"Орджоникидзе" - читать интересную книгу автора (Дубинский-Мухадзе Илья Моисеевич)

3

К ночи дождь разъярился. Хлестал по крышам. Свирепо стучался в окна домов, сгрудившихся на берегу живописной бухты. Затяжными дождями, штормами отличался октябрь 1905 года.

Благонравные обыватели внимали совету князя Джандиери — засветло возвращались из кофеен, навешивали на двери замки, накидывали цепочки. Плотно поев, прилежно смотрели сны под перинами из овечьей шерсти…

За шумом ливня никто не уловил, как скрипнула дверь одноэтажного деревянного дома, где помещалась единственная в городке Гудауты больница на шесть коек и квартировали два фельдшера и акушерка. Поплотнее закутавшись в морской клеенчатый плащ и надвинув капюшон, человек шагнул в темноту. Под ногами зачавкала немощеная, раскисшая улица. Незнакомец обогнул церковь, торговые ряды, выбрался на Сухумскую дорогу. Здесь ночной путник остановился, постоял. Потом решился, взбежал на крыльцо дома некоего Квиташвили. Дернул двери. Никто не отозвался. Пришелец забарабанил в двери, в окно. Наконец звякнула щеколда.

Вслед за угрюмо молчавшим хозяином гость вошел в комнату. У грубо сколоченного, ничем не покрытого стола сидели еще двое мужчин. Все вопросительно и нетерпеливо уставились на пришельца. Он сбросил плащ, привычно потеребил черную шевелюру пальцами. Звонким голосом представился:

— Фельдшер местной больницы Орджоникидзе.

Никто не отозвался.

Парень придвинул к себе табуретку. Усаживаясь, как. бы между прочим заметил;

— Товарищи, вы плохие подпольщики. Все попрятали, а носы ваши сразу показывают, что вы с гектографом дело имели.

Гость заливается, хохочет. Хозяева не в силах скрыть смятение, да и на лицах действительно очень уж заметны следы краски и химических растворов. Один из сидевших у стола — портовый грузчик — вскочил, схватил фельдшера за косоворотку:

— Ты что болтаешь?!

— Наша грузинская пословица говорит: друга ругай в лицо, а врага за спиной, — спокойно напомнил Серго. — Я прислан к вам бюро Сухумской социал-демократической группы.

…План Миха Цхакая, изложенный им в Лондоне Ленину, начинал осуществляться. Серго действительно получил работу в Гудаутах. Только немного позднее. Первые же месяцы после окончания фельдшерской школы неожиданно пришлось провести в дорогой сердцу Верхней Имеретии. В местах, где прошло детство и где вместе с мальчиком Самуилом Буачидзе он повторил клятву Александра Герцена и Николая Огарева.

Не обошлось без недоразумения. Связной доставил в Белогоры Буачидзе сообщение губернского подпольного центра: в уезд едет из Тифлиса опытный пропагандист, гроза меньшевиков. Вскоре Самуил обнимал своего самого близкого друга — Серго. Молодые, полные сил, чудесно настроенные, они отчетливо видели близкую и полную победу, после которой Самуил займется народным образованием, Серго — медициной. Обоим любимые женщины подарят множество ребят. Хорошо бы мальчиков. Увы, все это оказалось несбыточной мечтой!

Пока что друзья энергично громили меньшевиков. Серго полностью оправдывал свою репутацию. Он в самом деле был грозой для отступников, для тех, кто в своих речах твердил, что «не надо готовиться к восстанию, не надо организовывать революцию, может, она будет через пятьдесят, а то и через сто лет». Крестьяне отвечали с усмешкой: «В таком случае приходите после и учите наших детей и внуков, а теперь для нас вы, меньшевики, лишние».

По воле случая одним из самых злых противников Серго оказался его коллега, также питомец фельдшерской школы, Абесалом Чичуа. Собрав силы со всего уезда, запросив подмогу из Кутаиса, меньшевики решили дать бой Серго на горе Марьям-цкаро, вблизи Гореши. На митинг пришло несколько тысяч крестьян, празднично одетых, с красными знаменами.

