В старости одолевают воспоминания. Чем меньше остается жизни впереди, тем все чаще тянет оглянуться, проверить, взвесить ее — не напрасно ли прожита. Заново переоцениваешь свои дела и проступки, вспоминаешь дороги, по которым ходил, людей, события, встречи. Эта напряженная и волнующая умственная работа не прекращается даже во сне.

Сегодня мне приснилось почему-то самое раннее детство и бабушка. Она у меня была религиозной и почти каждый вечер, закончив дневные заботы, читала мне перед сном жития святых. Такой я и увидел ее нынче во сне: в линялом платочке горошком, с лицом морщинистым и темным, она сидела в углу под образами и протяжно, слегка нараспев, читала пухлую книжищу в засаленном переплете, время от времени строго поглядывая на меня поверх очков:

— «Бе человек в Риме, муж благочестив именем Ефимьян и жена его Аглаида при Онории и Аркадии славныма цесарема римьскима, велик быв в боярех, богат зело…»

А потом, по какой-то странной ассоциации, еще не раскрытой до конца психологами, мне приснился мой учитель, Даниил Кириллович Заболотный. Я увидел его опять молодым, каким встретил впервые осенним днем далекого 1896 года.

Проснувшись, я весь день, чем бы ни занимался, все время думал неотступно о Данииле Кирилловиче, вспоминал встречи с ним, даже словно слышал его глуховатый голос и радостный, заливистый смех. И давнее желание рассказать всем об этом удивительном человеке властно потянуло меня к письменному столу. До сих пор я как-то все откладывал это «на потом». Но теперь воспоминания охватили меня, — так и родилась эта книга.

И еще я подумал: написав ее, я выполню завет Алексея Максимовича Горького, который столько раз говорил, слушая рассказы Заболотного: «Очень надо было бы написать книгу о вашей жизни, об учителях ваших и учениках…»

Я врач, медик, а не литератор и писал ее урывками, вечерами, без строгого плана, как говорится, «по вдохновению». Порой как-то так получалось, что в воспоминания вплетались мои сегодняшние мысли и раздумья, — надеюсь, читатель не посетует на меня слишком строго за это.

Долго я выбирал название, — оно, может быть, удивит некоторых своей старомодностью. Но его подсказал все тот же сон с бабушкой.

Жития святых… Каких только подвигов не совершали праведники в рассказах бабушки, чтобы доказать богу свою святость: и вериги носили, и в пустыню удалялись, и годами на одной ноге на верхушке столба стояли на манер аиста! Преподобный Феодосий, обнажившись до пояса, отдает свое тело на съедение оводам и комарам. Днем и ночью он носит власяницу и никогда не спит «на ребрах», а только «сед на столе», то есть сидя на стуле.

А зачем? Какую, спрашивается, пользу принесли они этими «подвигами» людям?

А вот перед вами жизнь, целиком, — до последнего дыхания, растаявшего на холодном зеркале, которое я держал в своих руках в тот прощальный час, — вся жизнь, без остатка, щедро отданная людям.

Даниил Кириллович Заболотный тоже частенько спал сидя, хотя это ему вовсе не нравилось, кормил своей кровью комаров в астраханских плавнях, замерзал и голодал, ухаживал за несчастными, рискуя каждую минуту смертельно заразиться от них при одном неосторожном, слишком глубоком вдохе. И все это он делал ради совсем не знакомых ему людей: русских, украинцев, индийцев, китайцев, арабов — ради всех людей на земле. Ради того, чтобы «уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». Эти слова Писарева он очень любил и частенько повторял.

Благородная, поистине героическая жизнь-подвиг, спасшая сотни тысяч людей… Как назвать ее иначе, если не этим старинным и торжественным словом: житие?

ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ ЦАРАПИНА

Чтобы наверстать время, мы теперь проезжали по сто пятьдесят — сто восемьдесят километров в день, к вечеру буквально вываливаясь из седла от страшной усталости.

