"Шесть рассказов, написанных от первого лица (сборник)" - читать интересную книгу автора (Моэм Уильям Сомерсет)

Порядочность (пер. И. Гурова)

Хорошая гаванская сигара — что может быть лучше? Когда я был молод и очень беден и курил сигары, только если кто-нибудь меня угощал, я решил, что, появись у меня когда-нибудь деньги, буду выкуривать по сигаре каждый день после ленча и после обеда. Это единственное решение дней моей юности, которое я выполнил. Единственная моя осуществившаяся мечта, не испорченная разочарованием. Я люблю мягкие, но душистые сигары — не маленькие, которые докуриваются прежде, чем войдешь во вкус, однако и не такие большие, чтобы успеть надоесть, — свернутые так, что можно затягиваться без напряжения, из листьев, достаточно твердых, чтобы не расползались на губах и сохраняли свой аромат до самого конца. Но после заключительной затяжки, положив в пепельницу бесформенный окурок и следя, как последний клуб дыма, голубея, рассеивается в воздухе, впечатлительный человек невольно испытывает грусть при мысли о трудах, стараниях, переживаниях, затратах, заботах и всем сложном механизме, потребном для того, чтобы доставить ему получасовое удовольствие, о сложной подготовке и организации, которых оно потребовало. Ради этого люди долгие годы обливались потом под тропическими небесами и суда бороздили семь морей. Такие размышления становятся еще более язвящими, когда глотаешь дюжину устриц (с полбутылкой сухого белого вина), и обретают уже полную невыносимость, когда дело доходит до отбивной из молодого барашка. Ведь они же — живые существа, и ты с чем-то вроде благоговейного ужаса постигаешь, что с того момента, как поверхность Земли стала пригодной для обитания, на протяжении миллионов и миллионов лет из поколения в поколение возникали все новые живые существа, чтобы вот эти нашли свой конец на блюде с дробленым льдом или на серебряном рашпере. Вероятно, ленивое воображение не способно постичь жуткую торжественность проглатывания устрицы, да и эволюция научила нас, что двустворчатые моллюски в течение неисчислимых веков замыкались в себе жестом, который неизбежно убивает всякую симпатию. В нем есть высокомерная отчужденность, оскорбительная для предприимчивого человеческого духа, и самодовольство, ранящее его тщеславие. Но не представляю себе, как можно смотреть на баранью отбивную и не поддаться думам, слишком глубоким для слез: ведь здесь сам человек приложил руку, и история всего нашего рода неразрывно связана с куском нежного мяса на тарелке.

А порой даже судьба отдельных людей дает интересную пищу для размышлений. Так странно глядеть на них, самых обыкновенных и заурядных, — на банковского клерка, на подметальщика улиц, на пожилую хористку во втором ряду хора, — и думать о тянущейся за ними непрерывной истории, о долгой-долгой игре бесчисленных случайностей, благодаря которым ход событий привел их именно к этому часу в таком-то или таком-то месте. Если потребовалась столь колоссальная игра необходимости и случая, чтобы они вообще оказались здесь, то начинаешь думать, что в них заложено нечто неимоверно важное, начинаешь думать, что их судьба должна иметь значение для Животворного Духа или еще чего-то там, что их сотворило. Они становятся жертвой рокового происшествия. Нить рвется. История, начавшаяся с сотворения мира, разом обрывается, и возникает впечатление, что она не значила ровно ничего. Повесть, рассказанная идиотом. И разве не странно, что событие столь драматической важности может быть вызвано абсолютно тривиальной причиной?

Мелкое происшествие, которое вполне могло бы вовсе не случиться, приводит к неисчислимым последствиям. Похоже, всем управляет слепая случайность. Мельчайший наш поступок может оказать глубочайшее воздействие на жизнь людей, которые не имеют к нам никакого отношения. История, что я хочу рассказать, не произошла бы, если б в тот день я не перешел через улицу. Жизнь поистине фантастична, и требуется особое чувство юмора, чтобы видеть ее смешные стороны.

Как-то весенним утром я неторопливо шел по Бонд-стрит и, не зная, чем заняться до ленча, решил заглянуть в аукционный зал Сотби посмотреть, не выставлено ли там что-нибудь интересное для меня. На улице образовалась пробка, и я лавировал между стоящих машин. На той стороне из шляпного магазина вышел человек, с которым я познакомился на Борнео.

— Здравствуйте, Мортон, — сказал я. — Когда вы приплыли?

— Около недели назад.

Он управлял там округом. Губернатор снабдил меня рекомендательным письмом, и я написал ему, что намерен провести неделю в тех местах и хотел бы остановиться в административной гостинице. Он встретил меня на пристани и пригласил пожить у него. Я начал отказываться. Мне не улыбалось провести неделю бок о бок с совершенно незнакомым человеком, я не желал вводить его в лишние расходы и к тому же полагал, что у меня будет больше свободы, если я поселюсь в гостинице. Но он и слушать не захотел.

— У меня масса свободного места, — сказал он, — а гостиница в жутком состоянии. Я уже полгода не разговаривал с европейцем и сыт по горло собственным обществом.

Но когда Мортон настоял на своем, и его катер доставил нас к его бунгало, и он предложил мне выпить, мне стало ясно, что он понятия не имеет, как вести себя со мной дальше. Внезапно им овладела застенчивость, и, хотя до этого он говорил свободно и интересно, разговор тотчас иссяк. Я постарался, чтобы он чувствовал себя как дома (наименьшее, что я мог сделать, принимая во внимание, что он и был у себя дома), и спросил, нет ли у него новых пластинок. Он завел граммофон, и звуки рэгтайма подбодрили его.

Бунгало стояло над рекой, и гостиной служила широкая веранда. Дом был обставлен с безликостью, характерной для жилищ государственных чиновников, которых почти без предупреждения переводят то туда, то сюда, в зависимости от требований службы. На стенах в качестве украшений висели туземные шляпы, рога разных животных, духовые трубки, стреляющие отравленными шипами, и копья. Книжную полку занимали детективные романы и старые журналы. В углу стояло пианино с пожелтелыми клавишами. Комната выглядела неприбранной, но удобной.

К сожалению, я почти не помню, как он тогда выглядел. Он был молод — как я узнал позднее, ему исполнилось двадцать восемь лет; его улыбка была мальчишеской и обаятельной. Я провел с ним очень приятную неделю. Мы катались на катере вверх и вниз по реке и поднимались на гору. Один раз пообедали у плантаторов, живших в двадцати милях, и каждый вечер посещали клуб. Единственными другими членами этого клуба были управляющий деревообрабатывающей фабрики и его помощники, но последние не разговаривали друг с другом, и составить партию в бридж нам удалось только потому, что Мортон уломал обоих не ставить его в неловкое положение перед гостем. Однако атмосфера оставалась напряженной. Мы возвращались из клуба, обедали, слушали граммофон и ложились спать. Канцелярской работой Мортон загружен отнюдь не был, и, казалось, ему было некуда девать свободное время. Но он обладал кипучей энергией и предприимчивостью. Он занимал подобный пост впервые и наслаждался своей независимостью. Боялся он только одного: вдруг его переведут отсюда, прежде чем он завершит начатое им строительство дороги. Дорога эта была его отрадой и утешением. Идея постройки принадлежала ему, и он же выбил у правительства деньги на строительство. Он сам произвел разведку местности и проложил трассу. Без посторонней помощи он решал возникающие технические проблемы. Каждое утро, прежде чем зайти в канцелярию, он ехал на дряхлом «форде» туда, где работали кули, и оценивал, сколько успели сделать с предыдущего дня. Он думал только о дороге. Она снилась ему по ночам. По его расчетам, строительство должно было завершиться через год, и до тех пор он не хотел брать отпуск. Он не мог бы вкладывать в свой труд больше пыла, даже будь он художником или скульптором, создающим шедевры. Пожалуй, именно эта увлеченность пробудила во мне симпатию к нему. Мне импонировал его пыл. Мне импонировала его изобретательность. И на меня произвела впечатление его страсть к созиданию, из-за которой он оставался безразличен к своему одиночеству, к возможности повышения по службе и даже к возвращению домой. Я забыл, какой длины была эта дорога — миль пятнадцать-двадцать, наверное, — и забыл, для чего она строилась. По-моему, Мортона это не так уж и интересовало. Его страсть была страстью художника, а его победа — победой человека над природой. Он учился в процессе стройки. Ему надо было одолевать джунгли, справляться с последствиями ливней, которые уничтожали труд многих недель, восполнять топографические просчеты. Ему надо было находить рабочих и удерживать их; ему не хватало денег. Силы он черпал из воображения. Его труд обрел эпический размах, и сопряженные с постройкой осложнения разворачивались в великую сагу из бесконечной череды эпизодов.

Он жаловался только на то, что сутки слишком коротки. У него были официальные обязанности, он был судьей и сборщиком налогов, отцом и матерью (в двадцать восемь лет) для жителей своего округа. А если его не оказывалось на месте, работа стояла. Он был бы рад проводить на стройке двадцать четыре часа в сутки, понукая вялых кули. Незадолго до моего приезда случилось происшествие, крайне его обрадовавшее. Еще раньше он предложил одному китайцу контракт на постройку участка дороги, но китаец запросил больше, чем Мортон мог заплатить. После нескончаемых переговоров они так и не пришли к соглашению, и Мортон, изнывая от бешенства, представил себе, как застопорится eгo работа. Он не знал, что делать. И тут, явившись утром к себе в канцелярию, он узнал, что накануне вечером в одном из китайских игорных домов произошла драка. В результате был ранен какой-то кули, а ранил его упрямый подрядчик. Его привели в суд, улики были неопровержимы, и Мортон приговорил его к полутора годам каторжных работ.

— Теперь ему придется строить чертову дорогу бесплатно! — закончил Мортон, и пока он рассказывал мне эту историю, его глаза сияли.

Как-то утром мы увидели на строительстве этого подрядчика в тюремном саронге. Вид у него вовсе не был удрученным. К своему несчастью он отнесся философски.

— Я обещал ему скостить срок, когда дорога будет закончена, — сказал Мортон. — И он жутко обрадовался. Очко в мою пользу, а?

Прощаясь с Мортоном, я попросил его сообщить мне, когда он приедет в отпуск, и он обещал написать, как только сойдет на английский берег. Под влиянием минуты на такие приглашения не скупишься, причем совершенно искренне. Однако, когда тебя ловят на слове, испытываешь далеко не приятное чувство. Дома люди так не похожи на себя за границей. Там они непринужденны, сердечны, естественны. От них можно услышать много интересного. Они невероятно гостеприимны. И возникает желание отплатить им за радушие таким же радушием. Но все не так просто. Люди, такие обаятельные в своей среде, кажутся очень серыми в вашей. Они держатся неловко и робко. Вы знакомите их со своими друзьями, и вашим друзьям они скучны до ломоты в скулах. Нет, ваши друзья стараются быть предельно любезными, но вздыхают с облегчением, когда чужаки уходят и разговор возвращается в привычное и приятное русло. Мне кажется, обитатели дальних краев очень скоро начинают прекрасно разбираться в ситуации, — возможно, в результате не одного горького и унизительного опыта. Во всяком случае, я убедился, что они не спешат воспользоваться приглашением, которое с такой сердечностью было сделано и столь же сердечно принято в маленьком селении посреди джунглей. Но Мортон был другим — молодым и неженатым. Обычно главные трудности возникают из-за жен. Женщины, с которыми их знакомишь, морщатся на их немодную одежду, с одного взгляда подмечают их провинциальность и замораживают их своим безразличием. Но мужчина играет в бридж и в теннис и танцует. Мортон обладал шармом. Я не сомневался, что через день-другой он твердо встанет на собственные ноги.

— Почему вы не сообщили мне, что вернулись? — спросил я.

— Подумал, вам вряд ли захочется, чтобы я вам надоедал, — улыбнулся он.

— Какая чепуха!

Разумеется, пока мы стояли на Бонд-стрит у края тротуара и разговаривали, он казался мне совсем незнакомым. До этой минуты я видел его одетым только в шорты цвета хаки и тенниску, если не считать вечеров, когда мы возвращались из клуба и он переодевался к обеду в пижамную куртку и саронг. Удобнейший вечерний костюм! В пиджаке и брюках из тонкой серо-голубой шерсти он выглядел как-то неуклюже. Лицо над белоснежным воротничком казалось почти шоколадным.

— Ну, а как дорога? — спросил я.

— Кончена! Я боялся, что придется отложить отпуск — под конец мы наткнулись на кое-какие помехи, но я заставил их пошевеливаться и накануне отъезда прокатился по ней из конца в конец на «форде» без единой остановки. Я засмеялся. Его восторг был очарователен.

— И чем вы занимались в Лондоне?

— Покупал во что одеться.

— Хорошо проводите время?

— Чудесно. Правда, в одиночку, но меня это не очень огорчает. Каждый вечер хожу в театр. В Лондоне думали остановиться Палмеры — по-моему, вы с ними познакомились в Сараваке — и мы собирались развлекаться вместе. Но им пришлось уехать в Шотландию. Ее мать очень больна.

Его слова, сказанные так беззаботно, больно меня задели. Обычная история, от которой надрывается сердце. За месяцы, долгие-долгие месяцы до отпуска, люди строят планы, как его проведут, и, сходя с парохода, сгорают от нетерпения. Лондон. Магазины, клубы, рестораны. Лондон. Они замечательно проведут время. Лондон. Он проглатывал их. Незнакомый, кипящий суетой город, не враждебный, но глубоко равнодушный. Они в нем терялись. У них не было друзей. У них не было ничего общего со случайными знакомыми. Тут они оказывались более одинокими, чем в джунглях. Каким облегчением было наткнуться в театре на кого-то, с кем они были знакомы на Востоке (и возможно, считали его скучнейшим человеком или же терпеть не могли!). И они договаривались провести вечер вместе, веселились, заверяли друг друга в том, что великолепно проводят отпуск, и перебирали общих знакомых, а под конец несколько неловко признавались друг другу, что не пожалеют, когда отпуск кончится и надо будет вновь впрягаться в работу. Они ездили навестить родных и, конечно, радовались встрече с ними, но все было не как прежде, и они ощущали себя немножко лишними, а если уж напрямую, то жизнь, которую люди вели в Англии, казалась им смертоносной. Конечно, побывать дома — замечательно, но жить там они уже не могли и мечтали о своем бунгало над рекой, об объездах своего округа и о том, до чего же хорошо иногда вырваться ненадолго в Сандакан или Кучинг, а то и в Сингапур.

И поскольку я помнил, что предвкушал Мортон, когда дорога будет закончена и, освободившись от нее, он уедет в отпуск, то мне стало больно, едва я представил себе, как он обедает один в унылом клубе, где никого не знает, или в ресторане в Сохо, а потом отправляется смотреть спектакль — и не с кем поделиться впечатлениями, и не с кем выпить в антракте. В то же время я сознавал, что даже будь мне известно, что он в Лондоне, я ничего для него не сделал бы, так как всю последнюю неделю у меня не нашлось бы свободной минуты. Да и в тот вечер я обедал с друзьями, потом мы собирались в театр. А утром я отправлялся за границу.

— Что вы делаете сегодня вечером? — спросил я.

— Иду в «Павильон». Туда не попасть, но тут через дорогу есть один отличный малый, и он оставил для меня билет, который вернули. Знаете, один билет бывает гораздо легче достать, чем два рядом.

— А почему бы вам не поужинать со мной? Я пригласил друзей в «Хеймаркет», а после мы собираемся в «Сиро».

— Буду очень рад.

Мы договорились встретиться в одиннадцать, и я расстался с ним: мне было уже пора.

Я опасался, что друзья, с которыми я предполагал познакомить Мортона, не слишком его развлекут: они отнюдь не были молоды, но в это время года не приходилось надеяться, что у кого-нибудь из моих знакомых помоложе окажется свободный вечер. Да и ни одна из знакомых девушек не поблагодарила бы меня за приглашение поужинать и потанцевать с застенчивым молодым человеком из Малайи. Во всяком случае я мог твердо рассчитывать, что Бишопы постараются занять его, и, в конце-то концов, ему наверняка будет приятнее поужинать в клубе, послушать хороший оркестр, посмотреть на красивых танцующих девушек, чем отправиться спать в одиннадцать часов, потому что некуда себя девать. С Чарли Бишопом я познакомился в мою бытность студентом-медиком. Тогда он был худеньким замухрышкой со светло-рыжими волосами и грубоватыми чертами лица. Глаза у него, правда, были красивые — темные, блестящие, но он носил очки. Физиономия у него была круглая, веселая, румяная. От девушек он сходил с ума. Видимо, в нем что-то было, так как без денег и при всей своей невзрачности он умудрялся обзаводиться чередой подружек, ублаготворявших его переменчивые вкусы. Он был умен и развязен, категоричен и вспыльчив. И очень остер на язык. Задним числом я сказал бы, что он был довольно-таки неприятным молодым человеком, но скучным я бы его не назвал. Теперь, заметно разменяв шестой десяток, он огрузнел, совершенно облысел, но его глаза за стеклами очков в золотой оправе все еще живо блестели. Он был догматичен и заметно самодоволен, по-прежнему категоричен и саркастичен. Когда знаешь кого-нибудь так долго, перестаешь замечать его недостатки. Принимаешь их безоговорочно, как принимаешь его физические изъяны. По профессии он был микробиологом и время от времени присылал мне свои тонкие книжечки, которые выходили в свет. Строго и сугубо специальные, иллюстрированные страшноватыми фотографиями бактерий. Я их не читал. По доходившим до меня слухам я заключил, что взгляды Чарли на проблемы, которыми он занимался, считались сомнительными. Не думаю, что он пользовался популярностью среди своих коллег — он не скрывал, что смотрит на них как на сборище бездарных дураков. Однако у него была работа, приносившая, если не ошибаюсь, от шести до восьми тысяч в год, а мнение других людей о нем оставляло его абсолютно равнодушным.

Чарли Бишоп нравился мне, потому что мы были знакомы тридцать лет, но Марджери, его жена, нравилась мне потому, что была очень милой женщиной. Я крайне удивился, когда он сообщил мне, что женится. Ему тогда было под сорок, и он отличался таким непостоянством в своих привязанностях, что, по моему глубокому убеждению, был прирожденным холостяком. Он очень любил женщин, но чувствительности в нем не было ни на йоту, и цели его не отличались высокой нравственностью. Его взгляд на женский пол в нынешнее идеалистическое время сочли бы циничным. Он знал, что ему требовалось, и искал этого, а если не мог получить ни за любовь, ни за деньги, пожимал плечами и шел дальше своей дорогой. Короче говоря, он искал в женщинах не воплощения идеала, а плотского удовольствия. И странно, если вспомнить о его маленьком росте и некрасивости, что он находил столько женщин, готовых уступить его желаниям. Удовлетворение же своим духовным запросам он находил у одноклеточных организмов. Он всегда отличался прямолинейностью, и когда я услышал от него, что он женится на Марджери Хобсон, еще молодой женщине, я без стеснения спросил его, почему. Он ухмыльнулся.

— По трем причинам. Во-первых, без этого она не ляжет со мной в постель. Во-вторых, с ней я хохочу, как гиена. И в-третьих, она совершенно одна в мире, без единого родственника, и кто-то же должен о ней заботиться.

— Первая причина — втирание очков. Вторая — пустой звук. А вот третья — подлинная, и это значит, что ты у нее на крючке.

Его глаза за большими стеклами очков мягко заблестели.

— Не удивлюсь, если ты абсолютно прав.

— Она не только держит тебя на крючке, но ты в восторге от этого.

— Давай завтра встретимся все вместе за ленчем, и ты сам поглядишь на нее. Она и вправду хороша.

Чарли был членом клуба, куда принимали и мужчин, и женщин, в те годы я и сам его часто посещал, и мы договорились позавтракать там. Марджери я нашел очень привлекательной. Тогда ей еще не исполнилось тридцати, и была она истинной леди. Этот факт я отметил про себя с удовольствием, но и с некоторым удивлением, так как от моего внимания не ускользнуло, что Чарли, как правило, влекло к женщинам, чья благовоспитанность оставляла желать лучшего. Она была не красива, но миловидна — прекрасные темные волосы, прекрасные глаза, хороший цвет лица, дышащего здоровьем. В ней чувствовалась мягкая искренность, и выглядела она подкупающе безыскусственной и прямодушной. Она производила впечатление честности, простоты и надежности. Я сразу проникся к ней горячей симпатией. Разговаривать с ней оказалось очень легко — сама она не говорила ничего слишком уж блестящего, но понимала, о чем говорят другие. Шутки она схватывала налету и не была неловко-застенчивой. Она производила впечатление практичности и деловитости. И еще в ней была тихая безмятежность, указывавшая на хороший характер и превосходное пищеварение.

Казалось, они очень нравятся друг другу. Едва увидев ее, я спросил себя, почему Марджери выходит за этого раздражительного коротышку, уже лысеющего и далеко не молодого, однако очень скоро я убедился, что причина была очень проста: она его любила. Они поддразнивали друг друга, много смеялись, а иногда их взгляды встречались, словно они обменивались очень личными весточками. Это было по-настоящему трогательно.

Неделю спустя они поженились в бюро регистрации браков. Их брак оказался на редкость удачным. Оглядываясь на прошедшие шестнадцать лет, я сочувственно засмеялся при мысли, в какое веселое приключение они превратили свою совместную жизнь. Я не встречал более дружной семейной пары. Денег у них было не так уж много. Но они словно бы и не нуждались в деньгах. У них не было никаких честолюбивых, трудно осуществимых желаний. Свою жизнь они превратили в один нескончаемый пикник. Они жили в квартире на Пэнтон-стрит, теснее которой я нигде не видал. Маленькая спальня, маленькая гостиная и ванная, служившая также кухней. Но у них не было тяги к домашнему комфорту. Питались они в ресторанах и только завтракали у себя. Квартира служила им просто местом для ночлега, но была по-своему уютной, хотя гость, зашедший выпить виски с содовой, уже создавал тесноту, и Марджери с помощью приходящей уборщицы содержала ее в таком порядке, какой допускала неряшливость Чарли. Однако в ней не нашлось бы ни единой вещи, хоть что-то говорившей о ее обитателях. У них был маленький автомобиль, и когда Чарли брал отпуск, они отправлялись на этой машине на континент с двумя чемоданами (весь их багаж) и держали путь, куда глаза глядят. Поломки никогда их не расстраивали, скверная погода только добавляла веселья, лопнувшая шина служила источником бесконечных шуток, а если они сбивались с дороги и ночевали под открытым небом, это их чрезвычайно забавляло.

Чарли оставался раздражительным и категоричным, но Марджери сохраняла свою чудесную безмятежность, что бы он ни выкидывал. Она умела успокоить его одним словом. Ей все еще удавалось его рассмешить. Она перепечатывала его монографии о никому не ведомых бактериях и вычитывала гранки его журнальных статей. Как-то я спросил, бывает ли так, что они ссорятся.

— Нет, — ответила она. — У нас просто нет причин для ссор. У Чарли ангельский характер.

— Чушь, — сказал я. — Он придирчив, агрессивен и желчен. И всегда был таким.

Она посмотрела на мужа и хихикнула. Я понял, что она приняла мои слова за шутку.

— Пусть себе бредит, — сказал Чарли. — Он невежественный олух и употребляет слова, смысла которых не понимает.

Вместе им было очень хорошо. Общество друг друга доставляло обоим радость, и они старались быть вместе, насколько это было возможно. Даже после долгих лет брака Чарли в обеденный перерыв садился в машину, чтобы встретиться с Марджери в их обычном ресторане. Люди смеялись над ними, но по-доброму и, может быть, с небольшим комком в горле, потому что, когда их приглашали погостить за городом, Марджери писала в ответ, что они будут очень рады приехать, если им предоставят двуспальную кровать: они уже столько лет спят вместе, что иначе не в состоянии уснуть. Иногда это причиняло некоторые неудобства. Как правило, мужья и жены не только настаивали на отдельных комнатах, но были склонны обижаться, если их просили пользоваться общей ванной. Современные дома не приспособлены для любящих семейных пар, но их друзья твердо усвоили, что Бишопы примут приглашение, только если им будет предоставлена комната с двуспальной кроватью. Разумеется, некоторые находили это слегка неприличным, но гостями они были очень приятными, и неудобства, причиняемые их чудачеством, вполне искупались. Чарли всегда был душой общества, и его едкое остроумие не оставляло желать ничего лучшего, а от Марджери веяло покоем и непринужденностью. К тому же их не требовалось занимать. Ничто не доставляло им большего удовольствия, чем отправиться вдвоем в долгую прогулку по окрестностям.

Когда человек вступает в брак, жена рано или поздно отваживает его прежних друзей, но Марджери, напротив, всячески укрепляла их близость с Чарли. Смягчив его нетерпимость, она сделала его общество более приятным. Они производили впечатление не семейной пары, но, как ни забавно, двух поселившихся вместе холостяков. И когда Марджери, что случалось постоянно, оказывалась единственной женщиной в компании полудюжины мужчин, спорящих, отпускающих соленые шуточки и веселящихся, она не только не охлаждала этот дух товарищества, но активно его поддерживала. Бывая в Англии, я всегда виделся с ними. Обычно они обедали в клубе, про который я упомянул, и когда заходил туда один, то часто присоединялся к ним.

Когда мы встретились вечером перекусить перед театром, я сказал им, что пригласил к ужину Мортона.

— Боюсь, он будет вам неинтересен, — сказал я. — Но он очень милый молодой человек, и, когда я был на Борнео, оказал мне массу любезностей.

— Почему вы не предупредили меня заранее? — воскликнула Марджери. — Я бы пригласила какую-нибудь девушку.

— Зачем девушка, — сказал Чарли, — если будешь ты?

— Не думаю, что молодому человеку так уж приятно танцевать с дамой в годах, вроде меня, — сказала Марджери.

— Чепуха. При чем тут твой возраст? — Он обернулся ко мне. — Тебе доводилось танцевать с лучшей партнершей?

Доводиться-то доводилось, но, бесспорно, она танцевала прекрасно. Очень легко и с отличным чувством ритма.

— Никогда! — ответил я со всей искренностью.

Мортон уже ждал нас в «Сиро». В вечернем костюме он выглядел очень загорелым. Я догадывался, что четыре года костюм пролежал в жестяном сундучке в нафталине, и, возможно, поэтому мне показалось, что Мортон чувствует себя в нем не очень свободно. Бесспорно, в шортах он держался куда непринужденнее. Чарли Бишоп умел поддерживать разговор и любил слушать самого себя. Мортон стеснялся. Я поставил ему коктейль и заказал шампанского. У меня возникло подозрение, что ему хочется танцевать, но я не знал, догадается ли он пригласить Марджери. Меня не оставляло ощущение, что мы принадлежим к разным поколениям.

— К вашему сведению хочу заметить, что миссис Бишоп чудесно танцует, — сказал я.

— Правда? — Он чуть покраснел. — Можно вас пригласить?

Она встала, и они вошли в круг. В этот вечер она выглядела особенно мило, хотя совсем не образцом элегантности — думаю, ее простое черное платье стоило не больше шести гиней, — но она казалась истинной леди. Волей судеб у нее были длинные стройные ноги, а в то время юбки еще носили довольно короткие. Полагаю, она чуть-чуть подкрасилась, но по контрасту с другими женщинами в зале выглядела очень естественной. Короткая стрижка ей шла, в упругих глянцевитых волосах не было и намека на седину. Красавицей она не была, но ее доброта, естественный, дышащий здоровьем вид, если и не создавали видимость красоты, то вызывали ощущение, что красота никакого значения не имеет. Когда они вернулись к столику, глаза у нее сияли, лицо порозовело.

— Ну, как он танцует? — спросил ее муж.

— Божественно.

— С вами так легко танцевать, — сказал Мортон.

Чарли продолжал свои рассуждения. Он обладал сардоническим юмором и был интересен, потому что его самого очень интересовало то, о чем он говорил. Однако говорил он о вещах, о которых Мортон понятия не имел, и хотя тот слушал с вежливым вниманием, я видел, что общая атмосфера веселости, музыка, шампанское опьянили его, и он ничего не слышит. Когда оркестр снова заиграл, он выразительно посмотрел на Марджери. Чарли перехватил этот взгляд и улыбнулся.

— Потанцуй с ним, Марджери. Мне для моей фигуры очень полезно наблюдать, как ты занимаешься физическими упражнениями.

Они снова вступили в круг, и несколько секунд Чарли следил за женой любящим взглядом.

— Марджери наслаждается. Она любит танцевать, а я пыхчу и отдуваюсь. Приятный юноша.

Вечер с моей легкой руки удался на славу, и когда мы с Мортоном, попрощавшись с Бишопами, пошли вместе к Пикадилли-Серкус, он от души меня поблагодарил. Он по-настоящему хорошо провел время. Я попрощался с ним. А на следующее утро я уехал из Англии.

Мне было жаль, что я не успел сделать для Мортона больше ничего, и я знал, что он будет уже в пути на Борнео, когда я вернусь. Иногда я вспоминал о нем, но к осени, когда я вернулся домой, он совсем стерся у меня из памяти. Пробыв в Лондоне около недели, я как-то вечером заглянул в клуб, членом которого состоял и Чарли Бишоп. Он сидел в компании трех-четырех наших общих знакомых, и я подошел к ним. После возвращения я еще ни с кем из них не виделся. Билл Марш, чья жена была большой моей приятельницей, предложил мне выпить.

— Откуда ты взялся? — спросил Чарли. — Тебя что-то давно не было видно.

Я сразу заметил, что он пьян. И удивился. Чарли всегда любил выпить, но хорошо переносил алкоголь и знал меру. В давние годы, когда мы были молоды, он иногда напивался, но, пожалуй, больше для того, чтобы показать, какой он свойский, и нечестно ставить в упрек человеку его юношеские излишества. Но я помнил, что, пьянея, Чарли начинал вести себя воинственно. Его природная агрессивность вырывалась из-под контроля, он говорил слишком много и слишком громко, и готов был по любому поводу затеять ссору. Вот и теперь он был безапелляционен в своих суждениях и отметал любые возражения, какими бы вескими они ни были. Его собеседники понимали, что он пьян, и колебались между раздражением, которое вызывала его сварливая вздорность, и добродушной снисходительностью к его состоянию. Смотреть на него было неприятно. Человек такого возраста, лысый, грузный, в очках, отвратителен, когда пьян. Обычно он следил за своей внешностью, но сейчас выглядел очень неряшливо — его одежда была обсыпана табачным пеплом. Чарли подозвал официанта и заказал еще виски. Официант служил в клубе уже тридцать лет.

— Оно перед вами, сэр.

— Держи свой проклятый язык за зубами, — потребовал Чарли Бишоп. — Принеси мне двойное виски сию же минуту, не то я сообщу секретарю, как ты дерзишь.

— Хорошо, сэр, — сказал официант.

Чарли залпом выпил свою стопку, но рука у него дрожала, и он выплеснул часть виски на костюм.

— Что же, Чарли, старина, нам, пожалуй, пора, — сказал Билл Марш и обернулся ко мне. — Чарли пока гостит у нас.

Я удивился еще больше. Но предпочел промолчать: что-то явно было не так.

— Я готов, — сказал Чарли. — Вот только выпью напоследок. Буду спать крепче.

Мне показалось, что они разойдутся еще не скоро, а потому встал и сказал, что, пожалуй, пройдусь домой пешком.

— Послушайте, — сказал Билл, когда я уже отошел от столика. — Вы не пообедаете у нас завтра, а? Только я, Дженет и Чарли?

— С удовольствием, — сказал я.

Несомненно, что-то было совсем не так.

Марши жили в доме у восточного края Риджент-Парка.

Открывшая мне горничная попросила меня пройти в кабинет мистера Марша. Билл ждал меня там.

— Я подумал, мне лучше поговорить с вами, прежде чем вы подниметесь в гостиную, — сказал он, пожимая мне руку. — Вы знаете, что Марджери оставила Чарли?

— Не может быть!

— Он переживает это очень глубоко. Дженет подумала, как ему должно быть тяжело в этой отвратительной квартирке, и мы пригласили его пока пожить у нас. Он пьет до посинения. Две недели совсем не спит.

— Но не могла же она бросить его совсем?

Я был ошеломлен.

— Но так и есть. Она без ума от какого-то типа по фамилии Мортон.

— Мортон? Кто это?

Мне и в голову не пришло, что это может быть мой знакомый с Борнео.

— Черт побери! Это же вы их познакомили и натворили дел! Идемте наверх. Я подумал, что вас надо предупредить.

Он открыл дверь, и мы вышли. Я был совершенно сбит с толку.

— Но послушайте! — сказал я.

— Спросите Дженет. Ей известно все. А я ничего не понимаю. Не нахожу извинений для Марджери, а Чарли, видимо, совсем разбит.

В гостиную Билл вошел первым. Дженет Марш поднялась мне навстречу. Чарли сидел у окна с вечерней газетой. Он отложил ее, когда я подошел к нему и пожал руку. Он был совершенно трезв и говорил в обычной своей несколько отрывистый манере, но я заметил, что вид у него совершенно больной. Мы выпили по рюмке хереса и спустились в столовую. Дженет была энергичной высокой блондинкой с приятным лицом. За столом она умело поддерживала разговор. Когда она оставила нас выпить по стаканчику портвейна, то со строжайшим наказом не задерживаться дольше, чем на десять минут. Билл, как правило, довольно молчаливый, на этот раз говорил почти без умолку. Я неловко поддержал их игру. Я не знал, что, собственно, произошло, и это очень меня сковывало, но одно было достаточно ясно: Марши старались как-то отвлечь Чарли, и я всячески старался его заинтересовать. Он, казалось, готов был играть свою роль — он всегда любил показывать себя стоиком — и высказал свое мнение, как специалиста, о последнем сенсационном убийстве. Но говорил он мертво. От него осталась только оболочка, и возникало впечатление, что мысли его далеко, хотя приличия ради он заставляет себя говорить. Я почувствовал большое облегчение, когда стук в дверь возвестил, что Дженет потеряла терпение. Это был тот случай, когда присутствие женщин смягчает ситуацию. Мы поднялись в гостиную и сели играть в бридж. Когда мне настало время уходить, Чарли сказал, что пройдется со мной до Мэрилебоун-роуд.

— Чарли, уже поздно! Ложитесь-ка лучше спать, — сказала Дженет.

— Мне будет легче уснуть после прогулки, — ответил он.

Она взглянула на него с тревогой. Нельзя запретить пожилому профессору микробиологии пойти прогуляться, если он этого хочет.

Она весело поглядела на мужа.

— Думаю, Биллу прогулка перед сном тоже не повредит.

По-моему, это было бестактно. Женщины часто чуть-чуть излишне настойчивы. Чарли ответил ей угрюмым взглядом.

— Нет абсолютно никакой нужды вытаскивать Билла из дома, — сказал он с некоторой категоричностью.

— А я и не собирался, — заметил Билл с улыбкой. — Я совсем вымотался. Мне пора на боковую.

Полагаю, когда мы вышли, Биллу и его жене нашлось, что сказать друг другу.

— Они страшно добры ко мне, — сказал Чарли, когда мы пошли вдоль решетки парка. — Не знаю, что было бы со мной без них. Я не сплю две недели.

Я выразил сожаление, но не осведомился о причине, и некоторое время мы шли молча. Я предполагал, что он пошел со мной, чтобы поговорить о том, что случилось, но, видимо, его не следовало торопить. Я был бы рад выразить свое сочувствие, но боялся сказать что-нибудь не то. Мне не хотелось создавать впечатление, будто я напрашиваюсь на его откровенность. Я не знал, как помочь ему заговорить, да и был уверен, что в подталкивании он не нуждается: уклончивость и колебания были не в его натуре. Я решил, что он подыскивает слова. Мы дошли до угла.

— У церкви вы, наверное, найдете такси, — сказал он. — А я еще немного пройдусь. Спокойной ночи.

Он кивнул и пошел прочь. Я растерялся. Но мне ничего не оставалось, как идти дальше, пока я не нашел такси. Утром телефонный звонок вытащил меня из ванны. Обернув мокрое тело полотенцем, я взял трубку. Звонила Дженет.

— Нет, только подумать! — сказала она. — Вы что-то долго не могли расстаться с Чарли. Я слышала, как он вернулся в три ночи.

— Он попрощался со мной на Мэрилебоун-роуд, — ответил я. — А до этого не сказал мне ни слова.

— Неужели?

Что-то в голосе Дженет подсказало мне, что она приготовилась к длинному разговору. Я подозревал, что телефон стоит рядом с ее кроватью.

— Послушайте, — сказал я быстро, — я принимаю ванну.

— Так у вас есть телефон в ванной? — отозвалась она оживленно и, как мне показалось, с завистью.

— Нет, — сказал я коротко и твердо. — И я обкапал весь ковер.

— А-а! — в ее тоне я уловил разочарование и досаду. — Ну, так когда же я вас увижу? Вы не могли бы сюда заехать в двенадцать?

Это было не слишком удобно, но я не хотел ввязываться в спор.

— Хорошо. До свидания.

Я повесил трубку, прежде чем она успела сказать что-нибудь еще. На небесах, когда блаженные души говорят по телефону, они прямо переходят к делу без единого лишнего слова.

Я очень привязан к Дженет, но мне известно, что для нее нет ничего более увлекательного, чем несчастья ее друзей. Она всей душой стремится помочь, но ей хочется быть в самом центре их горестей. Она истинный друг в беде. Чужие дела служат ей хлебом насущным. Не успевал у вас завязаться роман, как она каким-то образом оказывалась вашей наперсницей, а если вы были так или иначе причастны к разводу, сразу же выяснялось, что без нее тут тоже не обошлось. При всем том она была очень милая женщина. И я невольно усмехнулся про себя, когда в полдень вошел в ее гостиную и заметил, как она, здороваясь со мной, подавляет жадное нетерпение. Ее очень расстроила постигшая Бишопов катастрофа, но все это так захватывало, что она была в восторге заполучить кого-нибудь неосведомленного, чтобы все ему выложить. В Дженет чувствовалась та озабоченность, с какой мать обсуждает с семейным доктором первую беременность замужней дочери. Дженет прекрасно понимала, что тема крайне серьезная, и ни на секунду не собиралась допускать каких-либо двусмысленных намеков, однако намеревалась извлечь из нее всю пикантность до послед¬ней капли.

— Никто не мог бы прийти в больший ужас, чем я, когда Марджери мне сказала, что наконец решила оставить Чарли, — начала она с красноречивостью, свидетельствовавшей, что все это уже говорилось по меньшей мере раз десять и теми же самыми словами. — Более преданных друг другу супругов я не знавала. Это был идеальный брак. Они удивительно ладили между собой. Разумеется, мы с Биллом очень любим друг друга, но порой ужасно ссоримся. То есть, иногда я просто готова его убить.

— Меня абсолютно не интересуют ваши с Биллом отношения, — сказал я. — Расскажите про Бишопов. Я ведь ради этого и приехал.

— Я просто должна была вас увидеть! В конце концов, только вы способны объяснить это.

— О Господи, не надо! Пока Билл меня вчера не предупредил, я вообще ничего не знал.

— Это я ему подсказала. Меня вдруг осенило, что вы ничего не знаете и можете допустить жуткую бестактность.

— Да начните же с начала! — сказал я.

— Так ведь начало — вы сами. Как-никак, это ваших рук дело. Молодого человека познакомили с ними вы. Вот почему мне так безумно хотелось вас увидеть. Вы же все про него знаете. А я так даже ни разу его не видела. Мне известно только то, что рассказывала про него Марджери.

— В котором часу у вас встреча в ресторане?

— В половине второго.

— У меня тоже. Так продолжайте же!

Однако мои слова навели Дженет на новую мысль.

— Послушайте, отмените свою встречу, если я сумею отменить свою! Перекусим здесь. Я уверена, на кухне что-нибудь найдется, а нам не надо будет торопиться. В парикмахерскую мне нужно только к трем.

— Нет-нет-нет, — сказал я. — Меня это не устраивает. Я уйду отсюда в двадцать минут второго, самое позднее.

— Тогда мне придется мчаться галопом. Какого мнения о Джерри вы сами?

— Кто такой Джерри?

— Джерри Мортон. Его имя Джеральд.

— Откуда мне знать?

— Так вы же гостили у него. Неужели на столах не было никаких писем?

— Возможно, и были. Только я-то их не читал! — ответил я не без колкости.

— Не говорите глупостей! Я имела в виду адрес на конвертах. Так какой он?

— Ну, ладно. В общем, киплинговский тип. Увлечен своей работой. Искренен. Строитель империи и все такое прочее.

— Да я не об этом! — вскричала Дженет с заметной досадой. — Как он выглядит?

— Ну, по-моему, вполне заурядно. Естественно, я его узнаю, если опять увижу, но представляю я его себе довольно смутно. Вид у него подтянутый.

— О Господи! — простонала Дженет. — Вы писатель или нет? Какого цвета у него глаза?

— Не знаю.

— Вздор! Невозможно провести с человеком неделю и не заметить, голубые у него глаза или карие! Он блондин или брюнет?

— Не то и не другое.

— Высокий, невысокий?

— Среднего роста, я бы сказал.

— Вы нарочно меня злите?

— Нет. Просто он ничем не примечателен. Самая обыкновенная внешность, не некрасив и не красавец. Он выглядит, как благовоспитанный человек. Как джентльмен.

— Марджери говорит, что у него обаятельная улыбка и чудесная фигура.

— Вполне возможно.

— Он от нее без ума.

— Почему вы так считаете? — осведомился я сухо.

— Я читала его письма.

— Вы хотите сказать, что она вам их показывала?

— Ну, разумеется.

Мужчине всегда нелегко переварить отсутствие сдержанности, которое характеризует женщин в самом, казалось бы, личном. Они без малейшего смущения беседуют друг с другом на интимнейшие темы. Скромность — добродетель мужчин. Однако, хотя мужчина теоретически это знает, он испытывает шок всякий раз, сталкиваясь с женской несдержанностью. Что бы подумал Мортон, пришло мне в голову, узнай он, что кроме Марджери его письма читала еще и Дженет Марш, больше того — что она день за днем узнавала самые свежие новости о его влюбленности. По словам Дженет, он влюбился в Марджери с первого взгляда. Наутро после того, как они познакомились за дружеским ужином, который я устроил в «Сиро», он позвонил ей по телефону и пригласил выпить чаю где-нибудь, где они могли бы потанцевать. Слушая Дженет, я, естественно, понимал, что она сообщает точку зрения Марджери на происходившее, и не делал никаких выводов. Я с интересом заметил, что симпатии Дженет отданы Марджери. Бесспорно, когда Марджери оставила мужа, именно Дженет решила пригласить Чарли пожить у них две-три недели вместо того, чтобы ему томиться в тоскливом одиночестве в опустевшей квартире, и окружила его сердечнейшими заботами. Ела с ним в ресторанах почти каждый день, потому что он привык встречаться с Марджери за ленчем; водила его гулять в Риджент-Парк и заставляла Билла играть с ним в гольф по воскресеньям. Она с изумительным терпением выслушивала его жалобы и утешала как могла. Ей было ужасно его жаль. И тем не менее, она решительным образом была на стороне Марджери, а когда я выразил ей мое неодобрение, стерла меня в порошок. Этот роман вызывал у нее восторженное волнение. Она была посвящена во все с самого начала, когда улыбающаяся Марджери, очень польщенная и немного неуверенная, пришла рассказать ей о своем знакомстве с молодым человеком, и до финальной сцены, когда Марджери в отчаянии и растерянности объявила, что больше не в силах выносить такого напряжения, а потому собрала вещи и ушла из дома.

— Разумеется, сначала я не поверила своим ушам, — сказала Дженет. — Вы ведь знаете, как близки были Марджери и Чарли. Друг без друга ступить не могли. Просто невозможно было удержаться от смеха, глядя, как они друг на друга не надышатся. Я никогда не считала его таким уж приятным человечком, и, видит Бог, он не слишком привлекателен внешне, и все-таки он подкупал своей преданностью Марджери. Я ей иногда почти завидовала. У них не было денег, и жили они тяп-ляп, но были жутко счастливы. Конечно, мне и в голову не приходило, что это может к чему-то привести. Марджери только посмеивалась. «Естественно, я не отношусь к этому серьезно, — говорила она мне, — но так весело в моем возрасте обзавестись молодым поклонником! Мне уже столько лет никто не присылал цветов. Пришлось настоять, чтобы он перестал присылать цветы, потому что Чарли сочтет это глупым. У него в Лондоне нет ни одной знакомой души, а он любит танцевать и говорит, что я танцую, как фея. Ему тоскливо все время ходить в театр одному, и мы побывали на двух-трех дневных спектаклях. Трогательно смотреть, как он бывает благодарен, когда я обещаю пойти с ним.». «Должна признать, — сказала я, — что, судя по твоим словам, он сущий агнец». «Так и есть, — сказала она. — Я знала, что ты поймешь. Ты меня не винишь, ведь правда?» «Конечно, нет, дорогая, — сказала я. — Ты ведь меня знаешь. На твоем месте я вела бы себя точно так же.».

Марджери не делала тайны из своих встреч с Мортоном, и Чарли добродушно поддразнивал ее таким обожателем. Однако считал его очень воспитанным, приятным молодым человеком и был только рад, что Марджери есть с кем поразвлечься, пока он занят. Ему и в голову не приходило ревновать. Они несколько раз обедали втроем, а потом отправлялись в театр. Но вскоре Джерри Мортон стал упрашивать Марджери провести вечер с ним одним. Она отвечала, что это невозможно, но он был настойчив, убедителен, и, наконец, она пошла к Дженет и попросила ее позвонить Чарли и пригласить его на обед, объяснив, что им нужен четвертый партнер для партии в бридж. Чарли никуда не ходил без жены, однако Марши были старинными друзьями, и Дженет настояла. Она сочинила какую-то историю, из которой следовало, что ему непременно надо согласиться. На следующий день она встретилась с Марджери. Вечер прошел чудесно. Марджери и Мортон поужинали в «Мейденхеде», танцевали, а потом возвращались домой под звездами летней ночи.

«Он говорит, что без ума от меня», — сказала Марджери.

«Он тебя поцеловал?» — спросила Дженет.

«О, конечно! — Марджери засмеялась. — Не будь дурочкой, Дженет. Он ужасно мил, и, знаешь, у него такая хорошая душа. Конечно, я не верю и половине того, что он говорит».

«Моя дорогая, ты же не влюбишься в него!».

«Уже влюбилась», — сказала Марджери.

«Дорогая, это ведь будет не очень ловко?».

«Но недолго. В конце-то концов осенью он возвращается на Борнео».

«Ну, нельзя отрицать, что выглядишь ты гораздо моложе».

«Знаю. Я и чувствую себя гораздо моложе».

Вскоре они уже встречались каждый день. Утром гуляли вместе по парку или посещали какую-нибудь картинную галерею. Они расставались, чтобы Марджери могла встретиться с мужем за ленчем, а потом снова воссоединялись и ехали в автомобиле за город или в какое-нибудь местечко на Темзе. Марджери ничего не рассказывала мужу. Она, вполне естественно, считала, что он не поймет.

— Как получилось, что вы так и не познакомились с Мортоном? — спросил я Дженет.

— Она не хотела. Видите ли, мы с Марджери принадлежим к одному поколению. И я ее понимаю.

— Ах, так!

— Разумеется, я делала все, что могла. Когда она отправлялась куда-нибудь с Джерри, считалось, что она проводит время со мной. Я принадлежу к тем людям, которые ставят все точки над «i»

— Между ними что-то было?

— О, нет! Марджери не такая женщина.

— Откуда вы знаете?

— Она бы мне рассказала.

— Пожалуй.

— Разумеется, я ее спросила. Но она отрицала наотрез, и я уверена, что она говорила правду. Между ними ничего такого не было. Ни тени.

— По-моему, это странно.

— Но, видите ли, Марджери очень порядочная женщина.

Я пожал плечами.

— Она была абсолютно верна Чарли. И не обманула бы его ни за что на свете. Ей и так было невыносимо держать от него что-то в тайне. Как только она поняла, что влюблена в Джерри, она хотела признаться Чарли. Конечно, я умоляла ее этого не делать. Я сказала, что это ничему не поможет и только причинит боль Чарли. В конце-концов мальчик уедет через пару месяцев, и какой смысл поднимать историю из-за того, что долго не продлится?

Однако неминуемый отъезд Джерри и стал причиной катастрофы. Бишопы, как всегда, готовились отправиться за границу — совершить автомобильную поездку по Бельгии, Голландии и Северной Германии. Чарли с головой ушел в дорожные карты и путеводители. Он расспрашивал друзей о шоссе и отелях. Он предвкушал отпуск с бурлящим восторгом школьника. Марджери слушала его, и ее сердце наливалось тяжестью. Их не будет четыре недели, а в сентябре Джерри уедет. Им остается так мало времени! И лишиться такой значительной его части было нестерпимо. Мысль об автомобильной поездке выводила ее из себя. Времени оставалось все меньше и меньше, и она все больше и больше теряла власть над собой. Наконец она решила, что есть только один выход.

«Чарли, я не хочу ехать, — неожиданно перебила она, когда он рассказывал ей о ресторане, про который только что услышал. — Может быть, ты пригласишь кого-нибудь поехать с тобой?»

Он недоумевающе посмотрел на нее. Ее ошеломили собственные слова, и губы у нее чуть-чуть задрожали.

«Но почему? Что случилось?».

«Ничего не случилось. Просто у меня нет настроения. Я хотела бы пожить некоторое время одна».

«Ты больна?».

Она увидела страх у него в глазах. Страх за нее, и она не выдержала.

«Нет. Я еще никогда себя так хорошо не чувствовала. Я влюблена».

«Ты? В кого?».

«В Джерри».

Он изумленно уставился на нее. Он не верил собственным ушам. Она неверно истолковала выражение его лица.

«Упрекать меня нет смысла. Я ничего не могу с этим поделать. Он уедет через несколько недель. Я не хочу напрасно терять то недолгое время, которое он еще здесь пробудет».

Чарли расхохотался.

«Марджери, как можно быть такой дурой? Ты же ему в матери годишься».

Она покраснела.

«Он влюблен в меня не меньше, чем я в него».

«Он тебе это говорил?».

«Тысячу раз».

«Чертов враль, только и всего».

Он рассмеялся. Его пухлый животик затрясся от смеха. Ему это казалось препотешной шуткой.

Возможно, Чарли взял с женой неверный тон. Дженет, похоже, думала, что ему следовало быть нежным и чутким. «Он должен был бы понять!» Я представил себе рисовавшуюся ей картину: мужественная сдержанность, безмолвная печаль и, в заключение, — добровольный отказ от всех своих прав. Женщины всегда живо чувствуют красоту чужих самопожертвований. Дженет посочувствовала бы ему и в том случае, если бы он пришел в неистовый гнев, сокрушил кое-что из мебели (вместо поломанной ему пришлось бы купить новую) или дал Марджери в челюсть. Но смеяться над ней было непростительно. Я воздержался от замечания, что для довольно полного и не очень высокого профессора микробиологии пятидесяти пяти лет было бы крайне трудно внезапно перевоплотиться в пещерного человека.

Как бы то ни было, поездка по Бельгии не состоялась, и август Бишопы провели в Лондоне. Они были не слишком счастливы. Встречались за ленчем и обедом каждый день в силу многолетней привычки, а остальное время Марджери проводила с Джерри. Часы с ним искупали все, с чем ей приходилось мириться, а мириться ей приходилось с очень многим. В саркастическом юморе Чарли был определенный площадной оттенок, он постоянно отпускал шуточки по ее адресу и адресу Джерри и отказывался отнестись к происходящему серьезно. Он злился на Марджери за ее глупое поведение, но, видимо, ему и в голову не приходило, что она может быть ему неверна. Я справился у Дженет.

— Ни малейших подозрений у него не было. Он слишком хорошо знает Марджери.

Недели шли своей чередой, и наконец Джерри отправился назад на Борнео. Отплывал он из Тилбери, и Марджери поехала его проводить. Вернувшись домой, она проплакала двое суток. Чарли следил за ней с возрастающим раздражением. Нервы у него совсем истрепались.

«Послушай, Марджери, — сказал он в конце концов, — я был очень терпелив с тобой, но теперь тебе пора взять себя в руки. Это уже выходит за пределы шутки».

«Почему ты не можешь оставить меня в покое? — вскрикнула она. — Я потеряла все, чем жизнь меня радовала».

«Не будь дурой!» — сказал он.

Не знаю, что еще он ей сказал. Но он был настолько неразумен, что выложил ей сполна свое мнение о Джерри и, насколько я понял, портрет набросал самый черный. Это вызвало первую бурную сцену между ними за всю их супружескую жизнь. Она терпела насмешки Чарли, пока знала, что увидится с Джерри через час или на следующий день, но теперь, когда тот был потерян для нее навсегда, она больше не могла их сносить. Неделю за неделей она держала себя в руках, но теперь потеряла всякую власть над собой. Возможно, она сама толком не знала, что именно наговорила Чарли. Он всегда был раздражителен, и кончилось тем, что он ее ударил. Оба перепугались. Он схватил шляпу и выскочил из дому. Все это тягостное время они продолжали спать в одной постели, но когда Чарли вернулся домой после полуночи, то обнаружил, что она постелила себе на диване в гостиной.

«Не можешь же ты спать здесь, — сказал он. — Не глупи. Спи в постели».

«Нет, не хочу. Оставь меня в покое».

Они препирались до утра, но она настояла на своем и с тех пор каждый вечер стелила себе на диване в гостиной. Однако в крохотной квартире они не могли уединиться друг от друга — не могли не видеть и не слышать друг друга. Они прожили в такой близости столько лет, что быть вместе стало для них естественной потребностью. Он пытался урезонить ее. Он считал ее неописуемо глупой и без конца спорил с ней, силясь доказать, как она неразумна и упряма. Он не мог оставить ее в покое. Он не давал ей уснуть и говорил, говорил ночи напролет, пока оба совсем не лишались сил. Ему казалось, что он сумеет убедить ее не любить. По два-три дня они вовсе не разговаривали. Однажды, вернувшись домой, он застал ее в слезах. Это так на нее подействовало, что он стал заверять ее в любви и попытался тронуть, напомнив о долгих счастливых годах, которые они прожили вместе. Он хотел простить и забыть. Он обещал никогда впредь не упоминать о Джерри. Неужели они не смогут забыть пережитый кошмар? Однако мысль обо всем, что подразумевало примирение, была ей глубоко противна. Она сказала ему, что у нее невыносимо болит голова, и попросила снотворного. Наутро, когда он уходил, она притворилась спящей, но едва за ним закрылась дверь, как она собрала свои вещи и ушла из дому. У нее были кое-какие доставшиеся по наследству драгоценности, продав которые, она сняла комнату в дешевом пансионе. Свой адрес от Чарли она скрыла.

И вот, когда он обнаружил, что она его бросила, он сломался. Не перенес такого удара. Он сказал Дженет, что его одиночество невыносимо. Он писал Марджери, умоляя ее вернуться, просил Дженет за него походатайствовать. Он был готов обещать все что угодно, он унижался. Марджери ничто не трогало.

— Вы думаете, она когда-нибудь вернется к нему? — спросил я Дженет.

— Она говорит, что нет.

Тут мне пришлось уйти. Время подходило к половине второго, а свидание у меня было в другом конце Лондона.

Дня через два или три мне позвонила Марджери и спросила, не может ли со мной увидеться. Она предложила приехать ко мне. Я пригласил ее к чаю и старался быть с ней очень мягким. Ее дела меня не касались, но в глубине души я считал ее очень глупой, и, возможно, от меня веяло холодом. Она никогда не была красивой и с ходом лет мало изменилась. Она сохранила свои чудесные темные глаза, а лицо у нее оставалось на удивление гладким — ни намека на морщины. Одета она была очень просто, а если и воспользовалась косметикой, то так умело, что я ничего не заметил. Она сохраняла прежнее обаяние полной естественности и доброжелательности.

— Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали, если это вас не очень затруднит, — начала она без обиняков.

— Что именно?

— Чарли сегодня переезжает от Маршей назад в квартиру. Боюсь, первые дни там будут для него довольно трудными. Вы были бы крайне добры, если бы пригласили его, например, пообедать с вами.

— Посмотрю в ежедневнике, когда это можно будет устроить.

— Мне сказали, он много пьет. Такая жалость! Если бы вы могли поговорить с ним…

— Насколько я понял, у него последнее время были какие-то семейные неприятности, — сказал я, быть может, слишком ядовито.

Марджери вздрогнула, словно я ее ударил. Она покраснела и жалобно на меня посмотрела.

— Разумеется, с ним вы знакомы гораздо дольше, чем со мной. Естественно, вы приняли его сторону.

— Моя дорогая, правду сказать, все эти годы я поддерживал с ним знакомство главным образом из-за вас. Он мне никогда особенно не нравился, но вас я всегда считал удивительно милой женщиной.

Она улыбнулась мне очень благодарной улыбкой. Она знала: я сказал то, что думал.

— Вы считаете, я была ему хорошей женой?

— Идеальной.

— Он часто настраивал людей против себя. Очень многие его недолюбливали, но мне никогда не бывало с ним трудно.

— Он был безумно к вам привязан.

— Знаю. Нам вместе было чудесно. Шестнадцать лет мы были безоблачно счастливы. — Она помолчала и опустила глаза. — Мне пришлось его оставить. Терпеть дольше было немыслимо. Непрерывные ссоры, так ужасно!

— Я никогда не мог понять, почему два человека должны жить вместе, если они этого не хотят.

— Видите ли, для нас это было особенно ужасно. Мы ведь всегда жили в тесной близости, и нам некуда было деться друг от друга. Под конец я просто видеть его не могла.

— Полагаю, положение было нелегким для вас обоих.

— Я ведь не виновата, что полюбила. Видите ли, это была совсем другая любовь, чем моя любовь к Чарли. В ней всегда было что-то материнское, опекающее. Я ведь гораздо благоразумнее него. Он неуправляем, но я всегда умела найти к нему подход. Джерри совсем другой. — В ее голосе появилась нежность, а лицо осветилось изнутри. — Он вернул мне юность. Для него я была молоденькой девушкой, я могла полагаться на его силу, чувствовать себя с ним в безопасности.

— