"Нансен" - читать интересную книгу автора (Таланов Александр Викторович)

НАКАНУНЕ

В то время как студент Нансен охотился на хохлачей и медведей у берегов Гренландии, двое видных ученых — столичный профессор Коллет и директор музея в Бергене Даниельсен — вели о нем оживленные переговоры по телеграфу. Дело в том, что музею в городе Бергене требовался лаборант. Даниельсен просил Коллета рекомендовать на эту должность подходящего человека.

Казалось бы, что для исполнения скромных обязанностей музейного лаборанта годились многие молодые люди, начинавшие научную карьеру. Но у директора Бергенского музея требования были особенно высокие — человек незаурядный, он. подбирал сотрудников себе под стать.

Даниель Корнелиус Даниельсен — зоолог и доктор медицины, автор многих трудов о проказе, почетный член Лундского и Копенгагенского университетов — был известен в Норвегии не только как крупный ученый. Неутомимый общественный и политический деятель, он немало способствовал развитию литературы и искусства.

В своем родном городке Бергене Даниельсен основал музей, ставший, по существу, исследовательским институтом биологии. Всякий молодой ученый счел бы за честь там работать. Потому, когда Нансен, вернувшись из экспедиции, услышал от профессора Коллета: «Хотите, я порекомендую вас Даниель-сену в Бергене?», он обрадовался, хотя и смутился этим предложением.

Да, он увлекается биологией и, разумеется, мечтал бы стать сотрудником такого ученого, как Даниельсен. А как же Арктика? Неужели придется отбросить всякую мысль об изучении ее таинственных далей? Нет, нет, занятия биологией не только не воспрепятствуют, но помогут более глубокому постижению жизни полярных стран.

И Нансен ответил согласием на предложение работать в Бергене. С тем увлечением и настойчивостью, с какими прежде выслеживал зверя на ледяных равнинах, теперь он стал наблюдать в микроскоп за движением и развитием микробов.

Этот превосходный дорогой микроскоп подарил Фритьофу отец. Бальдур Нансен, обычно бережливый, даже скуповатый хозяин, превзошел все границы щедрости, когда дело зашло о научных занятиях сына. И сын так увлекся подарком отца, что иногда в продолжение многих часов не отрывал взгляда от стеклышка окуляра.

Все же не следует думать, что Фритьоф повел жизнь затворника, отрешившись от радостей и поэзии жизни: лаборант Бергенского музея стал членом двух гимнастических обществ и страстно увлекался музыкой и пением.

Один из бергенских друзей Нансена, доктор Григ, вспоминая о том времени, говорит, что Фритьоф обожал романсы Шуберта и Шумана. и часто декламировал известную поэму Ибсена «На горных вершинах». Особенно любил он читать главу из поэмы Тернера «Плач Ингеборг» и всегда от души хохотал, когда доходил до строфы:

Сердечные увлечения, свойственные молодости, отнюдь не были чужды музейному лаборанту. Но его никогда не покидало сознание превосходства собственной воли над минутными слабостями. Потому, вероятно, он столь веселился, читая строки Тернера.

Впрочем, и маститый директор Бергенского музея, хотя ему уже пошел восьмой десяток, был полон жизни, любил повеселиться в кругу близких ему по духу людей, сопричастных науке и искусству. Когда в своем уютном доме, обычно в окружении молодых сотрудников, подымал он бокал вина из собственного превосходного подвала, все его существо излучало радость бытия.

В лице Даниельсена Фритьоф обрел требовательного научного руководителя и заботливого друга. После отважного капитана Крефтинга то был второй человек, так умевший заражать всех своим оптимизмом и волей. Не случайно, что и по прошествии многих лет Нансен всегда добрым словом вспоминал этих разных по общественному положению, но одинаково сильных душою людей. Оба они оставили примечательный след в его жизни.

Чем занимался Нансен в Бергенском музее? Уже через год работы вышло в свет его исследование «Материалы к анатомии и гистологии мизостом».

Чтобы стало понятным это короткое, но мудреное для непосвященного название, надо сказать, что мизостомы — черви, паразитирующие в лучистых животных и производящие значительные изменения в их организме.

Нансен изучил тончайшее строение мизостом, и ему удалось дополнить изыскания своих великих предшественников, таких известных ученых, как Семпер, Графф, Мечников и другие.

Однако главным предметом исследований молодого естествоиспытателя явилась нервная система червей, раков и самых низших разрядов позвоночных — ланцетника и миксин. В этой области биологии в те времена царил полный хаос. Существовало немало различных даже противоположных теорий о структуре нервных клеток, узлов и волокон животных низших разрядов.