Все суше и однообразнее становилась степь. Ветер гнал над растрескавшейся землей серые тучи пыли. Скрипела галька под копытами лошадей. Караванную тропу отмечали белые кости павших верблюдов, черные пятна гари на месте бывших становий да кучки камней с воткнутыми в них шестами. Это были обо — жертвенники духам степей и бесконечных дорог. В щели между камнями полагалось класть приношения: кусочки сыра и масла, медные монетки. Лукавый Бимбаев, стыдливо косясь на нас, аккуратно выполнял этот обряд. К каждому шесту были привязаны бумажные ленты, пряди конского волоса и выгоревшие лоскутки материи. Их мотал, трепал степной ветер…

Только на двенадцатый день пути вдали чуть заметной серой цепочкой на фоне почти такого же серого неба возникли горы. Они постепенно приближаются, вырастают все выше. И вот повеселевшие кони уже въезжают в широкое Калганское ущелье. На нас повеяло забытой прохладой от шумящего где-то за поворотом горного ручья. А вот и он сам весело бежит по камням, разбрасывая пену. А за ним желтеют поля, которых мы не видели уже, кажется, целую вечность, зеленые деревья, огороды.

При выезде из ущелья дорогу нам преградила серая приземистая стена, построенная, видимо, очень давно. Она словно вросла в землю. Местами зубцы ее отвалились, на гребне стены успели вырасти раскидистые деревья.

— Что же это вы, отважный путешественник, так спокойно смотрите на чудо архитектуры? — спрашивает меня Заболотный. — Это же Великая китайская стена.

— Не может быть!

— Вот вам и не может быть! Все еще никак не верите, что в погоне за чумой забрались мы аж на край света?

Так хочется получше осмотреть и эту удивительную стену, построенную в незапамятные времена, и город, приютившийся под ее защитой. Но надо спешить, спешить…

В Калгане мы пересели на забавных драчливых мулов. С первого взгляда они мне как-то совсем не внушали доверия, но оказались весьма выносливыми и подвижными. На них мы всего за четыре дня добрались до Пекина.

Из Пекина, оставив здесь Никандра Жилина, отправились почти прямо на север вдоль хребтов Хингана и Иншана. Каждый клочок земли на их склонах был заботливо обработан трудолюбивыми руками. По обеим сторонам дороги тянулись сплошные сады, где удавалось за гроши вдоволь полакомиться и персиками, и виноградом, и сахарными дынями, и даже какой-то экзотической жужубой.

Это роскошество природы было так непохоже на суровую бедность степи, к которой мы привыкли за полторы тысячи верст своего пути через Монголию.

Часто на пути попадаются уютные зеленые городки; их живописные дворцы и кумирни так и манят остановиться, полюбоваться, поглазеть. Но мы не останавливаемся, хотя неугомонный Даниил Кириллович даже на ходу успевает то нарвать огромный букет цветов, который скоро приходится выбросить за неимением вазы, то через Бимбаева расспросить кого-нибудь из встречных о болезнях, известных в округе.

Нас поражает, как много попадается по дороге зобатых людей. Однажды я ради интереса начал подсчитывать и насчитал их за день около сотни. Вероятно, в пище местного населения не хватает йода. Встречаются нам и люди, отмеченные оспинками. Их тоже немало, — до четверти всех встречных. Значит, оспа тут нередкая гостья.

В одном из селений Заболотный выведал у прохожих, что в округе часто повторяется какая-то повальная болезнь, каждый год уносящая немало людей. Уж не чума ли?

— Едем к местному мандарину, — решил Заболотный.

После долгих дипломатических переговоров с перепуганными чиновниками нас все-таки допустили к мандарину, полновластно вершившему всеми делами провинции. Но усатый лысый толстяк, замучив нас традиционными взаимными расспросами о здоровье, о целях нашей благородной и достойной всяческого поощрения поездки, весьма решительно заявил, что во вверенном ему округе никогда не было и быть не может никаких эпидемий, а если люди и умирают, то лишь по воле неба — от старости.

— По-моему, однако, врет, — непочтительно сказал Бимбаев, с облегчением закончивший перевод длинной и витиеватой фразы.

Но мы и сами прекрасно видели, что почтенный мандарин безбожно врет. А как его уличишь? Так ни с чем мы и отправились восвояси.