Абесалом Чичуа неистовствовал. Исчерпав все «доводы», он попросту призвал:

— Заткните рот этому дворянскому сынку! У него своя тайная цель — ему нужна ваша кровь. Потому он зовет к восстанию.

Подручные Чичуа — Микадзе и Катамадзе — выхватили револьверы, направили на Серго:

— Сейчас же уходи, или застрелим!

На защиту Серго бросились десятки крестьян. Они вмиг отняли револьверы, скрутили руки Микадзе и Катамадзе.

Серго попросил:

— Не надо их трогать. Они мне очень помогли, хорошо показали, что за люди меньшевики…

В середине сентября Орджоникидзе отправился в Абхазию. Опять, как и в первый год занятий в фельдшерской школе, путь к «пастве» Серго показал Ражден Чхартишвили. Он работал в лечебнице профессора Остроумова. Там, в приемном покое, удобнее всего было устроить встречу вновь назначенного гудаутского фельдшера с руководителем Сухумской группы большевиков Леваном Готошия.

…У маленьких Гудаут было огромное достоинство. Городок расположился в самом центре Сухумского округа. Больничка на шесть коек обслуживала все побережье нынешней Абхазии. Это давало молодому фельдшеру возможность, не вызывая подозрений, посещать Гагры, Новый Афон, проводить тайные сходки абхазских крестьян в Лыхнах, Дурипше, Ачандарах. По меткому замечанию Серго, он лечил большей частью здоровых!

И «лекарства» фельдшер Орджоникидзе выписывал также весьма своеобразные. «Рецепты» печатал на гектографе в Гудаутах. Случалось, и в типографиях Сухума, Сочи. Старался, чтобы как можно больше пациентов вовремя узнали:

«Тифлис, Батум, Баку, Кутаис, Поти — весь Кавказ бастует, протестуя против жестоких разорений… Чувство гражданского долга, чувство солидарности подсказывает и нам, граждане и товарищи, стать на защиту разоренных деревенских жителей, освободить деревни от экзекуции, удалить войска».

К концу октября до Тудаут благополучно добрался манифест о дарованных царем «свободах». Объявить высочайшую волю безмерно осчастливленным подданным приказано было казачьему есаулу Майме-вову. Полицейские обходили кофейни и лавки, стучались в дома.

— Спешите на Приморский бульвар, господин есаул будут читать казенную бумагу.

В список ораторов, составленный есаулом, заведующим полицейской частью, и владельцем четырех тысяч десятин земли князем Маргания, фельдшера Орджоникидзе не внесли — лицо слишком незаметное. А обойденный вниманием фельдшер быстро собрал своих пациентов — портовых рабочих, матросов, таможни, дрогалей, кузнецов, чувячников. Все они явились на бульвар. Матрос Василий Конджария и сапожник Ладо Горгошидзе деликатно сняли со стола, заменявшего трибуну, князя Маргания. На его место поднялся фельдшер в своей неизменной черной косоворотке, перетянутой узким пояском, с соломенной шляпой в руках.

«Дворянин Кутаисской губернии Григорий Константинов Орджоникидзе, имевший 19 лет от роду, — составлял потом обвинительный акт товарищ прокурора Тифлисской судебной палаты Москалев, — произносил в местечке Гудауты речи, в которых призывал народ к неплатежу податей, к отказу в поставке рекрут, к уничтожению администрации и полиции, к низвержению царя, который является „первым врагом народа“, к разделению земли поровну между всеми».

Товарищ прокурора задумался, взвесил, насколько это будет благоразумно, наконец дописал: «Означенный Орджоникидзе заканчивал свои речи отвратительными призывами: „Долой Николая Второго! Дзирс Николози!“

Да, в этом маленьком удовольствии Серго себе не отказывал. Раз или два в день он обязательно напоминал в полный голос, так, чтобы было слышно далеко окрест:

— Дзирс Николози!