Применив новейшие методы исследования, Нансен сумел проникнуть в таинственное строение центральной нервной системы миксины и ланцетника. В итоге пытливых, настойчивых изысканий он опубликовал обширную статью на английском языке: «Построение и связь гистологических элементов центральной нервной системы». Статья явилась ценными вкладом в литературу по данному вопросу.

Нет нужды перечислять другие специальные темы, которые разрабатывал лаборант Бергенского музея. Однако следует подчеркнуть, что одна из них привлекала его внимание неустанно. И характерно, что она имела непосредственное отношение к Арктике.

Киты… Эти морские, преимущественно полярные, млекопитающиеся происходят, очевидно, от животных, обитавших на суше. Нансен настойчиво доискивался доказательств земного происхождения китов.

В Бергене зародился необыкновенно смелый замысел экспедиции на лыжах через Гренландию.

«Однажды вечером я сидел и равнодушно прислушивался к чтению газеты, — рассказывал впоследствии Нансен, — как вдруг мое внимание приковала телеграмма, извещавшая, что Норденшельд благополучно вернулся из экспедиции в Гренландию, что не нашел там никаких оазисов, но только бесконечную снежную пустыню, по которой он в сопутствии двух лапландцев делал большие переходы в самое короткое время, так как там был отличный путь для лыж. И у меня молнией сверкнула мысль: на лыжах можно изрезать Гренландию вдоль и поперек!»

Задуманный план гренландского похода осуществился только через несколько лет. Дерзновенная мысль зрела все это время и не давала покоя Нансену. В октябре 1883 года он из Бергена пишет отцу: «Меня так и подмывает пуститься в путь… Во мне просыпается тоска и желание вновь испытать что-нибудь новое, желание путешествовать. И как оно волнует меня, как его трудно подавить, и сколько оно успевает наделать мне хлопот, прежде чем, наконец, уляжется! Лучшим лекарством против таких приступов является работа. Я и применяю ее, и чаще всего с успехом».

Страсть к путешествиям, подавляемая усилиями воли, все же иногда прорывалась наружу. Тогда Фритьоф покидал стены музейной лаборатории и бросался в объятия дикой природы. Случалось это иногда так внезапно, что он без раздумья уезжал куда глаза глядят.

Походы в горы утоляли жажду общения с природой. Однако они не могли заменить настоящего путешествия в неведомые дали или хотя бы в ближайшие европейские страны. То было не простое стремление к бродяжничеству или столь распространенная среди туристов склонность к бездумному созерцанию чужой жизни.

Нет, молодой ученый мечтал не о развлечениях, когда поехал в Италию.

Что повлекло его в эту страну?

Выдающийся итальянский гистолог профессор Гольджи для изучения структуры нервных волокон применил их окрашивание. Сообщение об этом было встречено ученым миром с недоверием и резкой критикой. Вопреки общему мнению Нансен стал убежденным сторонником нового метода и решил изучить его непосредственно под руководством Гольджи в Павии.

Скромных средств лаборанта не хватало для заграничной поездки. Но Нансен находчиво вышел из положения. Незадолго до этого ему была присуждена Большая золотая медаль за труд о мизостомах. И он предложил выдать ее в бронзе, с тем чтобы ему была выплачена разница в стоимости. На эти деньги Нансен и отправился в Италию.

Ранней весной 1886 года рослый, светловолосый норвежец предстал перед профессором Гольджи. Итальянский ученый охотно ознакомил приезжего со своим методом исследований.

Пребывание Нансена в Павии не затянулось. По совету Гольджи он отправился в Неаполь. Там находилась созданная доцентом Иенского университета Антоном Дорном биологическая станция.

Об этом своеобразном учреждении следует рассказать особо.

Вдоль Неаполитанской бухты пролегает Корсо — набережная, с которой открывается широкий вид на голубые просторы Средиземного моря и живописный остров Капри.

Фешенебельное Корсо во время сезона заполняют щегольские экипажи, шикарные всадники, толпы прогуливающихся людей. Рядом с этим оживленным местом раскинулся обширный тихий парк. Тенистые дубовые аллеи его перемежаются купами акаций и тропическими пальмами, среди которых светлеют мраморные статуи — превосходные копии образцов античной скульптуры. В глубине парка высится здание биологической станции.

Не случайно для ее постройки Антон Дорн выбрал побережье Средиземного моря. Фауна этого моря, исключительно богатая и разнообразная, дает неисчерпаемый материал для исследований. «И что особенно важно, — утверждал Дорн, — исследователи могут здесь изучать морскую фауну не по заспиртованным, обычно искаженным экземплярам, а наблюдая их живыми, в условиях, близких родной стихии».

Не легко далось Дорну осуществление его замысла. В 1870 году после долгих хлопот неаполитанский муниципалитет отвел землю для строительства биологической станции. Полный веры в свое начинание, Дорн вложил в строительство все личные средства. Но вскоре оказалось, что их не хватает даже для сооружения главного здания.