Чем дальше мы едем, тем беднее становится страна. В садах уже не увидишь винограда, низкорослыми, полудикими выглядят яблони и грушевые деревья. Почти не попадается больше пшеничных полей. Их сменяют посевы бедняков — гаолян, сорго, овес.

Наш маленький караван поднимается на последний перевал, и с его высоты открывается лесистая долина Вейчана, где некогда, по преданиям, любил охотиться император Коней, а теперь разит людей «черная смерть».

На спуске с перевала нас настиг проливной холодный дождь, и до маленькой каменной церквушки в селении Тун-цзя-инза мы добрались промокшие буквально до костей.

Нас радушно встретил отец Леон Десмет — сухопарый, седеющий бельгиец миссионер. Честно говоря, мне, при виде этих мирных затерянных селений, начало казаться, будто все слухи о чумной эпидемии могут, к счастью, оказаться ошибочными, ложными. Но уже первый разговор с отцом Десметом за вечерним столом, уставленным всякими вкусными блюдами и так приятно, по-домашнему, озаренным мягким светом начищенной до блеска пузатой медной лампы, вызвал большую тревогу.

За мирными стенами этого уютного жилья притаилась беда. В соседних селениях опустели многие фанзы. За последние три года, по словам миссионера, болезнь убила почти четыреста человек — больше половины всего населения!

Болезнь возникает каждый год в начале лета и исчезает обыкновенно с холодами. Сейчас эпидемия в разгаре, и уже умерло двадцать четыре человека.

Утром бельгиец повел нас по фанзам, И уже в первой же из них мы встречаемся лицом к лицу с «черной смертью».

Фанза тесная, маленькая. Небольшие сени, служащие одновременно и кухней, делят ее на две комнаты. В одной хранятся все хозяйственные запасы, в другой живет многочисленная семья. На земляном полу оборванные детишки возятся с неистово хрюкающей черной свиньей. А тут же, на кане — невысоких нарах, подогреваемых снизу проходящими под ними трубами от печки, — тяжело, с хрипотой, дышит китаец лет тридцати. По его исхудалому лицу катятся крупные капли пота.

Пока Заболотный осматривает больного, я записываю все сведения о нем. Оказывается, он сам врач. Зовут его Ти Тин-юй. Ухаживая за больными, заразился и вот уже два дня как не может подняться.

— А больные ждут меня, — с трудом выговаривает он, виновато посматривая на Заболотного, который дотошно выслушивает, выстукивает его, ставит градусник, берет пробы для анализов.

Утомленный осмотром, больной бессильно откидывается на кучу тряпья, заменяющего ему подушку, а мы с Заболотным выходим на свежий воздух, на крыльцо, где нас ожидает отец Десмет. По грустному и усталому лицу Даниила Кирилловича я вижу, что дело плохо.

— По всем клиническим симптомам — классическая картина легочной чумы, — говорит он. — И кажется, случай безнадежный. Температура сорок, пульс сто восемь. Но все равно надо сделать детальный бактериологический анализ. Ведь это первый случай, с которым мы здесь столкнулись, и надо быть точно уверенным, что это чума.

— Но вы привезли какие-то лекарства, — торопливо произносит миссионер. — Почему же не даете больному?

— Да, мы привезли сыворотку, — кивает Заболотный. Потом, после долгой паузы, тихо добавляет:- Но ее у нас немного, а этот случай явно безнадежный. Мы уже опоздали.

Мы стоим на крыльце и долго молчим. Из фанзы выскакивает визжащая свинья, за ней веселой гурьбой спешат дети.

— А все-таки я дам ему сыворотку! — упрямо говорит Даниил Кириллович.

Я его, кажется, понимаю: пусть она уже бессильна спасти заболевшего врача, но мы не можем оставить его без помощи.

Трепещет синий огонек походной спиртовки, на которой кипятятся инструменты. Ти Тин-юй с надеждой смотрит, как Даниил Кириллович привычно и ловко вводит ему под кожу сверкающую иглу шприца. Капля за каплей вливаются в тело больного пятьдесят кубических сантиметров драгоценной сыворотки, которую мы везли сюда через тысячи километров, оберегая пуще собственных глаз.