Из Гудаут до Николоза добраться было просто невозможно. И поэтому после торжественного сожжения манифеста и портрета царя и разоружения полиции Орджоникидзе занялся организацией революционной власти. Так же, как его друг Буачидзе в Квирильско-Белогорской республике. Позднее до них обоих дойдут слова Ленина: „Некоторые города России переживали в те дни период различных местных маленьких „республик“, в которых правительственная власть была смещена и Совет рабочих депутатов действительно функционировал в качестве новой государственной власти. К сожалению, эти периоды были слишком краткими, „победы“ слишком слабыми, слишком изолированными“.

В помещении большой портовой кофейни обосновался „комитет по заведованию нуждами местного населения“. Там же заседали общественные судьи, избранные на общегородском митинге.

Свою помощь по охране порядка любезно предложил есаул Маименов. Он уверял, что отряд в сто двадцать казаков им срочно затребован единственно для охраны Гудаут от погромщиков и мародеров. Это его долг лояльного гражданина.

— Ну, в таком случае у вас есть отличная возможность проявить свои гражданские добродетели, — откликнулся Серго. — Прикажите казакам побыстрее оседлать коней и убраться из Гудаут.

Есаул заупрямился:

— Я такой же полноправный гражданин, как вы, фельдшер. Требую народного голосования!

— Извольте, — согласился Серго. Проголосовали дружно: пусть казаки немедленно убираются!

Неодолимую потребность побеседовать с согражданами почувствовал и начальник округа князь Джандиери. В Новом Афоне он оставил конвой. Генеральский мундир заменил поношенным костюмом из гардероба полиции. Тихонько явился на сход абхазцев Гудаутского участка. Князь попросил слова. Ему отказали. Он повторил просьбу. С дрожью в голосе уверял, что он абсолютно недоволен царем и мечтает об освобождении Кавказа.

— Я друг народа, член партии социал-федералистов.[12]

Серго не вмешивался, ждал.

— Граждане, — заливался Джандиери, — разве кто-нибудь из вас допустит отчаянную глупость — сломает старый дом, прежде чем готов новый? Почему же вы не бережете святых свобод, священных прав, дарованных вам… э… конституцией… Для собственной пользы абхазское население ни в коем случае не должно примыкать к существующим… э… противоправительственным движениям!

Серго одним прыжком вскочил на чью-то арбу — дольше он терпеть не мог.

— Перед вами переодетый жандарм. Пусть объяснит, за какие заслуги он, бывший помощник пристава, стал генералом. Пусть скажет, сколько наших товарищей отправил на виселицы и в Сибирь, сколько семей он обездолил, сколько крестьянской земли прибрал к рукам!.. Ваша воля — слушайте царского лакея, а я ухожу.

Вмешался Осман Джения, участник восстания крестьян старинного абхазского села Лыхны, незадолго до того вернувшийся с каторги.

— Фельдшер говорит правду! Шакал не может быть другом человека. Пусть убирается, мы еще не разучились бить зверя.

Крестьянские комитеты,[13] ради которых фельдшер Орджоникидзе так энергично навещал своих „больных“, проводя целые дни в разъездах, принялись делить землю. В долины, на плодородные угодья, отнятые у помещиков и князей, переселялись абхазцы, загнанные царскими властями в бесплодные каменистые ущелья и на гололобые горы. Одновременно были отменены все подати и налоги, в том числе и издевательский „христовыи налог“, установленный для всех лиц нехристианского вероисповедания.

„Политическое состояние, — доносил наместнику заведующий полицией на Кавказе генерал-лейтенант Ширинкин, — приняло характер не просто „анархии“, более или менее всегда поддающейся воздействию военной репрессии, а какого-то особого государства из самоуправляющихся революционных общин, признающих лишь власть революционных комитетов и ныне запасающихся оружием для открытого восстания… Происходящие события настолько поразительны на общем фоне государственного строя империи, что иностранцы специально приезжают на Кавказ с целью ознакомиться на месте с новыми формами русской государственности“.

