила:

— Господин барон де Родиль совершенно прав. Никаких комментариев от меня больше не будет. Что вам угодно еще узнать, сударь?

— Прежде всего, каким образом ваша дочь, почти ребенок, очутилась ночью, совершенно одна, в поезде?

— Моя дочь учится в пансионе в Лароше. Сегодня день ее рождения. Каждый год в этот день я уезжаю к ней и провожу с ней дня три-четыре. На этот раз очень серьезные обстоятельства помешали мне совершить обычное путешествие. Я и написала об этом madame Фонтана, начальнице пансиона, прося прислать дочь ко мне, проводив ее на вокзал и усадив в отделение для дам. Я писала также, что встречу дочь в Париже. Повинуясь моему приказу, Эмма села в Лароше на поезд, который отходит оттуда в четыре часа пятьдесят восемь минут. Я ждала ее здесь, и вы поймете, сударь, мое отчаяние и ужас!… Вместо дочери я получила телеграмму… телеграмму, в которой говорилось, что дочь моя ранена… и ранена опасно!…

Анжель не могла продолжать. Она закрыла лицо руками и горько разрыдалась.

Товарищ прокурора, повинуясь непреодолимому душевному порыву, подошел к ней и участливо проговорил:

— Ради Бога, успокойтесь, сударыня! Ваша дочь будет жить, мы отомстим за нее! Преступник будет наказан!

Анжель внезапно подняла голову, открыв свое прелестное лицо, все покрытое слезами.

— Отомстив за мою дочь, сударь, и наказав преступника, — с силой проговорила она, — вы только исполните свой профессиональный долг, только свой долг, и ничего больше!

Тут в разговор вторично вмешался следователь, господин де Жеврэ.

— Теперь вполне объясняю себе присутствие вашей дочери в вагоне, где было совершено убийство! Я попросил бы вас сообщить мне причину того необычного волнения, которое овладело вами сегодня утром при виде убитого пассажира. Значит, вы его знали?

Анжель задрожала.

Судебный следователь подошел к носилкам, стоявшим в отдаленном углу, присутствия которых красавица Анжель до сих пор не заметила. Он приподнял простыню и открыл лицо покойника.

— Посмотрите, — сказал он.

Глаза Анжель упали на неподвижное, синевато-бледное лицо мертвеца. Она сложила руки, и из груди ее вырвался мучительный крик.

— Вы сказали, — продолжал судебный следователь, — что причина вашего волнения была вполне законна и натуральна. Прошу же вас теперь объяснить нам эту причину. Вы знали убитого?

— Я его знала, — проговорила Анжель слабым, как дуновение ветерка, голосом.

Судьи и полицейский радостно переглянулись.

— Вы знаете его имя?

— Знаю.

— Его зовут?…

Голос красавицы все больше и больше слабел, ответы ее надо было почти угадывать.

— Его зовут, или лучше сказать, его звали Жак Бернье… Это был… мой отец!…

Восклицание ужаса вырвалось у всех присутствующих.

— Ваш отец! — повторил барон де Родиль.

Madame Анжель шевелила губами, но из них не исходило ни одного звука. Глаза ее закрылись. Она лишилась чувств, и начальник сыскной полиции бросился ее поддержать.

Нам необходимо вернуться на несколько дней назад, к событиям, предшествовавшим таинственному убийству Жака Бернье.

Это было второго декабря, как раз за десять дней до преступления.

На больших часах в Батиньоле пробило половину девятого.

К консьержу дома № 54 на улице Дам вошел почтальон.

— Сесиль Бернье здесь? — спросил он.

С этими словами он вытащил из своей сумки продолговатый конверт, запечатанный пятью красными печатями.

— А что вам нужно от mademoiselle Сесиль Бернье? — спросила в свою очередь жена консьержа, честная и вполне достойная женщина, но до крайности любопытная от природы.

— У меня для нее заказное письмо, и поэтому необходимо, чтобы она расписалась.

—Заказное письмо! Ишь ты! Значит, деньги! Желала бы я почаще получать такие письма! Так вот, Сесиль Бернье живет на четвертом этаже, средняя дверь.

— Лезть на четвертый этаж! Господи, ну и служба! — проворчал почтальон. — А все же — служба, и, значит, уж ты тут ровно ничего не поделаешь, не правда ли? — закончил он и принялся взбираться по лестнице, продолжая ворчать на людей, которые получают деньги, а между тем позволяют себе жить на четвертом этаже.

Жена консьержа поспешила затворить двери своей каморки, где топилась маленькая железная печка, раскаленная чуть не добела, уголь так и пылал в ней. На дворе был страшнейший холод.

Почтальон довольно легко взобрался на девяносто шесть ступенек, отделявших его от квартиры mademoiselle Сесиль Бернье, и позвонил в среднюю дверь.

Ему отворила женщина лет пятидесяти и прямо, не дожидаясь, что он скажет, обратилась к нему с вежливым вопросом: что ему угодно?

— Заказное письмо для mademoiselle Сесиль Бернье.

— Так позвольте, я передам.

— Так не делается, голубушка, надо, чтобы барышня расписалась в моей книге.

— Да барышня-то еще спит.

— В таком случае я передам ей письмо в следующий раз.

— Нет уж, в таком случае, будьте добры, подождите, господин почтальон. Зайдите в столовую, тут вам будет потеплее. Я угощу вас рюмочкой старого коньяка: он согреет вас внутри и защитит от холода, — а потом разбужу барышню.

По-видимому, перспектива рюмочки старого коньяка произвела на почтальона крайне благоприятное впечатление. Он вошел в маленькую, скромную столовую, где Бригитта — так звали служанку — поспешно поставила на стол графин с коньяком и рюмку, которую наполнила до краев.

— Пейте, — сказала она, — я сейчас вернусь.

С этими словами добрая старуха исчезла за дверью, которую плотно затворила за собой.

Комната эта была спальней Сесиль Бернье.

Последняя полулежала на постели с занавесками. Она слышала голоса, но не могла различить слов.

— Кто там? — спросила она у вошедшей Бригитты.

— Почтальон, mademoiselle. Он принес заказное письмо, встаньте поскорее и накиньте пеньюар. Вам надо расписаться.

— Иду, иду.

Не прошло и двух секунд, как в столовую вошла Сесиль Бернье.

Молодой девушке было не более девятнадцати лет, но так как она была жгучей брюнеткой с великолепными иссиня-черными, как вороново крыло, волосами, то казалась несколько старше.

Несмотря на неправильные черты лица, ее могли, да и должны были находить хорошенькой, но в выражении чудных черных глаз было что-то загадочное, как в глазах сфинкса: они то ласкали и нежили, то вдруг становились серьезны и строги, почти суровы.

При первом же взгляде наблюдательный человек мог понять, что она пережила какое-то потрясение. Но, несмотря на все это, она была очаровательно хороша с тяжелой массой своих синевато-черных волос, в белом пеньюаре, под которым угадывались роскошные формы, и маленькими голыми ножками в туфельках.

Почтальон уже положил свою книгу на стол, рядом с чернильницей и пером, которые принесла Бригитта.

— Где мне расписаться? — спросила Сесиль.

— А вот здесь, на этой строчке, вот в этой клетке.

Молодая девушка быстро обмакнула перо в чернильницу, расписалась на указанном месте и взяла письмо.

— От моего отца… — вполголоса проговорила она, устремив на него свои прекрасные глаза.

И, кивнув, вернулась в спальню, быстро спустила с плеч пеньюар и как змейка скользнула в свою постель, которая еще не успела остыть.

Разрезав верхнюю часть конверта ножницами, она вытащила письмо. Из него выпал банковский билет, сложенный вчетверо.

— Тысяча франков! — проговорила она с удивлением. — Неужели отец выиграл дело?

Брови ее нахмурились, и по красивому личику пробежало облако неудовольствия.

Развернув письмо, Сесиль прочла следующее:

«Марсель, 1 декабря 1883 года.

Моя дорогая Сесиль! Радуйся! То, что ты считала иллюзией, несбыточной надеждой, стало настоящей, прекрасной действительностью. Я выиграл процесс, выиграл по всем пунктам! Победа полная и неоспоримая!

Неделю назад алжирский суд в своем последнем разбирательстве приговорил компанию, в которой был застрахован мой корабль, к немедленной выплате всех без исключения сумм, обозначенных в страховом полисе. А общий итог этой суммы равняется, как тебе известно, одному миллиону пятистам пятидесяти тысячам франков!…»

Сесиль Бернье прервала чтение и провела рукой по лбу. Ярко вспыхнули ее чудные очи, но моментально потухли, и лицо ее стало еще мрачнее, чем прежде.

Она снова взялась за письмо.

«…конечно, — писал дальше отец, — это еще не Бог весть какое состояние! Но все-таки мы больше никогда уже не будем нуждаться. Вместо нашей теперешней, более чем скромной квартирки, где твоя красота увяла бы очень скоро за недостатком воздуха и света, я буду в состоянии подарить тебе прелестный маленький дом в Пасси, весь окруженный садами и цветами. Конец всяким конкам и омнибусам. У тебя будет свое купе, которое будет отвозить тебя в театры и модные магазины. У тебя будет также маленький шарабан-корзиночка, запряженный парой пони, которыми ты будешь сама править.

Я уже представляю тебя в этой новой обстановке, и мое отеческое сердце сильно бьется от радости.

Я оставил триста тысяч франков пока у себя и везу их с собой в бумажнике. Эти триста тысяч помогут нам разделаться с прошлым и пойдут на первые издержки при устройстве. Остальные миллион двести тысяч франков лежат у моего банкира в. Марселе. Квитанция у меня с собой.

Я должен остаться еще на несколько дней в Марселе, а затем еду в Париж, чтобы как можно скорее дать тебе все благосостояние, всю роскошь, которую, я знаю, ты всегда хотела и которой я, в свою очередь, всегда жаждал для тебя.

Я выеду из Марселя десятого числа и по делу остановлюсь на несколько часов в Дижоне, где буду в три часа тридцать девять минут утра. За день я обделаю все свои делишки и непременно отправлюсь в Париж с курьерским поездом, который уходит из Дижона ночью.

Я буду в Париже двенадцатого декабря, в семь часов двадцать пять минут утра.

Наконец-то я расцелую тебя как следует, мое дорогое дитя, после пятимесячного, бесконечного для меня, отсутствия.

Я увижу тебя, твои большие, чудные глаза ласково посмотрят на меня, ты нежно улыбнешься… Дорогая моя Сесиль, как я люблю тебя! Благодаря Богу честь наша не пострадала во время всех этих мучений! Да и богатство наше спасено! Чего же нам теперь больше желать?

Свет, с которым мы вынуждены были порвать всякие отношения, снова широко и гостеприимно распахнет свои двери. И ты снова будешь блистать в нем, теперь уже тройным блеском: красотой, богатством и незапятнанной репутацией. Теперь ты можешь и должна даже претендовать на такое замужество, которое сделает тебя одной из цариц Парижа. Предупреждаю, что я буду крайне честолюбив во всем, что касается моей милой дочери. Я хочу иметь своим зятем человека, которым бы мог гордиться. Человека, который сделает из моей Сесиль прелестную графиню или по меньшей мере баронессу…

Итак, через несколько дней я буду с тобой и расцелую тебя так же крепко, как я тебя люблю, то есть тысячи и тысячи раз.

Твой отец Жак Бернье.

Адрес мой: «Отель Босежур», набережная Братства в Марселе.

P.S. При этом письме прилагаю банковский билет в тысячу франков на необходимые расходы и прошу тебя известить меня об их получении».

Прочитав письмо до последней строчки, Сесиль низко опустила на грудь свою красивую головку. Капельки холодного пота выступили у нее на висках и на лбу. Она вынула платок и вытерла им свое бледное лицо, казавшееся еще бледнее от черных волос.

— Он возвращается! — проговорила она глухим голосом. — Он возвращается, и он богат! А я не думала, что процесс окончится так скоро! В последнем своем письме он говорил мне, что пройдет по крайней мере еще полгода, пока он добьется приговора, и прибавлял, что сомневается, чтобы этот приговор оказался в его пользу. Полгода! Мне вполне было достаточно, чтобы принять какое бы то ни было решение; это позволило бы мне действовать, между тем как теперь… Это возвращение… Для меня это положительно удар грома!…

Несколько минут Сесиль Бернье оставалась погруженной в глубокую задумчивость, потом снова заговорила сама с собой:

— Он говорит мне о своих делах, планах, проектах, честолюбивых мечтах относительно меня… Он хочет ввести меня снова в свет… Мечтает о знатном муже… Хочет знатного, и не иначе, как очень знатного, зятя… Мне… мужа!…

Будто судорога пробежала по красивому личику девушки, все ее роскошное тело разом дрогнуло, и она крепко-крепко сжала лоб лихорадочно горящими руками.

— Это возвращение ужасает меня… убивает… — продолжала она. — Все мои планы разрушены… Отсутствие отца делало меня свободной… А теперь? Как быть? Что делать? На каком решении остановиться? Если отец по приезде узнает, что я больше не имею права смотреть ему прямо в глаза, что в будущем никакой брак, кроме одного, для меня невозможен, что будет с ним?! Каково будет его негодование? Для него честь прежде всего! В первый момент своего необузданного гнева он способен убить меня, я это знаю! Убить меня! — повторила Сесиль, и у нее даже зубы застучали от ужаса. — А я не хочу умирать! Я слишком молода для того, чтобы умереть! Я не хочу перестать жить, не насладившись на этом свете всем тем, что мне может дать богатство отца! Всей той роскошью, которую он мне обещает и которой я уже так давно жажду. Миллион пятьсот тысяч франков! Тут есть на что купить всевозможные наслаждения, удовлетворить все капризы и прихоти, осуществить те прекрасные мечты, которыми я наслаждалась и тешила себя, чтобы забыть свою грустную, прозаическую жизнь, грубую и холодную действительность. А теперь пробуждением от радужных надежд и мечтаний будет смерть!

О, да будь проклята эта безумная любовь! Ведь я теперь отлично вижу, что, в сущности, она была не что иное, как каприз… фантазия! Будь проклята моя слабость, или, лучше сказать, мое безумие! Будь проклят человек, который обладал мною и сделал меня матерью! А! Я думала, что люблю его! А между тем какую ненависть, какое отвращение он мне теперь внушает! Если бы я могла уничтожить его! Стереть с лица земли!

Сесиль Бернье снова умолкла.

Ее пристально устремленные вдаль глаза стали дикими, блуждающими. Казалось, лихорадка, зажегшая кровь в ее жилах, вызвала в ней внезапный бред.

Губы ее дрожали и шевелились. С них срывались бессвязные слова и фразы.

— Десять дней!… Через десять дней он будет здесь!… Надо, чтобы доказательство моего позора было уничтожено еще до истечения этого срока… Бригитта предана мне… Она готова отдать за меня жизнь… Я доверю ей свою тайну… Я знаю, что она мне не изменит… Она поможет мне… Да, но она может только скрыть мой позор, но никак не уничтожит его следы.

К кому же, куда мне обратиться?

Я знаю, что могу быть спасена… Но откуда придет спасение? Кто придет мне на помощь в эту ужасную для меня минуту?

Доктор откажет, даже, может быть, выдаст меня… да, кроме того, я ни за что и никогда не осмелюсь обратиться к доктору. Я знаю, есть женщины, которые за деньги спасают несчастных, подобных мне, девушек. Я непременно должна посоветоваться с одной из них. Говорят, у нас тут по соседству живет одна… Бригитта говорила о ней намеками, но я все-таки хорошо поняла, в чем дело. Я пойду к ней. Деньги, которые я получила сегодня утром от отца, уйдут на это дело.

Что до него, — заключила Сесиль голосом, в котором от злости и ненависти слышалось почти шипение, — что до него, который был причиной всех моих несчастий и которому я имела глупость сообщить о своем положении, — ему я скажу, что ошиблась. Поверит он мне или не поверит, до этого мне нет никакого дела! Во всяком случае, все теперь должно быть между нами кончено. С сегодняшнего дня я его больше не знаю! Он для меня чужой! Продолжать видеться с ним — значит скомпрометировать себя еще больше, а я этого не желаю! Отец будет здесь через десять дней, и я хочу, чтобы к этому времени исчезли все следы прошлого, которое больше никогда не возвратится!

Сесиль сложила письмо, вложила в него банковский билет, всунула все это обратно в конверт и положила на ночной столик рядом с постелью.

Затем она позвонила Бригитте, и та немедленно вошла.

— Mademoiselle звали меня? — спросила добрая старушка.

— Да, моя милая Бригитта.

— Что прикажет барышня?

— Прошу тебя, приготовь завтрак раньше обычного. А потом я выйду. Мне надо зайти в два места.

— К которому часу барышня велит приготовить завтрак?

— Часов в десять или в половине одиннадцатого.

— Это очень легко.

— Я сейчас встаю и буду одеваться.

— Барышня, вероятно, получила известие от monsieur Бернье?

— Да, и даже очень хорошие известия.

— Monsieur скоро вернется?

— Дней через десять. Впрочем, мы переговорим об этом после. Мне надо сообщить тебе кое-что… чего ты совершенно не ожидаешь. Мы поговорим серьезно… Но теперь, самое главное, дай мне позавтракать как можно скорее.

— Иду, иду, барышня.

Бригитта поспешно вышла.

Сесиль встала и выбрала из своего очень скудного гардероба самое темное, простое платье.

Она была уже совершенно готова, когда ровно в четверть одиннадцатого Бригитта пришла сказать, что завтрак готов.

Молодая девушка не сидела за столом и получаса.

В три четверти одиннадцатого она надела шубку, шляпу, опустила на лицо густую вуаль, надела перчатки, вложила конверт с письмом и деньгами в записную книжку, сунула ее в муфту и вышла из дома.

Она пошла по направлению улицы Клиши, сделав несколько шагов, вошла в большую фруктовую лавку, где Бригитта обыкновенно закупала провизию и где ее знали в лицо.

За кассой сидела сама хозяйка.

Она встретила Сесиль любезной улыбкой и спросила, что ей угодно.

— Не будете ли вы так любезны разменять мне билет в тысячу франков, сударыня?

— С удовольствием, только я вам дам бумажками: у меня золота больше нет.

— Мне все равно, дайте хоть бумажками.

Молодая девушка вынула из записной книжки письмо отца, оттуда банковский билет и положила его на конторку.

Лавочница открыла кассу, достала десять стофранковых билетов и дала их Сесиль.

Молодая девушка разделила деньги на две равные части. Пять билетов она вложила обратно в письмо, а другие пять сунула между листками книжки.

Она поблагодарила любезную лавочницу и, выйдя, пошла по прежнему направлению. Она внимательно разглядывала дома, как бы ища какого-либо указания или вывески.

Не доходя до улицы Клиши, она вдруг остановилась. Против нее находилась лавка, фасад которой был выкрашен черной краской с желтыми ободками.

Над дверью висела черная же вывеска, на которой громадными желтыми буквами было написано:

«МОСКАТЕЛЬНАЯ И ТРАВЯНАЯ ЛАВКА»

На замерзших окнах стояли банки, флаконы, пучки сухих трав.

Сесиль на минуту как бы в нерешительности остановилась, но минута эта была очень коротка.

Она перешла через дорогу, отворила дверь и вошла. Густая вуаль скрывала ее лицо. Не будь этой вуали, мертвенная бледность непременно бросилась бы в глаза.

Когда Сесиль отворила дверь, в. лавке раздался звон колокольчика.

При звуке последнего из маленькой комнатки, соседней с лавочкой, вышла женщина лет пятидесяти и пошла навстречу молодой женщине, которая уже затворила за собой дверь.

Сесиль остановилась в страшном смущении.

— Что вам угодно, сударыня? — обратилась к ней пожилая женщина.

— Это ваша собственная лавка? — дрожащим голосом обратилась к ней Сесиль.

— Нет, сударыня, я только служанка madame Анжель. Но я часто заменяю мою госпожу и поэтому могу услужить и вам.

— Нет, благодарю, я желала бы поговорить с самой madame Анжель.

Служанка с любопытством посмотрела на Сесиль Бернье, как бы желая взглядом проникнуть за вуалетку, и сказала:

— Значит, вы пришли по личному делу?

— Да, по личному.

— Дело в том, что madame Анжель теперь нет дома.

— Но, вероятно, она скоро вернется?

— Напротив, она вернется очень не скоро. Она будет к десяти часам вечера, никак не раньше.

— Мне непременно нужно ее видеть.

— У вас, вероятно, очень спешное дело?

— Да, и даже очень спешное.

— В таком случае, сударыня, я попрошу вас зайти сегодня вечером в десять часов еще раз.

— Я приду.

— Наверное?

— Да.

— Я потому спрашиваю, что, если барыня вернется немного раньше, я предупрежу ее, и она подождет вас.

— Да, прошу вас, предупредите ее.

— Угодно вам сказать ваше имя, сударыня?

— Это совершенно бесполезно, потому что ваша госпожа меня вовсе не знает.

С этими словами Сесиль вышла и отправилась прямо домой.

— Уже вернулись, барышня? — несколько удивившись, встретила ее Бригитта, которая вовсе не ожидала ее так скоро.

— Да. Я не застала той особы, к которой ходила, и должна опять идти туда сегодня вечером.

— Барышня как будто чем-то недовольна и расстроена.

— Да, мне досадно, что я ходила без всякой пользы.

— Полноте! Прогуляться никогда не мешает; вы и без того все время сидите дома.

Сесиль вернулась к себе в комнату, скинула шубку и шляпку, вынула из книжки пятьсот франков и заперла их в туалетный столик, а остальные оставила в отцовском письме.

Сесиль подкатила к камину большое кресло, упала в него, истомленная усталостью и треволнениями дня, и погрузилась в мрачную думу.

Мы отправимся с читателем во внутреннюю часть Парижа, выйдем на бульвар Сен-Мартен и попросим его войти вместе с нами в гостиницу, или, лучше сказать, таверну, известную под именем «Auberge des Adrets».

. Эта таверна находится как раз на том месте, где прежде было Cafe de la Porte-Saint Martin. В нее ведут два входа: один с бульвара Сен-Мартен, известный всем, другой сообщается с улицей Бонди.

В этот момент в маленькой таверне находилось очень немного посетителей. Несколько человек безмятежно пили пиво. В сторонке за маленьким столиком сидел одинокий посетитель и пил абсент. Он казался погруженным в глубокую задумчивость.

Это был красивый молодой человек, до того бледный, что казалось, под прозрачной кожей не было ни кровинки.

Глубокие впалые глаза, обведенные черными кругами, горели ярким, неестественным, зловещим блеском.

Это оригинальное лицо красиво оттенялось черной, слегка волнистой бородой. Такие же черные, густые волосы крупными кудрями обрамляли бледное лицо незнакомца. Высокий, замечательно красивый лоб показывал развитый ум. Руки без перчаток отличались белизной и изяществом.

Ноги были бы очень красивы, но сапоги на них порыжели и от долгого употребления приняли очень некрасивую форму.

Хорошо скроенное, заботливо вычищенное платье также свидетельствовало о своей долгой принадлежности владельцу. Видно было, что он переживает трудные времена.

Часы с кукушкой пробили четыре.

Незнакомец поднял голову и посмотрел на дверь, выходящую на бульвар.

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и вошел господин, очень хорошо одетый, укутанный в теплое пальто с меховым воротником. Новому посетителю было не более тридцати лет.

Между ним и любителем абсента не существовало никакого положительного сходства, но одинаковый цвет волос, кожи и похожее выражение лица ясно указывали, что у них общее место рождения — Италия.

Новоприбывший быстро осмотрелся. Человек в поношенном платье делал ему нетерпеливые знаки. Тот заметил и подошел к нему. Они обменялись рукопожатием, с виду казавшимся дружеским.

— Ты писал, чтобы я пришел сюда поговорить с тобой, я и пришел, — начал любитель абсента. — Ну садись, добро пожаловать! Может быть, ты принес мне богатство? Признаюсь, что это было бы очень кстати.

Слова эти были произнесены на чистейшем итальянском наречии, родном языке обоих незнакомцев, так как и тот и другой родились во Флоренции.

— Богатство? О нет, мой бедный друг, — ответил его собеседник, взяв стул и спокойно усаживаясь.

— Может быть, место, на которое ты подавал мне надежду?

— И тут разочарование. Мне ничего не удалось сделать для тебя.

— А, черт возьми! Я заранее был уверен! — проговорил первый, на этот раз уже по-французски и без малейшего акцента, на самом чистейшем парижском наречии. — Разве возможен какой-нибудь успех, когда речь идет обо мне? Никто меня не хочет!

— Все бы тебя хотели, мой милый друг! Никто и не думает отрицать твоих достоинств. Но, признаюсь, твоя репутация всех пугает.

— Да, я знаю, меня зовут «любителем абсента»…

— И, к несчастью, вполне справедливо. Ты напиваешься.

— А кто виноват?

— О, Господи, я и не думаю отрицать смягчающие обстоятельства. Я знаю, что неудачи и разочарования заставили тебя искать утешения и забвения в пьянстве. Я говорю это на все лады всем, кого хотел бы завербовать в твою пользу. Я повторяю им это тысячи раз.

— Ну и что же?

— А знаешь, что мне на это отвечают?

— Нет.

— Буквально следующее: надо было искать утешения и забвения в труде, а не в пьянстве.

Молодой человек сделал гневный жест.

— Все это только предлог для отказа, и ничего больше! — воскликнул он. — Дело-то все в том, что мои собратья завидуют мне и боятся.

— Есть и этот грех, мой милый Анджело. Во время оно ты работал много и энергично. Твои знания далеко превосходят их знания и могли бы обнаружить их несостоятельность. Они опасаются тебя. А между тем если бы ты отказался от абсента и карт, то, право, было бы возможно подыскать тебе в больнице место, которое бы вполне соответствовало твоим талантам и знаниям. Несомненно, ты не замедлил бы занять первое место среди собратьев.

— Пьяница и игрок! Вот моя репутация! — проговорил молодой итальянец, рассмеявшись таким смехом, который было больно слушать. — А что, ведь это истинная правда! Я люблю и абсент, и карты! А ведь прежде я ненавидел и то, и другое. Я люблю карты, потому что они дают мне те скудные гроши, на которые я живу! Я люблю пьянство, потому что оно хоть на какое-то время создает смеющийся мираж вместо подавляюще-грустной действительности. Но пусть мне доставят возможность и средства подняться! Пусть мне дадут больных! Пусть, наконец, отворят двери полезной и честной жизни, и пусть тогда скажут, если у кого язык повернется, что Анджело Пароли — игрок и пьяница!

— Я всем говорю и повторяю то же самое, сколько у меня хватает сил.

— И ни один из них, кому ты говорил это, — с горечью продолжал Анджело Пароли, — не подумал, что, относясь ко мне так безжалостно, осуждая меня на вечную нищету, они толкают меня к отчаянию, даже к преступлениям? Ни одному из них это и в голову не пришло? Что за подлые эгоисты! Я презираю их! Ненавижу! Я кровь, жизнь бы свою отдал, чтобы отомстить им как можно ужаснее!

— Ты мог бы сделать это!

— Каким образом?

— Подавив их всех до одного собственным превосходством. Я знаю тебя, отлично знаю! У тебя есть недостатки, допустим, даже пороки, но ты первоклассный специалист в своем деле. Тебе только нужно было бы организовать собственную лечебницу, и тогда все те, которые теперь относятся к тебе с презрением, стали бы гнуть перед тобой спину.

Анджело Пароли только пожал плечами.

— Лечебницу! — повторил он. — Ты, кажется, смеешься надо мной, мой бедный Аннибал! Какая тут лечебница, когда человеку часто не на что бывает пообедать!

Последовало минутное молчание; Аннибал прервал его:

— Я хочу предложить тебе кое-что.

— Что-нибудь серьезное?

— Да.

— Говори, я тебя слушаю.

— Ты знаешь Грийского?

— Поляка?

— Его самого. Как твое мнение на его счет?

— Это великолепный глазной врач. Но он стареет и поэтому страшно придерживается рутины.

— Старик и сам все отлично понимает и поэтому ищет или покупателя, или компаньона.

— Да, я знаю. Но его глазная лечебница стоит страшно дорого. Чтобы войти с ним в компанию, нужно было бы внести чистыми деньгами сумму, которая представляла бы половину стоимости всего заведения. Ну-с, а стоимость эта равняется чему-то вроде четырехсот тысяч франков. Затем барыши стали бы делиться пополам, а через пять лет он бы ушел совсем, предоставив лечебницу в полное владение своему компаньону. Это великолепное дело. Но, к несчастью, сейчас же необходима громадная сумма. Может быть, ты хочешь предложить ее мне? Это было бы очень мило!

— Тебе очень хорошо известно, что все мое богатство состоит из жалованья в триста франков в месяц.

— Однако к чему же ты заговорил со мной о каком-то предложении?

— Видишь ли, Грийский тебя знает…

— Да, я с ним встречался раза два-три.

— Он ценит тебя по достоинству и превозносил твои таланты до небес одному из моих товарищей, и прибавил, что считает тебя способным занять очень высокое положение в медицинском мире, если бы только ты согласился, или, лучше сказать, решился изменить некоторые свои привычки.

— Это необыкновенно лестно для меня. Но что же дальше?

— А вот что: ступай к Грийскому, расскажи ему откровенно о себе все, опиши свое положение, как оно есть, скажи, что ты положительно не знаешь, что предпринять. Сознайся, что ты заслуживаешь репутации игрока и пьяницы, но в то же время чувствуешь в себе силы окончательно порвать с прошлым, если только найдется человек, который протянет тебе руку помощи и даст возможность подняться с помощью честного труда. Напомни поляку те чудесные операции, которые тебе удавались, когда ты еще был в клинике у доктора Г. Одним словом, заключи свою речь таким образом: «Возьмите меня к себе в компаньоны. Если в течение трех лет я не утрою ваши доходы, мы расстанемся, и я согласен ничего не получить, кроме обычного содержания. Если же, напротив, мои намерения и желания осуществятся, вы уступите мне лечебницу, стоимость которой я оплачу в течение десяти лет». Что ты скажешь о моей идее, Анджело?

— Я нахожу ее великолепной, мой милый Аннибал, а доказательством этому служит то, что она уже и мне самому приходила в голову.

— Значит, ты последуешь моему совету?

— Я уже сделал это.

— Ты виделся с Грийским?

— Виделся.

— И сделал ему предложение?

— Чуть ли не в тех самых выражениях, в каких ты только что советовал мне.

— И что же он ответил?

— «Мне прежде всего нужны деньги. Я вполне признаю ваши достоинства, знания и таланты — они неоспоримы. Я убежден, что, взяв вас в компаньоны, я прославил бы свою лечебницу и удесятерил число своих клиентов. Но в силу особенных, чисто личных обстоятельств мне нужны теперь же чистые деньги. Я решился продать лечебницу именно ради того, чтобы иметь возможность разом получить большую сумму, совершенно отстраниться от дел и уехать».

Вот видишь ли, друг мой, он захотел денег, но деньги-то ведь все в нашей жизни. Без них ничего не достигнешь. Если желаешь счастья, надо много-много денег. Хотя это и кажется парадоксом, однако сущая правда. Когда я принимаюсь играть, я говорю про себя: как бы мне выиграть…

— И ты проигрываешь…

— Признаюсь, частенько. Чтобы выигрывать, нужны деньги, да и большие.

— Послушай, Анджело, ты ведешь скверную жизнь.

— Я того же мнения.

— Тебе не следует оставаться дольше в таком положении. Ты сам сейчас говорил, что нищета влечет за собой отчаяние, а за ним — и все дурное. Неужели мне придется когда-нибудь выручать тебя из префектуры или узнавать твое безжизненное тело в морге?