Теперь остается только терпеливо ждать. Несмотря на суровый приговор Заболотного, мне почему-то кажется, что несчастный врач должен непременно выздороветь.

В этот день мы больше не продолжаем обхода деревни. Враг уже обнаружен, теперь надо хорошенько приготовиться к борьбе с ним. Мы разбиваем палатку на берегу говорливого ручья, бегущего с гор, и устраиваем в ней полевую лабораторию. На столах из неструганых досок расставлены микроскоп и стерилизатор, разложены инструменты.

— Один стол надо обить цинком или, на худой конец, жестью, — говорит Даниил Кириллович.

И мой оптимизм сразу сникает: значит, наверняка будут жертвы, будут трупы, которые нам придется вскрывать на этом зловещем столе.

Я невольно прерываю свою работу, увидев, каким странным делом занят Даниил Кириллович. Раздевшись до пояса, он кропотливо прилаживает у себя под мышкой с помощью веревочек и бинтов какую-то пробирку.

— Что вы делаете? — спрашиваю я. Заболотный смущенно смеется.

— Да понимаешь, какое дело… Пока культуры прорастут на агаре при обычной температуре, долго ждать. А хочется анализ поскорее иметь. Может, мы еще ошибаемся, и это вовсе не чума, а какая-нибудь неизвестная науке местная болезнь? Вот я и хочу себя использовать как естественный термостат.

Теперь я понимаю, что он затеял. Хочет согревать теплом собственного тела пробирку, в которой на тонком питательном слое агар-агара размножаются бактерии, взятые из мокроты больного. А если это действительно бактерии чумы и пробирка при неосторожном движении лопнет, расколется?..

— Что же вы делаете, Даниил Кириллович? — нападаю на него я. — Всегда требуете от других осторожности, а сами?

— Ладно, ладно, — сконфуженно бурчит он, неловко натягивая рубашку. — Я и делаю все весьма осторожно. Лучше помоги-ка мне…

Весь день потом он двигается так неуклюже и неловко, словно левая рука у него парализована, к удивлению и некоторому испугу Бимбаева, который ведь не знает, в чем дело. И все равно, несмотря на мои уговоры, Даниил Кириллович, зажав осторожно под мышкой смертоносную пробирку, помогает нам оборудовать лабораторию, а вечером отправляется вместе со мной проведать больного китайского врача.

К нашей радости, он чувствует себя лучше. Температура хоть на полградуса да упала, пульс снизился до девяноста двух ударов в минуту.

Но радость наша быстро стихает, как только вечером Даниил Кириллович достал из своего «живого термостата» пробирку и нанес на предметное стекло капельку мутной жидкости. В ярко освещенном круглом оконце микроскопа мы увидели зловещие прозрачные палочки с утолщениями на концах, чуть подкрашенные фуксином.

Все сомнения отпали. Чума…

Мы еще долго не ложились в тот вечер, составляя подробный план обхода деревни на завтра и готовя шприцы, перчатки, пробирки. А утром чуть свет за нами прибежал замурзанный парнишка от заболевшего доктора.

Неужели за одну ночь «черная смерть» одолела нашу сыворотку и так резко ухудшилось состояние больного?

Войдя в полутемную в этот ранний час фанзу, мы сразу увидели, что доктор чувствует себя еще лучше, чем накануне вечером. Он даже смог приветствовать нас слабым взмахом тонкой руки.

Но на соседнем кане лежал второй больной — пожилой седеющий китаец в синей потрепанной куртке. Он без сознания, в бреду выкрикивает какие-то непонятные нам китайские слова.

— Это мой брат, — слабым шепотом поясняет доктор Ти. — Охотился в горах и вот сегодня вернулся…

Мы кипятим два шприца и вводим обоим братьям по сорок кубиков сыворотки. Потом помогаем женщинам вынести на улицу, под наскоро сколоченный навес, рваные одеяла и все бесчисленное тряпье, накопившееся в фанзе. Все это надо продезинфицировать, здесь будут спать дети. Вход в фанзу им строжайше запрещен.

Теперь с каждым днем хлопот у нас становится все больше и больше. На следующее утро приходит и жалуется на слабость и недомогание молодой китаец Ти Ло-сен. Может быть, у, него и не чума, но на всякий случай нужно сделать анализ.