Что же, генерал от полиции знал правду. Оружием запасались из всех источников и к восстанию готовились энергично. 17 ноября на прием к популярному фельдшеру явилось особенно много страждущих. И свои, гудаутские, и приезжие — Богателия, Куция с Гагринской климатической станции, Поярков и Гречкин из Сочи. Были и гости из Сухума-Ражден Чхартишвили и Леван Готошия.

Много времени спустя казачий сотник Буткевич каким-то образом выведал, что в приемном покое заседал тогда штаб восстания. Начаться оно должно было после того, как к берегам Абхазии пришвартуется зафрахтованный революционерами пароход „Сириус“. В его трюмах — ящики с винтовками, револьверами, бомбами, цинки с патронами. Красные дружины ждали сигнала.

Рейс „Сириуса“ проходил несчастливо. Корабль попал в жесточайший шторм, менял курс, чинился — безвозвратно потерял несколько самых нужных дней. Сухумский и Черноморский округа уже были объявлены „на положений чрезвычайной охраны“. По всем дорогам стягивались казачьи полки, артиллерия, карательные отряды. В довершение бед почти у самой цели „Сириус“ нарвался на пограничную стражу. После небольшой перестрелки пароход снова ушел в открытое море, курсировал вдали от берега, покуда к его борту не подошли два баркаса с низко срезанными парусами — черноморские фелюги. На них перегрузили оружие. Одна фелюга направилась к югу — в сторону Поти. Вторая причалила у села Алахадзы. Отсюда винтовки и боевой запас для красных сотен Серго переправлял на лодках.

Беда грянула к вечеру двадцать четвертого декабря.

Лил дождь, бушевало море. Серго на низко осевшей под тяжелыми ящиками рыбачьей шаланде поплыл к Гудаутам. На веслах сидели два дружинника. Вблизи маяка заколебались — как бы не нарваться на военный кордон.

— Остановимся лучше у Бомбор,[14] - решил Серго, — там берег пустынный, поросший кустарником. Вы подождете, я схожу в Гудауты, позову людей, дроги достану.

В городке Орджоникидзе быстро собрал товарищей, снарядил две подводы. Поспешил назад в Бомборы.

Как ни спешил, а шаланда исчезла. Побежали дружинники в одну, в другую стороны — нет нигде. Только зоркие глаза матроса Конджария заметили, что на волнах бьется какое-то суденышко. Взлетит на белые гребни и снова провалится в пучину.

Потом узнали: для большей надежности гребцы решили перевести шаланду в маленькую уединенную бухточку. Отошли от берега. Разбушевавшееся море давай с ними забавляться…

Конджария, Серго и еще несколько человек бросились в воду, обжигающе холодную. Добрались до шаланды, ухватились за нее, вытащили на берег. Стали делить оружие. Получил — уходи скорее и схорони винтовку понадежнее.

Вскрыли последний ящик. Чтобы немного размяться, озябший Серго взбежал на песчаный холмик. Невольно бросил взгляд вперед. Вдоль каменистого берега, где обычно никто не ездил, скакали верховые. Развевались башлыки.

— Казаки!

Оставалась одна-единственная возможность. Серго, Ладо Горгошидзе, два или три других гудаутца сели на дроги, погнали навстречу казакам. Пока те будут расспрашивать, кто да зачем, остальные дружинники унесут оружие. Всадники приближались. Ладо предложил:

— Говорите, что мы искали разбойников, укравших корову у жителя Гудаут Квачантирадзе. Иван поймет…

Нарочно, чтобы привлечь к себе внимание казаков, свернули с дороги, метнулись туда, сюда. Горгошидзе спрыгнул с дрог, отбежал в сторону.

— Стой, ни с места!

Защелкали затворы. Прибывший накануне Лабинский полк мог представить первую реляцию. В герои дня попадал младший урядник пятой сотни Евлампий Бойков. Он всех отхлестал нагайкой и приволок в казарму. В казармах снова били нагайками, прикладами, выкручивали руки…

Завертелась государственная машина.