Анджело Пароли сделал беззаботный жест и выпил глоток абсента, оставшегося в стакане. Его собеседник с живостью продолжал:

— Ты падаешь духом, когда, наоборот, следует собраться со всеми силами. Ты заранее объявляешь себя побежденным, когда наступает минута главной битвы! Ты знаешь, как велика моя привязанность к тебе, моя чисто братская любовь. Мы оба итальянцы, родились во Флоренции в соседних домах и никогда не разлучались. У тебя способности лучше моих, знаний больше, и, несмотря на то, я счастлив, а ты — нет! С первого взгляда это кажется несправедливо, но ты сам — единственная причина такой несправедливости. Черт возьми! Не опускайся так! Поднимись, встряхнись! Стань человеком! Уезжай из Парижа, если надо!

Во второй раз Анджело пожал плечами.

— Уехать из Парижа, — повторил он. — К чему? Куда я поеду?

— В провинцию. Ты можешь найти место в Бордо, в Лионе или в Марселе, где не разнеслась о тебе слава как о пьянице, где ты составишь себе имя благодаря удачным операциям, на которые обращали внимание все медицинские газеты. Там ты можешь начать новую жизнь.

— Веришь ли ты в самом деле в то, что говоришь?

— Клянусь тебе!

— Может быть, ты и прав, — пробормотал Пароли.

— Да, я прав, не сомневайся. Поразмысли, любезный Анджело, и решись на что-нибудь.

— Ты забываешь, что существует непреодолимое препятствие! — сказал с горечью Пароли.

— Какое?

— Разве я могу куда-нибудь явиться в этих изношенных сапогах, в рыжей и измятой шляпе, в ветхом платье, у которого даже швы побелели? Меня выгонят за дверь, не удостоив и выслушать…

— Это препятствие можно устранить. Ты знаешь, что я экономен. Я нашел возможным отложить из моего жалованья несколько грошей. Если ты твердо решаешься, я буду рад одолжить тебе в виде займа сумму, необходимую для покупки гардероба, дорожных расходов и пропитания, в ожидании результатов хлопот…

— Да, ты благоразумен! Ты сумел устроить свою жизнь, а я — только испортил.

Аннибал продолжал:

— Если тебе не нравится Франция, почему бы тебе не отправиться в Англию, Америку или Россию?

— Я подумаю.

— Ты даешь мне слово?

— Честное слово Пароли!

— И скоро?

— Да. Ты заставляешь меня краснеть за самого себя. Несмотря ни на что, я все-таки человек неглупый, а такую жизнь могут вести только бессловесные животные. Я переменюсь. Париж отказывает мне в куске хлеба, так я буду его искать в другом месте.

— И ты откажешься от этого? — спросил Аннибал, кладя руку на стакан с несколькими каплями абсента.

— Видит Бог, без сожаления! Абсент помогает забыться, но действует очень дурно.

— Распростишься с игрой?

— Навсегда!

Аннибал схватил Анджело за руку и воскликнул:

— Прекрасные обещания! К несчастью, ты давал их много раз!

— Сознаюсь, но теперь мое решение непоколебимо. Я сдержу слово.

— Да услышит тебя Господь! Разузнай, где больше шансов на удачу, и извести меня. — И прибавил, вынимая из портмоне билет в пятьдесят франков: — Возьми. Тебе он очень нужен. Не забывай, что в Париже я помогаю тебе в последний раз. Я совершу преступление, если стану поддерживать тебя на том дурном пути, по которому ты до сих пор следовал.

При виде билета в пятьдесят франков глаза Анджело засверкали. Он взял его дрожащей рукой и пробормотал:

— Благодарю, старый товарищ, благодарю! Может быть, наступит день, когда я буду в состоянии уплатить тебе, но никогда мы с тобой квиты не будем.

— Я ухожу, — сказал Аннибал, вставая, — и надеюсь, что ты скоро придешь ко мне, чтобы известить о своем серьезном решении.

— Будь спокоен, я последую твоим советам, — возразил Пароли, не спуская глаз с билета, который держал в левой руке, а правой пожимая руку другу.

Аннибал ушел из таверны и, проходя по бульвару, думал:

«Сдержит ли он свое слово? В его взгляде не отражалось твердого решения; не энергии у него не хватает для борьбы, а доброго желания, что еще хуже. Я сильно опасаюсь, что Анджело — безвозвратно потерянный человек».

Рожденные во Флоренции, в семействах, связанных узами дружбы, выросшие в соседних домах, Анджело Пароли и Аннибал Жервазони в шестнадцать лет были посланы в Париж для окончания курса наук.

Находясь на медицинских курсах, они оба почувствовали влечение к одной и той же специальности — изучению глазных болезней.

Анджело Пароли скоро обратил на себя внимание как один из лучших студентов. Когда Анджело окончил курс, он уже пользовался известностью: хвалили обширный круг его познаний, выставляли его как необыкновенно способного хирурга.

Он мог бы стать профессором и не имел бы недостатка в слушателях или открыть свою лечебницу, и, наверное, пациентов было бы много. Молодой человек серьезно размышлял, как лучше устроиться, но, к несчастью, в это время умерла его мать, не пережив почти полного своего разорения.

Пароли получил в наследство только несколько тысяч франков, что было недостаточно для приобретения лечебницы. Он был принят помощником знаменитого окулиста на улице Hautefeuille, где его друг Аннибал завершал свое специальное образование.

В ту пору Анджело Пароли вел образ жизни правильный, мирный, со всех точек зрения примерный.

Никто из знавших его не сомневался, что ему предстоит блестящая будущность: его энергия и обширные знания составят ему карьеру. Но случай решил иначе.

Пароли встретил однажды красивую молодую женщину, обольстительную, испорченную до мозга костей и чертовски кокетливую. Он почувствовал к ней легкое влечение, которое не замедлило превратиться в слепую страсть.

Эта особа была воплощением пороков и находила удовольствие знакомить с ними и своего возлюбленного. Семена упали на плодородную почву, так как Анджело обладал немалым количеством дурных инстинктов, но они до поры до времени находились в состоянии дремоты и, может быть, никогда и не проснулись бы, не употреби его любовница всевозможные старания для их пробуждения.

Анджело не противился обаянию порочных страстей, овладевавших им с каждым днем все сильнее и сильнее. Нездоровая любовь росла не по дням, а по часам. Любимая женщина сделала из него своего раба.

Жервазони, далеко не так блестяще одаренный человек, как Анджело, но обладавший редким здравым смыслом, сильно опасался за будущее своего друга и старался указать ему на пропасть, к которой тот подвигался такими быстрыми шагами. Он не жалел умных и добрых советов. Но Пароли, обезумевший и совершенно покоренный, не слушал ничего.

К несчастью, беспорядочная жизнь совершенно отучила Анджело от трезвого и разумного труда.

Доктор-окулист, у которого он работал в качестве главного помощника, в свою очередь отечески увещевал его, но ослепленный Анджело не внял голосу рассудка.

Однажды утром он явился в больницу совершенно пьяный после ночи, проведенной в безумных оргиях, и наскандалил. Поведение его стало до того невыносимым, что не оставалось никакой возможности держать его: Анджело было отказано от места, и он очутился на улице без куска хлеба.

Как только Анджело потерял место и, следовательно, перестал получать жалованье, любовница немедленно покинула его.

Любовь, которую эта мошенница внушала несчастному итальянцу, в середине века непременно была бы названа колдовством: Пароли чуть с ума не сошел от отчаяния, и вот тут-то он и стал пить абсент, чтобы забыться, и, не находя в себе больше ни мужества, ни желания снова взяться за прежнюю трудовую жизнь, принялся посещать самые невозможные притоны, с целью добыть скудные средства к существованию с помощью карточной игры.

Женщина, развратившая и бросившая его, внушила ему ложный взгляд на вещи и уничтожила в нем сознание собственного достоинства.

Он сам испортил себе жизнь, но это нисколько не мешало ему обвинять в неудачах всех и каждого. Он возненавидел весь человеческий род и только дышал мыслью отомстить за то, что никто не сделал ему никакого зла.

Он стал жаждать богатства не ради тех наслаждений, которые оно может дать, а исключительно ради средств к мести, которые доставляют деньги. Эта жажда мести обратилась у него в idee fixe, представляя новый род безумия.

Пароли был человек, способный ни перед чем не останавливаться, даже перед преступлением, если дело бы шло о достижении богатства, а вместе с ним и о его другой, заветной цели.

Из всех своих прежних друзей и товарищей по школе он продолжал поддерживать отношения только с Аннибалом Жервазони.

Значило ли это, что он сохранил к нему прежнюю дружбу? Конечно, нет. В сердце Пароли не осталось больше ни одной чувствительной струны. Все в нем угасло, все умерло.

А если он время от времени продолжал видеться с Жервазони, то делал это потому, что молодой итальянец изредка вынимал из кармана луидор и великодушно делился со своим бывшим приятелем. Мы должны прибавить, что подобное отношение не вселяло в сердце Анджело ни малейшей благодарности.

Когда друг его вышел из «Auberge des Adrets» и пошел по бульвару, Пароли насмешливо поглядел ему вслед.

— Вот что называется быть благоразумным! — с горечью проговорил он. — Как он щедр на советы! Как будто я нуждаюсь в них. Золото, золото — вот единственное, что мне нужно! Это все, чего я жажду. Золота мне! Много золота! Столько, чтобы я имел возможность повергнуть весь Париж к моим ногам и презирать тех, кто презирает меня теперь!

Глаза Анджело устремились на пятидесятифранковый билет.

— Вот тут у меня есть с чем попытать счастья! — продолжал он говорить сам с собой, причем лицо его приняло выражение неописуемой алчности. — Ведь надоест же наконец несчастью преследовать меня! Там играют в крупную игру! Маленькая ставка может принести мне большую сумму, а уж раз у меня будут деньги, никто не помешает мне попробовать свою силу на чем-нибудь более грандиозном!

На минуту молодой итальянец как будто углубился в себя.

— Уехать за границу! — проговорил он, помолчав некоторое время. — Покинуть отечество! И жить где-нибудь в другом месте! О нет, для меня это положительно невозможная вещь! Да он просто с ума сошел! Не пить больше! Не играть! Полно! Вот глупости-то! Я буду играть до тех пор, пока игрой не наживу себе целое состояние! Я буду пить до тех пор, пока, подавив весь мир своим богатством и могуществом, не перестану нуждаться в забвении! Но придет ли когда-нибудь этот день? А почему же и нет? Все возможно! Иногда даже и невозможное! А впрочем, если в действительности не все хорошо, то опьянение дает мне полнейшую иллюзию! А это почти одно и то же!

С этими словами Анджело застучал по столу.

— Что угодно, сударь? — воскликнул прибежавший на его зов слуга.

— Абсенту! Да не уносите бутылку, а оставьте ее около меня!

— Хорошо, сударь.

Слуга повиновался, принес бутылку и оставил ее около Анджело.

Через полчаса бутылка была уже пуста.

Тогда молодой итальянец встал и расплатился.

Он не пошел в большие двери, а вышел на улицу Бонди, прошел переулок, соединяющий последнюю с улицей Марэ, вошел в беднейший отвратительнейший ресторанчик и уселся обедать, стараясь выбирать самые дешевые блюда, чтобы истратить на еду как можно меньше.

У Анджело оставалось еще немного мелкой монеты для уплаты за обед, так что он не притронулся к пятидесятифранковому билету Жервазони. Эти деньги, упавшие точно с неба, он берег для игры.

В восемь часов он ушел из ресторанчика, где не столько утолил голод, сколько наполнил желудок, и, подняв до ушей воротник своего пальто вследствие все усиливавшегося холода, пошел по улице Panillon.

Он остановился перед шестиэтажным домом и прошел мимо комнатки консьержа, ничего не спрашивая и не обратив на себя никакого внимания. Без сомнения, его знали в лицо.

Поднявшись на третий этаж, Анджело остановился перед дверью, выходившей на площадку лестницы, как раз посреди двух других дверей. Газовый рожок ярко освещал все пространство.

Пароли подошел к узкой двери слева и со вниманием ее осмотрел. Крошечный крест, нарисованный мелом, чуть виднелся посередине.

— А! — пробормотал он. — На сегодняшний вечер вход отсюда.

И он слегка постучался три раза. Дверь отворилась. Молодой человек проскользнул в узкий темный коридорчик.

— Дальше… Все прямо, — послышался голос.

Темнота была полная, и Пароли, ощупывая стены, наткнулся на дверь, которая под напором его руки открылась, и он вошел в ярко освещенную комнату.

Женщина, около пятидесяти лет, лицо которой сохраняло следы прежней красоты, сидела перед маленьким бюро и сводила счета в записной книжке. Она подняла голову.

— Ах, это вы, monsieur Пароли, — сказала она, и любезная улыбка появилась на ее накрашенных губах. — Вы пришли сегодня по какому-то наитию.

— Почему так?

— Потому что у нас соберется многочисленная и хорошая компания, и я имею основание думать, что вечер не пропадет даром; народу уже довольно, в том числе игроки настоящие; через минутку начнут.

Пароли вынул из кармана свой билет в пятьдесят франков и протянул его madame Тирон — так звали экс-кокотку, которая в молодости получала денежные средства благодаря своей красоте, а теперь держала игорный дом.

— Пожалуйста, возьмите себе, сколько следует за ужин, — сказал итальянец, — и разменяйте мне деньги.

Madame Тирон взяла билет, посмотрела его на свет и долго и подозрительно разглядывала с большим вниманием.

Уверившись наконец, что он не фальшивый, она положила его в ящик бюро и сдала Пароли сорок восемь франков монетами по сто су.

— У вас сегодня будет такой ужин, что пальчики оближете, — произнесла она, улыбаясь, — я раскошелилась сегодня!

Итальянец сунул в карман деньги, отворил дверь и вошел в маленький зал, бормоча сквозь зубы:

— Да, ужин в пятьдесят су, оплаченный пятьюдесятью франками. Знаю я тебя, старая мегера!

Маленький зал был совершенно пуст. Пароли прошел через него, отворил вторую дверь и очутился в довольно просторной комнате, середину которой занимал длинный и широкий стол.

Покрывавшее стол зеленое сукно было разделено мелом на равные пронумерованные пространства. Вокруг стола сидело уже до дюжины мужчин и женщин.

Обычные посетители притона болтали у камина и возле окна, ожидая начала игры.

Некоторые из женщин были молоды и красивы, отдеты нарядно, но безвкусно, и украшены множеством драгоценных вещей. Другие, неопределенного возраста, походили на старых спекулянток, в тревожном ожидании бродящих вокруг решетки биржи.

Некоторые игроки носили на себе следы бурных страстей — ввалившиеся щеки и лихорадочно горящие глаза служили тому доказательством. Многие молодые люди, красивой наружности, но с подозрительными манерами, одеты были в безукоризненные вечерние костюмы: черный фрак, белый галстук и открытый жилет — и казались богачами.

Остальные, напротив, походили на бедных студентов или провинциалов в праздничной одежде. В числе гостей находились и старики, честные физиономии которых, конечно, были обманчивы, а седые волосы не внушали уважения.

Одним словом, смесь мошенников и проходимцев. Одни пришли попробовать счастья, другие — в полной уверенности, что они заранее приняли все необходимые предосторожности для удачной игры.

Анджело Пароли приблизился к тому столу, где играли в баккара.

— Если вы сядете возле меня, милый мой, я сменю место, — сказала ему довольно красивая особа. — Вы всегда приносите несчастье, не раз и не два я испытала это на себе.

Не отвечая, итальянец опустился на стул. В ту же минуту его соседка вскочила со словами:

— Следовало бы занимать место по жребию!

Хозяйка дома, madame Тирон, вошла в зал в сопровождении четырех постоянных посетителей.

— Мы больше никого не ждем, — проговорила она, — и поэтому ничто не мешает нам начать. Ну-с, кто хочет заложить банк? Господа, кто будет банкиром?

Никто не ответил ни слова.

— Как! Ни одного банкомета? — продолжала Тирон. — Неужели не найдется банкометика на двадцать пять луи?

То же молчание.

— Ну, значит, надо проделать два или три круга в ландскнехт, чтобы разойтись. А потом, когда игроки немножко разгорячатся, найдутся и банкометы.

С этими словами Тирон взяла из какого-то ящичка и бросила на стол тридцать новых колод. По крайней мере обложки казались нераспечатанными.

Она сорвала обертку и, энергично перетасовав карты, положила их перед собой и попросила снять.

— Кому сдавать? — спросила одна из женщин.

— А вот сейчас вынем по карте.

Судьба указала на какого-то молодого человека, который немедленно принялся сдавать.

Время шло, и Анджело Пароли то выигрывал, то проигрывал, в результате получился ноль.

— Двадцать франков! — воскликнул итальянец, поставив на стол четыре монеты по пять франков.

— Ва-банк!

Анджело повернул карты и выиграл.

— Пятьдесят франков!

— Ва-банк!

Положительно, счастье повернулось к молодому человеку. После целого ряда удачных ставок Анджело передал ставку. Его четыре монеты по пять франков принесли ему три тысячи.

Лихорадка овладела всеми. Начали играть уже по-крупному.

Пароли понтировал щедро, но довольно осторожно, и продолжал выигрывать.

Снова пришла его очередь ставить.

Он выставил пятьсот франков и выиграл.

— Тысяча франков! — воскликнул он.

— Ва-банк!

Восемь раз метал Пароли, и все восемь раз взял банк.

Поколебавшись с минуту, он наконец решился и несколько взволнованным голосом воскликнул:

— Восемь тысяч!

Сначала игроки сидели в глубоком молчании. Никто не смел держать против такого банка.

— Господа! — повторил итальянец. — Восемь тысяч франков на стол! Если они не будут покрыты, я передаю очередь, и банк за мной.

— Ва-банк! — внезапно проговорил один из игроков.

И один за другим полетели на стол банковские билеты.

Пароли снова взял банк. На этот раз азарт игры и опьянение выигрыша не позволили ему подумать ни минуты.

— Шестнадцать тысяч франков! — пылко воскликнул он. — Кто держит?

Но, о ужас! Как раз в эту минуту двери маленькой залы внезапно распахнулись, и чей-то повелительный голос воскликнул:

— Именем закона! Никто ни с места!

Все оглянулись и, к общему ужасу, увидели на пороге полицейского комиссара, опоясанного шарфом, в сопровождении полудюжины агентов, одетых в штатское платье.

Пароли хотел захватить выигранные деньги, лежавшие перед ним в виде кучки золота и банковских билетов. Но не успел он и дотронуться до них, как был схвачен сзади одним из агентов за шиворот.

Другие агенты держали на почтительном отдалении прочих игроков.

— Господа! — проговорил комиссар. — Я должен конфисковать деньги, а затем вы скажете мне ваши имена.

Итальянец был бледен, как смерть. Руки дрожали от страшного нервного возбуждения. На лбу выступили крупные капли холодного пота. Глаза его не могли оторваться от кучки золота и банковских билетов, составлявших около двадцати пяти тысяч франков, которые у него отнимали «именем закона», отнимали деньги, принадлежавшие ему вполне законно, потому что он не украл их, а выиграл, плутуя.

«В первый раз в жизни мне повезло! — с отчаянием думал он. — И вот что из этого вышло!»

Тирон дрожала всем телом. У нее пропала всякая надежда на спасение. Ее арестуют, а имущество будет описано: для несчастной это равнялось полному разорению.

«Кто мог донести на меня?» — ломала она голову.

А доносчиком была кухарка, которой она отказала накануне от места, и та отправилась прямо в полицию.

Комиссар, следуя заведенному в таких случаях порядку, записывал имена игравших.

Анджело Пароли был одним из последних, к кому он обратился.

— Как вас зовут, сударь? — спросил он. — Где вы живете?

Хотя итальянец и был совершенно уничтожен событием, которое из области радужных мечтаний низвергло его в мрачную бездну действительности, тем не менее он приготовился к этому вопросу.

Он сообразил, что, вероятно, ему придется, хотя и в качестве свидетеля, фигурировать на суде и что это обстоятельство— еще больше будет способствовать ухудшению его и без того отвратительной репутации и окончательно закроет перед ним все двери.

Поэтому он, не колеблясь ни минуты, дал фальшивое имя и фальшивый адрес.

— Ваша профессия? — спросил комиссар.

— Я служу у торговца фарфоровыми изделиями на улице Паради-Пуассольер.

Записав все это, комиссар обратился к игрокам и сказал:

— Теперь вы можете удалиться; в скором времени вы получите приказание явиться в суд.

Посетители притона, ответив на вопросы, ушли один за другим.

Анджело Пароли бросил последний, полный отчаяния взгляд на свои денежки, которые полицейский комиссар уже принялся считать, и вышел вслед за другими.

Он остановился на тротуаре, ударил себя по лбу и проговорил сквозь крепко стиснутые зубы:

— Ну не прав ли я, говоря, что родился под какой-то проклятой звездой? Сев играть с несчастной суммой, я выиграл двадцать пять тысяч, а в настоящую минуту у меня снова нет ни одного су! Даже поесть не на что завтра! В тот момент, когда, после долгого преследования, несчастье наконец оставило меня, является полиция — и вот я снова должен околевать с голоду! Нет, положительно я не могу больше выносить это ужасное существование! Я и закончу его, закончу тем, что разобью себе череп о стену или же застрелюсь!

После этого краткого монолога итальянец пошел большими шагами наудачу, весь согнувшись, опустив голову и даже не замечая, что пронзительный, ледяной ветер холодит его до мозга костей.

Сам не зная как, он вышел на бульвар, прошел до улицы Мадлен, миновал улицу Тропше и, пройдя Амстердамскую улицу, очутился на Загородном бульваре.

Совершенно машинально, управляемый чем-то вроде инстинкта, который в данный момент заменял у него отсутствовавшую волю, он подошел к своему жилищу, находившемуся на улице Брошан в Батиньоле.

Молодой человек миновал скупо освещенный театр, пробрался сквозь толпу зрителей, выходивших на время антракта, и вышел на улицу Дам, которая вела непосредственно к улице Брошан. Только что пробило десять часов.

Улица была совершенно пустынна, и все лавки уже давно заперты. Шаги итальянца звонко отдавались на замерзшей мостовой. Погода была вообще холодная и сухая.

Но мало-помалу походка его замедлилась. Размышления делались все мрачнее и мрачнее. Он был до такой степени поглощен ими, что не заметил, как перед ним, в шагах в десяти, вышла из какого-то дома женщина, по-видимому, очень молодая, и, оглянувшись вокруг испытующим взглядом, быстро пошла перед ним.

Погруженный в грустные размышления о самоубийстве, итальянец совершенно не замечал, что делается вокруг. Какое дело до мелких подробностей уличной жизни человеку, который собирается покончить счеты с жизнью?

Но молодая женщина заметила его и пошла еще быстрее, боясь, как бы он не нагнал ее и не вздумал заговорить.

Хотя лицо ее было закрыто густой вуалью, холодный ветер все-таки колол ей глаза, вызывая крупные слезы. Она вынула платок из муфточки, которая висела у нее на шее на шелковой ленте, и отерла слезы.

При этом быстром движении какой-то небольшой предмет выскользнул из муфты и упал на землю; все это произошло так быстро, что женщина не заметила своей потери. Она шла гораздо быстрее итальянца и потому далеко опередила его.

Анджело шел неверной, колеблющейся походкой, то подходя к самому краю тротуара, то прижимаясь к стенам домов.

Вдруг носок его сапога задел какой-то твердый предмет, отлетевший в сторону и при ударе об обледенелый тротуар издавший сухой, резкий звук.

Пароли взглянул вниз и на расстоянии метра от себя увидел что-то белое, резко выделявшееся на сером асфальте. Он сделал еще шаг, наклонился и поднял записную книжку с покрышкой из слоновой кости, с карандашиком в бархатных петлях.

— Это что такое? — недоумевал Пароли, разглядывая свою находку. — Записная книжка. О Господи, если бы в ней было, на что мне завтра позавтракать!

Итальянец подошел к газовому фонарю и принялся внимательно ее рассматривать. На одной из дощечек слоновой кости красовались рельефные серебряные буквы: С и В.

— Это потерял не мужчина, — рассуждал Пароли. — Слишком красивая и кокетливая вещица! Наверное, женщина. Дома посмотрю, что есть внутри.

С этими словами он опустил книжечку в карман своего пальто.

Через несколько шагов он дошел до угла улицы Брошан и повернул налево.

Дочь Жака Бернье не забыла ответа старой служанки Анжель. По словам старушки, последняя должна была вернуться домой около половины десятого вечера.

К ней-то и спешила Сесиль, стараясь устроить так, чтобы прийти раньше хозяйки и не заставить ее ждать.

Лавка не была еще заперта. Бледный свет сочился сквозь замерзшие стекла окон.

Теперь уже девушка больше не колебалась. Она смело и решительно отворила двери и вошла в магазин.

При звуке дверного колокольчика старая служанка показалась из внутренних комнат. Она с первого же взгляда узнала утреннюю посетительницу.

— Ах, это вы, сударыня! Вот уж не думала, что вы придете! На улице такой холод!

— А пусть себе холод! — возразила Сесиль. — Мне необходимо было прийти, вот я и пришла. Ваша барышня вернулась?

— Да, сударыня. Не далее как с четверть часа назад. Я говорила ей, что вы придете.

— Значит, я могу ее видеть?

— Конечно! Подождите минутку.

С этими словами старая служанка отворила двери и вошла в соседнюю комнату, где красавица Анжель, сидя за большим столом, писала и проверяла счета.

— Что нужно? — спросила она, прерывая свое занятие и поднимая голову.

— А это та самая молоденькая дамочка, барыня, о которой я вам говорила. Она приходила утром.

— Хорошо.

— Можно ввести ее сюда?

— Да, сейчас же. Потом заприте ставни и можете идти спать. Мне сегодня предстоит долго возиться со счетами.

Служанка снова вошла в магазин и проговорила:

— Madame Анжель вас ждет, сударыня.

Сесиль вошла решительной поступью и очутилась перед хозяйкой магазина, которая встала, чтобы встретить ее.

Старая служанка затворила двери.

Сесиль взглянула на madame Анжель и была поражена ее красотой.

И действительно, Анжель была обольстительно хороша при ярком свете лампы. Никогда она не оправдывала настолько прозвище, данное ей в квартале.

Она с любопытством смотрела на стоявшую перед нею Сесиль и пригласила ее сесть.

— Вы уже приходили ко мне сегодня, сударыня?

— Да, — ответила девушка, скорее кивком головы, нежели словами.

— Мне очень жаль, что вы меня не застали, потому что ваше второе посещение в такой поздний час показывает, что вам очень нужно меня видеть.

— Да, у меня к вам очень важное дело, — пробормотала Сесиль и подняла вуалетку.

— В таком случае madame или mademoiselle?

Анжель остановилась.

— Mademoiselle, — сказала Сесиль.

— Ну так вот, мы одни, и я готова вас выслушать. Что привело вас ко мне?

Несмотря на всю свою энергию, Сесиль колебалась, но потом овладела собой и почти неслышным голосом пролепетала:

— Я пришла, сударыня, просить вас помочь мне… спасти меня…

Красавица Анжель нахмурилась, ее тонкие ноздри затрепетали, и по лицу пробежала черная тень.

— Спасти вас? — повторила она.

— Спасти мою честь… спасти мне жизнь… У меня вся надежда на вас! Без вас я погибла!

Лицо Анжель приняло леденящее выражение, брови ее сдвинулись, образуя над глазами резкую, темную линию.

— Я поняла, — резко проговорила она.

Сесиль низко-низко опустила голову, и густая краска залила ее смуглые щеки.

— Сколько вам лет? — сухо продолжала Анжель.

— Девятнадцать.

— И, разумеется, ваши родители ничего не знают о вашем положении?

— У меня нет матери… давно уже… а если отец узнает… он будет безжалостен.

— Человек, обольстивший вас, женат?

— Нет, сударыня.

— Значит, это такая презренная личность, что вы не надеетесь, что ваш отец разрешит ему жениться на вас?

— Человек, о котором идет речь, сударыня, честен; но его положение в свете очень скромное… более чем скромное. Он актер, а мой отец никогда не допустит, чтобы я стала женой комедианта. Честь для него — все. В первый момент, узнав, что у меня есть любовник, он способен убить меня, кто бы этот любовник ни был.

За этими словами Сесиль наступило долгое молчание.

— Хорошо ли вы подумали о том, чего от меня хотите? — спросила наконец красавица Анжель, устремив на Сесиль свои чудные глаза сфинкса.

— Я думала, что вы сжалитесь над моим отчаянием, над моим ужасом, и пришла к вам с полным доверием.

— Кто подал вам мысль обратиться ко мне?

— Мне смутно, намеками говорили о вас…

— Как о личности, способной помочь вам в вашем затруднении?

— Да, сударыня. По крайней мере я так поняла.

— Так вот какова моя репутация в квартале! — воскликнула Анжель. — Чем я ее заслужила? Но, несчастное дитя, — с участием и оживлением обратилась она к Сесиль, — ведь вы хотите совершить преступление.

— Преступление?…

— Конечно! И хотите сделать меня своей соучастницей! Да разве вы не знаете, что, исполнив вашу просьбу, я могу подвергнуться наказанию? Вы знаете, что мне угрожает тюрьма?

— Да, сударыня, я знаю! Но опасность существовала бы в том случае, если бы вас кто-нибудь выдал правосудию. Я одна могла бы это сделать, а согласитесь, что это вовсе не входит в мои расчеты. В моих интересах, вечно хранить тайну.

— А вы ни во что не ставите опасность, которая будет грозить вам лично? Ведь вы можете умереть!

— Пусть я умру, — твердо ответила Сесиль, — только бы отец никогда не узнал о моем позоре!

— Вы не любите того человека?

— Я не могу сказать ничего положительного. У меня в голове все смешалось. Одно только ясно: ужас перед гневом отца! Я согласна лучше умереть!

— Да неужели у вас нет никакого материнского чувства?

— Я ненавижу этого ребенка! Мне девятнадцать лет. Я думала вполне искренне, что люблю человека, которому внушила безумную, бешеную страсть. Я отдалась ему, не понимая и не сознавая, к каким последствиям может привести мое несчастное увлечение. Теперь я хорошо вижу, что ошибалась. То, что я принимала за страсть, было мимолетным увлечением.

Голос молодой девушки задрожал, и слезы ручьем полились из ее прекрасных глаз.

— Увы! — продолжала она. — Я загубила свою жизнь. Я уже говорила вам, что для моего отца честь прежде всего. Он любит меня, больше чем любит, — обожает! У него я одна, совершенно одна на свете. Он питает честолюбивые замыслы, хочет, чтобы я вступила в какой-нибудь блестящий брак, который станет радостью и гордостью его старости. Моя позорная слабость разом разрушит все его надежды. Я опозорена навсегда! Да, я знаю, что моя просьба ужасна. Но разве существует другое средство для того, чтобы помешать мне слететь в пропасть? Если вы откажетесь помочь мне, мой отец убьет меня, и я буду причиной его смерти. Я прошу спасти мою честь, мою жизнь! Спасая мою жизнь и честь, вы спасете моего отца! Я заплачу вам, сударыня! Назначьте сами цену! Я заранее принимаю ее и заранее согласна на все!

— А я не принимаю подобного торга и не согласна! — с живостью воскликнула красавица Анжель. — Я знаю, есть женщины, которые избрали своим ремеслом подобного рода преступления, но я не из таких! Можете обратиться к одной из них, если вам угодно!

— Значит, вы отказываетесь спасти меня?

— Спасти вас таким образом? Да!

— И у вас нет ни малейшей жалости ко мне?

— Нет, мне жаль вас. Но я не хочу брать на себя ответственность за поступок, противный моей совести, который, кроме того, может привести меня на скамью подсудимых.

Сесиль горько рыдала.

— Боже мой! Боже мой! — восклицала она вне себя от отчаяния, ломая красивые руки. — Неужели я не могу найти слов, которые бы тронули вас и разжалобили?

Она упала на колени и, умоляюще протягивая руки, воскликнула:

— Умоляю вас, прошу, заклинаю! Спасите меня от бесчестья! Спасите от смерти! Я еще слишком молода. Если вы не придете мне на помощь, я не буду дожидаться возвращения отца! Клянусь, я убью себя!

— Встаньте, — сказала Анжель, взяв за обе руки продолжавшую стоять на коленях девушку.

— Нет, нет, я не встану, пока не трону ваше каменное сердце! Пока не добьюсь помилования! Да, помилования, потому что в настоящую минуту перед вами стоит осужденная на смерть. Я сумею молчать, уверяю вас! Тайна услуги, которую вы мне окажете, будет похоронена в глубине моей души. Неужели вы хотите обременить свою совесть моей смертью? Уверяю вас, я пойду не домой, а прямо в Сену.

— Молчите, молчите, — промолвила красавица Анжель, дрожа.

«А ведь этот несчастный ребенок говорит правду, — думала она. — Если я буду настаивать на своем отказе, она непременно покончит с собой или обратится к одной из тех ужасных женщин, о которых я ей говорила. Нет, лучше сделаю вид, что согласна. Так я могу выиграть время, могу видеться с ней, а может быть, и спасти».

— Хорошо, я уступаю! Но это ужасно! — Голос Анжель страшно дрожал.

Сесиль вскочила с радостным восклицанием:

— Благодарю! Благодарю от всей души!

И она поднесла к своим губам руку красавицы Анжель.

— Не благодарите меня! Мое участие в таком деле ужасает меня. Но я не могу противостоять жалости! Да и последствия моего отказа страшат меня, потому что это повлечет смерть вашего отца и вашу. Я согласна. Давно вы убедились в вашем предположении?

— Месяца два, два с половиной.

Анжель принялась давать Сесиль наставления, как ей следует поступать, чтобы достичь желаемого.

— Но выходить вам будет уже нельзя, — закончила она свою речь.

— Так как же?

— Я сама приду, если хотите. Отпустите в тот день вашу служанку. Я приду послезавтра, часов в одиннадцать утра. Где вы живете?

— О, очень близко. На этой же улице, дом № 54.

— 54. Буду помнить. Теперь скажите мне ваше имя.

— Сесиль Бернье.

Анжель задрожала, отступила назад, ее красивое лицо приняло совершенно мертвенный оттенок.

— Сесиль Бернье! — повторила она задыхающимся голосом.

— Да, сударыня, — подтвердила Сесиль, очень удивленная и почти испуганная страшной переменой.

— Вы дочь Жака Бернье?

— Да, сударыня.

— Жака Бернье, бывшего богатого купца в Марселе?

— Действительно, мой отец был прежде купцом в Марселе.

Красавица Анжель устремила на Сесиль пристальный и враждебный взгляд.

— Она! Здесь! У меня! И она просит меня совершить преступление, чтобы спасти ее! Действительно, случайность принимает иногда самые ужасные формы!

Анжель почувствовала отвращение и ужас.

В комнате в продолжение нескольких минут царило глубокое молчание.

Сесиль первая нарушила его.

— Вы знаете отца?

Казалось, эти слова внезапно пробудили красавицу хозяйку.

— О да, да! Еще бы! Я его великолепно знаю! — с горечью промолвила она.

— Но ведь это не помешает вам помочь мне? Вы ведь не откажетесь?

— Выслушайте меня, и вы тогда сами рассудите, что я могу и что должна сделать.

Тон, которым были произнесены эти слова, наполнили душу Сесиль настоящим ужасом.

Анжель продолжала говорить, слова вырывались из-за стиснутых зубов с каким-то шипением и свистом:

— Тридцать три года назад моя мать, бедная швея, жила в Марселе и тяжелым трудом зарабатывала себе кусок хлеба.

Несмотря на лишения, бессонные ночи и страшный, утомительный труд, она была хороша, почти так же хороша, как вы.

Мужчины не проходят мимо красивых девушек; каждый день моей матери приходилось бороться с более или менее предприимчивыми молодыми людьми.

Она была честна. Блестящие предложения не ослепляли ее, а если ей обещали деньги, она только возмущалась и с негодованием гнала от себя прочь дерзких ухажеров.

Одним словом, ей не стоило никаких трудов сопротивляться всем искушениям, пока не заговорило ее собственное сердце. Но вот она полюбила сама! Полюбила, как любят в двадцать лет, всей своей чистой душой, всем пылким девичьим сердцем! Она доверяла человеку, которого полюбила, и… отдалась ему.

Бедная мама! Вследствие этого увлечения родилась дочь, эта дочь — я!

Обольститель ее хорошо знал, что моя мать никому не принадлежала, кроме него, поэтому не мог сомневаться, что отцом ребенка был именно он. Он и признал меня за свою дочь, то есть позволил дать мне свое имя, но имел жестокость отказать в нем бедной, честной, работящей девушке, которую погубил.

В детстве я не знала ничего из всего того, что я вам только что рассказала. Я думала, что моя мать вдова.

Только умирая, она открыла тайну моего рождения и сказала имя отца. Мне было в то время шестнадцать лет.

И меня обольстили, и я носила под сердцем живое доказательство своего проступка.

Оставшись совершенно одна, я решила идти прямо к отцу, искать у него защиты и помощи. Он был богат и уже женат. Я ничего не скрыла от него.

«А! Вы дали обольстить себя! — воскликнул он. — Тем хуже для вас! Я не желаю принимать участие в погибшей девушке! У вас есть любовник, ну вот и обратитесь к нему: пусть он даст имя тому ребенку, которому имеет несчастье приходиться отцом!»

Зловещая улыбка пробежала по лицу Анжель, между тем как лицо ее становилось все мрачнее и мрачнее.

— Это было возмутительно, ужасно, не правда ли? Этот человек даже не захотел вспомнить, что я его дочь и что он сделал с моей матерью то же, что сделали со мной! Он забыл о своей подлости! Мужчины так скоро забывают подобные вещи! И, повторяю, он был женат! У него была дочь, плод законного союза, воспитывавшаяся дома и росшая в холе, окруженная любовью и заботами, девочка, занимавшая место, которое по праву принадлежало мне гораздо раньше. Ей — все радости семейного очага, теплое гнездышко, как пухом согретое родительской любовью, а мне — ничего.

«Но если я пала, — возразила я моему отцу, — так это случилось потому только, что моей единственной поддержкой, единственным руководителем в жизни была слабая, больная, умирающая женщина! Потому что вы покинули нас, вместо того чтобы поддержать».

Так как ему нечего было ответить, он поступил как нельзя проще: выгнал меня, запретив под каким бы то ни было предлогом переступать порог его дома.

Я ушла опустив голову, с разбитым сердцем.

Человек этот внушал мне ужас, а между тем мне не хотелось проклинать его: ведь он мой отец!

Я имела полное право, опираясь на метрическое свидетельство, требовать от него содержания до моего совершеннолетия, но у меня ни на минуту не возникло подобной мысли! Мне было противно одалживаться у человека, который отказался от меня после того, как уже признал за свою дочь.

Призвав на помощь все свое мужество, я стала работать, чтобы добыть кусок хлеба, но уверяю вас, что ни разу в течение всего этого долгого и в высшей степени грустного и тяжелого для меня времени мне не пришло в голову избавиться как бы то ни было от будущего ребенка! Я бы своими руками задушила того, кто вздумал бы посоветовать мне подобную низость. Итак, моя дочь появилась на свет. Отец ее — негодяй, человек, носивший громкое имя и обещавший жениться на мне, отказался даже признать ее. Он не хотел компрометировать себя! Но я и не почувствовала этого оскорбления. Какое мне было до него дело! Я была матерью!

Я стала воспитывать дочь. Жила исключительно для нее, старалась учиться и создать себе хоть какое-нибудь положение, чтобы дать ей если не богатство, то по крайней мере обеспеченность. Теперь я счастлива! Счастлива ею, потому что я люблю ее… люблю… нет, боготворю мою дорогую девочку! Она для меня — все.

Вот что сделала я.

Поступите и вы так же. Оставьте ребенка, пренебрегите позором, а если Жак Бернье прогонит из дома свою законную дочь, как он прогнал незаконную, то ведь это только справедливость, и ничего больше! По крайней мере и я, и моя мать будем отомщены!

Анжель умолкла.

Сесиль, обезумевшая от всего услышанного, отступила в ужасе.

— Вы! — пробормотала она, задыхаясь. — Вы — моя сестра!

— Я! Ваша сестра! Да! Месть моя великолепна! Я и думать не могла, что она будет так полна! Законную дочь, красу и честь семьи, за которой наблюдали постоянно и окружали заботами и любовью, постигла та же судьба, что и отверженную, презренную побочную дочь. И эта-то несчастная, отверженная посвятила своему ребенку всю свою жизнь, между тем как счастливая собирается убить своего! И ко мне, ко мне, ни к кому другому, обращается она с просьбой помочь привести в исполнение отвратительный план! Она, видите ли, желает избежать позора! Бездушная женщина! Мысль о преступлении не трогает ее! У нее одна забота: только бы свет, люди считали ее чистой и непорочной! И детоубийца, не колеблясь ни минуты, стала бы перед налоем рука об руку с честным человеком, гордо подняв свою голову, увенчанную флердоранжем!

Ну-с, mademoiselle Сесиль Бернье, моя сестрица, теперь, когда вы знаете всю правду, неужели вы опять осмелитесь просить меня быть вашей соучастницей?!

— Сжальтесь!… Сжальтесь! — бормотала совершенно убитая и потерянная молодая девушка.

— И я говорила своему отцу: «Сжальтесь! Сжальтесь!» — и просила его помочь!

— Не покидайте меня! Сделайте то, что обещали!

— Идите, возьмите! — крикнула Анжель и с сердцем швырнула в огонь два пакетика, которые было приготовила для Сесиль. Яркое пламя камина в одну минуту поглотило тоненькие сверточки.

Сесиль глухо вскрикнула от отчаяния и бешенства.

Анжель взглянула на нее уничтожающим взглядом и проговорила:

— И не смейте пытаться в другом месте добиться того, что вам не удалось здесь! Я запрещаю вам обращаться к тем ужасным женщинам, о которых говорила! Предупреждаю, что за вами будут следить. Вы должны сохранить ребенка! Это будет вам наказанием! А если я что узнаю, то отдам вас в руки правосудия без всякой жалости! Незаконный ребенок должен быть в нашей семье постоянно! Таково семейное предание, и я запрещаю вам нарушать его! Слышите? Запрещаю! Ваш отец прогнал меня! Помните это!

Итак, сестра, я выгоняю вас. Уходите!

И, выйдя из маленькой комнатки, Анжель прошла в магазин и настежь отворила дверь на улицу.

Сесиль покорно склонила голову и, повинуясь жесту сестры, вышла, шатаясь.

Красавица Анжель захлопнула дверь, упала на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— Несчастная! — говорила она. — Негодяйка! А ведь она почти тронула меня! Хорошо, что она так скоро сказала мне свое имя.

Сесиль Бернье, двигаясь вперед, шатаясь и цепляясь за стены, добрела до дома.

Бригитта ожидала ее. Она перепугалась бледности барышни и начала расспрашивать ее. Но та велела замолчать.

— Мне нездоровится, — сказала она, — но ничего, это пройдет. Иди спать. Я сделаю то же самое.

Бригитта ушла, подавляя глубокое беспокойство.

Сесиль заперлась и бросилась на постель.

— Итак, — бессвязно и отрывисто бормотала она, — эта женщина — моя сестра, и по этой-то причине она отказывает мне в помощи. «Вы должны сохранить вашего ребенка», — сказала она. А если этот ребенок не появится на свет, она донесет. А там меня ждет тюрьма! О, Боже мой, нет, нет, только не это!! Не это! Но что же делать? Что предпринять? Ведь через несколько дней вернется отец! Я не смогу долго скрывать мой позор. И тогда — что тогда будет? О, как я ненавижу этого ребенка! Вся моя жизнь загублена навеки! Я буду богата! Я могла бы рассчитывать на все блага мира! Все честолюбивые мечты отца несомненно бы осуществились. Двери света широко раскрывались перед мной. Общество готово было признать меня одной из своих цариц… И вдруг — теперь все разом рушится! Вместе радужной, светлой будущности — позор, один позор! Отец может убить меня! Убить меня! Но по какому праву? Разве и он тоже Не был виновен? Меня обольстили, это правда, но разве он-то сам не обольстил мать этой Анжель? На его упреки я отвечу упреками, что он бросил родную дочь! Он прогнал Анжель, но не может прогнать меня! Закон запретит ему поступать так. Да, впрочем, я готова к борьбе! Я не буду просить помилования, а буду стоять перед ним, гордо подняв голову, лицом к лицу, и бороться.

Сесиль выпрямилась. Она успокоилась, сорвала шляпу, бросила ее на стул, потом сняла муфту и сбросила шубу.

— Мои деньги! — воскликнула она внезапно и схватила муфту, ища в ней записную книжку.

Но, запустив туда руку, Сесиль вздрогнула: в муфте не было ничего, кроме носового платка.

— Нет, — пробормотала Сесиль, — я отлично помню, что положила именно в муфту свою книжку, в ней-то и было письмо отца, а также пятьсот франков, которые я хотела заплатить этой Анжель. Я, наверное, выронила книжку и не заметила, как это случилось.

Впрочем, что для меня значит такая ничтожная потеря? Отец возвращается с целым состоянием, а мне, слава Богу, будет с чем дождаться его возвращения. Так что я потеряла только письмо, но оно, к счастью, никого не компрометирует.

Сесиль совершенно успокоилась, разделась, легла и не замедлила уснуть глубочайшим сном, продолжая искать средство, как бы скрыть от отца последствия своего рокового увлечения и в то же время избавиться от позора, которым ей угрожала красавица Анжель.

Вернемся на два часа назад и обратимся снова к нашему герою — игроку-окулисту Анджело Пароли.

Подняв записную книжку, оброненную девушкой, Анджело повернул на улицу Брошан.

Итальянец не имел привычки возвращаться домой так рано. Вот почему жена консьержа, увидев, что он поднимается по лестнице, выскочила к дверям своей комнаты и воскликнула:

— Как! Это вы, monsieur Пароли? Я просто не верю своим глазам, право! Вы вечно будите меня среди ночи, даже под утро! Уж не больны ли вы?

— Ничуть! Совершенно здоров!

— А! Ну и хорошо, тем лучше. Это даже как нельзя более кстати, что вы вернулись сегодня раньше обычного.

— Это почему же?

— Зайдите-ка ко мне на секундочку. Мне надо вам кое-что сообщить.

Анджело сделал гримасу, но вошел.

— Кое-что сообщить? Уж, верно, что-нибудь очень неприятное и непременно касающееся хозяина или чего-нибудь в этом роде.

— Вот именно. Он был здесь сегодня вечером.

— И, конечно, требует денег за три четверти года, которые я ему должен.

— Черт возьми! Я полагаю, что этот человек имеет полное право так поступать. Уж если имеешь дома, так, я думаю, можно рассчитывать получать с жильцов деньги? Одним словом, он поручил сказать вам, что, если вы не заплатите долг по январь, он будет вынужден отказать вам от квартиры и продать вашу мебель.

— Плохой ему будет барыш! — с неестественным смехом возразил итальянец. — Я должен двести пятьдесят франков, а моя мебель не стоит и половины. Ему хватит денег только на покрытие судебных издержек.

— Правда! Он и сам хорошо знает все это. Но по крайней мере он будет иметь возможность отдать вашу квартиру жильцам и получать с них деньги исправно. Набавив немного квартплату, он скоро покроет те убытки, которые причинила ему ваша неаккуратность.

— Это очень логично и очень справедливо, но все дело-то в том, что я еще не выехал. Что вы можете на это сказать, сударыня?

— Что мне сказать хозяину?

— Что от сегодняшнего дня до восьмого января еще много времени, целый месяц, и что до тех пор я найду средство заплатить.

— Да верно ли это?

— Да, очень даже верно, смею вас заверить.

— Ведь вы уже не раз обещали.

— Признаться, это так, но на этот раз я обещаю и сдержу слово.

— Значит, вы чего-то ожидаете?

— Положительно так!

— Нет, вы говорите серьезно?

— Неужели я, по-вашему, похож на человека, расположенного к шуткам? — спросил итальянец, с горечью думая о своем безвыходном положении и о том, что с ним случилось на улице Panillon. — Повторяю, что так или иначе, но деньги будут заплачены к восьмому января.

И Анджело стал подниматься по лестнице.

Комната, за которую он не платил хозяину уже девятый месяц, находилась на шестом этаже, под самой крышей, в темном коридоре, который не освещался ни одном газовым рожком.

Пароли ощупью отворил дверь ключом и зажег огарок свечки, воткнутой в позеленевший медный шандал, стоявший на маленькой чугунной печурке, почти никогда не топившейся за недостатком дров или угля.

Бледное пламя вспыхнувшего огарка слабо осветило каморку человека, блестящие способности которого и выходящий из ряда вон хирургический талант так хвалил Аннибал.

На деревянной ореховой кровати лежал матрац со сломанными пружинами, тоненький, как блин, тюфячок, простыни, от белизны которых, вследствие долгого употребления, не осталось и следа, и ободранное серенькое одеяло.

Около кровати стояла тумбочка без дверцы, плохонький комодик, белый простой стол, три стула. Вот и вся мебель. Пущенная с аукциона, она вряд ли принесла бы хозяину больше пятидесяти франков.

Всякий другой на месте Пароли задрожал бы от холода, ступив на порог этой каморки, но привычка мешала заметить, что он сразу стал застывать.

— И ни щепотки табаку! — воскликнул он, заглянув в глиняный жбанчик, стоявший на столике около постели. — И ни гроша медного, чтобы купить его! Как подумаешь, что час назад я был богат! Да, богат! Потому что двадцать пять тысяч франков при моем теперешнем положении — целое состояние! И надо же было, чтобы сам Сатана вмешался! О, жизнь! Какая это глупая, грубая и злая шутка!

С этими словами итальянец подошел к камину.

На маленьком деревянном столике, выкрашенном под мрамор, стояло треснувшее зеркало, валялись старые галстуки, изношенные до последней степени, две или три глиняные трубки, стакан и бутылка.

Пароли взял бутылку и посмотрел ее на свет.

— Ничего! — в бешенстве воскликнул он, с яростью поставив бутыль на прежнее место. — Ни капли абсента, не щепотки табаку! Ни гроша денег! Хотя бы несколько су осталось в кошельке! Но нет, я имел глупость все выложить перед собой, а этот комиссар, конечно, и забрал все! Эдакое я глупое животное! Как же я буду завтра обедать?

Вдруг внезапная мысль осенила его бедную головушку.

— А ведь я, кажется, что-то нашел!

Подойдя к свече, Анджело вынул из кармана найденную книжку и, разглядывая ее, проговорил:

— Слоновая кость. Слоновая кость самого лучшего качества. Это стоит двадцать франков, ну а мне за нее дадут, наверное, двадцать су. Все дорого, когда покупаешь, и все дешево, когда продаешь! Нет, за эту вещицу не выручишь столько, чтобы хватило пообедать.

Пароли вынул карандаш, продернутый в бархатные петли, и раскрыл книжку. Его взгляд упал первым делом на письмо с пятью красными печатями. Он его перевернул и рядом со штемпелем увидел пометку красными чернилами: денежное. Итальянца бросило в жар.

— Денежное! — вскричал он.

Но сейчас же прибавил иронически:

— Скорее всего, уже пустое. Видно, что конверт распечатан. Но нет. Там еще что-то, кроме листа бумаги. Я чувствую кредитный билет!

Трепещущей рукой Пароли открыл конверт: кредитные бумажки упали на стол.

— Деньги! Банковские билеты! Так я не ошибся! — воскликнул Анджело, считая: — Один, Два, три, четыре, пять… Пятьсот франков! А я-то роптал на судьбу, пенял, что родился под несчастливой звездой! Какая радость! Я снова могу попытать счастья и, наверное, опять выиграю.

Он вдруг остановился.

«Но эти деньги принадлежат не мне, — подумал он, — их потеряли, и тот, с кем случилось несчастье, может быть, очень в них нуждается».

Итальянец нервно расхохотался.,

— Нуждается! — повторил он. — Да разве я не нуждаюсь? Что мне за дело до других? Жизнь есть битва: сражайся всякий за себя! Я нашел, я и оставлю у себя. Кому же адресовано письмо?

Он поднял конверт и прочел:

«Mademoiselle Сесиль Бернье, улица Дам, дом № 54. Батиньоль. Париж».

— На имя барышни, — сказал Анджело. — Я больше не колеблюсь. Если барышня красива, она сумеет без всякого труда и очень скоро вознаградить себя за потерю. Посмотрим, кто ей пишет.

Закончив чтение, Анджело положил письмо на стол и принялся ходить большими шагами, опустив голову и наморщив лоб. Сильное волнение отражалось во всех его движениях. Однообразным тихим голосом бормотал он про себя, как помешанный:

— Триста пятьдесят тысяч франков… в бумажнике… при нем! Больше, чем надо на покупку глазной лечебницы у Грийского! Триста пятьдесят тысяч франков!

Он продолжал метаться, как дикий зверь. Его губы все шевелились, но не произносили уже ни одного понятного слова. Вдруг он вернулся на прежнее место, взял письмо, перечитал его еще раз и подчеркнул синим карандашом следующие фразы:

Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков: оставляю у себя в бумажнике триста пятьдесят тысяч франков.

Миллион двести тысяч франков, составляющие остальную сумму, положены в контору моего нотариуса в Марселе, квитанция у меня с собой.

Я выеду из Марселя 10-го в два часа четыре минуты.

В Дижоне буду в три часа тридцать девять минут утра.

Я непременно отправлюсь с курьерским ночью, который и доставит меня в Париж 12 декабря.

Мой адрес в Марселе: Отель «Босежур» на набережной Братства».

Исполнив эту маленькую работу, итальянец снова перечитал подчеркнутые им фразы.

— Маршрут обозначен как нельзя более точно, — пробормотал он. — Невозможно ошибиться.

А чтобы успеть в этом предприятии, совершенно достаточно иметь железную волю и стальные нервы. Помолчав, он прибавил:

— У меня будет и то, и другое. Должно быть, черт возьми! Я дошел до края пропасти. Мне оставалось только погибнуть. Но я хочу попытаться перепрыгнуть ее — во что бы то ни стало. И я попытаюсь. Если попытка не удастся, тем хуже для меня! Горе побежденным!

Пароли снова взял письмо, положил его обратно в конверт вместе с пятью банковскими билетами, запер все в ящик стола, затем разделся и, потушив свечу, улегся на свою жесткую, холодную постель.

Уснул он только под утро.

Всю долгую ночь мозг его работал над планом преступления.

В девять часов он тем не менее вскочил и торопливо оделся.

Захватив с собой два стофранковых билета, Пароли вышел из комнаты и спустился по лестнице, не сказав ни слова жене консьержа.

Быстрым шагом он пошел в город и в одном из лучших магазинов Монмартра купил костюм, теплое зимнее пальто с меховым воротником, затем отправился в бельевой магазин, к шляпнику, сапожнику и, наконец, к куаферу и уже оттуда в баню.

В бане Анджело Пароли был больше часа.

Когда он вышел оттуда, одетый с ног до головы во все новое, физиономия его совершенно изменилась.

Никто не узнал бы в этом элегантном красавце «любителя абсента» из «Auberge des Adrets» или игрока из заведения госпожи Тирон.

От двухсот франков, взятых с собой, у Пароли осталось около пятидесяти.

Итальянец снова пошел по направлению к Батиньолю.

Жена консьержа как раз стояла на пороге своей комнаты.

Она увидела Пароли и с первого взгляда с удивлением заметила произошедшую в нем перемену.

— Ах, какой вы красавец! — воскликнула она. — Что с вами случилось? Вы, наверное, получили наследство?

— Самые пустяки, сударыня! — небрежно, как всегда, ответил Пароли. — Однако, как бы мало мое наследство ни было, все же оно позволит мне расплатиться с хозяином.

— А место, которое вы надеялись получить?

— Я рассчитываю, что оно останется за мной. Я должен сегодня же получить окончательный ответ. Если он будет удовлетворительный — на что я рассчитываю, — то не удивляйтесь, если вы не увидите меня в течение нескольких дней.

— Вы будете в отъезде?

— Да, мне необходимо съездить поблагодарить моих: благодетелей.

— Честное слово, Пароли, от всей души желаю вам успеха! Вы, право, премилый человек! И гордости в вас нет ни на грош. В ваши годы, с вашей наружностью жалости достойно было видеть вас таким… потертым.

— Ничего; буду работать, так скоро обновлюсь!

— Это получше абсента!

— Я с вами совершенно согласен, madame Гулю.

— Значит, я могу сообщить хозяину, что вы уплатите свой долг?

— Можете, разумеется.

С этими словами итальянец поднялся в свою каморку.

Затворив за собой дверь, он бросил в угол узелок со старым платьем, который держал в руке.

Затем вынул из стола конверт с письмом Жака Бернье и триста франков, оставшихся от пятисот, вложил их в записную книжку Сесиль и тщательно спрятал в боковой карман сюртука.

После этого он вытащил из ящика письменного стола кучи бумаг и, не читая, сжег.

Когда от бумаг осталась только кучка золы, Пароли вышел из комнаты, тщательно запер дверь, спустился к жене консьержа и, отдавая ключ, сказал:

— Вот вам ключ, милая madame Гулю. Я попрошу вас держать его у себя на случай того отъезда, о котором я вам говорил. Я вам напишу накануне моего приезда и попрошу привести в порядок мою комнату!

— Хорошо! Хорошо! — весело ответила добрая женщина. — Можете рассчитывать на меня! Все будет сделано как следует. А затем позвольте пожелать вам успеха!

— О, надеюсь, что теперь у меня будет постоянный успех!

— Еще бы! Довольно попостились! Слава Тебе, Господи, пора и разговеться!

— А уж в аппетите-то у меня недостатка нет! — рассмеялся Анджело. И с этими словами вышел из дома.

На этот раз Анджело Пароли почти вовсе не думал об абсенте, так как желудок его настойчиво требовал пищи.

Итальянец купил табаку, папиросной бумаги, затем вошел в один из ресторанов на улице Клиши.

Там он заказал себе простой, но вкусный и сытный обед и велел принести железнодорожный справочник.

Прежде всего Пароли справился, сколько стоит проезд.

— Когда я пообедаю, у меня останется триста сорок пять франков, из которых я должен буду вычесть сумму на поездку. Значит, у меня будет еще сто семьдесят франков. Восемь дней отлучки, считая по десять франков в день, — восемьдесят франков. Остальное — на непредвиденные расходы. Так! Значит, все идет великолепно! А теперь можно и пообедать. — И он принялся за суп и кусок ростбифа с картофелем.

Что касается друзей и знакомых, то Пароли отлично знал, что только одному из них может броситься в глаза его отсутствие — Аннибалу Жервазони.

Надо было непременно устроить так, чтобы он не вздумал написать ему или же явиться за справками на улицу Брошан.

Поэтому, как только молодой итальянец отобедал и напился кофе, он сел в дилижанс, который и привез его на улицу Сен-Мишель, недалеко от улицы Monsieur-le-Prince, где жил молодой ординатор знаменитого окулиста.

Было еще далеко не поздно, и поэтому Пароли рассчитывал, что наверняка застанет своего земляка, отличавшегося крайне размеренным образом жизни.

Жервазони действительно был у себя, в скромной, но чистой и уютной квартирке.

Он сам отворил дверь и отступил в удивлении при виде произошедшей в Анджело перемены.

— Вот видишь, — сказал Пароли, — твои вчерашние советы, а также и твои деньги не пропали даром.

— Мои советы — быть Может, — пробормотал в смущении Жервазони, — но моих пятидесяти франков никогда бы не хватило на подобную экипировку.

— Да, но их хватило на то, чтобы с их помощью выиграть пятьсот. Я в последний раз попытал счастья… и результат доказал, что я поступил хорошо.

— Опять игра!

— Да, помилуй, я на глаза ведь никому не мог показаться таким оборванцем! Ну, а твоих пятидесяти франков было недостаточно для восстановления моего гардероба. Вот я и сказал себе, что деньги друга должны непременно принести счастье, и пошел играть, как идут на дуэль.

— Да ведь ты мог проиграть и снова остаться без гроша!

— Разумеется, но, как видишь, я выиграл!

— Обещаешь хоть теперь никогда больше не переступать порог игорного дома?

— Обещаю, и не только обещаю, но на этот раз сдержу обещание.

— Ну, я очень рад. Хочешь, пообедаем вместе?

— Нет, спасибо, я обедал. Я пришел проститься с тобой.

— Проститься? Ты уезжаешь из Парижа?

— Да, сегодня же.

— Куда же?

— В Англию.

— Надеешься сделать там карьеру?

— Да.

— Расскажи-ка мне все это хорошенько!

— Видишь, вчера, когда я вышел из «Auberge des Adrets», я повстречал одного человека, которого ты совсем не знаешь, и получил от него кой-какие указания. Дело в том, что один известный английский окулист, носящий громкое имя и стоящий во главе большой, известной лечебницы, ищет ординатора-француза, который бы немного знал и по-английски. Ну, по-английски я могу объясняться настолько, чтобы меня поняли. Может быть, мы и сойдемся с англичанином. На всякий случай я отправляюсь в Плимут. Если не удастся — ну, что же делать, вернусь обратно! Попытка не пытка!

— Итак, ты действительно имеешь твердое намерение остепениться?

— Я не буду уверять тебя, а докажу это на деле, и, надеюсь, в самом непродолжительном времени.

— Ну, старый товарищ, — радостно воскликнул добрый Жервазони, — поздравляю тебя от всего сердца с такой быстрой переменой к лучшему, на которую я, признаюсь, не рассчитывал вовсе! Поезжай же, и желаю тебе успеха! Через какое-то время все забудут твои увлечения и ошибки, и ты вернешься в Париж, высоко неся гордую, светлую голову!

— О, я вернусь, можешь быть уверен. Ну, дай руку, до свидания! Перед отъездом мне еще надо многое сделать. Кроме того, человек, который посоветовал мне отправиться в Англию, обещал дать мне рекомендательное письмо, а это, согласись, не лишнее.

— Иди же с Богом, да смотри не забудь захватить все свои аттестаты и дипломы!

— Они уже у меня в чемодане.

— Считаю излишним повторять, насколько я желаю тебе счастья! Ты знаешь, что моя дружба и самые лучшие пожелания всецело принадлежат тебе. Смотри напиши оттуда!

— Непременно напишу через несколько дней.

Друзья горячо обнялись, и затем Пароли, не имевший ровно никакого багажа, отправился, не заходя домой, прямо на вокзал.

Он решил уехать поездом, отходящим из Парижа в два часа пополудни.

Жервазони, искренне преданный другу, положительно, не помнил себя от радости. Он верил ему и ни минуты не сомневался в его отъезде в Англию.

«И во сто раз лучше, что он будет за границей! — рассуждал сам с собой добряк итальянец. — По крайней мере он хоть на первое время будет вдали от всех здешних дурных знакомств, которые так пугали меня!»

Пароли приехал в Марсель на следующий день.

В декабре в четыре часа уже бывает темно так, что окончание путешествия молодого человека совершилось уже при полном мраке.

Весь город был, по обыкновению, прекрасно освещен.

Экипажи отелей ждали пассажиров у вокзала, а слуги выкрикивали достоинства своего заведения, стараясь при этом, насколько возможно, унизить конкурентов.