Нам помогает, что в китайской медицине с древнейших времен уколы иглой считаются целебными. Поэтому никто из больных не противится, когда мы берем пробы для анализов.

В тот же день нашему первому пациенту, доктору Ти, в выздоровлении которого я уже перестал сомневаться, сразу и резко становится хуже. Не помогают новые впрыскивания сыворотки. Кофеин едва подстегивает замирающее сердце. В одиннадцать часов вечера доктор Ти умирает.

Следующий день становится последним и для его брата. С каждым часом слабеет и Ти Ло-сен, у него также оказалась чума. Не помогают даже усиленные дозы сыворотки.

«Черная смерть» переходит в атаку. То в одной фанзе, то в другой она внезапно наносит коварный удар. Кроме легочной, есть случаи и бубонной чумы.

Мы боремся, как можем, с утра до вечера. Делаем прививки, анализы, сами ухаживаем за больными, показывая родственникам, как их надо кормить, поить.

И все-таки они умирают один за другим. Умирает совсем молодая Куо-ляэ, с нежным лицом, чуть тронутым перенесенной в детстве оспой. Умирает еще один из братьев Ти. Умирает беременная молодая жена Куо Ло-сена, унося с собой так и не успевшего родиться младенца…

Прямо с порога каждой фанзы открывается изумительной красоты вид. Перекатывая камешки, весело журчит горный ручей. Над ним покачивают лохматыми ветвями темные ели. Еще дальше упрямо карабкаются по склону горы стройные лиственницы. А еще выше над лесом зеленеют альпийские луга. Весной они, верно, превращаются в сплошной пестрый ковер из ярких цветов.

Здесь много всякой дичи. Недаром эти места облюбовали себе в прошлом для охоты китайские императоры. Каждый раз как я выхожу на крыльцо, с большой раскидистой елки напротив фанзы выглядывает любопытная белка. Один раз она даже ловко ухитрилась запустить в меня еловой шишкой. В зарослях по берегам ручья кричат фазаны. А однажды рано утром мы с Заболотным даже видели, как, совсем не пугаясь людей, сквозь эти заросли шумно продирался красавец лось.

И в окружении этой пленительной красоты каждый день умирают люди. Заглушая пересвист птиц на деревьях, почти из каждой фанзы доносятся тяжелый хрип, кашель, стоны…

Здесь чума выглядит еще страшнее, чем в Бомбее. Там жертв было больше, но и болезнь поэтому проявляла себя нагляднее, откровенней. А здесь она наносит удары исподтишка. Такое чувство, будто «черная смерть» все время невидимкой ходит за тобой по пятам, выбирая себе очередную жертву.

И почему она облюбовала именно эту тихую долину? Почему вот уже десять лет не оставляет в покое жителей мирных горных селений? Они смирились, покорно сложили руки. Заболевает один в семье, и все остальные в тупой покорности ждут своей очереди. И только умирающий последним сетует, что некому его похоронить. Разве это не страшно?

Здесь нет и в помине больших городов, где люди поневоле теснятся, заражая друг друга. Нет поблизости и протоптанных караванных путей, не бродят по дорогам толпы паломников, которые могли бы далеко разносить заразу, как в Аравии.

Откуда же берется в этих краях чума? И эта загадочность больше всего тревожит и обескураживает нас.

На все мои вопросы Даниил Кириллович честно отвечал:

— Не знаю. Совершенно очевидно, что мы обнаружили еще один эндемичный очаг чумы на земле, но чем вызвано его возникновение именно здесь, в долине Вейчана, пока непонятно. Есть данные, будто чуму впервые сюда занесли лет десять назад откуда-то с севера, из монгольских степей, по которым мы с тобой проехали.

— Ну, а там она откуда взялась? — не унимался я. — Ведь и там нет ни скученности населения, ни особенно большого передвижения людей по караванным дорогам. Или вы все-таки думаете, будто чуму хранят в своих норах тарбаганы?

— Не знаю, не знаю. Однако тарбаганов немало и тут, все поля вокруг изрыты их норами. Ты это заметил? Повышается спрос на шкурки, и добыча их увеличивается с каждым годом.