Помощник начальника Кутаисского губернского жандармского управления ротмистр Ушинский вызвал из тюрьмы к себе в кабинет Серго и десять арестованных дружинников. Тотчас же появился князь Джандиери, теперь в полной генеральской форме.

— Прошу опознать арестованных, — предложил ротмистр князю.

— Они, безусловно, они! — поспешил услужить Джандиери. Подойдя вплотную к Серго, князь вполголоса быстро сказал ему по-грузински: — Дай слово, что ты не скажешь жандарму о моей принадлежности к социал-федералистам. Забудем, что говорили на митинге!

Серго улыбнулся.

— А ты тем временем меня с головой продашь, да?

— Молчи! Я дам выгодные для тебя показания… Отвернулся и весьма непринужденно обратился к ротмистру:

— Прошу прощения! Это имеретинский дворянин Орджоникидзе, он почти не понимает по-русски, так я ему внушал, чтобы он вел себя достойно, показывая правду. Фельдшер Орджоникидзе, — импровизировал князь, — хотя и придерживается революционных взглядов, но не главный агитатор… Оружия я в его руках не видал. В приватном разговоре он доказывал, что правовой порядок уже не существует и каждый волен действовать по своему усмотрению. Возмутительно, да ведь что спросишь с несовершеннолетнего горячего грузина!

Ротмистр бегло опросил арестованных: — Что вы делали на берегу двадцать четвертого декабря?

Восемь ответили:

— Искали разбойников, укравших корову… Искали корову…

Двое оказались самозабвенными рыболовами. Последний, одиннадцатый по счету, направлялся к родственнику. Увидал толпу, заинтересовался, подошел поближе. Тут его схватили казаки.

Ротмистр больших профессиональных талантов не проявил. Он приказал отвести всех арестованных обратно в тюрьму. А так как тюрьма уже была переполнена, то всех одиннадцать втиснули в одну камеру № 5. Никто им не мешал как следует договориться о деталях, включая кличку и масть несуществовавшей коровы.

Двадцать девятого декабря ротмистр Ушинский записывал показания Серго, якобы с большим трудом подбиравшего русские слова:

„Виновным в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в государстве строя и заведомо имевшем в своем распоряжении склад оружия, я себя не признаю.

Я нахожусь в Гудаутах с 26 сентября этого года. 24 декабря я, по окончании занятий в лечебнице, вышел по направлению к центру местечка, где находятся лавки, и там заметил необычайное движение. Из расспросов оказалось, что у жителя Гудаут Ивана Квачантирадзе украли корову. Квачантирадзе хороший человек, обременен большой семьей. Из сочувствия к нему многие отправились искать его корову. Не известный мне по фамилии человек предложил сесть на дроги и ехать вместе с ним на поиски. Вскоре у того человека заболел живот, он по нужде спрыгнул с дрог. Я поехал один за другими подводами. Фамилии дрогаля я также не знаю. Грузины фамилии употребляют очень редко.

Когда мы проехали село Бомборы и спустились к берегу, я слез с дрог и остался на берегу, где и находился около получаса. Приблизительно был третий час пополудни. Затем из лесу ко мне подошел матрос таможни Василий Конджария. Потом еще два человека. Кто такие, не знаю, раньше встречаться не приходилось. Все они сказали, что также разыскивают украденную корову.

Все мы вместе прошли несколько далее в сторону Гагр и заметили около берега фелюгу. А на берегу против нее человек пять или шесть, узнать которых я не мог вследствие дальности расстояния. Также потому, что, увидев нас, они тотчас разбежались, а фелюга отчалила от берега. На том месте, где находились эти люди, мы нашли разбитый ящик, в котором оказались три или четыре винтовки, а кругом были разбросаны пачки патронов. Винтовки эти хотел было взять с собой на таможню матрос Конджария, но другие мои спутники объяснили, что они принадлежат к охране князя Маргания и желают иметь новое оружие. Старые винтовки отдадут управляющему имением князя. Я же положил себе в карман лишь одну пачку патронов без всякой определенной цели.