Анджело, уставший после почти полутора суток, проведенных в вагоне, захотел поразмяться и пошел пешком. Довольно быстро он пришел на набережную Братства, где находился роскошный отель «Beausejour», и вошел в кафе.

В городе было очень холодно.

Молодой человек сел за столик и заказал горячий американский грог. Ему подали тотчас же.

— Я желал бы комнату на несколько дней, — обратился Пароли к слуге. — Будьте так любезны, устройте мне это.

— Хорошо, сударь. Вы путешествуете один?

— Да.

— Вы будете кушать за табльдотом?

— Право, пока я еще ничего и сам не знаю. Это будет зависеть от дела, которое привело меня сюда. Может весьма легко случиться, что я буду возвращаться в разные часы. Сегодня вечером я пообедаю в отеле.

— Слушаю, сударь. Я сейчас же похлопочу насчет комнаты.

Слуга вышел из кафе в дверь, которая сообщалась с отелем, и вернулся через несколько минут.

— Я забронировал для вас комнату на втором этаже. Вид на набережную. Номер комнаты десятый.

— Благодарю.

Пароли допил свой грог и отправился в контору отеля.

— Угодно вам взглянуть на мои документы? — спросил он портье.

— О, сударь, не нужно! Прошли те времена, когда нужны были целые вороха бумаг, чтобы иметь возможность переночевать в отеле. Да и заметьте, что у настоящих мазуриков всегда все бывает в порядке. Теперь мы уже привыкли верить приезжим на слово. Потрудитесь сказать мне ваше имя.

— Жюль-Арман Баскон.

— Профессия?

— Коммивояжер.

— Откуда?

— Из Тулона.

— Больше ничего не требуется.

— Сколько я вам должен?

— Если захотите обед и завтрак — десять франков в день. Стол здесь отличный.

Итальянец хотел ответить, но не успел, потому что в эту минуту в контору вошел человек лет пятидесяти пяти.

— Monsieur Бернье, — сказал портье, поклонившись вошедшему с видимым уважением, — вам письмо.

— Благодарю! Это от моей дочери, — проговорил вошедший, взглянув на адрес.

— Я думаю, что ваша дочь была бы счастлива, если бы узнала, что вы выиграли процесс.

— Не сомневаюсь, но полагаю, она еще больше рада тому, что наконец опять увидится со мной.

— Вы скоро от нас уедете, monsieur Бернье?

— Я уезжаю десятого.

— Если только вас не задержат дела?

— Теперь никто не может удержать меня, так как я уже известил дочь о приезде.

С этими словами он зажег свою свечку, раскланялся и отправился к себе.

Услышав имя Бернье, Пароли задрожал и устремил на него пристальный взгляд.

«Тот ли это Жак Бернье, чье письмо находится у меня в кармане?» — спрашивал он себя.

После нескольких фраз все его сомнения рассеялись. Человек, стоявший перед ним, был действительно когда-то богатым марсельским купцом. По причине переменчивых обстоятельств, дела его долгое время находились в очень печальном положении, но теперь, выиграв процесс, Бернье снова стал миллионером.

Случай свел Пароли на первых же шагах с человеком, ради которого он приехал в Марсель.

Жак Бернье выглядел старше своих лет, несмотря на здоровое, крепкое сложение.

Он был среднего роста, полный, лицо имел правильное, отличавшееся замечательно умным и энергичным выражением.

Итальянец, следивший за каждым его движением, видел, что он взял ключ, к которому был привешен номерок с цифрой девять. И тут случай постарался помочь ему.

Когда Бернье вышел из конторы, портье обратился к Пароли:

— Я задал вам вопрос, сударь, на который вы хотели ответить, когда вошел monsieur Бернье.

— Это относительно табльдота?

— Да, приезжие находят в этом значительную выгоду для себя. Хотя в настоящее время у нас их не особенно много, но стол такой же, как в разгар сезона, когда у нас бывает столько народу, что мы принуждены отказывать, за недостатком места.

— В какие часы у вас садятся за стол?

— Завтрак в одиннадцать, обед в шесть.

— В таком случае запишите и меня, — сказал Пароли и пошел обедать.

В девять часов он вернулся в контору, взял свой ключ и зажженную свечу и отправился в номер. Он оказался большим и прекрасно меблированным. В камине пылал яркий огонь.

Пароли поставил свечу на стол и окинул комнату испытующим взглядом.

Направо и налево находились двери, в данный момент запертые на крепкие двойные задвижки, но отворявшиеся, если встречалась надобность установить сообщение между комнатами, устроив из них помещение для большого семейства.

Анжело подошел к двери налево.

— Вот здесь находится девятый номер, — тихо проговорил он. Он приложил глаз к замочной скважине: с другой стороны в ней не оказалось ключа.

Комната была ярко освещена, и Пароли тотчас же увидел Жака Бернье.

Последний сидел перед камином за маленьким столом, перелистывая кипы бумаг и изредка останавливаясь, чтобы подвести итог под длинными колонками цифр.

— Мне решительно все равно, что бы он ни делал, — пробормотал про себя Анджело Пароли. — Дело заключается в том, чтобы никоим образом не потерять его из виду. В отеле я никак не могу привести в исполнение задуманный план.

После этого он улегся спать.

Все последующие дни он слонялся по городу, чтобы как-нибудь убить время.

Он с необыкновенной точностью возвращался в отель к одиннадцати и к шести часам и садился за стол подле Жака Бернье, но избегал заговаривать с ним и с другими. В его расчеты входило, чтобы приезд его в Марсель был как можно менее заметен и чтобы личность его не запечатлелась ни в чьей памяти.

Большую часть вечера он проводил в кафе.

Портье смотрел на него как на образец коммивояжера.

Восьмого числа, вечером, Жак Бернье привел к обеду одного из своих друзей.

Пароли стал прислушиваться к разговору, и ему удалось поймать на лету несколько отрывочных фраз. Из этих фраз он узнал, что Бернье не изменил своего намерения выехать десятого числа из Марселя в Дижон.

Выйдя из-за стола, итальянец отправился прямо в контору.

— Я прошу вас приготовить счет, — обратился он к портье.

— Как! Вы уже оставляете нас?

— Да, я уезжаю завтра утренним поездом.

Счет был немедленно подан.

Пароли заплатил, вышел из отеля и отправился вдоль по набережной. На этот раз он не просто фланировал, а преследовал известную цель.

Укутанный в кашне до самых глаз, чтобы защититься от резкого, порывистого мистраля, подняв воротник и засунув руки в карманы, Пароли шел мерным, твердым шагом человека, который хорошо знает, куда идет.

Через несколько минут он остановился против ярко освещенного магазина. Это был магазин, торговавший исключительно ножами и пользовавшийся большой известностью.

Пароли вошел. В магазине находился сам торговец и один покупатель. Последнему можно было дать лет двадцать пять — двадцать шесть. Наружность его была невзрачна. Его одежда, хотя и чистая, была беспорядочна: брюки с бархатными отворотами и сапоги из толстой кожи, на черном драповом пальто не хватало пуговиц, маленькая мягкая шляпа, надетая набок, прикрывала коротко остриженные волосы. По говору легко было узнать в нем парижанина из предместья.

— Не надо мне таких крошечных игрушек! — говорил он торговцу, рассматривая нож, который держал в руке. — Ведь это все равно что спичка. Вы знаете, мне часто приходится есть черствый хлеб, и такой нож продержится у меня не больше суток.

— У нас есть и попрочнее.

— Будем надеяться.

— Угодно вам корсиканский нож?

— Все равно… Я не знаю, какой это. Покажите!

Торговец повернулся к Пароли, который вошел в лавку.

— Я сейчас освобожусь, сударь, — сказал он

— Мне не к спеху, — возразил итальянец.

Парижанин обернулся посмотреть, с кем говорил хозяин лавки. Глаза их встретились.

«Наверное, любитель макарон», — подумал парижанин.

Хозяин вынул из ящика до полудюжины ножей и положил на прилавок.

— Вы найдете здесь себе по вкусу, если знаете толк в этих вещах. — И, открыв один из ножей, подал парижанину.

— В добрый час! — воскликнул последний со смехом. — Таким ножом можно зарезать быка.

Предлагаемый нож был крупного размера, с острым и широким лезвием, с кончиком как у каталонских ножей и рукояткой из оленьего рога. Лезвие закрывалось посредством пружинки.

— Отменная штука! — сказал торговец. — Нигде так хорошо не делают, как в Бастии; корсиканцы — отличные мастера!

— Они работают как для себя! — воскликнул с новым взрывом хохота парижанин. — Таким ножом распорешь брюхо человека так же легко, как барабанную шкуру, честное слово Оскара Риго!

— Постойте, постойте! — перебил торговец. — Вас зовут Риго?…

— Да, милейший, помимо моего желания это перешло ко мне от отца. Правда, ничего нет изящного в моем имени, тем более что, прибавив к нему слог «ло», получим Риголо!

— Не родня ли вы Риго из Макона?

— И не слыхал, и не видал их никогда. Что касается тамошних продуктов, я только и знаю маконское вино. Ну-с, так сколько стоит корсиканский нож?

— Без запроса шесть франков.

— Шесть франков! Ай-яй-яй! Нет уж, от этого увольте!

— Уверяю вас, что это недорого и я не могу продать его дешевле.

Оскар Риго, по прозванию Риголо, слегка провел пальцем по острию ножа.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Настоящая бритва!

— Из чистой стали! Вы будете мне благодарны. Посмотрите, в рукоятке сосуд для выпивки, что очень удобно во время поездок.

— Ну, ладно, я решаюсь, — сказал парижанин, подумав с минуту. — Получайте деньги.

Он бросил на прилавок монету в двадцать франков и продолжал:

— Я хорошо знаю, что делаю глупость, покупая безделушку по такой цене, но по крайней мере это будет служить мне воспоминанием о Марселе.

— Вы едете в Париж?

— Где я родился. Я парижанин чистой крови и увидел свет с высот Бельвилля. У меня осталась там молоденькая сестра, которая, верно, изменилась к лучшему с того времени, как я ее видел.

— А давно ли вы не были там?

— Три года, любезный. Вот уже три года, как я оттуда уехал. Я еду из Африки, которая, как говорят шутники, встала мне поперек горла. Африка меня наградила только лихорадкой, и больше ничем, а мне надо чем-нибудь кормиться, и потому я возвращаюсь в Париж.

— В таком случае желаю вам счастливого пути, — произнес торговец, подавая сдачу.

— Я уеду не раньше как дня через два-три. Я приехал только сегодня утром и хочу побывать в театре и еще кой-где.

— Завернуть нож?

— Не стоит. Я его положу в карман и пущу в ход при первой же закуске.

— Но если вам случится его потерять, помните, что у меня осталось много совершенно таких же. Несчастье легко будет поправить.

— Да, но для моего кармана это немножко дорого.

Торговец проводил до двери случайного покупателя, который, уходя, напевал какую-то песенку.

— Извините, сударь, что заставил вас долго ждать, — обратился он к Пароли, — но что делать, парижане очень болтливы, а нам, людям торговым, не с руки затыкать рот своим покупателям.

— Я не тороплюсь, — ответил итальянец.

— Что вам угодно?

— Нож для путешествия.

— Изящный?

— Нет, но прочный. Я еду в дальние края, и не мешает иметь в своем кармане верное оружие.

— Желаете вы нож вроде такого, какой я продал сейчас парижанину?

— Я хорошенько не всмотрелся. Покажите, пожалуйста.

— Вот, сударь.

Купец подал нож. Пароли тщательно его осмотрел.

— Вы ручаетесь за его прочность?

— Да, сударь. Он сделан в мастерской, слава которой известна целому свету.

— Сколько стоит?

— Шесть франков. У меня цена для всех одна, и я довольствуюсь очень небольшим барышом.

Пароли заплатил деньги, положил нож в карман и вышел. Продавец взял книгу из ящика конторки, открыл ее и записал под списком нескольких вещей, проданных 9 декабря 1883 года: «Два корсиканских ножа по 6 франков. Итого: 12 франков»

Итальянец, вернувшись в отель на набережной Братства, прошел прямо в свою комнату. Он услышал, что кто-то ходит в соседнем номере.

Анджело поступил так, как делал каждый вечер, с первого же дня своего прибытия в отель: наклонился и стал глядеть в замочную скважину. Он вдруг задрожал, и его глаза загорелись алчностью.

Пароли увидел Жака Бернье, стоявшего против него возле маленького стола, на котором лежал открытый чемодан. Возле чемодана, также раскрытый, находился кожаный саквояж очень маленького размера. Перед Жаком Бернье лежала кипа бумаг и несколько связок банковских билетов.

Он завернул деньги в платок, свернул его и завязал очень туго, желая уменьшить размер узелка.

— Тут триста сорок восемь тысяч франков, — проговорил он вполголоса, — мне хватит двух тысячефранковых билетов в бумажнике. Квитанция — в маленьком саквояже с остальными деньгами. Совершенно бесполезно класть их в карман. Ах да, письмо Сесиль!

Говоря сам с собой, Жак укладывал бумагу за бумагой в ручной сак.

— Готово, — прибавил он, закрывая его. — Завтра я закончу здесь свои дела, а послезавтра уеду, чтобы повидаться в Дижоне со старым другом Леройе.

Взяв кожаный саквояж, он положил его в чемодан, запер ключом, висевшим на кольце, и спрятал под изголовье.

Жак Бернье продолжал говорить сам с собой вполголоса, так как это вошло у него в дурную привычку в течение долгих часов забот и волнений об исходе процесса. Процесс выигран, а привычка осталась.

Он начал раздеваться, и через несколько минут огонь у него погас, а постель заскрипела под тяжестью тела.

— Уф! — проворчал Пароли, вставая и проведя рукой по лбу, покрытому потом. Вид кипы банковских билетов вскружил ему голову. Глубокая морщина пролегла между бровями. Мертвенно-бледное лицо приняло выражение суровой жестокости.

Немного спустя он сам улегся и в свою очередь погасил свечу. Анджело пытался уснуть, но мрачные мысли отгоняли сон, и за всю ночь он не мог сомкнуть глаз. Как только пробило четыре, Пароли вскочил, оделся, велел ночному слуге отворить выходную дверь, дал ему на чай, прошел набережную Братства и направился к вокзалу.

Итальянец вошел в зал ожидания и стал ждать выдачи билетов. Наконец послышался звон колокольчика, извещавший пассажиров об открытии кассы.

Пароли, заслышав звонок, бросился поспешно к кассе и взял билет второго класса в Дижон. Через минуту поезд уносил его к цели путешествия, куда он должен был прибыть, впрочем, только на следующую ночь.

Было восемь часов утра того самого дня, когда итальянец сел в Марселе в вагон второго класса.

Молодой человек лет двадцати, с умным и веселым лицом, дышавшим здоровьем и силой, с изящными, мягкими манерами, прибыл из города на Дижонскую станцию.

Он был одет в охотничий костюм из темно-зеленого бархата, в толстые сапоги, меховую шапку с ушками, что было необходимо ввиду холодной погоды; через плечо перекинута охотничья сумка, а в левой руке — ружье.

Он вошел в контору начальника станции; тот поспешил навстречу, протягивая руку.

— Здравствуйте, милый monsieur Леон! Вы отправляетесь на охоту?

— Да, как видите, во всех охотничьих доспехах, — ответил молодой человек.

— Далеко ли едете?

— Да порядочно. Я получил вчера письмо от школьного товарища, семья которого живет в Сен-Жюльен-дю-Со. Он приглашает меня поохотиться на кабанов в лесах Вильнёв-на-Ионне, где их, по-видимому, множество. Представьте себе, я никогда еще не убивал кабана…

— Да и я также!

— О, вы не охотник, — возразил со смехом молодой человек.

— Ваша правда. Одним словом, вы поспешили принять любезное приглашение…

— Да, но не теперь. Охота назначена на двенадцатое число.

— Однако ж вы едете?

— Я хочу воспользоваться путешествием, чтобы посетить тетушку в Лароше.

— Madame Фонтана, начальницу пансиона?

— Превосходную женщину, которую я не видел с сентябрьских каникул.

— Решился ли наконец ваш батюшка отпустить вас в Париж?

— С большим трудом; он стоит на своем: что я могу учиться и в Дижоне. Но я так упрашивал, что он наконец уступил, и я уеду после Нового года.

— Признайтесь между нами, — сказал начальник станции, улыбаясь, — что вам хочется вкусить прелестей студенческой жизни.

— Еще бы, я видел очень мало Париж, но он мне нравится, и я в восторге от возможности провести в нем несколько лет, пользуясь свободой, хотя…

Молодой человек смутился.

— Хотя? — повторил его собеседник, снова улыбаясь. — Есть у вас какая-нибудь тайна? Уезжая в Париж — надеюсь, что мой вопрос не покажется вам нескромным, — не оставляете ли вы свое сердце в Дижоне?

— Если бы в Дижоне, так я и не поехал бы.

— Где же?

— В Лароше.

— Вы влюблены? Серьезно влюблены?

— Мне кажется, что это свойственно моему возрасту.

— О, конечно! Но я держу пари…

— Какое?

— Держу пари, что ваш уважаемый батюшка, честь и слава всех нотариусов, живой кодекс общественных приличий, покровитель браков вполне разных с точки зрения количества приданого, не посвящен в тайну этой любви.

— Ваше пари выиграно.

— Я уверен, дело идет о привязанности таинственной, романтической, поэтической.

— Не ошибаетесь.

— Без сомнения, девушка хорошенькая?

— Хорошенькая — это слишком мало. Представьте себе красоту Рафаэлевой мадонны с грацией парижанки.

— Сколько ей лет?

— Шестнадцать.

— Есть состояние?

— Думаю, очень маленькое.

— По крайней мере надежды в будущем?

— Сомневаюсь.

— Эх, эх, любезный monsieur, очень молодая, без состояния и без надежды на будущее — боюсь, что это не подходит вашему батюшке.

— Увы, я и сам боюсь того же.

— Так что же вы думаете делать?

— Не говорить решительно ничего теперь, а открыть свою любовь позже, когда Эмма-Роза и я достигнем того возраста, когда с нами нельзя уже будет поступить как с детьми. Черт возьми, деньги не все в жизни! Они не составляют счастья.

— Но также и несчастья не делают! — возразил, смеясь, начальник станции.

— Я согласен с вами, что деньги — вещь хорошая. Ну так что же? Мой отец богат, даже очень богат. Значит, я тоже буду богат, и моя милая Эмма может не иметь ничего…

— Mademoiselle Эмма из Лароша?

— Нет, из Парижа.

— Правда, вы сейчас упоминали о ее грации истинной парижанки. Держу пари, что она воспитывается в пансионе вашей тетушки!

— Вы правы.

— Madame Фонтана должна знать ее семью и возможен ли брак между вами с точки зрения вашего батюшки.

— Какая-то тайна окружает Эмму-Розу, что делает ее для меня дороже. Ее мать — вдова, сказала мне тетушка не совсем уверенным голосом. Она занимается торговлей и обожает дочь, об образовании которой очень заботится. Плата за воспитание в пансионе вносится по третям с большой аккуратностью; но, повторяю, тьма покрывает рождение этой девочки, фамилия которой даже неизвестна тетушке, так как мать называет себя просто madame Анжель.

Начальник станции покачал головой с видом, не одобряющим планы Леона.

— Черт побери! — воскликнул он. — Все эти обстоятельства послужат, конечно, большим препятствием. Ваш отец не охотник ни до тайн, ни до потемок, а любит все начистоту. Будьте уверены, что он мечтает вас женить как раз противоположно вашему проекту и не даст согласия на брак с Эммой.

— Конечно, я не пойду против воли отца, но и другой жены, кроме Эммы-Розы, у меня не будет.

— Как, неужели это так серьезно?

— Еще бы, очень серьезно! Я люблю эту девушку всей душой и стремлюсь в Париж вовсе не ради развлечений в Латинском квартале, а в надежде, что Эмма выйдет скоро из пансиона и тогда мне можно будет видеться с нею в доме ее матери, которой я признаюсь в своих чувствах, умоляя не выдавать дочь ни за кого другого, а сохранить для меня, потому что со временем батюшка согласится.

Начальник станций недоверчиво улыбнулся. Леон понял и с живостью спросил:

— Вы полагаете, ничто не в силах сломить упорство отца?

— Я думаю, что через два или три года вы сами перемените свое мнение.

— Почему?

— Потому что дело идет о юношеском увлечении, которое скоро угаснет…

— Никогда! — перебил Леон.

— Ба! Так думают всегда, но с течением времени наступает и забвение…

— Со мной этого не случится!

Разговор прервал служащий, пришедший предупредить начальника станции, что пора выдавать билеты. Леон взял билет первого класса до Лароша и сказал:

— Ни слова батюшке.

— Вот уж напрасно предупреждаете! Будьте спокойны, я не способен открывать чужие секреты.

Поезд подошел к станции. Леон вскочил в вагон первого класса, дверца которого была открыта. Раздался свисток, и поезд тронулся. Сыну нотариуса предстояло ехать пять часов.

В два часа сорок пять минут Леон прибыл в Ларош, красивый маленький городок, построенный полукругом на берегах Ионны. Старинные дома, живописный вид, красивые берега, покрытые виноградниками и мелким лесом; местоположение великолепное, воздух здоровый.

Недалеко от вокзала виднелся на вершине холма большой дом, окруженный парком. Над входом красовалась надпись:

«Пансион для молодых девушек madame Фонтана».

Сюда-то и направлялся сын дижонского нотариуса — к своей тетке, вдове Фонтана. Ее учебное заведение пользовалось, да и теперь еще пользуется, вполне заслуженной славой.

Почти все богатые обитатели маленьких городов и деревень, лежащих в окрестностях Лароша, отдавали своих дочерей в пансион madame Фонтана. Из сотни пансионерок насчитывали дюжину, привезенных из Парижа. В их числе была и Эмма-Роза.

Сойдя с поезда, Леон пошел направо и легкой поступью стал подниматься по отлогому холму, окаймленному двойным рядом кленовых деревьев.

Дойдя до решетки, он дернул за цепочку, и раздался звон колокольчика. Калитка сейчас же отворилась, и молодой человек вошел во двор. Консьерж — старый человек по имени Дени — жестом выразил сильное изумление.

— Как! Это вы, monsieur Леон! — воскликнул он. — Вот удивили!

— Не правда ли, дружище?

— Вы предупреждали тетушку?

— О, нет!

— Так и она очень удивится и будет так же рада, как и я. Вы пробудете у нас несколько дней?

— Только сегодня и— завтра.

— Отчего так Мало?

— Не могу остаться дольше.

И Леон направился к флигелю с надписью «Правление». Он вошел и встретился со служанкой, которая так же, как и консьерж, сильно удивилась.

— Барыня, барыня, — закричала она, — monsieur Леон приехал!

Дверь отворилась, и вбежала сама madame Фонтана, изумленная и обрадованная.

— Неужели это ты, дорогой мальчик?

— Да, милая тетушка, я — собственной персоной, — отвечал молодой человек, целуя начальницу с полной искренностью.

— Нет чтобы предупредить меня! Я бы заранее порадовалась.

— Да и я сам вчера еще не знал, что увижусь с вами сегодня.

— Добро пожаловать, мой милый! Ты погостишь у меня?

— До послезавтра, если не стесню.

— Меня стеснить! Вот что выдумал. Как ты еще мало меня знаешь. Жанетта! Жанетта!

Служанка поспешила явиться на зов.

— Поскорее возьми сумку и ружье, снеси их в его комнату. Разведи огонь, да смотри, как можно ярче!

— Хорошо, барыня.

Леон подал девушке свою охотничью сумку и ружье, та с видимой боязнью прикоснулась к ним.

— Не бойтесь, Жанетта, — воскликнул со смехом Леон, — они не заряжены!

— Наверное, monsieur Леон?

— Даю вам честное слово.

Успокоенная горничная ушла с охотничьими доспехами, а начальница ввела племянника в маленький кабинет.

— Поговорим, но сперва сядь к огню, ты, наверное, совсем прозяб.

Вдова Фонтана была женщина лет пятидесяти. В молодости она была замечательной красавицей, и теперь еще лицо ее было привлекательно. Среднего роста, еще стройная, она с первого взгляда поражала изысканностью манер.

Оставшись вдовой в молодые годы после смерти мужа, директора одного из первых коллежей в Париже, она решила посвятить свою жизнь обучению детей и основала пансион в Лароше. В течение двадцати Двух лет ее заведение процветало, что дало ей возможность скопить порядочный капитал.

У нее. уже было триста тысяч франков, которые она надеялась увеличить и затем в один прекрасный день завещать своему племяннику, так как не имела собственных детей.

Она очень любила сына своего брата, нотариуса в Дижоне; родная мать, которую он потерял в раннем детстве, не могла бы его любить сильнее.

— Сперва скажи, дружок, как поживает папаша, — сказала она, снова целуя молодого человека и усаживая возле себя.

— Слава Богу, дорогая тетушка, Он поручил передать вам пожелание всего лучшего.

— Как случилось, что ты попал ко мне нежданно-негаданно?

— Я здесь проездом на охоту к одному моему другу в Сен-Жюльен-дю-Со.

— Теперь я понимаю, почему ты в охотничьем костюм. Как идут твои занятия?

— Самым блестящим образом, можете меня поздравить.

— Поздравляю от всего сердца. Какие у тебя планы на будущее, или, вернее, что думает твой отец?

— После Нового года он посылает меня в Париж.

— Так он наконец согласился?

— Да, но с большим трудом.

— Я понимаю его колебания, но одобряю решение. Только в столице молодой человек серьезного направления может найти все для дальнейших занятий. Твой отец переписывается с прежними своими товарищами, нотариусами в Париже; ты можешь поступить к одному из них и одновременно проходить курс в университете и изучить таким образом практику нотариального дела в мельчайших подробностях.

— Папаша держится того же мнения и писал по этому поводу господину Мегрэ, своему старинному другу и школьному товарищу.

— Получил ли он ответ?

— Да, и очень любезный. Я знаком с сыном господина Мегрэ: он моих лет и прекрасный юноша. Мы будем изучать право вместе.

— Превосходно! Я в восторге от твоих новостей. Через пять или шесть лет ты можешь стать помощником отца, а немного спустя и его преемником, чего он так страстно желает.

— Да, знаю, — с печальным вздохом ответил Леон. — Это любимая мечта папаши.

— И ты этого хочешь?

— Между нами, милая тетя, я несколько предубежден.

— Против должности нотариуса?

— Нет… против провинции.

— Какое нелепое предубеждение! В провинции живется очень счастливо. По меньшей мере так же счастливо, как и в Париже; здесь жизнь спокойнее и дешевле. Через несколько лет, когда ты будешь благоразумнее, я уверена, ты согласишься с моими словами. В Дижоне ты можешь составить хорошую партию.

— Так я и знал! — воскликнул Леон. — Хорошую партию! Денежки, не так ли, тетя? Много денег, поля и виноградники, пропасть виноградников, — это-то и составляет хорошую партию. Помимо этого нет счастья! В женитьбе сына нотариуса сердце не должно играть никакой роли! Вы одной школы с моим папашей!

— Милое дитя, не искажай моих слов, — возразила madame Фонтана. — Я убеждена, что состояние — не все в жизни; самый богатый брак не будет счастлив, если он заключен против влечения сердца.

Леон ударил в ладоши, как бы собираясь аплодировать.

— В добрый час, голубушка тетя! Очень рад слышать, что вы выражаете такие мысли, и напомню о них, когда придет нужда обратиться к вам за поддержкой.

— Тебе понадобится мое покровительство?

— Кто знает!

— Уж не подумываешь ли ты о женитьбе?

— В далеком будущем…

— Увлечение? — произнесла, улыбаясь, madame Фонтана.

— Нет, — живо возразил Леон, — не увлечение, а любовь, серьезная, настоящая…

— Школьная любовь, голубчик?

— Я уже не школьник, а скоро буду студентом.

— Ну, студенческая любовь.

— Я об этом поговорю с вами впоследствии, и, надеюсь, ваше мнение переменится. Теперь поговорим о вас. Я еще не спросил, как вы поживаете.

— Как видишь, очень хорошо.

— А ваши воспитанницы?

— По-прежнему примерны, настоящие ангелочки. Я только могу хвалить их. Какой-то счастливый случай сводит меня с образцами благоразумия!

После минутного молчания Леон спросил с видным колебанием:

— Как здоровье mademoiselle Эммы?

— Какая это Эмма? У меня много воспитанниц с этим именем. О которой же ты спрашиваешь?

— О mademoiselle Эмме-Розе… дочери madame Анжель.

— А! Об этой милашке! Она моя любимица. Без сомнения, я люблю всех своих учениц, чего они вполне и заслуживают, но больше всех — Эмму-Розу. Ангельская душа, золотое сердце, замечательный ум, просто совершенство во всех отношениях. Я не знаю в ней ни одного недостатка и заранее прихожу в ужас при мысли о том дне, когда меня известят о ее отъезде.

— Вам кажется, что madame Анжель не желает больше обучать свою дочь? — с живостью спросил Леон.

— Когда я виделась с нею, полгода назад, она не пришла ни к какому положительному решению. Если madame Анжель желает, чтобы Эмма-Роза проходила специальные предметы, то уже время приниматься за них.

— Так она уедет?

— К моему великому сожалению, по всей вероятности. Разлука меня глубоко опечалит… Невозможно выразить словами, как я сильно привязана к этой крошке. Я питаю к ней почти материнскую нежность.

— Ах, как я хорошо вас понимаю! — сказал с увлечением молодой человек. — Она так прелестна! Никогда, даже во сне, я не видал личика милее ее.

Madame Фонтана вздрогнула и посмотрела прямо в глаза своему племяннику.

— Какая пылкость! — прошептала она.

— Скажите лучше: энтузиазм, милая тетя, и сознайтесь, что он вполне понятен. Много раз я встречался в вашем присутствии с mademoiselle Эммой. Как, не будучи ни глухим, ни слепым — а от этого меня избавил Господь, — не восхищаться ее божественной красотой, невинной грацией, отсутствием малейшего кокетства, трогательным голосом, живым умом — всем тем, что прельщает, волнует и что невозможно забыть, увидев хоть раз?

Madame Фонтана подняла руки к потолку.

— Да простит мне Бог! — воскликнула она. — Теперь я понимаю, почему ты закидывал меня кучей вопросов об Эмме-Розе и ее матери! Ты справлялся о положении в свете madame Анжель и о ее состоянии. Я считала тебя просто любопытным, но теперь вижу, любезный племянник, что ваше предполагаемое любопытство скрывало совсем другое, не правда ли?

Честность и искренность были в основе характера Леона. Он ненавидел ложь и, не колеблясь, ответил:

— Вы не ошибаетесь, тетушка.

— Ты любишь эту молодую девушку?

— Да!

— То есть ты воображаешь, что любишь.

— Я люблю ее страстно и чувствую, что эта любовь будет единственной в моей жизни. Если признание вырвалось у меня сегодня, то только потому, что вы заговорили об Эмме в таких лестных выражениях, что я не удержался… Вы сказали, что питаете к ней материнскую привязанность, так вы должны быть счастливы, узнав про мою любовь, — ведь я почти ваш сын!

— Я не могу быть счастлива — ты располагаешь свободно своей личностью в слишком молодые годы. Твой возраст полон иллюзий: воображают, что сердце отдали навеки, но скоро убеждаются в ошибке.

— Я не ошибаюсь, тетушка. Моя любовь серьезна. Я хочу, чтобы Эмма стала моей подругой на всю жизнь.

— Тебе двадцать лет, Розе — шестнадцать!

— Годы идут быстро. Я подожду до тех пор, пока не составлю себе положение в свете, и тогда обращусь к ее матери за согласием на брак.

— А батюшку ты забываешь? Необходимо испросить и его согласия, а он наверное откажет.

— Вы убедите его, дорогая тетя: на вас вся моя надежда. Неужели вы не сжалитесь надо мной?

— Еще много времени впереди, подумаем!

— Времени много, но есть вещи неотложные.

— Какие, милостивый Боже? О каком еще новом безумии я услышу?

— Я хочу, чтобы madame Анжель узнала о моей привязанности к ее дочери.

— Как! Ты хочешь?

— Да, хочу! Иначе она может свободно располагать рукой Эммы, и произойдет непоправимое несчастье.

— Так ты собираешься признаться ей?

— Я — нет; сам я не осмелюсь, но вы возьмете на себя труд…

— Вот еще что выдумал! — воскликнула madame Фонтана.

— Вы возьметесь, голубушка тетя! Вы слишком любите своего племянничка Леона, чтобы отказать ему!

— Надеюсь, ты хоть дашь мне время на размышление!

— На размышление? Да к чему оно?

— Как, ты даже не понимаешь, до какой степени щекотливо твое поручение? Сказать madame Анжель, что ты любишь ее дочь, значит, связать тебя словом…

— Я именно этого-то и желаю, тетушка.

— Ну, а про согласие отца ты совсем забыл? Или думаешь обойтись без него?

Леон испустил тяжелый вздох.

— Да, получить согласие папаши будет очень трудно: я знаю его — он также мечтает о денежных браках.

— Ты мне веришь — так предоставь действовать по моему усмотрению. Я осторожна и обещаю поступить согласно с твоими интересами.

— Ах, тетушка, вот такую-то племянницу вам и нужно! Где вы найдете прелестнее, лучше?

— Это правда, и я на твоей стороне, но, повторяю, будем терпеливы. Поговорим о другом. Ты прогостишь у меня два дня?

— Сегодняшний вечер и завтрашний день. Послезавтра я уеду.

— Ты едешь к Дарвилям?

— Да. Рене пригласил меня на охоту, и папа отпустил на пять дней. Я воспользовался удобным случаем и заехал к вам.

— Не считая того, что в дом твоей тетки тебя неотразимо привлекает одна особа, — сказала, улыбаясь, начальница.

— Истинная правда!

— Но ты без чемодана, как же ты сменишь одежду?

— У меня есть немного белья, а костюм менять не стану.

В эту минуту дверь кабинета отворилась, и вошел слуга, неся несколько писем.

— Позволь, милый мальчик, при тебе просмотреть мою корреспонденцию, — сказала madame Фонтана.

— Читайте, тетушка, не стесняйтесь. Я пройду в свою комнату.

— Иди и возвращайся скорее.

Леон поцеловал свою тетку и вышел. Madame Фонтана разложила на бюро полученные письма. Их было с полдюжины, и все от родителей ее пансионерок. Она улыбнулась при виде одного, автора которого узнала по почерку.

«Только что мы говорили о madame Анжель и ее дочери, — сказала она про себя, — и вдруг от нее письмо. О чем она пишет? Пришла ли она к окончательному решению относительно Эммы-Розы? Посмотрим!» Она разорвала конверт:

«Любезная madame Фонтана!

Двенадцатого числа — день рождения моей дорогой малютки. Я собиралась провести два дня в Лароше с вами и дочерью, как делала это ежегодно со времени пребывания Эммы-Розы в вашем доме. Но, к несчастью, серьезные препятствия мешают мне привести в исполнение этот план… Все-таки я не хочу, чтобы моя дочь провела этот день вдали от меня. Если бы я могла уехать из Парижа, так я привезла бы ее домой на празднование Нового года, но это невозможно.

Прошу вас, потрудитесь проводить Эмму двенадцатого числа на станцию Ларош, где вы ее посадите на курьерский поезд, выходящий в пятом часу утра. Я буду на станции, куда она прибудет, и там ее встречу. Будьте добры поместить ее в вагон первого класса в дамское отделение и попросить обер-кондуктора присмотреть за нею.

Пожалуйста, присмотрите, чтобы крошка оделась потеплее. По всей вероятности, даже наверное, в.первых числах января я сама привезу к вам мою девочку. Мы серьезно поговорим о ее будущем, и я рада буду выслушать ваши советы.

Кладу в письмо банковский билет на покрытие дорожных расходов. Передайте Эмме, что я люблю ее всем сердцем, и поцелуйте за меня. Примите уверения, дорогая madame Фонтана, в искренней признательности и полном уважении вашей покорной слуги

Анжель

Улица Дам, Батиньоль-Париж, № 110».

— Бедная мать! — прошептала madame Фонтана, окончив чтение письма. — Все для дочери. Как она ее любит! Да Эмма-Роза вполне и заслуживает такую нежную привязанность! Я была бы очень счастлива, если бы Господь послал мне такое дитя! Назвать ее своей дочерью — какая радость!

После минутного размышления madame Фонтана продолжала:

— Кто знает? Быть может, мечты Леона когда-нибудь и осуществятся! Если его любовь серьезна,-я всеми силами постараюсь помочь ему, добьюсь согласия брата и назову тогда эту девушку если не дочерью, то хоть племянницей.

Начальница позвонила, и почти в ту же минуту явился слуга.

— Попросите классную даму второго класса прислать ко мне сейчас же mademoiselle Эмму-Розу.

— Слушаю, барыня.

Он вышел, и через две минуты вошла дочь madame Анжель.

Эмме-Розе было шестнадцать лет, и, как говорил Леон, она действительно соединяла в себе божественную красоту Рафаэлевой мадонны с грацией истой парижанки.

Она была довольно высокого роста, стройная и тонкая, но без худобы; ее прелестное овальное личико освещалось большими темно-голубыми глазами и окаймлялось густыми шелковистыми волосами нежно-пепельного цвета.

Маленький хорошенький носик, далеко не классический, красиво очерченный ротик с пунцовыми губками, открывавшими при улыбке крошечные зубки молочной белизны, служили дополнением к ее изящной фигуре. Трогательное и невинное выражение лица делало ее еще обворожительнее.

Переступив порог кабинета, девушка бросилась к madame Фонтана с почти детской живостью и поцеловала ее.

— Вы меня звали? — спросила она тем приятным и звучным голосом, который по справедливости можно бы назвать серебристым.

— Да, душечка, я не захотела ждать окончания урока, чтобы сообщить вам новость, о которой узнала из только что полученного письма.

— Вы получили письмо от мамаши? — вскричала пансионерка.

— Да, дитя мое.

— Здорова ли она?

— Я думаю: она ничего не упоминает о своем здоровье, но извещает, что не может приехать к дню вашего рождения.

Две крупные слезы показались на длинных ресницах Эммы-Розы и покатились по щекам.

— Она не приедет! — прошептала она, вытирая глаза. — Она всегда приезжала! Разве она рассердилась на меня? Недовольна чем-нибудь?

Madame Фонтана обняла ее, притянула к себе и нежно поцеловала.

— Не надо плакать, милочка, ваша мамаша ни в чем вас не упрекает и ни за что не сердится.

— Однако же она не приедет!

— Серьезные причины удерживают ее дома, но вы сами поедете повидаться с нею.

Личико Эммы-Розы мгновенно просияло, и слезы высохли, как по волшебству.

— Я поеду к мамочке? — вскричала она.

— Да.

— И увижусь с нею в Париже?

— Да, дружочек. Вы с нею проведете день вашего рождения, а так как скоро и Новый год, то вы пробудете в Париже около трех недель.

— Три недели в Париже, с мамой! — повторила девушка с невыразимым счастьем. — Ах, какую хорошую новость вы мне сообщили, madame Фонтана!

— Я вполне понимаю и разделяю вашу радость, дитя.

— Когда я отправлюсь?

— Утром двенадцатого числа, с курьерским поездом, проходящим через Ларош.

— Так, значит, через три дня?

— Да, душенька!

Вдруг прелестное личико Эммы-Розы омрачилось.

— Но ведь мама не совсем берет меня из пансиона? — с живостью спросила она. — Ведь я еще вернусь к вам?

— Да, милочка, вернетесь.

— Ну вот и чудесно, а я так боялась…

— Значит, вы любите меня немножко, если вам так хочется вернуться?

— И как только вы можете задавать такие вопросы! Да разве вы не были для меня второй матерью? Конечно, я хочу вернуться! Верьте мне, я вовсе не неблагодарная! Тот день, когда я окончу курс и буду вынуждена покинуть вас, будет для меня горестным. После мамы я больше всех на свете люблю вас!

С этими словами девушка бросилась в объятия глубоко растроганной госпожи Фонтана.

— Я тоже очень люблю вас, — проговорила она дрожащим от волнения голосом. — Я люблю вас так, как будто бы вы моя дочь. Мысль о разлуке положительно приводит меня в ужас: я хотела бы оставить вас у себя как можно дольше.

— Да и я желаю этого не меньше вашего.

— Все будет зависеть от вашей матушки. Когда она привезет вас обратно, я поговорю с ней о моих планах относительно вас серьезно. А пока думайте только о том, что вам предстоит радость ехать в Париж.

В этот момент дверь в кабинет madame Фонтана поспешно распахнулась, и в ней показался Леон.

Увидев его так внезапно, Эмма-Роза покраснела.

Молодой человек, напротив, заметно побледнел.

— Monsieur Леон! — проговорила пансионерка, инстинктивно опуская глаза, так как чувствовала, что они сияют против ее воли.

— Я счастлив, что вижу вас, — проговорил Леон нетвердым голосом. — Я уже слышал о вас… все хорошие вещи… мне говорила тетя, которой я уже рассказал о моем знакомстве с вами.

Эмма-Роза в ответ проговорила несколько бессвязных слов, которые, вероятно, должны были выражать ее признательность madame Фонтана.

Последняя не спускала глаз со своей ученицы, и от нее не укрылись ни румянец, покрывший нежное личико, ни волнение и смущение.

Тетка Леона была одарена громадной деликатностью и очень развитым нравственным чутьем.

Она очень любила как племянника, так и Эмму-Розу, но ни за что в мире не согласилась бы покровительствовать их взаимной склонности, пока не убедилась бы, что ни ее брат, ни madame Анжель ничего против этого не имеют.

Смущение девушки было для нее настоящим открытием.

«Она отдала ему свое бедное невинное сердечко, — подумала она. — Эмма любит Леона, может быть, и сама еще не сознавая этого».

Она круто положила конец свиданию, потому что совесть не позволяла ей продолжать его.

— Идите к себе, милочка, — проговорила она, целуя Эмму-Розу. — Я сказала вам все, что мне было нужно.

— Благодарю вас за приятную новость, — ответила Эмма-Роза и обернулась к Леону.

На минуту ее большие глаза остановились на лице молодого человека, потом она низко присела и почти выбежала из кабинета.

— О, тетя, милая тетя! — воскликнул Леон, схватив madame Фонтана за обе руки. — Вы сами видите теперь, что это настоящий ангел! Ведь я вам, вам буду обязан всем счастьем своей жизни, не правда ли? Вы убедите моего отца, что любовь стоит гораздо больше, чем деньги,— во сто раз больше? Да?

Начальница пансиона вышла из комнаты, в раздумье качая головой.

— Терпение, дитя мое, терпение! — только и сказала она в ответ племяннику.

Согласно плану, заранее сложившемуся у Пароли в голове, он принялся отыскивать отель, ближайший к вокзалу.

Один из железнодорожных служащих, к которому он обратился, указал ему на гостиницу «Cote-d'Or», находившуюся действительно не более как в ста шагах от вокзала.

Пароли отправился прямо туда.

Ему отвели довольно большую комнату с двумя окнами на улицу, выходившими как раз на вокзал. Это было именно то, чего он желал.

Итальянец положительно умирал с голоду. По его приказанию ему подали в номер холодного мяса, хлеба и бутылку вина.

Поужинав, он лег в постель, так как ему теперь осталось только ждать приезда в Дижон Жака Бернье.

Он опасался только одного: чтобы отец Сесиль не изменил своего маршрута.

Выехав из Марселя восьмого декабря, Анджело Пароли прибыл в Дижон девятого, в час пополуночи.

По указаниям Жака Бернье, указаниям крайне точным, почерпнутым Пароли из письма, тот должен был сесть в поезд в Марселе десятого числа и прибыть в Дижон ночью, часа в три.

Чтобы еще раз хорошенько освежить в своей памяти эти подробности, имевшие для него такое громадное значение, Пароли снова принялся перечитывать письмо, которое тщательно хранил в боковом кармане своего сюртука.

«Ничего нет легче, как узнать, действительно ли он будет сообразовываться с предначертанной программой», — подумал Пароли.

10 декабря он досидел почти до часу в одном из дижонских кафе, читая газеты и покуривая. Затем вернулся в гостиницу «Cote-d'Or», но не лег спать, а, дождавшись трех часов ночи, укутался в громадное теплое кашне и отправился на вокзал ожидать поезд.

Издали послышался свист и грохот паровоза, и затем поезд, пыхтя, остановился у дебаркадера.

Итальянец, спрятавшись в неосвещенный уголок платформы, пристально следил за выходом пассажиров.

Ожидание его было кратковременно. Через несколько минут мимо него прошел Жак Бернье, укутанный в шотландский плед. В руке у него был тот самый кожаный чемоданчик, в котором находился мешочек со всеми его наличными деньгами.

К Жаку подступили служители дижонских отелей, поджидавшие на станции пассажиров.

— Ничего не надо, — отвечал им бывший купец. — Я и сам отлично знаю Дижон. Притом я имею обыкновение останавливаться в гостинице «Chpeau-Rouge», и не в моем возрасте менять раз заведенные привычки.

Затем он пошел вперед быстрой походкой человека, который, во-первых, хорошо знает, куда идет, а во-вторых, сильно озяб.

Пароли, стоявший от него не более как в четырех-пяти шагах, слышал весь этот короткий диалог от слова до слова.

— Гостиница «Chapeau-Rouge», — в раздумье проговорил он. — Я, кажется, видел ее, когда фланировал по городу. Это недалеко отсюда. Ну да ладно, буду наблюдать.

Хотя и убежденный, что Жак Бернье не изменит по дороге своего намерения, Пароли все-таки издали пошел за своей жертвой, ни на минуту не теряя ее из виду.

Он вполне успокоился тогда только, когда увидел, что Жак позвонил у двери указанного отеля и что она отворилась и затем снова затворилась за ним.

Пароли пошел обратно в свою гостиницу.

Через несколько часов, чуть ли не на рассвете, он встал, оделся, вышел и уселся в маленьком кафе, находившемся как раз против гостиницы «Спареаи-Rouge». Отсюда он мог наблюдать за всеми действиями Жака.

Было еще слишком рано, чтобы думать о завтраке.

Из приличия и не желая, чтобы кто-нибудь заподозрил, что он находится на сторожевом посту, Пароли велел подать рюмку водки, чернила, перо и конверты. Все это было подано через минуту.

Чиркая на бумаге бессвязные и бессмысленные фразы, итальянец ни на минуту не терял из виду дверей гостиницы.

Таким образом прошло около двух часов.

Внезапно Пароли собрал все исписанные листки, сунул в карман, бросил на стол серебряную монетку и, не дожидаясь сдачи, вышел из кафе.

Выйдя на улицу, он осмотрелся вокруг быстрым, испытующим взглядом.

Жак Бернье, засунув руки в карманы, шел в двадцати шагах от него неторопливой походкой человека, которому некуда торопиться. Он направлялся в центр города.

Пароли пошел за ним следом, продолжая, однако, сохранять довольно значительное расстояние.

Бывший купец прошел Большую улицу всю до конца, миновал Оружейную площадь, не удостоив ни одним взглядом дворец герцогов Бургундских, вышел на Театральную площадь и остановился перед двухэтажным домом, довольно большим и старинной постройки.

Над дверью дома, над крыльцом, к которому вели три ступеньки, красовалась вывеска. На ней крупными золотыми буквами было написано: «Нотариус».

Жак Бернье поднялся, дернул за колокольчик и вошел.

«Тут-то, верно, он и будет обделывать те делишки, ради которых, как он пишет, он остается в Дижоне, — подумал итальянец. — Добряк-то оказывается человеком образцовой точности по части выполнения программы своих действий. Мне стоит только следить за ним шаг за шагом, и все пойдет, как по писаному».

— Однако мне не мешало бы позавтракать, — пробормотал он, осматривая дома на площади. — Ага! Вот это-то мне и нужно! — воскликнул Пароли, направляясь к дому с вывеской «Cafe du Theatre».

Ничего не могло быть легче, как наблюдать из этого кафе за домом нотариуса. Никто не мог войти в него или выйти, не будучи замеченным.

Пароли сел за стол, заказал яичницу, две котлеты и с аппетитом принялся за завтрак.

Оставим его за столом и последуем теперь за ничего не подозревающим о грозящей ему опасности Жаком Бернье.

Дом, куда вошел бывший купец, принадлежал к числу построек, переживших более двух столетий, которые еще встречаются и теперь в департаменте Cote-d'Or. Он принадлежал нотариусу Вениамину Леройе и перешел к нему от отца, деда и прадеда. Нотариус занимал его весь, целиком.

Контора находилась в нижнем этаже.

В бельэтаже помещались покои самого нотариуса, а на третьем жил Леон Леройе, его единственный сын и наследник, и молодой клерк, дальний родственник семейства Леройе.

В мансардах были комнаты четырех слуг.

Жак Бернье пошел по коридору, разделявшему дом на две равные части, отворил дверь, находившуюся в конце, и очутился в конторе.

Контора нотариуса Леройе пользовалась в городе всеобщим уважением и почетом. У него было столько дел, что он был вынужден держать четырех помощников, что довольно необычно в провинциальном городке.

В ту минуту, когда Жак Бернье вошел в контору, старший клерк стоял около табурета второго клерка с бумагой в руках и, по-видимому, давал ему важные инструкции относительно редакции одного очень серьезного акта, который было необходимо изготовить к вечеру того же дня.

Два других клерка, кажется, были погружены в головоломную работу; в действительности же оба читали потихоньку: один — газету, другой — роман.

На кожаных стульях сидели четыре клиента в ожидании появления самого нотариуса.

Старший клерк оглянулся на шум и устремил на Бернье вопросительный взгляд.

Жак понял значение этого взгляда и сказал:

— Я желал бы видеть monsieur Леройе.

— По делу, без сомнения?

— Меня привела к вам не одна причина.

— Ваше имя, сударь?

— Жак Бернье.

Старший клерк знал это имя. Он не раз слышал его из уст своего патрона. Он улыбнулся и поспешно ответил:

— Извините! Я имею честь видеть вас в первый раз. Monsieur Леройе у себя в кабинете. Он очень занят и запретил беспокоить себя; тем не менее я доложу о вас.

Он подошел к другой закрытой двери, слегка постучал и исчез за нею.

Вениамин Леройе сидел у себя в кабинете за письменным столом, заваленным бумагами. Это был маленький, толстенький человечек. Лицо его обрамляли довольно длинные баки с заметной проседью.

Он с вниманием читал какие-то бумаги, до такой степени поглотившие его внимание, что он даже головы не поднял при входе старшего клерка.

— Сударь! — тихо проговорил старший клерк.

— Что такое? — грубо оборвал его патрон, не поднимая головы. — Я, кажется, никого не звал.

— Вас спрашивает monsieur Жак Бернье. Он в конторе и просил доложить о себе.

Слова эти произвели на нотариуса действие электрического тока. Одним прыжком он вскочил со стула.

— Жак Бернье! Скорее, скорее! Идите! Ведите его сюда! Да скорее же!

Старший клерк снова отворил дверь в контору и сделал Жаку знак войти.

Бывший марсельский купец немедленно вошел и с распростертыми объятиями направился к нотариусу.

Последний бросился навстречу.

— Дорогой мой Вениамин!

— Милый Жак!

Друзья горячо обнялись.

Старший клерк скромно удалился.

— Ты! Ты в Дижоне! — продолжал нотариус, подводя своего друга за руку к письменному столу и усаживая в покойное кресло. — Вот неожиданный сюрприз! Вот радость-то! Ведь мы с тобой два года не виделись! Шутка сказать! Рассказывай же скорее! Какой счастливый ветер занес тебя сюда? Да говори же, говори! Отвечай! Ах, Господи! Кабы ты только знал, как меня радует твое неожиданное посещение! Говори же скорее! Рассказывай о себе и о твоей дочери!

— Сесиль здорова, моя милая девочка! Как я давно не видел ее! Ну и у меня тоже, слава тебе Господи, все благополучно! Можешь судить об этом сам.

— Правда, правда. У тебя замечательно хороший и здоровый вид! Ты и не думаешь стариться!

— Льстец, полно тебе!

— Ничуть не льстец. Уверяю тебя, я говорю только то что думаю. Волосы поседели, разумеется, так же, как и у меня. Но лицо еще совсем молодое. Ты, разумеется, позавтракаешь со мной?

— Позавтракаю? Еще бы нет! Да мало того, что позавтракаю, я еще и пообедаю, потому что если бы ты вздумал не пригласить меня, то я бы сам себя пригласил.

— В добрый час! Ну, мы постараемся позавтракать хорошенько и еще лучше пообедать. Я пойду сейчас и отдам кой-какие приказания моей старой Мадлен. Помнишь ведь, какая она у меня мастерица?

Через несколько минут он вернулся в кабинет, и снова речь его полилась неудержимо.

— Ну вот, теперь поговорим, — начал он. — По какому случаю ты в Дижоне? Из желания навестить меня?

— Да. Из желания навестить тебя и… сообщить радостное известие! Угадай-ка, откуда я?

— Откуда! Разумеется, из Парижа!

— Я из Алжира.

— Из Алжира! Каким это образом тебя занесло в такую даль, дружище?

— Я вел свое дело в суде!

— А, да, да, да! Это тот самый знаменитый процесс, о котором ты мне писал чуть ли не год назад? Ну, и что же?

— Окончено.

— В твою пользу?

— Совершенно. Я выиграл в последней инстанции, и страховые общества, побитые по всем пунктам, вынуждены были уплатить мне скромную сумму в один миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков.

— Ты уже получил ее?

— Получил.

— Черт возьми! Ну, милый Жак, — радостно проговорил Леройе, дружески хлопая по. плечу нового миллионера, — вот уж действительно новость так новость!

— Я знал, что ты будешь рад узнать о моей удаче.

— Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков! Семьдесят семь тысяч пятьсот франков годового дохода, считая только по пять процентов! Признаюсь, это несколько округлит твои шесть тысяч в год, с которыми ты бьешься вот уже пять лет! Ну, слава Богу, наконец-то тебе удалось вынырнуть!

— Да, вынырнул! Теперь я богаче, чем когда-либо! Притом у меня все состояние в наличных. Признаюсь, что в мои годы, не имея особенно широких привычек и вкусов, я остался бы почти равнодушен к этим деньгам, но я радуюсь за мою дочь, за дорогую Сесиль. Ты должен понять меня в этом отношении.

Вениамин Леройе вдруг мрачно сдвинул брови, по-видимому без всякой причины.

— Да, да, — сказал он сухим тоном, казавшимся еще страннее после горячих выражений сочувствия, которыми он осыпал Жака вначале.

Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:

— Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода — ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!

— Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! — прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.

— Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!

Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.

Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою. Бывший купец наконец заметил, что что-то неладно.

— Разве ты не согласен со мной?

— Я полагаю, что не следует быть слишком требовательным.

— Почему же? Сесиль очень хороша собой, изящна, прекрасно воспитана. Она обладает всеми качествами ума и сердца. К тому же теперь она еще и богата. Помилуй, да она имеет полное право быть разборчивой. Ей надо теперь по крайней мере князя.

Нотариус снова медленно покачал головой.

— Я понимаю, мой милый Жак, что ты счастлив возможностью предоставить дочери легкое, обеспеченное существование, даже роскошное, то есть именно такое, к которому ты ее готовил. Ты любишь Сесиль, она действительно прелестна, так что я вполне понимаю твой совершенно естественный энтузиазм и даже извиняю его. Но в настоящее время он заставляет тебя забывать о многом.

— О чем это о многом? Что ты хочешь сказать?

— Выслушай, старый дружище, — проговорил Леройе, подняв наконец голову и глядя старому другу прямо в глаза. — Сесиль — твоя законная дочь.

При этом он сделал сильное ударение на слово «законная».

— Ну да, без всякого сомнения!

— Видишь, я всегда, как тебе известно, привык говорить не только откровенно, но иногда даже грубо. Ты никогда не обижался на мою грубость и откровенность. Надеюсь, не обидишься и сегодня. Не впервые нам быть разных мнений, спорить и не соглашаться друг с другом. Это никогда не мешало нам быть лучшими друзьями. Если бы ты чаще слушался меня, слушал мои советы, которые мне диктовала только привязанность, в твоей жизни не было бы дурных, тяжелых воспоминаний. По-видимому, они совершенно улетучились из твоей памяти, но моя совесть велит мне несколько освежить их. Догадываешься, что я хочу сказать? Понимаешь, на что я намекаю?

— Ровно ничего не понимаю!

— Правда ли?

— Неужели же ты сомневаешься в моем слове? — воскликнул Жак.

— Нет, я не сомневаюсь в твоем слове, но, признаюсь, с удивлением вижу, что твоя память оказывается гораздо короче, чем я думал. Выслушай же меня! Надеюсь, что ты меня не только поймешь, но и согласишься.

Жак сделал нетерпеливое движение.

— Ты должен покориться, — не дал ему выговорить ни слова нотариус. — Как хочешь, а я выскажу то, что у меня лежит на душе. Мы слишком близки, слишком давно связаны тесной дружбой, для того чтобы я мог остановиться перед твоим гневом, который, я в этом уверен, не продлится долго.

Жак нехотя улыбнулся и приготовился слушать.

— Когда ты был богат и все твое состояние было целиком вложено в различные предприятия, так что ты не мог отнять от него и самой ничтожной части, поверь, мне бы и в голову не пришло задать тебе вопрос подобного рода.

Затем, когда неудачи и непредвиденные катастрофы, недоверие и недоброжелательство морских страховых обществ лишили тебя почти всего, оставив только маленькую ренту, разумеется, для меня тогда тоже было не время говорить о том, о чем я намерен теперь серьезно потолковать с тобой.

Положение твое изменилось радикально. Дело, которое ты выиграл сверх всяких своих ожиданий — помни, это твое собственное выражение, — принесло тебе крупную сумму. При этом еще, к твоему счастью, ты не должен никому ни сантима.

Ты уже немолодой человек, и я надеюсь, что горький опыт давно послужил тебе на пользу: у тебя не было недостатка в горьком опыте!

Я уверен, что в твои годы ты уже не будешь настолько неосторожен и наивен, чтобы рисковать трудно доставшимся состоянием.

— О, конечно, нет! — воскликнул Жак Бернье. — Если бы я поступил таким образом, это было бы уже не неосторожностью и наивностью, а чистейшим безумием! У меня пока еще сумасшедших в роду не было!

Нотариус продолжал:

— Значит, твоя будущность упрочена, и, несмотря на предчувствия, о которых ты мне только что говорил, но в которых нет ни капли здравого смысла, ты будешь жить долго и наслаждаться всеми земными благами, думая о том только, чтобы счастье Сесиль было полно… Жак, мой старый друг! Неужели твоя совесть умерла окончательно? Или же она только спит? Неужели ты совершенно забыл прошлое?

Голос Вениамина Леройе звучал теперь торжественно.

Жак Бернье нахмурился, и у него вырвалось резкое, нетерпеливое движение.

— Я знаю, ты будешь говорить мне об Анжель, — мрачно сказал он.

— Да, и если только ты меня хорошо понял, то и сам подумаешь о несчастной девушке! Она имеет право носить твое имя: ведь ты признал ее своей дочерью, она носит его, а между тем ты отверг ее и не дал ни малейшей частицы той отеческой любви, которой она была вправе ожидать.

Бывший купец порывисто вскочил и хотел прервать своего друга, но последний не дал ему на это времени.

— О, я вполне понимаю, что этим напоминанием растравляю полузажившую рану, — сказал он кротко, — но ты знаешь меня и, следовательно, знаешь, что для меня узы крови священны.

Когда ты полюбил мать Анжель и добился ее взаимности, я старался предостеречь тебя, описывая последствия так, как они представлялись мне самому. При твоем положении в свете ты не мог жениться на ней — по крайней мере ты так считал, — не мог, потому что она, хотя и честная, была очень бедна и принадлежала совершенно к другому кругу. Вот почему ты не должен был соблазнять ее. Это было преступлением. Все это я говорил тебе тогда же. Но, как это и всегда бывает в подобных случаях, ты меня, разумеется, не послушался. Родилась Анжель. Я принудил тебя признать ее своей дочерью — ты помнишь это? Я надеялся, что, став отцом ребенка, ты постепенно придешь к мысли о женитьбе на матери, но этого не случилось. Ты удовольствовался тем, что выдавал несчастной нечто вроде милостыни на воспитание твоего же собственного ребенка. Вследствие вполне понятной и законной гордости она отказалась от помощи и после короткой жизни, полной нищеты и труда, умерла и была похоронена за общественный счет.

— Вениамин, — проговорил Жак Бернье глухим голосом, — к чему ты напоминаешь мне? Ведь это положительно жестоко с твоей стороны!

— А между тем я договорю все до конца. В один прекрасный день несчастная одинокая девушка, носившая твое имя, пришла к тебе просить помощи и защиты. И ты… ты велел выгнать ее!

— Ты хорошо знаешь, что я был женат! Разве я мог принять в дом потерянную женщину?

— Потерянную! Погубленную точно так же, как ее мать была погублена тобой! Анжель позволила соблазнить себя! Но кто же виноват в этом несчастье, как не ты?

— Я?!

— Да, ты, и тысячу раз ты! Анжель жила со своей больной матерью в страшной нищете, без поддержки, без руководителя. А между тем она твоя дочь, точно такая же, как и Сесиль, которую ты воспитывал в роскоши, окружал нежнейшими заботами! Как могла она устоять против человека, который первый заговорил с ней о любви? А ты грубо оттолкнул ее! У Анжель родился ребенок. Она воспитала его под своим именем, потому что соблазнитель отказался признать девочку. Ради этого ребенка она работала день и ночь, не щадя себя. Ты и сам должен знать об этом, потому что несколько лет назад ты совершенно случайно имел о ней известия.

А ведь она могла пойти по дурной дороге! Она писаная красавица и имела тысячу шансов против одного пойти на содержание и благодаря своей дивной красоте заблистать звездой первой величины на горизонте полусвета. Она могла прогреметь, прославиться, иметь дом, лошадей, бриллианты, вести беззаботную, роскошную жизнь.

Но Анжель — исключение: за первой ошибкой не последовало второй. Несмотря на падение, она вела трудовую и честную жизнь. Она вовсе не заслуживала, чтобы ты оттолкнул ее, Жак, хотя бы потому, что она твоя дочь и ты любил ее мать!

Теперь ты богат и чувствуешь приближение старости, как сам говоришь. Наступила минута если не исправить, то хотя бы смягчить прошлые ошибки. Ты получил миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков — деньги немалые. Какую часть уделишь ты из них своей незаконной дочери?

Жак Бернье сухо ответил:

— Да никакую!

— Как! Ты ли это говоришь?

— Я! Ничего я не дам падшей дочери!

— Даже через шестнадцать лет ты не простил ее?

— Если бы Анжель вела себя честно, я бы вспомнил, что я отец, но ее позор порвал узы, связывавшие нас. Я отказываюсь от нее!

— Это гнусно и несправедливо! Анжель, признанная тобой, могла бы законным путем требовать с тебя пособия; она могла бы смутить твой домашний очаг, что и сделали бы другие на ее месте. Но она так не поступила!

— Я готов был ее полюбить, если бы после смерти матери нашел ее достойной моей привязанности.

— Жак, ты приводишь меня в ужас! Можно подумать, что у тебя вместо сердца камень.