Заболотный бродит по окрестностям, часами с помощью Бимбаева беседует с местными крестьянами, записывает в свою, тетрадь подробные сведения о животных, которые водятся в здешних лесах, о растениях и погоде. Вечерами, расхаживая перед палаткой, где я пристроился под полотняным навесом у самодельного стола возле переносного фонарика, он Диктует мне:

— На плато есть несколько озер. Небольшие кряжи горного хребта разделены долинками, по которым текут горные ручьи, превращающиеся во время наводнения в горные потоки. Общее направление долинок — с запада на восток…

У меня от усталости слипаются глаза, буквы двоятся.

— Зачем это нужно, Даниил Кириллович? — взмаливаюсь я. — Ну кому нужны эти географические подробности?

— Бис його знает, может, в них-то как раз и таится ключ к разгадке! — устало отвечает он, присаживаясь на пенек. — Ведь нам уже ясно, что эндемичность чумы, видимо, как-то связана с определенными природными условиями. И подсказать разгадку могут самые неожиданные наблюдения.

Мы оба страшно устаем. Так много сил отнимает уход за больными, что на исследовательскую работу почти не остается времени.

Вчера заболел бубонной чумой шестилетний Джо, сынишка Ю-квина. Он часто вертелся возле нашей палатки, сначала дичился, а потом даже начал сопровождать нас в прогулках по окрестностям деревни. Еще утром я видел его весело гоняющим с толпой сверстников кожаный мячик. А к вечеру, когда нас позвали, он уже метался в жару, стонал и жалобно всхлипывал. Даниил Кириллович сделал ему прививку и остался ночевать тут же, в фанзе.

Днем раньше свалился отец Джо, молодой и веселый крестьянин богатырского роста и здоровья. Но сынишка его вчера казался здоровым.

В деревне было еще пятеро больных. И мне пришлось заниматься ими одному, только изредка, улучив свободную минутку, забегая в фанзу Ю-квина. Неделю днем и ночью боролся Заболотный за жизнь ее обитателей. С волнением мы отмечали с ним малейшие улучшения в состоянии мальчика и его отца. Но горький опыт уже научил нас не ликовать преждевременно: болезнь могла вести себя коварно. Сколько раз после заметного улучшения, когда, казалось, больной уже находится на пути к выздоровлению, «черная смерть» одним ударом обрывала его жизнь!

Но на этот раз она отступила. Когда утром на седьмой день я забежал навестить Заболотного, то неожиданно увидел во дворе фанзы Ю-квина с маленьким Джо на руках. Они блаженно грелись на солнцепеке.

А Заболотного в фанзе не было. Улыбаясь и кланяясь, Ю-квин жестами пояснил, что он ушел к себе в палатку.

Но я нашел его не в палатке, а на берегу ручья. Даниил Кириллович спал прямо в траве, подложив под голову старую сумку с инструментами. На похудевшем лице его дрожала прозрачная тень листвы. Он улыбался во сне

На столе в палатке лежали две истории болезни. В них впервые за все наше пребывание в долине Венчана в последней графе вместо грозного «Exitus letalis» — умер, было написано: «Вышел на улицу, здоров», — и жирно подчеркнуто красным карандашом.

Эта первая победа окрылила нас. Проснувшись в полдень, Даниил Кириллович, даже не завтракая, отправился вместе со мной осматривать остальных больных. Двум из них было лучше. Но в фанзе Куо Чун-чжоу мы нашли сразу еще двух больных в очень тяжелом состоянии — молодую жену хозяина и его старика отца.

Даниил Кириллович поручил мне заботы о старике, а сам склонился со шприцем в руке над женщиной. И тут произошло несчастье.

Что-то тоненько звякнуло, упав на прочно утрамбованный земляной пол. Я оглянулся и увидел, что Даниил Кириллович стоит, как-то странно придерживая свою левую руку за локоть. Я подбежал к нему.

— Она дернулась, и рука сорвалась, — смущенно пробормотал он. — Экая незадача!

— Вы укололись зараженным шприцем? — Ну да. Темно тут.