По дороге, при обратном нашем следовании на дрогах, к нам подошли, это было возле леса, Владимир (Ладо) Горгошидзе, Ахмет Бекир-оглы и еще один человек. Они спросили, не нашли ли мы корову. Я ответил: „Вот что нашли“, показывая пачку патронов. После мы все направились в Бомборы. На дороге пачку патронов взял у меня Горгошидзе.

Не доезжая села, поблизости от берега моря, нас остановили казаки. Их было шесть человек или больше. Они спросили, зачем мы едем. Мы ответили, что разыскивали корову, а на вопрос — откуда у нас ружья? — один из охраны князя Маргания ответил, что ружье принадлежит ему, как милиционеру, а другое — его товарища. Третье ружье унес Конджария, которого в то время с нами уже не было, он пошел в Гудауты по тропе.

Казаки нас оставили в покое, и мы продолжали путь, но вскоре они опять нас настигли и арестовали. При аресте один из казаков ударил меня по лицу, а затем всех нас, в том числе и меня, били нагайками“.

Били нагайками!.. Всего два месяца назад царь милостиво даровал народу „незыблемые основы гражданской свободы“. В манифесте все обстоятельно перечислено: „действительная неприкосновенность. личности, свобода совести, слова, собраний и союзов“.

Написать бы на каждом экземпляре манифеста: „Дзирс Николози!“

Ротмистр пододвинул Серго аккуратно пронумерованные листы.

— Обвиняемый, поставьте свою подпись.

В тюрьме ждала горькая новость. В соседнюю камеру к уголовникам посажен Леван Готошия. Ему грозит смертная казнь за „покушение на жизнь унтер-офицера полицейской стражи Сухумского округа Муркузана Чирикбая“.

…Ротмистра осенила идея. Поехать в Гудауты, спросить у самого Квачантирадзе: а была ли у него корова? Если присягнет, что была, то как выглядела, ее подробные приметы. Отдельного корпуса жандармов ротмистра не проведешь!

Чувячник Иван Квачантирадзе, один из первых пациентов Серго, смиренно и очень обстоятельно описывал его высокоблагородию, какой чудо-коровы он, Иван, лишился.

— Второй такой ни за что не найти, — твердил бедняга.

„Дело несрочное, — решил ротмистр, — пусть посидят. Какую-нибудь статью потихоньку подберем. С революцией, слава богу, покончено…“ Газета „Кавказ“, пользующаяся постоянным покровительством властей, воспроизвела телеграмму царя наместнику: „С чувством полного удовлетворения прочел я ваше последнее донесение о мерах, принятых вами для подавления мятежного движения на Кавказе“.

На допросы больше не звали. Лишали передач, свиданий. Отказывали в прогулках, даже в нарах, на которых можно было бы приткнуть голову; в переполненных камерах люди валялись на полу.

Серго передал записку Левану:

„В наших руках еще остается оружие — голодовка“.

„Нас двоих мало, — ответил Леван, — присоединятся ли другие?“

— Восемь… Девятнадцать… Двадцать семь… Сорок три! — начальник тюрьмы со всем штатом надзирателей обходил камеры, не скрывая интереса, считал, сколько „политических“ отказалось принять пищу.

Голодовка! Такого никогда не бывало в стенах сухумской тюрьмы, хотя она неплохо служила еще турецким пашам…

На четвертый день голодовки начальник округа князь Джандиери рекомендовал полицейскому и тюремному начальству:

— Все в руках всевышнего. Попросите тюремного священника, пусть батюшка объявит узникам, что благодаря заступничеству святой церкви власти готовы явить милость — разрешают прогулку, передачи, свидания. Не всем! Надо быть более гибкими — кому пряник, кому виселица! И время надо уметь выбирать.

Среди тех, кому разрешили свидания, неожиданно оказался Серго. Его навестил Ражден Чхартишвили. Радость двойная. Однокашник и один из немногих, оставшихся на свободе большевиков. Наконец восстанавливается связь с партией.

— Надо ухитриться, Ражден, — настаивает Серго, — передай нам хотя бы пару лобзиков и запасные пилки к ним. Организуем побег смертников, тех, кто уже осужден на виселицу.