— Пожалуйста, бросим этот разговор! — воскликнул Бернье с гневом.

Не теряя надежды, нотариус взял за руку старого друга и продолжил:

— Нет, я буду защищать Анжель; многие годы я ждал случая смягчить тебя. Не отказывайся поступить по справедливости!

— С моей стороны это будет малодушием… я отказываюсь.

— Вспомни, что у Анжель есть ребенок. Подумай, что девочка, будучи такой же бедной, как и ее мать, может в свою очередь пасть. Нищета — дурной советник.

— Эта девочка имеет отца, его дело позаботиться о ней.

— Анжель также имела отца по имени Жак Бернье, слывшего честным человеком. Однако ты знаешь, что этот отец отказался ее поддержать. Отец ее ребенка, без сомнения, тоже честный человек, следует твоему примеру. Дай твоей дочери по крайней мере такие средства, которые могли бы удержать девочку от падения. Сядь, Жак! Я тебе даю хороший совет, послушайся его, и ты избавишь себя от угрызений совести.

Несмотря на все свое упорство, Жак Бернье чувствовал себя взволнованным словами и умоляющим голосом старого товарища. Он колебался.

— Поговорим, мой друг, — говорил Леройе, — поговорим по душам! Молодость прошла, прежние страсти сменились спокойным чувством. Следует пытаться искупить грехи, чтобы приобрести душевное спокойствие и очистить совесть. Душа должна мирно отойти в неведомый мир, куда ее призывает Создатель, но для этого надо загладить дурные поступки. Что ты думаешь делать со своим состоянием?

— Я оставил миллион двести тысяч у моего банкира в Марселе.

— Как его фамилия?

— Давид Бонтан.

— Он честный человек: твои деньги в надежных руках. Сколько процентов ты получишь?

— Пять на сто.

— Итого, шестьдесят тысяч франков в год.

— Да. На оставшиеся у меня триста пятьдесят тысяч я куплю маленький дом.

— Хорошо. У тебя, значит, миллион двести тысяч наличного капитала. Прибавив сто двадцать тысяч, положенных мною раньше по твоей просьбе на счет, получим миллион триста двадцать тысяч и ежегодный доход в шестьдесят шесть тысяч…

— Который уменьшится на двадцать пять тысяч, когда я выдам Сесиль замуж, так как я думаю дать ей в приданое пятьсот тысяч франков.

— Так у тебя останется восемьсот двадцать тысяч. Это много для человека с такими незатейливыми привычками. Неужели частица таких больших денег не может быть назначена для Анжель?

— Разорить себя! — начал Жак с оживлением. — Вот еще!

— Кто тебе говорит о разорении? Ты когда-нибудь ведь умрешь, не правда ли? Уж таков закон природы! Людовик XIV, Король-Солнце, и тот умер. Анжель, в качестве признанной дочери, получит право наследование одной трети.

— Я могу при жизни так распорядиться своим капиталом, что она не получит ни гроша. Ты нотариус и должен знать, как легко это устроить.

— Ты этого не сделаешь, Жак! Это позор! Ты напишешь завещание по всем правилам и предоставишь незаконной дочери часть наличного капитала.

Бернье слушал, опустив голову. Нотариус продолжал с убеждением:

— Или — что, может быть, еще лучше — ты предпочтешь завещать Анжель только проценты с отказанной ей суммы, а сам капитал перейдет целиком к ее дочери по смерти матери. Ты сделаешь истинное благодеяние и искупишь прошлое. Анжель и ее дитя — одной крови с тобой, мой старый Жак. Если ты забывал о ней до сих пор, не забывай дальше. Обеспечь несчастной женщине и ее дочери спокойное будущее. У меня тоже были грехи молодости, но, слава Всевышнему, я все загладил и могу смотреть прямо в глаза всему свету. Благословляю небо, что оно направило тебя ко мне, потому что я надеюсь избавить твою старость от угрызений совести. Я не хочу, чтобы в день бракосочетания твоей законной дочери голос совести заговорил в тебе: «Счастье и деньги для одной… нищета и забвение — для другой… Это несправедливо и гнусно».

Слеза Жака Бернье упала на руку нотариуса.

— Ах, как я счастлив, старый друг, — воскликнул он радостно, — ты меня понял, не правда ли?

Жак, взволнованный до глубины души, ответил, отирая глаза:

— Да… ты прав… я был виноват… очень виноват… Но я хочу загладить свою вину, приготовь мне образец завещания!

— Так ты решаешься написать его, не откладывая?

— Да, я решился.

— Ты прав! Сегодня мы вместе, оба здоровы, а завтра можем умереть… Я напишу вчерне завещание, тебе останется только переписать его.

— Пиши так, чтобы при разделе наследства не было никаких затруднений.

— Будь спокоен. Так ты завещаешь миллион триста двадцать тысяч франков, не так ли?

— Да.

— Ты знаешь, что незаконной дочери можешь отказать только третью часть состояния?

— Знаю.

— Скажи полное имя Анжель и время ее рождения.

— Мария-Анжель Бернье, родилась в Марселе, шестого ноября тысяча восемьсот пятидесятого года, признанная дочь Жака Бернье и Розы Марей.

— Знаешь ли ты ее теперешний адрес?

— Нет.

— Все равно, его легко узнать. Вполне ли ты уверен, что Анжель еще жива?

— Восемь месяцев назад она была жива.

— Откуда ты знаешь?

— Я ее встретил на бульваре Батиньоль с молоденькой девушкой, по всей вероятности, дочерью.

— Как имя девочки?

— Эмма-Роза Бернье, дочь Анжель Бернье и неизвестного отца.

— День ее рождения?

— Не знаю. Ей должно быть около шестнадцати лет. Больше ничего не знаю.

— Довольно и этого. В день, когда вскроют твое завещание — надеюсь, еще не скоро, — мать и дочь буду вызваны для получения доли наследства; нетрудно будет узнать их местожительство.

Вениамин Леройе сел к бюро, взял лист бумаги с клеймом своей конторы и крупным, правильным почерком быстро написал черновое завещание, так что Жаку Бернье оставалось его только переписать своею рукой и подписать имя.

«Я, нижеподписавшийся Жак Бернье, бывший торговец в Марселе, проживающий ныне в Париже, Батиньоль, улица Дам № 54, завещаю исполнить мою последнюю волю, выраженную в этом собственноручном завещании.

Мое состояние простирается до миллиона трехсот двадцати тысяч, положенных частью у нотариуса Вениамина Леройе, дижонского банкира. Кроме того, я сохраняю при себе триста пятьдесят тысяч франков, предназначаемые мною на приобретение недвижимого имущества и на покрытие расходов по его устройству.

Завещаю моей законной дочери, Сесиль Бернье, капитал в восемьсот восемьдесят тысяч франков и дом, который я собираюсь приобрести.

Отказываю Марии-Анжель Бернье, моей незаконной признанной дочери, проценты с капитала в четыреста сорок тысяч франков, или двадцать две тысячи ежегодного дохода. Право на получение этих четырехсот сорока тысяч предоставляю Эмме-Розе, дочери Анжель Бернье.

В случае если Эмма-Роза умрет раньше своей матери, назначаемый ей капитал перейдет к моей законной дочери Сесиль Бернье с обязательством уплачивать ею или ее наследниками моей незаконной дочери Анжель Бернье вышеозначенную сумму ежегодно.

Завещание сделано в Дижоне, в здравом уме и полной памяти 11 декабря 1883 года».

Пока нотариус составлял черновую бумагу, Жак Бернье погрузился в раздумья. Закончив писать, Вениамин Леройе встал со своего места и слегка дотронулся до плеча своего друга.

— Посмотри, я думаю, так хорошо, как твое мнение?

— Все как следует.

— Так ты ничего не станешь переделывать?

— Ничего.

— Ну, так сядь здесь, дорогой друг, возьми лист бумаги с моим клеймом, спиши слово в слово, подпишись, и все будет в порядке, а я ручаюсь, что никому на свете не придет в голову протестовать против этого завещания. Пока пишешь, я завершу экстренные дела, а потом мы вместе позавтракаем.

Жак Бернье сел на указанное место, взял лист бумаги, перо и стал писать.

Анджело Пароли продолжал сидеть в «Cafe du Theatre».

— Можете вы дать мне позавтракать? — обратился он к подошедшему слуге.

— Сейчас, сударь. Может быть, вам будет угодно занять место за одним столом с артистами?

— С какими артистами?

— А сегодня у нас в театре играют парижские актеры в бенефисе нашей примадонны. Дают «Нельскую башню» господина Александра Дюма, «Monsieur Альфонс» господина Александра Дюма-сына и интермедии. Представление редкостное. Бенефициантка может быть уверена, что театр будет битком набит.

Слуга собирался, по-видимому, пуститься в бесконечные рассуждения о драматическом искусстве, но Анджело резко прервал его.

— Нет, — сказал он, прямо отвечая на его первый вопрос, — я не артист и поэтому буду только мешать господам артистам и могу показаться навязчивым. Подайте мне лучше вот сюда.

С этими словами он указал на то место, которое ему хотелось занять.

— С удовольствием, сударь. Сию минуту, — отвечал слуга и засуетился, накрывая на стол. Это занятие не мешало, однако, проявлению его ораторского таланта, и он, ставя тарелки и стаканы и стуча ножами и вилками, продолжал говорить как раз с того места, на котором остановился. — Спектакль такого рода — вы сами можете судить об этом, сударь, — в состоянии удовлетворить самого требовательного зрителя. И качеством он берет, и количеством! А уж что касается исполнителей, то они все выдающиеся из ряда вон артисты, все как на подбор! В роли Бюридана в «Нельской башне» выступит Дюмен — европейская знаменитость. Затем молодой актер из театра Jymnase, красавец, каких мало, и очень талантливый. Его зовут Поль Дарнала. Он едет из Ниццы, где имел громадный успех. Он-то и будет играть monsieur Альфонса.

У итальянца вырвался нетерпеливый жест. Какое ему было дело до всех этих россказней!

— Давайте же мне есть! — проговорил он повелительным голосом. — Я голоден.

— Слушаю, сударь! Сию минуту, сударь!

И слуга ушел, глядя на итальянца через плечо с выражением самого обидного пренебрежения и ворча сквозь зубы:

— Вот чучело-то! Театр не любит! Артистами не интересуется! Дубина, право, дубина!

Прошло минуты две, и слуга явился, неся закуску.

В то же самое время в ресторан вошла целая толпа, состоявшая из мужчин и женщин, по большей части молодых. Вся эта публика направилась к большому столу, находившемуся в глубине залы.

Лицо слуги просияло.

— А вот и артисты, сударь! — прошептал он в величайшем энтузиазме. — И из нашего театра, и парижские! Звезды, как их там называют! Вот этот, высокий, полный — Дюмен, драматический, брюнет — красавец — Поль Дарнала, из театра Jymnase. Надо вам сказать, сударь, что я имел честь служить в Париже, в Cafe-de l'Ambigue. Провинция не для меня!

Пароли страшно надоела болтовня слуги, поэтому он только пожал плечами.

Нимало не заботясь, а может быть, даже вовсе и не замечая очевидного презрения и невнимания своего слушателя, слуга красноречиво продолжал:

— Это будет такое представление, сударь, какого не запомнит ни один из провинциальных театров. Если вам угодно ложу или кресло, вы можете обратиться к нашей конторщице…

В эту самую минуту молодой актер из театра Jymnase, которого слуга назвал Полем Дарнала, крикнул звучным, сильным голосом:

— Эй, гарсон, подавайте живее! Чтобы ни минутки не пропало! У нас опять репетиция в три четверти двенадцатого.

Слуга покинул свою жертву, бросился стремглав к группе новопришедших и, сияя от восторга, в упоении прокричал:

— Иду, бегу, лечу, monsieur Дарнала! Только и ждали вашего прихода, чтобы начать подавать! Все для артистов! Вот мы каковы! Зато уж можете быть спокойны; вам такой завтрак состряпали, что отдай все, да мало! А пока сядьте-ка за стол и попробуйте наших закусок! Надо же возбудить аппетит! Я позволю себе в особенности рекомендовать наши маринованные селедки и великолепные анчоусы!

С этими словами друг и панегирист артистов стремглав полетел в кухню.

— Я только что заходила в кассу, — сказала одна из артисток, — знатно идет дело! Не правда ли, Жоливаль, старина? Больше тысячи франков, а ведь еще только четверть одиннадцатого! Наверное, будет взято мест на четыре тысячи, потому что полный сбор — две тысячи, а цены на места увеличены!

— Будет битком набито, дети мои! — провозгласил старый Жоливаль. — Да, по-моему, тут и удивляться-то нечему! Я уже не раз говорил, что обожаю дижонскую публику! Здесь такие знатоки, каких я положительно нигде не встречал! А уж любители!…

— Да, да, знатоки и любители, это верно! — подтвердил высокий толстяк, совершенно лысый, с большим животом. Он играл благородных отцов. — Я рассчитываю на чудовищный успех. Ты увидишь, как они все с ума сойдут после третьего акта.

— Что касается меня, — проговорила ingenue, девица лет девятнадцати-двадцати, очень ценимая господами офицерами всевозможных гарнизонов, — я знаю, что меня ожидает. После шестой сцены, в четвертом акте, будет то же, что в Тоннере и в Жуаньи: меня засыплют цветами и букетами.

— Недоумеваю, что же останется для нас? — расхохотался Поль Дарнала.

— О, что касается вас, звезд, — возразила бенефициантка, — то вам слова не дадут выговорить! Вас положительно заглушат аплодисментами! А уж вызовам, вызовам конца не будет!

Анджело Пароли, слышавший весь этот разговор, уснащенный театральным argot, обернулся и внимательно посмотрел на весело болтающих артистов. Хотя он и был сильно занят тем, что происходило или с минуты на минуту могло произойти на улице, хотя он ни на минуту не терял из виду дом нотариуса Леройе, все же молодой артист, который должен был играть вечером monsieur Альфонса, невольно привлек его внимание.

Большие черные глаза Дарнала, даже днем и без подрисовки, сияли жгучим восточным блеском: женщины находили их неотразимыми. На красивых красных губах играла веселая, по большей части насмешливая, скептическая улыбка. Умная, оживленная физиономия была, в общем, необыкновенно симпатична.

«Черт возьми! — подумал Анджело Пароли. — Вот красавец-то! В жилах его, наверное, испанская кровь! Если бы он оказался потомком мавританских королей, меня бы это ничуть не удивило! Ну и красавец!»

А между тем разговор не прерывался ни на минуту.

— Какая мне пришла в голову чудная мысль! — воскликнула вдруг бенефициантка.

— Какая же? — закричали со всех сторон.

— Сегодня в театре не хватит мест! Это я знаю наверное, так что будут отказывать! Если завтра повторить спектакль, и опять с парижскими звездами, то сбор, несомненно, будет полный, и каждый из вас, господа, положит в карман довольно изрядную сумму!

Предложение было принято взрывом всеобщего энтузиазма, но Поль Дарнала разом охладил их:

— Не восторгайтесь заранее, милые дети! Если вы и будете играть завтра, то, во всяком случае, без меня!

— Это почему? Вот еще новость! Неправда!

— Потому что мне надо быть завтра в Париже по двум причинам: во-первых, ровно в час мне нужно быть в «Водевиле», где Деланд подпишет мой ангажемент. А во-вторых, вечером я играю в театре в Батиньоле, в бенефисе у одного из моих товарищей. Мое имя уже выставлено на афише.

— Разве ты бросаешь Gymnase и переходишь в «Водевиль»?

— Да, я получил очень выгодные предложения; к тому же в «Водевиле» есть гораздо больше ролей, соответствующих моему амплуа.

— Пошли депешу и отложи rendez-vous с Деландом до послезавтра.

— Невозможно! Ведь таким образом можно прозевать все. Да кроме того, еще и представление вечером. Ведь я уже сказал, что мое имя выставлено на афише.

— Полно рассказывать-то! Разве тебя поставили бы на афишу, не зная наверняка, вернешься ты ко времени или нет? Ведь мы знаем старуху Шотель: она не делает афиш, пока не уговорится с артистами окончательно.

— Ну да это все равно, а только я уезжаю сегодня ночью.

— Ну, это еще посмотрим!

— Кто мне помешает?

— А спектакль-то! Увидишь, окончится ли он к уходу поезда! Ведь спектакль-то с интермедиями! А ты еще вдобавок играешь в последней пьесе!

— Ладно, поторопимся?

— Невозможно! Имей в виду: публика заплатила почти двойные цены; ясно, что она захочет посмотреть и послушать все за свои деньги! Плутовать было бы нечестно.

— Уж я знаю, почему он так торопится! Мне известны настоящие причины! — расхохоталась ingenue. — Не театр призывает его в Париж, а любовь. У monsieur Поля Дарнала есть любовницы, которые требуют его немедленного возвращения.

— Ты-то откуда знаешь? — осведомился Поль Дарнала, тоже смеясь.

— Да уж знаю, уверена, а доказательство то, что я даже видела одну из них.

— А ну-ка, скажи, которую?

— Да эту маленькую дамочку из Батиньоля, которая сидела пятнадцать представлений подряд в ложе авансцены, когда ты играл Шамиля. И очень недурна, должна сказать! А уж влюблена в тебя! Потом я видела вас вместе! Ну, что, не правда?

Интересный разговор был прерван появлением в ресторане театрального консьержа. В руках у него был конверт.

— Monsieur Поль Дарнала? — спросил консьерж.

— Я!

— Вам депеша, сударь.

— Пари держу на все что угодно, что это от той самой дамочки из Батиньоля! — воскликнула ingenue, заливаясь веселым смехом.

— Хочешь пари? — предложил Дарнала.

— Хочу.

— Значит, проиграла, и мы с тобой поужинаем в один прекрасный вечер. Депеша от madame Шотель. Я на афише на завтрашний вечер в бенефисе Мариуса, играю Рауля де Фулока в «Ричарде Третьем». Если не веришь, можешь прочесть депешу сама.

— На слово поверю, мой милый! Проиграла пари и не сожалею об этом. Будем ужинать с тобой, когда тебе вздумается.

Анджело Пароли рассеянно слушал все эти любезности, а артисты между тем кончали свой завтрак.

В это время в театре, сообщавшемся с кафе, раздался звонок.

— Репетиция! — воскликнул Поль Дарнала, бросая на стол салфетку. — Идем!

Он встал и вышел из ресторана. За ним последовали и другие.

Анджело Пароли также закончил завтракать и теперь медленно пил кофе, покуривая сигару и продолжая наблюдать за домом нотариуса Леройе.

Между тем Жак Бернье, сидя в кабинете нотариуса, только что окончил переписывать завещание.

— Готово, — сказал он, — а теперь дай мне, пожалуйста, конверт.

Бывший купец строка за строкой перечел свою последнюю волю, сложил лист гербовой бумаги вчетверо, положил в конверт, запечатал и сделал следующую надпись:

«Это мое завещание».

Затем поставил число, расписался и подал конверт Вениамину Леройе.

— Возьми, милый друг. Я переписал все слово в слово. Акт этот был совершен по твоему внушению, и поэтому я вручаю его именно тебе. Лучшего места не могу найти.

— Принимаю, — просто ответил нотариус, взяв из рука Жака конверт с завещанием, и прибавил: — Разорви же черновик!

— Нет, — ответил Жак, — я хочу сохранить его.

И, сложив черновик, точно так же, как завещание, Жак Бернье спрятал его в боковой карман своего сюртука.

— Ну-с, теперь серьезные дела закончены, к твоему удовольствию, — сказал он.

— И к твоему, надеюсь.

— И к моему, признаюсь. Мне как-то легче стало на сердце. Ты был прав. Дурной поступок, к какому бы далекому прошлому он ни относился, всегда оставляет за собой нравственное недовольство и тревожное состояние — угрызения совести, в сущности. Я исправил свою ошибку, насколько это было в пределах возможности, и теперь чувствую облегчение. Оставим теперь это и поговорим о твоем сыне. Как его здоровье?

— Леон здоров, спасибо.

— Увижу я его за завтраком?

— Ни за завтраком, ни за обедом, потому что его нет в Дижоне. Он только что закончил учиться, и я дал ему отдых. После Нового года я отвезу его в Париж, где он поступит в университет на юридический, и попрошу тебя быть ему добрым другом.

— Твоя просьба совершенно излишня: ты заранее знаешь, что она будет исполнена. Ты знаешь, как я люблю тебя и твоего сына.

— Да, это правда. Как только мы приедем в Париж, первым долгом — к тебе.

— Буду от души рад, прошу не сомневаться.

— Даже и не думаю.

— Где же теперь Леон?

— У моей сестры, madame Фонтана. Он только вчера уехал в Ларош. От сестры он проедет дня на два-три к своему товарищу. Они хотят поохотиться на кабанов.

— Жаль, что не могу повидаться с ним в Дижоне. Ну да ничего. В Париже я вознагражу себя.

— Почему ты не хочешь подарить мне несколько деньков?

— А потому, что мой маршрут начертан заранее и я не имею возможности ничего изменить в нем.

— Значит, это решено и подписано, что ты уезжаешь сегодня вечером?

— Да, сегодня вечером, или лучше сказать, сегодня ночью. Я уже написал Сесиль, что буду в Париже 12-го утром. Бедная девочка! Она так долго не видела отца! Я думаю, ты и сам понимаешь, с каким нетерпением она ждет моего возвращения. Я никогда не простил бы себе, если бы обеспокоил ее, отсрочив свой отъезд хотя бы на один час. Ты согласен со мной, не правда ли!

— Вполне согласен и потому больше не настаиваю. Ты поедешь на курьерском?

— Да.

— Во всяком случае, мы пообедаем вместе?

— Это уже решено.

— И затем, конечно, проведем вместе вечер?

— Само собой разумеется. Я весь к твоим услугам до половины первого. Я предупредил в гостинице, что я не лягу, предпочитая вовсе не спать, чем быть внезапно разбуженным среди ночи.

— И ты совершенно прав. Мы славно проведем вечерок.

— В этом я не сомневаюсь, так как проведу его у тебя и с тобой.

— Со мной — да, но не у меня.

— А где же?

— В театре.

— Господи, в театре, в Дижоне! Вот идея-то!

— Моя мысль не так странна, как кажется на первый взгляд. Сегодня вечером у нас бенефис примадонны, и на это торжество собрались парижские звезды, которые примут участие в спектакле. Вот им-то мы и будем с тобой аплодировать. Спектакль продлится заполночь. Из театра ты пойдешь прямо в гостиницу, захватишь багаж, а оттуда — на вокзал, куда поспеешь как раз к отходу поезда.

— Все это хорошо, но дело-то в том, что если сегодня играют, как ты говоришь, парижские звезды, то, разумеется, публики будет в театре масса, и нам не мешало бы заранее позаботиться о местах.

— После завтрака мы пойдем за билетами.

Вошедшая служанка доложила, что завтрак подан, и старые друзья поднялись на второй этаж, где находились жилые покои нотариуса.

А в «Cafe du Theatre» Анджело Пароли продолжал ждать, не сводя глаз с двери дома, чтобы не пропустить выхода Жака Бернье.

Визит последнего длился, по мнению итальянца, неестественно долго. Ему казалось невероятным, чтобы клиент мог сидеть у нотариуса так долго. Выкурив кучу папирос, он спросил газеты и делал вид, что со вниманием читает.

В два часа пополудни Жак Бернье еще не выходил.

Итальянец начал терять терпение. Он уже спрашивал себя, не имеет ли этот дом двух выходов и не вышел ли отец Сесиль через другую дверь.

В ту минуту, когда в голову его пришла эта тревожная мысль и он уже собирался задать слуге надлежащий вопрос, рискуя даже скомпрометировать себя, дверь отворилась и из нее вышел Жак Бернье в сопровождении самого хозяина дома. Последний жестом указал на кафе и перешел площадь. Тут они расстались. Нотариус пошел в театр, а бывший купец вошел в кафе.

Итальянец только успел развернуть газету и закрыть ею лицо, будто веером.

Навстречу Бернье вылетел болтливый слуга.

— Что вам угодно, сударь? Что прикажете? — затараторил он.

— Две рюмки зеленого шартреза, — ответил Жак Бернье и уселся за другой столик, спиной к итальянцу.

Слуга подал шартрез. Прошло несколько минут, и в ресторан вошел Леройе.

— Я сейчас к твоим услугам, — сказал он и направился к конторке, за которой царила молоденькая, замечательно хорошенькая кассирша.

— Какая редкость видеть вас здесь, — сказала она, приветливо улыбаясь. — Хотя вы и самый близкий наш сосед, но не бываете у нас и двух раз в году.

— Вы знаете мои принципы, милая барышня. Место нотариуса — в его конторе, а не в кафе. Сегодня же совершенно случайное обстоятельство заставило меня изменить старым привычкам. Я хочу обратиться к вам с просьбой оказать мне услугу.

— Я вся к вашим услугам, monsieur Леройе. Что вам угодно?

— Я хотел бы пойти сегодня вечером в театр, с моим другом, — указал он на Жака Бернье. — Я только что из кассы театра…

— Где вы не нашли ни одного билета.

— Ни одного! Но мне сказали, что, может быть, вы в состоянии обеспечить мне два местечка.

— Действительно, мы откупили часть мест, чтобы доставить удовольствие нашим клиентам и избавить их от хлопот. Так если вы не будете очень требовательны, то, пожалуй, я могу помочь.

— Я буду требователен, если попрошу вас дать мне два кресла в оркестре?

— Нет, нисколько. Я сейчас же дам вам их! — И кассирша подала два билета. — Вам известно, что цены на места сегодня выше? Мы заплатили за каждое кресло по семь франков. Следовательно, вы должны мне четырнадцать.

— Вот они. Благодарю вас тысячу раз за вашу любезность. Я вам очень признателен!

С этими словами нотариус положил билеты в карман и вернулся к Жаку Бернье.

Итальянец все слышал.

«Они идут сегодня вечером в театр, — проговорил он про себя. — Значит, Жак Бернье изменил свое намерение и не уезжает ночью. Черт побери! Ведь если он поедет днем, все рухнет!»

В это время оба друга принялись громко разговаривать. Пароли прислушался.

— А жаль, что мы не можем поужинать с тобой после спектакля, — говорил Леройе. — Это напомнило бы нам дни нашей юности.

— Ты знаешь, что это совершенно невозможно! По выходе из театра у меня только и хватит времени сбегать в гостиницу за чемоданом. Вот когда ты поедешь в Париж и привезешь сына, мы будем ужинать, сколько твоей душе угодно. Я заранее приглашаю тебя в Cafe-Anglais.

— Принимаю твое приглашение, — сказал, смеясь, нотариус, — и не забуду воспользоваться им. Думаю, что ты не останешься жить в Батиньоле.

— Конечно! Я перееду немедленно и сообщу тебе свой новый адрес.

Пароли вздохнул с облегчением. Нотариус и его друг выпили зеленого шартреза и вышли из кафе.

«Бесполезно теперь следить за Бернье, — подумал итальянец, — стоит только подождать его сегодня вечером на вокзале!»

Он потребовал счет, уплатил, вышел и направился к отелю.

Погода стояла холодная. Мрачные свинцовые облака облегали небо и превращали день в сумерки. Пронзительный ветер дул с востока, и все предвещало сильную снежную вьюгу.

Хоть и тепло одетый, Анджело Пароли прозяб, а холод все усиливался. У него оставалось еще немного денег на покупку пледа, и потому он зашел в первый попавшийся магазин.

В семь часов он пообедал и уплатил по счетам, сказав, что уезжает в Макон, куда призывают его неотложные дела.

Племянник madame Фонтана должен был, как нам известно, уехать утром 11 декабря к своему другу Рене, чтобы отправиться вместе с ним на охоту.

Леон Леройе был страстный охотник, но еще новичок. Для него предстоящая охота являлась запретным и большим наслаждением. Целиться в кабана, а не в жаворонков, единственную дичь, которую он до той поры стрелял, — какое счастье!

— Милое дитя, — сказала тетка за завтраком, — приближается минута разлуки, не опоздай на поезд, иначе придется ждать до следующего вечера.

— Еще успею, дорогая тетя, — ответил Леон, с утра казавшийся озабоченным и встревоженным.

— Ты знаешь, что поезд не станет ждать!

— Конечно, но мне не хочется уезжать, не испросив у вас одной милости…

— Какой?

— Позвольте проститься с mademoiselle Эммой-Розой…

— Да ты, кажется, твердо решил сделать меня своей сообщницей! — воскликнула madame Фонтана со смехом. — Ты виделся с ней уже два раза! Еще вчера ты долго с ней разговаривал… Довольно… Может быть, даже слишком. Мне совесть не позволяет…

— Милая тетя, я уеду с печалью на сердце, — с живостью перебил Леон. — Сегодня ночью я видел очень дурной сон, и на душе у меня — мрачные предчувствия.

— Сон… предчувствия… Разве ты стал суеверен, бедняжка Леон?

— Конечно, нет. И обычно я не придаю снам никакого значения, но подробности сегодняшнего были так живы, что запечатлелись в моей памяти и сильно напугали. Это впечатление не изгладилось, а так же живо, как и в минуту пробуждения, и, чтобы успокоиться, мне необходимо увидеть Эмму-Розу.

— Но что же приснилось тебе такое ужасное? — спросила madame Фантана, невольно уступая при виде волнения племянника.

— Я видел, что какой-то человек вонзает нож в грудь Эммы-Розы, я хотел броситься к ней на помощь, но, не знаю, каким образом, меня тоже ударили, и я оказался в луже крови, которая окружала нас обоих. Я в испуге проснулся, покрытый холодным потом и охваченный мрачными предчувствиями, от которых до сих пор не могу отделаться.

— Вот бессмыслица-то! Самый глупый сон! Эмма-Роза в моем доме в полной безопасности, и угрожающие ей несчастья существуют только в твоем воображении! Прогони поскорее мрачные мысли! Эмма занимается, и я положительно отказываюсь вызывать ее из класса. В известной мере я одобряю твое желание жениться на этой девочке, прелесть, грацию и нравственные качества которой оцениваю вполне, но пойми, что я не стану играть сомнительную роль, служа ширмой твоему ухаживанию.

Леон опустил голову, не произнося ни слова. Тетка продолжала:

— Я скажу Эмме-Розе, что ты просил передать ей почтительный поклон, и больше не прибавлю ни слова. Я тебе обещала, что подумаю о твоих мечтах и по мере возможности помогу их осуществить. Обещаю еще раз, имей доверие ко мне и предоставь действовать. Ну, взрослый младенец, поцелуй меня и уходи поскорее.

Леон печально вздохнул, целуя тетку.

— Я уезжаю несчастным! — прошептал он.

— Ба! Езда по железной дороге образумит тебя.

Молодой человек надел сумку, взял ружье и с тяжелым сердцем отправился в дорогу.

Когда он пришел на станцию, дали сигнал о прибытии поезда. Он только успел взять билет, как закрыли кассу. Минуту спустя он уехал в Сен-Жюльен-дю-Со.

Расстояние от станции Ларош до цели его путешествия равнялось только двадцати километрам. Через сорок минут Леон уже был на месте.

Рене Дарвиль ждал его на платформе.

— Пунктуален, как солдат! Браво! — воскликнул Рене Дарвиль. — Надеюсь, ты не завтракал в Лароше?

— Нет, уже завтракал.

— Это ничего не значит, можно и вторично. Нас ждут! Есть у тебя багаж?

— Нет!

— Так поторопимся же!

И два друга пошли по направлению к городу. Родительский дом Рене находился на окраине, почти в деревне. Леон взял под руку товарища.

— Наша охота не отменена? — спросил он.

— Нет, все, как было условлено.

— Кабаны…

— Их много, по-видимому. Наше rendez-vous назначено на ферме моего дяди, находящейся на опушке леса.

— Пойдем мы туда сегодня?

— Нет, завтра. За два часа до рассвета мы пустимся в дорогу вдоль железнодорожного полотна и прибудем таким образом на ферму. Там позавтракаем и разойдемся каждый на предназначенный ему пост.

— Эта охота для меня — настоящий праздник! — воскликнул Леон.

— Для меня также, уверяю тебя. Мы позабавимся хорошо. Нам не будет жарко: барометр быстро опускается, и стрелка указывает на снег.

— Что до этого! Я тепло одет.

— Это главное! Кстати, как поживает твой отец?

— Как нельзя лучше.

— Согласился он наконец на твой отъезд в Париж?

— Не без труда.

— А! Тем лучше! По крайней мере мы не расстанемся.

— Я сам этого желаю; кстати, я думал об одной вещи, которую, вероятно, ты одобришь.

— Если предлагаешь ты, будь уверен заранее — одобрю. В чем дело?

— Кто нам помешает нанять маленькую квартирку пополам, когда мы приедем в Париж? Мы меблируем ее экономно. Это избавит нас от необходимости жить в гостинице, где всегда очень дорого и скверно. Мы постоянно будем вместе, разделяя и нужды, и удовольствия, и отдых.

— Твоя мысль уже не раз приходила мне в голову, мой милый Леон. Я нахожу ее вполне блестящей и поэтому соглашаюсь на все от всего сердца! Ты не можешь себе представить, до чего мне хочется поскорее в Париж, чтобы самому увидеть Латинский квартал, о котором так много говорят. Он ужасно влечет меня! Да и тебя, вероятно, так же?

— Ну, признаюсь, меня он не особенно влечет, — со вздохом проговорил Леон.

— Как? Неужели? Да быть не может! А сколько там соблазнов!

Рене Дарвиль посмотрел на своего друга

— О, о! — с улыбкой проговорил он. — Значит, маленькая пансионерка madame Фонтана продолжает безраздельно владычествовать над твоим сердцем?

— Да!

— Ты говоришь серьезно?

— Так серьезно, что у меня никогда не будет иной любви!

— Так береги ее! Это чувство будет твоей охраной и опорой!

Молодые люди дошли до дома родителей Рене. Его отец, богатый промышленник, владел в окрестностях Сен-Жюльен-дю-Со заводами. Это был человек лет пятидесяти двух или трех. Madame Дарвиль приближалась к сорокапятилетнему возрасту.

У них было только одно дитя — Рене, и совершенно естественно, что они любили его без памяти. Кого любил Рене, тот становился мил и им. Они встретили Леона с распростертыми объятиями. К тому же Дарвиль близко был знаком с нотариусом Леройе. Леон сразу же почувствовал себя как дома.

Сразу после завтрака господин Дарвиль собирался отправиться на завод, чтобы провести там дня два-три.

Уходя, он сказал Леону, что надеется увидеться с ним по своем возвращении, так как уверен, что после охоты он погостит у них с недельку.

Молодые люди занялись чисткой ружей, совсем в этом не нуждавшихся, и до того усердно предались своему делу, что не заметили, как настал час обеда, который затянулся надолго.

Пробило одиннадцать, когда вышли из-за стола. Рене и Леон разошлись по своим комнатам. Слуга получил приказание разбудить их в половине четвертого утра, так как им предстояло пройти до фермы несколько километров, а падавший снег мог замести дорогу и затруднить им путь.

Рене заснул, как только опустил голову на подушку, но не то было с Леоном: несмотря на предстоящее удовольствие, он был крайне озабочен тяжелым сном, приснившимся накануне.

Ему беспрестанно представлялась Эмма-Роза, плавающая в своей крови, после ужасной борьбы с таинственным убийцей. Он не в силах был отделаться от тяжелого кошмара и потому не смыкал глаз всю ночь.

Он слышал, как часы на камине его комнаты били каждые полчаса, и в четверть четвертого встал, зажег свечу и оделся, не дожидаясь, пока придет слуга.

Затем Леон пошел разбудить друга. Около четырех часов они спустились в столовую, где по распоряжению Дарвиля стол был уставлен холодными закусками.

Они наскоро съели по куску ветчины, выпили по стакану старого хереса, закурили сигары и вышли из дома.

Стояла отвратительная погода. Буря, надвигавшаяся с полудня, разыгралась ночью. Снег падал большими хлопьями, ветер дул с неимоверной силой и хлестал прямо в лицо.

— Ты хорошо знаешь дорогу? — спросил Леон.

— Еще бы, конечно! Да, впрочем, трудно заблудиться! Нам стоит только дойти до полотна железной дороги, а потом мы пойдем по тропинке, вдоль рельсов, по другую сторону забора. Не доходя двух километров до Вильнёв-на-Ионне, мы свернем направо на ту дорогу, которая приведет нас прямо к ферме дяди. Там, по всей вероятности, уже все общество в сборе в хорошо натопленной зале, пред обильным завтраком, которому я воздам должное. Надеюсь, и ты не отстанешь…

— Только бы не опоздать! Снег прилипает к обуви и затрудняет ходьбу…

— Ведь та же невзгода и для других гостей. Впрочем, если и запоздаем на каких-нибудь четверть часа, нас подождут!

Друзья дошли до железной дороги и стали пробираться по тропинке.

Им предстояло пройти около восьми километров. Во всякое другое время наши молодые люди прошли бы такое расстояние за час с четвертью, но на дороге была такая масса снега, что они с трудом вытаскивали из него ноги.

Впрочем, эта задержка оказалась к счастью, так как дала им возможность оказать помощь Эмме-Розе.

Сообщение Анжель, что убитый — ее отец, произвело потрясающее впечатление на присутствующих. Судебный следователь первый с живостью возразил:

— Но сегодня утром, когда полицейский комиссар, пораженный вашим смущением при виде трупа, обратился к вам с вопросом, вы ответили, что совсем не знаете убитого.

— Да, милостивый государь, я так ответила…

— Почему же вы лгали?

В продолжение одной-двух секунд Анжель не произнесла ни слова. Следователь повторил свой вопрос.

— Так как полицейский комиссар спрашивал меня неофициально, то я сочла себя вправе умолчать. Мне было тяжело встретиться с тем, кто всю жизнь был для меня не отцом, а смертельным врагом.

Сейчас же положение дела изменилось. Вы мне сказали, что я должна оказать посильную помощь правосудию. Я поняла, что долг повелевает мне открыть, что за личность этот несчастный, и сказала правду… Он умер! Мир его праху! Я ему прощаю и прошу Всевышнего сжалиться над ним!

Анжель говорила отрывистым, сухим тоном. Барон де Родиль спросил ее:

— Знали ли вы, что ваш отец находится в путешествии?

Анжель колебалась. Воспоминание о Сесиль Бернье пришло ей на ум. Кто знает, не заставила ли Сесиль своего любовника убить отца из боязни, что он узнает о ее падении? Ничего нет невозможного в этом предположении!

Но к чему ей заниматься этой несчастной девушкой? Пусть полиция ищет виноватых. Если она заподозрит Сесиль в соучастии, тогда Анжель успеет рассказать, что знает о ней.

— Нет, не знала. В первый раз за шестнадцать лет встретилась с тем, кто забыл, что я его дочь.

— За шестнадцать лет? — повторил задумчиво барон де Родиль.

— Да, сударь. С того самого дня, как, низко покинутая любимым человеком, готовясь быть матерью, я бросилась к моему отцу умолять его о покровительстве, я не видела его! С того самого дня, как он меня прогнал! Если вам необходимо собрать какие-нибудь сведения, обратитесь к законной дочери Бернье.

— У господина Бернье была законная дочь? — воскликнул прокурор. — Так он женат?

— Да, но уже овдовел.

— Вы знаете эту девушку?

— Я видела ее только один раз.

— Вам известен ее адрес?

— Да.

— Вы мне его скажете?

— Почему бы нет? Законная дочь Жака Бернье живет в Батиньоле, как и я, и даже на той же самой улице Дам, в доме № 54.

Водворилось молчание, которое нарушил прокурор, сказав несколько слов шепотом начальнику полиции, после чего тот подошел к агенту Казневу, по прозвищу Светляк, и вполголоса отдал ему приказание. "Казнев сейчас же ушел.

Красавица Анжель погрузилась в тяжелое раздумье. Мрачное выражение ее лица, манеры, полные достоинства, внушали присутствующим уважение к ее особе… Судебный следователь вновь приступил к допросу.

— Вы говорите, что видели вашу сестру всего один раз.

— Да, милостивый государь.

— Будьте добры сообщить, при каких обстоятельствах вы встретились.

Такого вопроса Анжель не ожидала и внутренне затрепетала, но не колеблясь ответила:

— Наше свидание произошло по очень простой причине. Я держу в Батиньоле травяную лавку… Сесиль Бернье пришла ко мне, не помню теперь, за какой-то покупкой. Мы разговорились, и я случайно узнала сперва ее имя, а потом и близкое наше родство.

— Сказали ли вы ей об этом?

— Да, сказала.

— Никогда вас не видя, знала ли она о вашем существовании?

— Не думаю. К чему бы нашему отцу говорить законной дочери о существовании незаконной?

— Так вам неизвестна причина поездки господина Бернье?

— Положительно неизвестна!

— И вы, следовательно, не можете нам объяснить, каким образом он оказался в Том поезде, в котором ехала ваша дочь в Париж?

Анжель отрицательно покачала головой.

— Повторяю еще раз, что ничего не знаю, — прошептала она.

— Как странно, — воскликнул судебный следователь, — что дочь madame Анжель ехала не только в одном поезде, но даже в одном и том же вагоне со своим ближайшим родственником!

— Все это произошло совершенно случайно, — возразила Анжель. — Убийце моего отца суждено было быть убийцей и моей дочери… такова уж воля судьбы! Дай Бог правосудию поскорее отыскать преступника и отомстить за мою дочь!

Полицейский записывал показания. Спичка не пропускал ни слова. Фернан де Родиль приходил все в большее замешательство: допрос окончен, и ему казалось необходимым сказать доброе слово в утешение несчастной матери.

— Больше нам не о чем вас спрашивать, сударыня, — сказал он официальным тоном. Затем, наклонясь к ней, прибавил тихо: — Не уделите ли минутку для частного разговора?

Анжель жестом выразила изумление и устремила на вопрошавшего свои чудные глаза, во взгляде которых внезапно отразилось презрение и ненависть.

— Разговор между нами? К чему? О чем вы станете говорить? О прошлом? Но я поступила по вашему примеру, сударь… Я сочла нужным его забыть, и это мне удалось. Вызывать тяжкие воспоминания в ту минуту, как мое сердце готово разорваться от волнения, — слишком жестоко, да и бесполезно. Гораздо лучше не нарушать молчание. Долг обязывает вас исполнить ваши обязанности судьи, я сочту себя виновной, если ради меня вы хотя на минуту уклонитесь от дела, и потому прошу позволения удалиться…

Последние слова она произнесла громким голосом. Судебный следователь вмешался:

— Сударыня, еще не скоро отойдет поезд. Прошу вас остаться еще на несколько минут. Мы сейчас допросим обер-кондуктора. Я полагаю, что его показания должны иметь для вас большой интерес.

Анжель поклонилась.

— Я останусь, — ответила она.

Ввели обер-кондуктора Малуара, и допрос возобновился.

Утром 12-го Сесиль встала с постели глубоко опечаленная. В этот день должен приехать отец.

С того злосчастного вечера, как она ходила в лавку, она обдумала свое положение со всех сторон.

После отказа Анжель оставался один лишь выход — признаться чистосердечно отцу. Как бы ни были ужасны последствия признания, невозможно было его избежать. День и ночь Сесиль горела в лихорадке. Ее мозг работал без отдыха. Она представляла, какая сцена произойдет между нею и отцом, когда он узнает, что в его отсутствие она увлеклась до того, что носила под сердцем живое доказательство своего позора.

Наверное, гнев отца будет ужасен. Сесиль решила — если отец не убьет ее — дать пройти первой вспышке гнева и затем смело сказать:

— За что вы меня упрекаете? До женитьбы на моей матери у вас была любовница и от нее дитя… Вы обольстили мать вашего ребенка — меня тоже соблазнили. Вы не имеете права меня упрекать, потому что и сами не безгрешны.

Хотя Сесиль и потеряла письмо, но твердо помнила его содержание. Если поезд не запоздает, если он наймет на станции хорошую лошадь, то в половине девятого, никак не позже четверти десятого; он уже будет в Батиньоле.

Ни на минуту Сесиль не приходила мысль встретить отца. Она была в высшей степени ленива и эгоистична. Лакомка, чрезвычайно тщеславная, вспыльчивая и чувственная, она была воплощением главных смертных грехов.

Однако же она сообразила, что отцу будет необходимо подкрепить свои силы по приезде, и потому отдала приказание Бригитте приготовить завтрак.

Бригитта повиновалась без малейшего возражения, мысленно спрашивая себя, что поделалось с ее барышней в последние дни и почему она не поехала встретить отца.

Добрая и преданная женщина не вполне понимала характер своей госпожи. Многие стороны его она видела ясно, но до этого дня не предполагала, чтобы Сесиль так холодно относилась к отцу. Такое открытие сильно ее опечалило.

Это не мешало ей обожать барышню, которая не платила ей той же монетой, так как старое морщинистое лицо Бригитты внушало ей отвращение. В своих мечтах она думала:

«Когда мы разбогатеем, я найму хорошеньких, кокетливых горничных и добьюсь от отца, чтобы он эту древнюю рухлядь запрятал в какой-нибудь угол, где она мне никогда не попадется на глаза».

В половине девятого служанка накрыла стол. Сесиль, стоя совсем одетая в своей комнате, смотрела на часовую стрелку:

— С минуты на минуту он приедет… — шептала она. — Я соберу все силы, покажусь не только спокойной, но даже веселой, но не стану откладывать неизбежного объяснения. Лучше поскорее покончить… Я перенесу бурю. Отец захочет знать имя моего возлюбленного, скажет, что тот должен загладить свой проступок… Глупости!… Честь вовсе не замарана, если все останется шито-крыто… Разве я могу выйти замуж за такого человека? Комедианта? Да я еще не сошла с ума! Отец делает меня богатой, а богачи могут на все рассчитывать… Мне нужна прекрасная партия, и никогда я не буду женой какого-нибудь Поля Дарнала! Никогда! Никогда! Я откажусь назвать своего любовника, скажу, что он умер…

Взгляд Сесиль устремился на часы. Было девять часов.

— Как он долго не едет, — произнесла она с удивлением и нетерпением. — Уж не отложил ли время отъезда?

В эту минуту кто-то тихонько постучал в дверь. Сесиль задрожала.

— Войдите, — сказала она.

Бригитта показалась на пороге.

— Что тебе надо?

— Я пришла сказать, что уже девять часов.

— Это я так же хорошо знаю, как и ты!

— Разве вас не беспокоит такое опоздание?

— Есть отчего беспокоиться! Отец остался на несколько лишних часов в Дижоне или опоздал на ночной поезд…

— Не случилось ли какого несчастья? — осмелилась заметить Бригитта. Сесиль пожала плечами.

— Несчастье! — повторила она. — С какой стати такие глупые предположения? Если отец не приедет сегодня утром, это значит, что он еще не выехал, — вот и все. Если его не будет здесь ровно в десять часов, я сяду за стол. Слышишь: ровно в десять!

— Хорошо, барышня.

Бригитта вышла и по пути в кухню раздумывала:

«Бедный господин Жак… он найдет дочь сильно изменившейся. Не знаю, что с ней такое с некоторого времени. Она, кажется, совсем разлюбила отца. Однако же как он ее баловал! Можно сказать, что он живет только для нее».

Время шло. Пробило десять. Сесиль начинала находить странным, что отец не уведомил ее о произошедшей перемене, но так как возвращение Жака причиняло ей в действительности больше страха, чем радости, то она была в восхищении от отсрочки. Часы еще били, но она поспешила выйти из своей комнаты.

— Уж теперь отец не приедет, — сказала она служанке, — вероятно, дела задержали его. Я сажусь завтракать.

Девушка села за стол, а Бригитта подавала, но Сесиль не могла есть, хотя ей казалось, что она сильно проголодалась. Нервная судорога сжимала ей горло, какая-то тяжесть давила грудь. Наконец она сказала:

— Бригитта, я закончила…

— Но, барышня, вы ни к чему не прикоснулись!

— Должно быть, у меня пропал аппетит.

Сесиль прошла в комнату, села, взяла книгу и хотела читать; глаза следили за строками, а ум отказывался понимать, что произносили губы. Книга выпала из ее рук.

«Что же это такое со мной? — спросила она себя, вставая. — Тело дрожит, а сердце ноет. Почему? Утром я стыдила Бригитту за глупые предположения, а теперь сама тревожусь без всякой причины. Мною овладело предчувствие какого-то воображаемого несчастья. Ведь это бессмыслица! Чего бояться? Холодный пот выступил у меня на лбу, а сама я задыхаюсь… Больна я, что ли?»

Сесиль отворила окно, выходившее на улицу. Дрожь пробежала по ее телу от ворвавшейся струи холодного воздуха. Небо, однообразно серого цвета, освещало бледным светом тротуары, покрытые снегом. Прохожих было мало. Эта невеселая картина произвела на девушку удручающее впечатление.

Она хотела отойти от окна, как вдруг услышала вдали глухой шум проезжающей кареты. Она высунулась и увидела фиакр в конце улицы Дам. Чем ближе подъезжал он к ее дому, тем сердце сильнее сжималось. Наконец он остановился.

«Это, наверное, отец, — подумала Сесиль, — поезд опоздал из-за снежных заносов».

Рука в черной перчатке отворила дверцу экипажа, и мужчина вышел из него. Он поднял голову, чтобы посмотреть номер дома

— Это не он! — сказала Сесиль.

Она озябла, заперла окно и села к огню. Часы показывали половину двенадцатого. Почти в то же время громкий звонок заставил Сесиль вскочить со своего места.

— Так, господин, приехавший в фиакре, идет сюда! — пробормотала она. — Может быть, он ошибся? — Она насторожилась, с бьющимся сердцем и склоненной головой. В передней разговаривали. Через секунду отворилась дверь и вошла Бригитта. Сесиль, бледная, как полотно, спросила дрожащим голосом:

— Что случилось? Кто там?

— Пришел какой-то господин, барышня.

— Что ему надо?

— Он желает переговорить с вами, по-видимому, о чем-то очень важном… и спешном…

— Попроси сюда.

— Пожалуйста, сударь, — сказала Бригитта и ввела посетителя.

Это был полицейский агент Казнев.

При виде этого человека, не внушавшего своей наружностью доверия, Сесиль еще больше переполошилась.

— Вы желали поговорить со мной? — пролепетала она.

Светляк поклонился:

— Да, сударыня.

— Я слушаю. Что вам угодно?

— Я имею честь беседовать с mademoiselle Сесиль Бернье?

— Точно так.

— Дочерью господина Жака Бернье?

— Да. Разве вы явились по поручению моего отца?

— По его поручению — нет, но, однако же, дело касается его.

— Каким образом?

— Вы его ожидали сегодня утром, не правда ли?

— Да, ждала.

— Он должен был приехать по Лионской железной дороге?

— Конечно, потому что он едет из Марселя; но к чему вы задаете эти тревожные вопросы? Отец не приехал… вы кажетесь смущенным… Нет ли у вас дурных вестей?… Не случилось ли несчастья?

— В самом деле, с ним случилось… — произнес Светляк, смущение которого все увеличивалось. — С ним случилось…

— Что-нибудь опасное? — перебила Сесиль.

— Да, Боже мой, по крайней мере я опасаюсь…

— Что произошло, сударь, чего я должна опасаться?

— Сказать правду, я сам точно не знаю… Но господин Бернье находится на Лионском вокзале, куда вы поедете… я здесь по той причине, что мне поручили привезти вас…

— Мой отец находится на вокзале? Он ранен? — спрашивала Сесиль, начинавшая терять голову. Если сердце ее не было поражено, то, во всяком случае, нервы страдали страшно.

— Да.

— Он опасно ранен?

— На этот вопрос я не могу ответить, не рискуя ввести вас в заблуждение. Вы сможете увидеть все собственными глазами.

— Я иду за вами, сударь. Отправимтесь как можно скорее.

Говоря это, Сесиль поспешно завязывала ленты шляпки и с лихорадочной торопливостью набрасывала шубку.

— Я готова!

Она быстро вышла в соседнюю комнату и позвонила Бригитте.

Старушка прибежала и, увидев страшно расстроенное личико своей питомицы, воскликнула в ужасе:

— Господи, помилуй, барышня, что с вами случилось?

— С отцом случилось несчастье… На Лионской железной дороге… И вот, за мной приехали… Я уезжаю!

С этими словами она отворила двери и почти побежала вниз по лестнице.

Казнев с трудом следовал за ней.

— У меня есть карета, — проговорил он, нагоняя Сесиль уже около каморки консьержа.

— Карета, — почти бессознательно повторила она. — Да; я знаю, проведите меня… поскорее, ради Бога…

Агент подошел к карете и открыл дверцу. Mademoiselle Бернье уселась в экипаж. Светляк приказал кучеру ехать на вокзал.

Карета понеслась.

Сесиль посмотрела на агента.

— Вы мне сказали, сударь, — начала она, — что вас послали за мной. Но больше вы мне ничего не сказали. Кто именно послал вас?

Казневу были даны необходимые на этот счет инструкции. Впрочем, он и сам был не лишен необходимого такта и хорошо знал, когда можно говорить и когда следовало умолчать.

— Меня послал инспектор дороги, — ответил он без малейшего колебания.

— Вы говорили о несчастье. Не может быть, чтобы вы вовсе не знали, какого рода это несчастье!

— Это кажется невозможным, а между тем как нельзя более правдоподобно. Я ничего не видел сам, и инспектор не сообщил мне никаких подробностей.

— Каким образом узнали мой адрес?

— Этого уж положительно не могу вам сказать. Может быть, ваш батюшка сам сообщил его, или, может быть, у него в поезде были знакомые.

Сесиль сжала так крепко свои маленькие руки, что ее изящные пальчики захрустели.

— Сударь, — взволнованно заговорила она, — из всех ваших слов я вывожу одно только, а именно: что вы не хотите ответить мне. Я предчувствую ужасное несчастье… катастрофу… Несчастный случай, о котором вы ничего не можете сказать, должен быть ужасен.

Казнев хранил упорное молчание.

При виде этого, очевидно преднамеренного молчания молодая девушка перестала настаивать.

Тысяча бесконечных, бессвязных мыслей вихрем кружилась в ее пылавшей голове, мысли, поглощавшие ее и зачастую вовсе не относившиеся к отцу.

Она спрашивала себя, не принесет ли это «несчастье», о котором так сдержанно говорил ее спутник, какой-либо пользы ее личным интересам?

Итальянец быстро выскочил из вагона на платформу, держа в руках кожаный чемоданчик Жака Бернье.

Он тщательно затворил за собой дверцы вагона и смело подошел к выходной двери с билетом в руках. На него, разумеется, никто не обратил внимания: пассажир как пассажир. Шляпа надвинута на лоб, лицо почти закрыто теплым кашне.

— Багаж есть?

— Ничего, в чемодане белье и бумаги, — ответил он.

— Проходите.

Пароли быстро миновал вокзал и поспешно вышел на улицу. Он заранее решил, что будет делать по приезде в Париж.

Бледный туманный зимний день едва-едва брезжил. Газовые фонари еще горели. Редкие хлопья снега носились в воздухе, но становились все реже и реже. Прохожих не было, кроме рабочих да промерзших пассажиров, торопливо направлявшихся, кто пешком, кто в экипажах, к своим квартирам.

Итальянец почти бегом пустился от вокзала к Лионской улице, не отвечая на настойчивые приглашения кучеров.

На Лионской улице Пароли остановился у газового фонаря и быстро осмотрел всего себя и свою одежду. Вдруг он страшно побледнел: на левом рукаве рубашки виднелось большое и широкое кровавое пятно.

Взяв чемодан в другую руку, он закрыл пледом подозрительный рукав и снова быстро пошел вперед.

Не доходя до площади Бастилии, он увидел пустую карету и знаком подозвал ее. Карета быстро подъехала.

Итальянец был слишком хитер, чтобы дать свой настоящий адрес, так как впоследствии это обстоятельство могло послужить полезным указанием для полиции.

— На вокзал Сен-Лазар, — сказал он, — да постарайтесь ехать поживее! Мне не хотелось бы опоздать на поезд. На водку будет вдоволь.

Кучер стегнул лошадь, и она побежала настолько быстро, насколько позволял глубокий снег.

Доехав до улицы Аркад, Пароли вышел из экипажа и вошел в зал ожидания. Он прошел его насквозь и вышел на Амстердамскую улицу: там находилась каретная биржа.

Пароли сел в один из экипажей и велел везти себя на вокзал на улице Реннь. Он с намерением запутывал следы, как заяц, которого преследует стая гончих.

На вокзале на улице Реннь он проделал ту же штуку, что и в Сен-Лазаре, и затем, взяв третью карету, велел везти себя на Северный вокзал.

В тот самый момент, когда он подъехал, к станции подходил поезд из Кале. Анджело смешался с толпой пассажиров, выходивших из вагонов, делая вид, что и он только что приехал с эти поездом.

Тут он сел в четвертую карету и велел везти себя на площадь Клиши.

За все время своих переездов он тщательно следил, чтобы компрометирующий его рукав рубашки как-нибудь не вылез из-под пальто, и старательно держал его под пледом.

С площади Клиши Пароли быстрыми шагами направился на улицу Брошан, где находилась его квартира.

Было уже около полудня, когда он явился в комнатку консьержки.

Добрая женщина стряпала обед. В каморке ее стоял сильный запах жареного лука.

— Как! Это вы, monsieur Пароли?! — воскликнула она тоном радостного удивления.

— Да разве вы не думали, что я вернусь? — осведомился Анджело с улыбкой.

— Право, не думала!

— И что вашему хозяину никогда не будет заплачено?

— А что же? И это можно было подумать!

— Правда, но кто так думал, тот ошибался. Будьте спокойны, сударыня, со мной ваш хозяин ничего не потеряет. Теперь я поднимусь к себе, а когда спущусь, то уплачу вам весь свой долг и даже за будущую треть.

— Зачем же вы хотите платить вперед?

— Потому что, к моему глубочайшему сожалению, я должен покинуть вас.

— Значит, вы получили место, которое вам обещали?

— Да, но это обошлось не без хлопот и не без труда. Вот почему я не мог вернуться раньше. Меня никто не спрашивал в мое отсутствие?

— Никто.

— И писем нет?

— Ни единого.

— Дайте, пожалуйста, мой ключ.

— Ах, Господи, а я совсем было о нем и позабыла! Вот он, извольте.

— Благодарю и до свидания.

Итальянец взял ключ и поспешно пошел вверх по лестнице.

Ему хотелось запереться как можно скорее, открыть чемоданчик, увидеть и взять в руки богатство, добытое ценою крови, за которое он легко мог заплатить своей головой.

За все время своих переездов, несмотря на страстное нетерпение, он даже и не попробовал ни разу отворить заветный чемодан. Осторожность шептала ему, что следует воздержаться, и он терпеливо переносил муки Тантала.

Пароли был уверен, что в данный момент оба преступления уже обнаружены и полиция ищет его, но его успокаивала та уверенность, что он не оставил за собой никакого следа.

Войдя в свою холодную, как ледник, комнату, он окинул ее быстрым взглядом. Вид окружавшей его нищеты, теперь, когда он был уже богат, возбудил в нем отвращение.

— И тут-то я мог жить! — пробормотал он. — О, я застрелюсь, если судьба еще раз приведет меня к чему-нибудь подобному. Наконец-то случай явился мне на помощь! Но, увы! Он пришел очень поздно!

У него не было не малейших угрызений совести.

Он жалел только об одном: что не мог совершить раньше обогатившего его преступления.

Теперь он мог начать наслаждаться жизнью. Он — убийца — будет жить в почете, пользоваться всеобщим уважением, ему будут завидовать! А все потому, что у него — деньги! И никому, никому не придет в голову спросить, откуда эти деньги!

Пароли бросил на стол плед, кашне и шляпу, два раза повернул в замке ключ, поставил чемоданчик на стол и, вынув из кармана связку ключей, украденную у Жака Бернье, открыл чемодан.

Первый предмет, попавшийся под руки, был объемистый бумажник. Пароли поспешил осмотреть его содержимое.

В одном из отделений было восемь тысяч двести франков банковскими билетами.

Шесть тысяч были уплачены нотариусом Леройе и представляли собой годовой доход Жака Бернье.

В другом отделении находились кое-какие бумаги, письма и билет первого класса, взятый в Дижоне.

Пароли разложил все это на столе и принялся искать маленький саквояжик, куда, как он видел в гостинице в Марселе, его жертва прятала пачку денег, крепко и старательно завернутую в носовой платок.

Пароли взял его, открыл, вынул узелок, и глазам его представилась громадная пачка банковских билетов.

Он принялся мять их в руках нервными, порывистыми движениями, изобличавшими его глубокую радость.

— Мое! — в опьянении проговорил он. — Все мое!

Затем медленно и методично стал пересчитывать билеты один за другим.

— Да восемь тысяч двести в бумажнике! — проговорил итальянец. — Итого триста пятьдесят шесть тысяч двести франков! Стоило играть в такую опасную игру ради этого куша! Я могу сказать, что не потерял даром время!

Уложив все обратно, Пароли принялся тщательно осматривать внутренность чемодана.

В нем не оказалось ничего, кроме белья и платья.

— Это можно сжечь либо выбросить, — пробормотал он, — не следует хранить ничего из вещей этого человека… Я подумаю вечером, а теперь посмотрим, что за бумаги лежат в бумажнике.

И, усевшись за стол, он стал просматривать бумаги, одну за другой. Тут были счета от банкиров и нотариусов, список имен с обозначением адресов и деловые письма. Все это не представляло никакого интереса, и он отложил их в сторонку, чтобы сжечь.

Наконец он развернул лист гербовой бумаги, сложенный вчетверо, и выражение его лица внезапно изменилось. Перед его глазами была расписка Давида Бонтана, марсельского банкира, в получении миллиона двухсот тысяч франков, положенных на хранение в его банке Жаком Бернье, с условием уплаты пяти процентов на сто. В продолжение нескольких минут Анджело не мог оторваться от этой бумаги.

— Миллион двести тысяч франков! — сказал он вдруг. — И такие деньги перейдут во владение банкира, если никто не предъявит квитанции!… Подумать только, что я не могу вытребовать миллион двести тысяч франков: предъявить квитанцию — значит, сказать: «Я убийца Жака Бернье». Итак, я рисковал своей головой, чтобы прибавить целое состояние к богатству миллионера-банкира. Как это ни ужасно, но ничего не поделаешь! Я сожгу квитанцию вместе с другими бумагами. Невозможно ее сохранить — она слишком яркое доказательство моего поступка… Жак Бернье — настоящая скотина! И что бы ему привезти все свои деньги в Париж!

Он уже хотел положить драгоценный документ в пачку бесполезных бумаг, как вдруг остановился.

«К чему торопиться? — подумал он. — Над этим стоит поразмыслить, чтобы потом не каяться в поспешности».

Отложив расписку, Анджело вынул последнюю бумагу, тоже сложенную вчетверо, развернул ее и пробежал глазами.

— Печать конторы дижонского нотариуса, — прошептал он, — что бы это значило? — И стал читать.

— Ясно, как Божий день, — воскликнул Пароли, окончив чтение, — что это черновик завещания. Так кроме законной дочери у этого старикашки была еще дочь незаконная — Мария-Анжель… мать Эммы-Розы, наследницы… кругленького капитала в четыреста сорок тысяч франков!

Итальянец с минуту подумал, затем вторично перечитал черновик.

— Сесиль Бернье получает в наследство восемьдесят тысяч франков, но ей перешел бы весь капитал, если бы дочь Анжель умерла, — бормотал Пароли, — а если бы умерла и Мария-Анжель, которой следует уплачивать ежегодные проценты, то Сесиль одна стала бы обладательницей всего богатства…

Пароли встал, прошелся по комнате в лихорадочном волнении, потом вдруг остановился, сжав обеими руками голову, как бы боясь, что она не выдержит наплыва мыслей.

— Мне пришла на ум просто гениальная идея, — прошептал он. — Мне мало трехсот пятидесяти тысяч франков. Я хочу получить все! Да, все! — повторил он, снова принимаясь ходить, как дикий зверь в клетке. — Но возможно ли это? А почему бы нет? Ничего нет невозможного для человека с такой силой воли, как у меня.

Вот клочок бумаги; хорошо я сделал, что не сжег его, — прибавил он, беря в руки квитанцию марсельского банкира. — Надо его сохранить и беречь, как зеницу ока, так же хорошенько припрятать и завещание.

Анджело положил обе бумаги в портфель Жака вместе с банковскими билетами.

— Теперь надо все это сжечь, — продолжал он, показывая пальцем на бумаги, сложенные на углу стола, — туда же я присоединю и письмо, найденное на улице Дам.

Продолжая разговаривать сам с собой, итальянец обшаривал карманы пальто и визитки, но без всякого результата.

— Однако же я положил это письмо сюда, — шептал он, нахмуриваясь, — вот сюда, в левый карман, я хорошо помню… наверное, сюда…

Он осматривал все карманы, ничего не находя, и продолжал:

— Нет! Его нет!… Я его потерял!… Но когда, где? Может быть, в вагоне, в отеле, в Дижоне или в театральном кафе! Как теперь узнаешь!…

Но внезапно складка на лбу разгладилась.

— Да что мне за дело? — сказал он вслух. — Если его найдут, тем лучше! Такая находка поведет полицию по ложному следу, а я — в стороне. Самый хитрый полицейский не догадается, что письмо было потеряно не раз, а два раза… Ну, все к лучшему!

Успокоившись, Анджело бросил ненужные бумаги в камин, как поступил с собственными в день своего отъезда из Парижа, зажег спичку и подложил ее под один листок.

В одну минуту все вспыхнуло. Он отошел от камина только тогда, когда вполне уверился, что все бумаги превратились в пепел.

Тогда он сменил белье, оделся как следует, вычистил свой костюм, открыл кожаный сак, взял оттуда несколько тысячефранковых билетов, положил в бумажник с квитанцией марсельского банкира и завещанием Жака и опустил бумажник в боковой карман пальто.

Заперев сак, Пароли спрятал его в тюфяк на постели, предварительно подпоротый, затем взял шляпу и спустился вниз.

— Приготовьте счет, — сказал он жене консьержа, — я теперь ухожу, но скоро вернусь.

— Все готово, monsieur Пароли, он уже давно у меня в ящике.

— Прибавьте, сколько следует с меня до ближайшего срока, и предупредите хозяина, что я съезжаю.

— Он живет в конце улицы, я сейчас к нему схожу.

— Я же пойду завтракать, а вернувшись, расплачусь.

Итальянец ушел, а через час вернулся.

Анджело заплатил старый долг и к тремстам шестидесяти двум франкам пятидесяти сантимам, приходившимся на долю хозяина, прибавил десять франков в награду жене консьержа.

— Когда вы выедете, сударь?

— Мои сборы не долги, я возьму с собой только чемодан…

— А мебель?

— Вы называете эту рухлядь мебелью из простой вежливости. Я вам ее дарю, голубушка; с этой минуты она ваша, и можете ею располагать по своему усмотрению.

Жена консьержа тотчас же сообразила, что от продажи старой мебели она выручит два луидора, и рассыпалась в благодарностях от избытка чувств, прибавив даже растроганным голосом:

— Какая досада, что вы от нас выезжаете! Такой прекрасный жилец!

Итальянец не мог удержаться от улыбки.

— Аккуратный плательщик, не правда ли? Что делать! Моя новая должность не позволяет мне оставаться в Париже.

— Но мы еще увидимся?

— Да, сегодня вечером.

— Так до свидания, monsieur Пароли.

А между тем на станции Лионской железной дороги допрос шел своим чередом. Допросили всех служащих поезда. Выслушали и контролеров, отбиравших билеты у выхода, но никто не мог дать ни малейшего указания на личность убийцы.

Инспектор дороги был в свою очередь подвергнут допросу, но и он ничего не мог сообщить, зная только то, что было передано ему по приходе поезда.

— Вы не допрашивали никого из пассажиров? — обратился к нему начальник сыскной полиции.

— Извините меня, сударь, — возразил тот, — несколько человек, занимавших второй класс, соседний с тем, где был труп, замешкались на платформе. Я и стал расспрашивать их.

— Ну и что же?

— Они уверяют, что не слышали ни шума, ни крика — ничего. Между ними находился один человек, отвратительные манеры которого и резкое простонародное наречие поразили меня. Его цинизм в присутствии мертвеца показался мне возмутительным, так что я принужден был указать ему на неприличное поведение.

— А! — проговорил начальник сыскной полиции, с особенным вниманием выслушав инспектора. — Этот человек держал себя странно и показался вам подозрительным?

— Он показался мне скорее нахальным и неприличным, чем подозрительным. У меня не было никаких оснований подозревать его.

— Можете вы описать приметы этого человека?

— Могу, во всяком случае, сказать вам его имя.

Следователь сильно удивился.

— Его имя? Но каким образом оно может быть вам известно?

— Когда я сделал ему замечание, он встал в нахальную позу, сделал дерзкое лицо и насмешливо крикнул: «Уж не принимаете ли вы меня, чего доброго, за убийцу вашей мумии? Это вам не удастся! Меня зовут Оскар Риго, и меня все знают!»

— Все это кажется мне довольно странным, — задумчиво проговорил начальник сыскной полиции. — Что за нужда была этому пассажиру кричать свое имя в ответ на весьма уместное и справедливое замечание господина инспектора? Мне думается, что все это очень похоже на браваду и сделано лишь с целью отвратить подозрение. А впрочем, ничего еще не доказывает, что он сказал настоящее имя.

— Противное кажется мне гораздо более вероятным, — продолжал судебный следователь. — Тем не менее я запишу на всякий случай. Самые закоренелые преступники бывают подчас неосторожны. Потрудитесь припомнить наружность Оскара Риго, господин инспектор, и описать ее нам по возможности подробно.

— Я был сильно озабочен в ту минуту и, признаюсь, посмотрел на него без особенного внимания. Тем не менее могу утвердительно сказать, что он жгучий брюнет, а лицо загорелое, смуглое и с тем бронзовым оттенком, который бывает у людей, долго живших под знойными лучами южного солнца.

— Велик он ростом или мал?

— Среднего роста, насколько я успел заметить.

— Как одет?

— В теплом пальто и низенькой мягкой шляпе… больше я ничего не могу сказать.

— Надеюсь, что этого достаточно.

К начальнику сыскной полиции подошел Казнев и что-то тихо сказал ему.

Последний в свою очередь подошел к барону де Родилю и сказал:

— Mademoiselle Сесиль Бернье здесь.

Анжель, сидевшая в одном из уголков комнаты с мрачным лицом и низко опущенной головой, не пропустила ни слова из всего, что говорилось.

Услышав имя Сесиль, она встала порывистым движением и сделала шага два вперед. Все взгляды обратились на нее.

— Нельзя ли мне уйти? — проговорила она взволнованным голосом.

— Я попрошу вас подождать еще несколько минут, сударыня, — ответил судебный следователь.

Красавица Анжель нахмурилась и осталась стоять.

— Введите Сесиль Бернье, — приказал товарищ прокурора.

Светляк вышел на платформу и через минуту вернулся в сопровождении молодой девушки.

Все присутствующие, пользуясь его минутным отсутствием, сгруппировались и стали так, что совершенно заслонили носилки, на которых покоились бренные останки Жака Бернье.

Войдя в комнату, Сесиль почувствовала, что ею овладел ужас, и она, дрожа, остановилась на пороге.

Не отличаясь такой поразительной, возбуждающей красотой, как Анжель, Сесиль тем не менее была очень хороша. Все заметили это, несмотря на трагическую мрачность момента.

Особенно был поражен красотой девушки товарищ прокурора, изящный барон де Родиль.

Барон сделал несколько шагов навстречу Сесиль, поклонился и спросил:

— Вас зовут Сесиль Бернье?

Этот вопрос привел ее в себя.

— Да, сударь, — с лихорадочной живостью ответила она. — Господин, который приехал за мною, уже задавал мне этот вопрос. Мой отец стал жертвой несчастного случая, я уже знаю это. Но теперь, прошу вас, сударь, не оставляйте меня дольше в убийственной неизвестности. Где отец? Что с ним случилось? Я хочу его видеть!

— Действительно, mademoiselle, ваш отец был жертвой несчастного случая, — ответил Фернан де Родиль. — Случай этот серьезный, очень даже серьезный. Вам надо призвать на помощь все свое мужество, все самообладание…

Он остановился, не зная, что еще сказать.

Крупные капли холодного пота выступили на лбу Сесиль.

Слова товарища прокурора не успокоили ее, а, напротив, тон, которым они были произнесены, только увеличил тревогу. Зловещая, внезапная мысль быстро промелькнула в ее хорошенькой головке. До этой минуты Сесиль допускала только возможность более или менее опасного ранения. Теперь же она вдруг поняла, что речь идет о чем-то более серьезном.

Конвульсивная дрожь пробежала по ее телу; она пошатнулась и протянула вперед беспомощные руки, ища опору.

— О, — проговорила она со стоном, — мой отец, наверное, умер!

Зловещее молчание было ей ответом.

— Умер! — повторила она. — Мой отец умер! О, Господи, Господи! Мой бедный отец! Он так глубоко, так сильно любил меня! И умер, даже не простившись? Где же он? Я хочу его видеть! Я поверю тогда только, когда увижу, что отец не проснется от звука моего голоса!

Сесиль задыхалась. Она рыдала, ломая античные руки. Она была искренна и не играла комедии.

Весть, поразившая ее как удар грома, произвела в ней сильнейшее нервное потрясение и вызвала чувства, совершенно схожие с глубочайшей дочерней любовью.

— Я хочу его видеть! — снова проговорила она сквозь рыдания и слезы. — Я хочу его видеть!

Присутствующие раздвинулись, и Сесиль оказалась перед носилками, на которых лежал труп отца.

Бедная девушка бросилась к безжизненному телу, упала на колени и, глухо рыдая, закрыла лицо руками.

В продолжение нескольких секунд она стояла молча, не двигаясь, только плечи ее конвульсивно вздрагивали.

Все с уважением смотрели на это немое отчаяние, говорившее сильнее всяких криков.

Вдруг Сесиль подняла голову, устремила глаза на труп отца и, повернувшись к судьям и указывая рукой на кровавое пятно на груди, спросила:

— Откуда эта кровь? Как умер отец?

— Он убит каким-то злодеем в поезде.

Сесиль одним прыжком очутилась на ногах.

Выражение ее лица изменилось совершенно.

Не отчаянием дышали теперь эти красивые черты, а гневом, смешанным с неопределенным страхом.

— И его ограбили? — воскликнула она. — Он вез мне громадное богатство! Известно ли вам это? И, значит, у него украли эти деньги?

Ясно видно было, что в эту минуту денежные соображения брали верх над всем остальным. Она не думала больше об отце: страх за пропавшие деньги заглушил все другие чувства.

Все это произвело на присутствующих самое тяжелое впечатление.

Первым заговорил судебный следователь:

— Мы уже предполагали, что ограбление послужило главным мотивом убийства, и теперь мы просим вас дать правосудию необходимые сведения и таким образом обратить наши предположения в твердую уверенность.

Сесиль Бернье сделала шаг вперед.

— Спрашивайте, — тихо ответила она.

— Вы сказали, — начал судебный следователь, — что ваш отец вез вам целое состояние?

— Да, сударь.

— Следовательно, вы предполагаете, что при нем была большая сумма?

— Не только предполагаю, но вполне уверена.

— Знаете вы цифру его капитала?

— Да.

— Как велик он?

— При папе было триста пятьдесят тысяч франков.

— Ваша правда, деньги большие. Почему вы так уверены, что ваш батюшка имел при себе именно столько?

— Пять месяцев назад папа уехал из Парижа в Алжир, куда призывал его процесс с морскими страховыми обществами. Они не соглашались, вопреки условиям, уплатить стоимость корабля, нагруженного товаром и погибшего в океане… Папа был купец… Этот корабль составлял все наше богатство, а процесс длился несколько лет. Мы жили бедно. Несколько дней назад отец выиграл процесс в последней инстанции и получил миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков; миллион двести тысяч он положил к марсельскому банкиру, а при себе оставил триста пятьдесят тысяч банковскими билетами, которые и украли.

— Действительно, они украдены, так как при обыске мы ничего не нашли.

— При нем должен был быть чемодан.

— Если он и был, то исчез…

— Господин судебный следователь, позвольте задать один вопрос mademoiselle Бернье.

— Сделайте одолжение.

— Будьте добры сообщить нам, каким образом вы узнали подробности касательно денег господина Бернье?

— Второго декабря я получила от папы письмо из Марселя; он мне сообщил подробности и день своего приезда в Париж.

— Он собирался приехать сегодня?

— Да, сегодня, двенадцатого числа, в семь часов утра.

— Письмо вашего батюшки с собой?

— Нет.

— По всей вероятности, оставлено дома?

— Тоже нет.

— Как же так? Что же с ним случилось?

— Папа счел необходимым послать его страховым…

— Так в него были вложены деньги? — перебил начальник полиции.

— Да, тысячефранковый банковский билет. Утром второго декабря я разменяла билет у одного торговца нашего же квартала. Вечером я положила в конверт пятьсот франков, собираясь купить разные вещи… и потеряла и письмо и деньги…

— Потеряли? Где? Каким образом?

— По всей вероятности, на улице: письмо выпало, должно быть, из муфты.

— Как вы не заявили о такой важной потере полицейскому комиссару?

— К чему? Найденные деньги так редко возвращают! К тому же, признаюсь, имея в виду получить от отца целое состояние, я махнула рукой на потерю.

— Господин Бернье, кроме сообщения о деньгах, в своем письме точно указывал день своего возвращения?

— Да, в малейших подробностях.

— Вы, конечно, их помните?

— Отлично помню.

— Потрудитесь рассказать!

С минуту Сесиль собиралась с мыслями, затем продолжала:

— Папа сообщал об исходе процесса и о получении миллиона пятисот пятидесяти тысяч франков, потом прибавлял, что он принужден пробыть еще несколько дней в Марселе, откуда выедет десятого числа в Дижон, пробудет там один день и отправится в ночь с 11-го на 12-е, рассчитывая приехать в Париж сегодня, 12-го, в семь часов утра.

— Где жил ваш батюшка в Марселе?

— В отеле «Босежур», на набережной Братства.

— Где он остановился в Дижоне?

— Не знаю.

— По какой причине он остался в этом городе?

— Не знаю, в письме ничего про это не говорилось.

— В чемодане или ручном саквояже должны были находиться триста пятьдесят тысяч франков — это факт почти доказанный, но не знаете ли, были ли при нем важные бумаги?

— По крайней мере квитанция марсельского банкира, которому отец отдал свой капитал.

— Как имя этого банкира?

— Никогда его не слышала!

— Говорили ли вы кому-нибудь о приезде господина Бернье?

— Никому.

— Наверное?

— Да.

— Даже сестре? — спросил барон де Родиль.

Анжель задрожала. Сесиль Бернье побледнела, как мертвец.

— Сестре… — прошептала она.

— Да. В тот самый день, когда вы получили письмо от вашего батюшки, не ходили ли вы к madame Анжель Бернье, присутствующей здесь?

И товарищ прокурора движением руки указал на прекрасную хозяйку травяной лавки, до той минуты скрывавшуюся позади других.

Анжель подошла. Обе женщины измерили друг друга взглядами. Сесиль Бернье, узнав сестру, похолодела. По какой причине незаконная дочь ее отца оказалась тут? Что она говорила? Пришла ли заявить судьям о преступном намерении Сесиль, еще не знавшей, кто она?

Законная дочь бывшего купца терялась в догадках. Ее сильное волнение не ускользнуло от Анжель, которая, впрочем, понимала его причину.

— Mademoiselle Бернье действительно приходила ко мне, еще раз повторяю вам, милостивые государи, но ее визит не имеет никакой связи с этим печальным делом. Она не говорила мне, что ее отец едет, не обронила у меня никакого письма, и я тщетно стараюсь понять, зачем вам надо знать, известно ли мне было о приезде в Париж Жака Бернье.

— Правосудие должно и имеет право искать истину, — возразил судебный следователь.

— Но оно не имеет права допускать гнусные подозрения, хотя бы даже на секунду, — гневно перебила красавица Анжель. — Я хорошо поняла смысл вопроса, с которым вы сейчас обратились к mademoiselle Сесиль. Вы подумали: не соучастница ли убийцы его незаконная дочь, лишенная его расположения и денежной помощи? Вы меня обвинили в отцеубийстве, так как от подозрения до обвинения только один шаг.

— Мы никого не обвиняем, сударыня, — ответил следователь. — Мы производим следствие и стараемся добыть побольше сведений. В настоящую минуту я относился не к вам; потрудитесь подождать, пока вас спросят, тогда ответите. — Затем, обратясь к Сесиль, он продолжал: — Итак, вы были у этой дамы?

Когда заговорила Анжель, к Сесиль вернулось обычное самообладание, и она не колеблясь ответила:

— Да.

— Зачем вы к ней ходили?

— Для покупки некоторых вещей, которыми она торгует.

Произнося эти слова, Сесиль посмотрела на Анжель, но лицо последней оставалось непроницаемым.

— В какой день вы делали эти покупки?

— Я вам уже говорила, сударь: в день получения письма от папы.

— Когда вы вошли в магазин, письмо было еще у вас?

— На это не могу ответить, потому что не знаю.

— Когда же вы спохватились, что потеряли конверт?

— По возвращении домой, как стала раздеваться.

— Это было днем?

— Нет, вечером.

— Не можете ли вы догадаться, в каком месте письмо выпало из муфты?

— Нет. Погода стояла очень холодная, сильный северный ветер дул мне прямо в лицо и вызвал слезы. Я помню, что два или три раза вынимала на улице носовой платок, чтобы вытереть глаза, а платок лежал в муфте… Очень возможно, что с платком я вытащила и конверт…

— Конечно, так, верно, и случилось. Вы нам сказали, что в ожидании крупного состояния не придали большого значения своей потере. Однако же пятьсот франков — деньги порядочные, а богатство предстояло только в будущем; как не пришло вам в голову вернуться, дойти до лавки, чтобы спросить, не там ли вы обронили письмо и деньги?

— Повторяю, что стояла страшная стужа… Я разделась, и у меня не хватило духу снова идти на улицу. К тому же я подумала: если хозяйка лавки нашла конверт с моим адресом, она будет настолько деликатна, что перешлет его мне.

— И, конечно, я так бы и поступила, — с живостью вмешалась Анжель.

Следователь, обращаясь к Сесиль, продолжал:

— Вы были знакомы с madame Анжель раньше?

— Нет.

— Но слышали о ней?

— Только как о хозяйке травяной лавки. Слышала также, что в округе ее все называли красавицей.

— Вы не знали, кем она вам приходится?

— Как же мне знать? Вы ведь понимаете, что отец никогда о ней не говорил.

— Так вы никогда не подозревали о существовании сестры?

— Нет.

— Это вам открыла madame Анжель?

— Да, сударь.

— При каких обстоятельствах и по поводу чего она об этом заговорила?

Вопрос прямой, невозможно не ответить на него, а ответить — как?

Неужели раскрыть истину? Неужели признаться, что желание уничтожить следы своего преступного увлечения было единственной причиной посещения красавицы Анжель? При одной мысли об этом Сесиль задрожала и взглянула на Анжель. Та стояла неподвижно; можно было подумать, что все происходившее к ней не относилось. Истинное или притворное равнодушие во второй раз придало силы Сесиль, и она ответила, в полной уверенности, что сестра не изобличит ее во лжи:

— Очень просто, сударь. Я сделала несколько покупок и просила хозяйку послать их ко мне; вполне натурально, что при этом сказала свое имя и адрес. Фамилия Бернье ее поразила — согласитесь сами, что иначе и быть не могло…

— В самом деле, понятно, что madame Анжель поразило имя, — сказал следователь. — Тогда она спросила вас о семье?

— Да, — ответила Сесиль.

— И потом сказала, что она ваша сестра?

— Да, сударь!

— Казалась она к вам дружески расположенной?

Сесиль притворилась удивленной и возразила:

— Да что я ей сделала, чтобы ей на меня сердиться?

— Но она ненавидела отца, роптала, что он ее бросил.

— Я не могу отвечать за поведение отца. Я даже не знала, что у него были ошибки молодости.

Во время допроса Сесиль, Анжель горела от нетерпения и гнева и наконец не совладала с собой.

— Неужели вы думаете, милостивый государь, что я не понимаю, куда клонятся эти вопросы? Вы подозреваете меня! По вашему мнению, ненависть привела меня к отцеубийству. Вы осуждаете или по меньшей мере подозреваете меня, забывая, что моя дочь, может быть, в эту минуту умирает, убитая рукою убийцы моего отца! Это чудовищно и лишено всякого смысла!

В эту минуту вошел помощник начальника станции.

— Поезд в Сен-Жюльен-дю-Со сейчас отходит, сударыня, — сказал он красавице Анжель.

Обернувшись к судьям, Анжель с горечью спросила:

— Могу я уйти, господа?

Барон де Родиль поклонился и ответил:

— Вы свободны, сударыня. Можете ехать к дочери, откуда я попрошу вас уведомить меня телеграммой, позволяет ли ее состояние дать нам необходимые пояснения. Если в депеше будет утвердительный ответ, я сам немедленно же отправлюсь в Сен-Жюльен-дю-Со.

— Вы получите депешу, сударь. И дай Господи, чтобы моя дочь была в состоянии выслушать вас и ответить!

Поклонившись судьям с почти надменной суровостью, красавица Анжель вышла на платформу в сопровождении помощника начальника станции.

Когда она вышла, Сесиль Бернье спросила:

— Разве есть другая жертва преступления, кроме моего отца?

— Да, дочь вашей сестры.

— Ее дочь! — воскликнула Сесиль. — Значит, у madame Анжель есть дочь?

— Разве вы этого не знали?

— Как же я могла это знать, когда я даже не знала о существовании сестры? До сегодняшнего дня мне пришлось всего-навсего один раз видеть ее.

Светляк выслушивал с глубоким вниманием все, что говорилось, тщательно изучал физиономии говоривших и делал какие-то пометки в записной книжке.

Внезапно, воспользовавшись наступившим молчанием, он сказал:

— Не потрудитесь ли, господин судебный следователь, задать один вопрос mademoiselle Сесиль Бернье?

— Какой?

— Какие улицы проходила она в тот вечер, когда потеряла письмо?

— Вы слышали, mademoiselle? Потрудитесь ответить.

— Я шла только по одной улице — по улице Дам. Я живу в доме пятьдесят четыре, а лавка — в доме сто десять. Я только туда и ходила и оттуда пошла прямо домой.

— Потрудитесь сказать точный час, когда это было, — сказал Казнев.

— Десять часов вечера.

— Больше ничего, сударыня.

— А теперь, сударь, — спросила Сесиль товарища прокурора, — что я должна делать? Пожалуйста, посоветуйте, потому что у меня нет сил на размышление и нет энергии для того, чтобы предпринять что-нибудь. Мне все продолжает казаться, что я вижу дурной сон. Смерть отца не только оставляет меня в полнейшем одиночестве, но еще и делает почти нищей, так как состояние, на которое я рассчитывала, пропало!

— Я могу посоветовать вам быть терпеливой и мужественной, — ответил Фернан де Родиль. — Правосудие сделает свое дело. Тот, кого вы оплакиваете, будет отомщен! Не сомневайтесь ни одной минуты! Что касается нищеты, которой вы, по-видимому, так страшитесь, то будьте уверены, что для вас она существовать не может! Триста пятьдесят тысяч франков составляли только ничтожную часть его состояния. Вы сами сказали, что миллион двести тысяч положены им в банк в Марселе. А ведь миллион двести тысяч — целое богатство. Вы не можете не согласиться с этим.

— Но я не знаю имени банкира!

— Мы отыщем.

— У меня, наконец, нет квитанции. Она была украдена с теми деньгами, которые вез отец.

— Невозможно допустить, чтобы в кассовую книгу марсельского банкира не был вписан миллионный вклад. А за неимением квитанции можно удовольствоваться и книгами. Кроме того, вероятно, покойный monsieur Бернье доверил свой капитал только человеку вполне надежному и честному. Вот почему, я полагаю, что вам бояться совершенно нечего.

— Вы меня успокоили, сударь.

— Не забудьте, что за вас правосудие, которое поможет вам и поддержит ваши интересы.

— Верьте, что я глубоко благодарна вам. Но… отец? — прибавила Сесиль после минутного молчания…

Товарищ прокурора понял.

— Тело monsieur Бернье будет перевезено в морг и там подвергнуто вскрытию. Это жестокая формальность, mademoiselle, но она совершенно неизбежна. Затем тело будет возвращено для совершения установленных обрядов.

Сесиль подошла к носилкам. Слезы снова заструились по ее смуглым щекам.

— Бедный отец, — проговорила она, — бедный отец! — И она опять горько зарыдала.

Товарищ прокурора подошел к Сесиль.

— Будьте мужественны, mademoiselle, — сказал он тоном искреннего участия. — Я знаю, вам надо очень много мужества. Возвращайтесь с Богом домой и положитесь на правосудие. Рассчитывайте на меня. Если вам будет что-нибудь нужно, зайдите ко мне.

Сесиль поблагодарила барона красноречивым взглядом, затем опустила вуаль и ушла.

В комнате воцарилось глубокое молчание.

Первым его нарушил начальник сыскной полиции:

— После всего того, что мы видели и слышали, господа, я полагаю, мы можем убедиться, что единственной целью убийства Жака Бернье послужило ограбление, но в то же время мы оказались в присутствии двух женщин, и их манера держать себя кажется мне очень странной. Я не думаю, чтобы я ошибался относительно законной дочери, полагая, что ее горе гораздо более кажущееся, нежели действительное… Я вижу в ней сухую, черствую, эгоистичную натуру, не способную любить никого и ничего, кроме себя и денег. Ей просто хотелось как можно скорее заполучить деньги, которые вез отец, — вот и все. Что касается второй, незаконной, то эта ненавидела Жака Бернье всеми силами души… Она даже и не думала скрывать этого.

Начальник сыскной полиции замолчал.

— Что же вы хотите заключить? — спросил барон де Родиль.

— Что мысль, которая пришла в голову господину судебному следователю и которую я разделяю, может оказаться справедливой. Почем знать? Может быть, какая-нибудь из дочерей, одна — из жадности, другая — из ненависти, и стала сообщницей убийцы?

— Это невозможно! — воскликнул Фернан де Родиль.

— Невозможно? — в один голос спросили судебный следователь и начальник сыскной полиции.

— Да, положительно, мы должны как можно скорее отогнать от себя эти бессмысленные подозрения. Обе женщины невиновны! Обвинение заблуждается! Анжель Бернье с красноречивым негодованием напоминала вам, что ведь и ее родная, единственная дочь стала жертвой убийцы Жака Бернье! Неужели вы, оставаясь в здравом рассудке, можете предположить, что несчастная мать заплатила убийце своей дочери? Полноте! Она ненавидела своего отца, это правда, да, наконец, она имела полное основание не любить его; но если бы эта ненависть должна была привести ее к преступлению, то, верьте мне, преступление было бы уже давным-давно совершено и при совершенно других условиях!

Что же касается Сесиль Бернье, то я вполне согласен с вами относительно сухости и черствости ее сердца, признаю, что она далеко не любящая дочь…

Это куколка, обожающая роскошь и мечтающая о громадном состоянии, чтобы вволю кокетничать, одерживать победы и блистать в свете, я это допускаю! Но от всех этих недостатков еще очень далеко до отцеубийства, которое, в сущности, могло только затормозить ее честолюбивые замыслы.

Жака Бернье убили для того, чтобы ограбить, и, верьте мне, ни для чего больше! Не ищите другой причины. Это значит идти по ложному следу.

Я твердо убежден, что убийца не знает и даже никогда не видел ни одну из этих женщин, а действовал совершенно самостоятельно, имея в виду исключительно личные цели.

— Если мне будет позволено высказать свое мнение, — заговорил Казнев, — то я скажу, что господин товарищ прокурора прав тысячу раз. Я говорю, что думаю, прошу прощения за свою смелость, но если бы я мог…

Агент замолк.

— Говорите, мы вас слушаем, — сказал барон.

— Законная дочь любила своего отца очень мало, а незаконная его ненавидела, это неоспоримый факт, — продолжал Светляк, — но ни та, ни другая не принимали заведомого участия в его убийстве. Я говорю «заведомого», и говорю это с намерением, потому что Сесиль Бернье, совершенно бессознательно и помимо своей воли, подготовила это убийство и сделала его возможным.

— Каким же образом? — спросил судебный следователь.

— Потеряв письмо Жака Бернье, в котором заключались мельчайшие подробности о пропавших деньгах и вообще о полученном убитым громадном богатстве. В нем упоминался адрес Жака Бернье в Марселе, указывался с точностью час его отъезда, прибытия и отъезда из Дижона и приезда в Париж. Одним словом, все-все!

Письмо попало в руки необыкновенно ловкого негодяя, который с необычайной дерзостью сумел воспользоваться данными письма и решил попытать счастья.

У негодяя, вероятно, не было ни сантима, но как бы нарочно для того, чтобы облегчить его план, вместе с письмом он нашел и пятьсот франков, которые и помогли ему совершить путешествие из Парижа в Марсель и обратно, и привести в исполнение злодейский замысел.

Вот виновник, вот кого нам необходимо найти! — заключил умный Светляк.

— Убийца, вероятно, и есть этот Оскар Риго, — проговорил начальник сыскной полиции.

— Кто такой Оскар Риго?

Начальник сыскной полиции сообщил ему в двух словах все, что ему было известно по поводу этой личности.

Казнев делал пометки.

— Это несколько сомнительно, — проговорил он, — но я твердо надеюсь, что в Дижоне и Марселе мы найдем настоящие указания и сведения об известной личности. Я надеюсь в скором времени представить вам убийцу, господа, имея в руках те данные, которые успел добыть.

— Теперь остается только допросить дочь Анжель Бернье. Дело кажется мне до такой степени интересным, что я не считаю нужным посылать вместо нас комиссию. Мы сами отправимся в Сен-Жюльен-дю-Со, как только мать предупредит нас, что ее дочь в состоянии выдержать допрос.

— Я готов сопровождать вас, — заявил в свою очередь судебный следователь.

— Господин начальник сыскной полиции пустит по следам всех своих людей. Надо обойти Париж и разыскать Оскара Риго, который, по всей вероятности, не дал своего настоящего имени. Мне думается, что убийца выдаст себя сам. Человек, который от самой глубокой нищеты переходит к сравнительной роскоши и богатству, которому не на что было пообедать несколько дней назад, а сегодня он владеет тремястами тысячами франков, такой человек, говорю я, не сумеет противостоять жажде наслаждений и непременно выдаст себя безумной расточительностью.

— Все трущобы и притоны Парижа будут обшарены, — сказал начальник сыскной полиции.

В это время явился один из служащих железной дороги и объявил, что из морга прислан фургон, чтобы увезти тело убитого.