Я осмотрел руку Заболотного, подведя его к единственному окошку, затянутому вместо стекла промасленной бумагой. На указательном пальце была едва заметна крошечная царапинка с каплей выступившей крови. Вот и все.

Неужели Заболотный обречен?! Слепой, панический страх, видно, слишком явно исказил мое лицо, потому что Даниил Кириллович нахмурился и сказал:

— Ну что вы, Володя, ей-богу, словно институтка какая! Крови никогда не видали? Решительно ничего страшного. На всякий случай сделаем сейчас прививочку. Вскипятите-ка шприц.

Я послушно начал кипятить шприц, но руки у меня дрожали. Тогда Заболотный мягко, но решительно оттеснил меня в сторону. Он сам вскипятил шприц, сам наполнил его сывороткой и сделал себе укол.

А потом, несмотря на все мои уговоры, спокойно и неторопливо, как всегда, закончил прививку хозяйке фанзы.

В эту ночь я не мог спать. Несколько раз вскакивал, торопливо зажигал свечу. Мне казалось, будто окликает Даниил Кириллович. Но он спал спокойно. До тех пор, пока я сам, при очередном вскакиваний, не зацепил ведро и оно своим грохотом не разбудило его.

Тут Даниил Кириллович по-настоящему рассердился.

— Так нельзя. Возьмите же себя, наконец, в руки! Никак не думал, что вы так впечатлительны, Володя. Иначе не взял бы с собой, ей-богу. Ложитесь и немедленно спите. Вам завтра, возможно, придется работать за двоих.

Мы снова улеглись на свои походные койки.

— А я вам сказочку расскажу, чтобы поскорее уснули, — сказал в темноте Заболотный.

И по его голосу я почувствовал, что он улыбается.

— Даже, пожалуй, не сказка, а старая-престарая легенда о чуме. Чуете? Шла она однажды по степному шляху, притворившись жинкой. И встретился ей сам господь бог. «Куда ты идешь, проклятая?» — спрашивает он. Чума называет ему ближний город. «Только много не убивай там людей, помилосердствуй, — сказал господь. — Такова моя воля». И чума ему поклялась, что убьет лишь сто человек, больше ни одного не тронет. Пошли они каждый своей дорогой. И вдруг узнает господь: не сто человек погибло, а много больше. Разгневался он и вызвал к себе чуму: «Як же ты меня обманула?» А та отвечает: «Я свое слово твердо сдержала. Кто же сверх сотни умер, тот умер от страха, не от болезни». Поучительная сказочка?

Я не откликаюсь и нарочно стараюсь дышать спокойно и ровно, чтобы он подумал, будто уже сплю. Тихонько окликнув меня еще раз, Даниил Кириллович засыпает. А я лежу в темноте до рассвета с открытыми глазами.

Утром мои последние надежды на то, что, может, заражения не произошло и Даниил Кириллович останется здоров, рухнули. На пальце появилась краснота. К вечеру она уже разрослась в небольшую язвочку. Сколько раз уже видел я это зловещее начало бубонной чумы!

Когда я сделал Заболотному очередную прививку, он деловито сказал:

— Я не могу сегодня вести обход, поскольку сам заражен. Так что отправляйтесь немедленно, работы у вас нынче вдвое больше.

Это было сказано таким тоном, что я понял: возражать бесполезно. Молча собрал инструменты и вышел из палатки. Уже на улице заметил, что забыл надеть шапку, и вернулся.

Даниил Кириллович сидел за столом и что-то писал. «Уж не завещание ли? — екнуло у меня сердце. — Или прощальное письмо жене?»

Увидев меня, он нахмурился и торопливо прикрыл листочек бумаги ладонью. Но я успел разглядеть его. Он заполнял историю болезни — на этот раз свою собственную.

Надо ли рассказывать, в каком нервном напряжении прошли для меня эти ужасные дни? Как в тумане, я осматривал больных, делал уколы, отбирал пробы для анализа, а мысленно все рвался в палатку, где остался Заболотный. Но приходить в нее я мог только, как обычно: на обед или вечером, закончив работу. Один раз я попытался под каким-то предлогом вернуться среди дня. Даниил Кириллович выгнал меня из палатки, вокруг которой как неприкаянный все время расхаживал Бимбаев.

Заболотный держался бодро, но я видел, что ему становится с каждым днем хуже. На третий день после заражения рука у него плохо двигалась. И по гримасам, порой непроизвольно искажавшим его лицо, чувствовалось, что каждое движение причиняет ему боль. У него был жар, но насколько именно поднялась температура, я мог только догадываться, потому что мерял ее он всегда сам и записывал в историю болезни, которую мне не показывал.

Я украдкой косился на этот листочек бумаги и со все возрастающей тревогой думал: «Что же будет написано в его последней строке. Exitus letalis?» Такую запись мне пришлось только сегодня в полдень сделать в истории болезни старика отца Куо Чун-чжоу, в хибарке которого заразился Заболотный.

Точно почувствовав, что ее главный и самый опытный противник выведен из строя, «черная смерть» перешла в наступление. На следующий день умерла и жена хозяина этой фанзы, неосторожным движением выбившая в тот злополучный день зараженный шприц из рук Заболотного.

Я не хотел говорить Даниилу Кирилловичу об этом, но скрыть не удалось. Он, видимо, догадался по моему лицу, что дела плохи, и заставил все рассказать.

Потом мы долго сидели у стола в угрюмом молчании.

— Ладно. Ей уже не поможешь, — вздохнув, сказал Заболотный и, морщась от боли, достал одной рукой из сумки тетрадь и положил ее передо мной на стол. — Давайте работать, Володя. Труд, говорят, — лучший лекарь от всех невзгод. А мы о нем последнее время как-то забыли.

Шутливым жестом строгого учителя он ткнул меня носом в раскрытую тетрадь, а сам заходил по палатке, диктуя:

— Фрукты здесь не дозревают. Лето кратковременно, ночи холодны, а ранней осенью начинают дуть с плоскогорья холодные западные ветры, приносящие зимой метели и дующие со страшной силой в ущельях. Любопытно, что, по словам местных жителей, именно с наступлением этого времени обычно прекращается сама собой чумная эпидемия…

В этот вечер мы снова засиделись долго. Под утро я проснулся и, прислушавшись к ровному, спокойному дыханию Заболотного, вдруг почему-то почувствовал, что кризис остался позади, самое страшное миновало, он выздоравливает.

Проснувшись рано утром, я не нашел его в комнате и выглянул в дверь. Бимбаев, присевший на корточки у костра, сделал мне торопливый знак молчать.

Даниил Кириллович сидел на берегу ручья и о чем-то тихо разговаривал со старой раскидистой пихтой, ласково поглаживая ее морщинистую кору. Потом его внимание привлек трубный звук, донесшийся откуда-то сверху. Заболотный вскочил на ноги и долго стоял, запрокинув голову и глядя в небо, где среди лохматых тучек тянулся к югу длинный караван журавлей.

Я не хотел ему мешать и начал тихонько помогать Бимбаеву готовить завтрак. Минут через десять Заболотный подошел к нам с большим букетом осенних астр. Глаза его сияли.

— Дуже доброе утро! — весело сказал он, сел за стол и с аппетитом принялся за еду.

После завтрака Даниил Кириллович достал свою историю болезни и, уже не таясь, а, наоборот, лукаво подмигнув мне, аккуратно вписал в последнюю графу:

«Температура нормальная. Здоров. Приступил к работе».

Хотя работа уже, к счастью, кончалась. Середина октября, пора собираться в далекий путь на родину. Новых случаев заболевания не было уже несколько дней. Похоже, что мы заставили отступить «черную смерть»! Или вовсе не мы, а пронизывающие ледяные ветры, начавшие все чаще налетать с гор?

Накануне отъезда мы с Даниилом Кирилловичем подвели итоги борьбы. Они, признаться, были не очень утешительны. Из семнадцати больных, включая Заболотного, мы смогли спасти только четырех. Но ведь без нас тут умирал каждый заболевший чумой!:

Провожать нас вышла вся деревня. А за околицей, тоже словно провожая, стояли вдоль дороги у своих нор любопытные тарбаганы, пересвистывались и долго с интересом смотрели нам вслед…