Лобзики и пилки Ражден передал, их запекли в пышные домашние пироги. В камере, где сидел Серго, немедля, распилили половицы, начали рыть подземный ход к тюремной стене. Вынутой землей набивали карманы, с тем чтобы потом выбросить в уборной. Работали круглые сутки. Особенно энергично по ночам. Как только очередная смена спускалась, дыру тщательно прикрывали половицами, сверху бросали тюфяк и кто-нибудь ложился.

Через два месяца добрались до наружной стены. Приговоренный к смерти террорист Кадейшвили и Серго вытащили первый камень…

Разные слухи впоследствии ходили. Не то часовые услышали шум под землей, не то донес кто-то из уголовников. Было подозрение и на одного социал-федералиста, знакомца Джандиери.

Среди ночи прокурор, начальник тюрьмы, надзиратели начали обыскивать камеры. К счастью, камера Серго была пятой по счету. Всех „землекопов“ успели вернуть. Улеглись как ни в чем не бывало.

Напрасно выходил из себя господин прокурор, брызгал слюной, стучал кулаками. И начальник тюрьмы понапрасну тыкал в лицо заключенным выпиленные половицы. Узники на все лады твердили одно и то же:

— Ничего не знаем.

— Наверное, так было до нас…

Взбешенный прокурор приказал: всех рассадить по одиночкам. Наиболее подозрительных — в карцер! Начальник тюрьмы развел руками.

— Никак невозможно. Нехристи, будь они неладны, поставили тюрьму всего на тридцать арестантов. У меня, вам известно, двести двадцать пять. Каждый день пригоняют новых.

После переполоха Серго попал в одну камеру с Ладо Горгошидзе, Леваном Готошия и двумя другими смертниками — Кадейшвили и пожилым крестьянином абхазцем. Вскоре их обоих повесили во дворе тюрьмы. Много дней не снимали тела.

Нервный, впечатлительный Готошия не выдержал. Едва наступала темнота, его мучили кошмары. Леван бился в судорогах, бесконечно повторял: „Вешают, снова вешают!“

На неделю Готошия перевели в тюремную больницу, после снова втолкнули в камеру. Он становился слишком обременительным для тюремщиков. В таком состоянии его не полагалось отправлять на виселицу или хотя бы на каторгу. Левана Готошия можно было просто застрелить.

Полицейский офицер Якубович щедро угостил водкой солдата первогодка Шалагина. Когда тот как следует опьянел, поставил его часовым во дворе против окна камеры Готошия. Приказал: „Не оплошай, только сумасшедший начнет кричать и трясти решетку, сразу стреляй“. Пуля попала Левану в голову. Через час он скончался.

Снова голодовка. Третья за неполных полгода. Самая долгая и самая мучительная. Восьмой день. Уже не тошнит. Совсем не хочется есть, и по ночам Серго больше не снится богатый имеретинский стол. Только очень трудно пошевелиться. Обязательно надо заставить себя встать, выйти на середину камеры, рассказать что-нибудь веселое. Еще лучше затянуть песню. Голос ослаб — ничего, товарищи услышат. Они любят эти слова, написанные таким же узником, брошенным в карцер… Серго был еще очень мал, когда тот русский человек уже боролся.

О голодовке узнали на воле. Ражден Чхартишвили использовал родственные связи с влиятельным судовладельцем и экспортером табака Маглакелидзе. Ражден знал, как воздействовать на старика, стремившегося на исходе жизни прослыть благотворителем.

— Понапрасну обвиненный юноша — дворянин… в раннем детстве лишился матери и отца. Сейчас умирает в тюремной камере от голода. Честь ему дороже жизни!

Маглакелидзе и его компаньон Церцвадзе согласились поручиться за Серго имуществом на две тысячи рублей. Прокурор потребовал еще пятьсот рублей наличными. Внесли и их.

Серго отдали на поруки. До суда он обязан был неотлучно находиться в Гореше под присмотром старшины сельского общества.