Тогда Дорн стал ходатайствовать перед германским правительством о субсидии. Ему удалось заручиться обещанием правительства о помощи, но при условии, если Академия наук одобрит проект станции.

Берлинская Академия наук, однако, отказалась поддержать начинание энтузиаста-ученого. К тому же из-за каких-то интриг неаполитанский муниципалитет запретил дальнейшее строительство станции.

Вероятно, большинство людей в подобном случае пришло бы в отчаяние. Но Дорн с несокрушимой энергией одолевал препятствия, ставшие на пути. Он нашел влиятельных сторонников в Берлине и добился дипломатического вмешательства в пользу своего дела в Неаполе.

После четырех лет борьбы и труда Антон Дорн воплотил в жизнь свою идею. Детище его быстро заслужило мировую славу. Многие государства, в том числе Россия, обязались ежегодно вносить деньги на содержание Неаполитанской биологической станции, ставшей одним из важнейших научных центров в Европе.

В статье для журнала «Природа» Нансен описывает станцию в Неаполе: «Все подвальное помещение огромного здания отведено под аквариум, подобный которому трудно сыскать; доступ в аквариум открыт для широкой публики. Это обширное сооружение со множеством бассейнов отличается трезвым простым стилем, чуждым всякой вычурности или кричащих эффектов, оно привлекает внимание не только обыкновенных туристов, но и людей науки.

Исследователь может провести здесь целые часы, наблюдая редчайшие явления морской фауны, наблюдая жизнь в самых редких ее формах, и может научиться за это время куда большему, чем прочитав массу толстых, мудреных книжищ и перерыв мертвые сокровища всех музеев.

В научном отношении еще важнее кабинеты, расположенные в верхних этажах здания. Здесь работают естествоиспытатели всех европейских национальностей, имея под рукой все, что требуется для их трудов. Каждый из них может заявить лаборанту станции, какие организмы ему нужны для исследования, и эти организмы приносятся ему живыми, в их родной стихии.

Естествоиспытателю буквально не приходится делать из своего кабинета ни шагу — у него тут все под рукой: инструменты, и маленькие аквариумы, и превосходная библиотека. В этом заключается огромное значение учреждения. А когда ученый устает от кабинетной жизни, — к его услугам суда станции, и он может отправиться в море для собирания нужного материала. Станция имеет несколько лодок, два парохода, своих водолазов и всякие приспособления для ловли обитателей моря».

Из этих почти восторженных слов не трудно представить, с каким огромным интересом Нансен принялся за работу. Он сразу завоевал уважение и симпатии руководителя станции. Антон Дорн выделил талантливого и трудолюбивого норвежца из числа многих иностранцев, занимавшихся в лабораториях. Между ними завязались простые, дружеские отношения.

В Неаполе, пожалуй, даже еще в большей мере, чем в Бергене, Нансен горячо отдавался науке. В то же время он не отказывался от улыбок жизни. Еще бы! Веселый Неаполь, в котором по-южному ключом била жизнь, нельзя было сравнить с суровым северным городком. Прогулки при лунном свете в Сан-Себастиано, поездки на лодках к острову Капри или в Сорренто, дружеские ьстречи и пирушки были часты в разноплеменной среде ученых, собравшихся в Неаполе.

Нансен стал душой этого общества. «Он не сторонился радостей жизни и был прекрасным танцором», — отзывался Антон Дорн о своем норвежском сотруднике. А вот что рассказывает о нем один венгерский ученый, также работавший в Неаполе. «Нансен много способствовал общему оживлению, и случалось, что мы, серьезные ученые, так, бывало, разойдемся от музыки и вина, что начнем отплясывать кадриль, причем дирижером всегда бывал Нансен.

Однажды мы поехали в Сорренто через Кастелламаре. По пути нас нагнал экипаж с двумя дамами. Подсмеиваясь над нами, они устроили гонки и оказались далеко впереди. Тогда Нансен спрыгнул на землю, догнал насмешниц и пробежал рядом с их экипажем изрядное расстояние, чем вызвал всеобщий шумный восторг».

Но случались минуты, когда Нансен вдруг становился необычайно молчаливым и необщительным. Тот же венгерский ученый вспоминает, как у подножия Везувия «Нансен сидел на глыбе лавы несколько часов кряду, не шевелясь и вперив взор в пространство. Как я ни старался вывести его из задумчивости, звал его, он не двигался. И даже на обратном пути, идя со мной под руку, он, несмотря на все мои старания, оставался таким же молчаливым».

Сложная борьба происходила в душе Нансена. После бурных приступов веселья в кругу друзей он впадал в глубокую задумчивость, полностью отрешаясь от окружающего мира. Мысли его летели в безграничные дали. Он был накануне великих свершений…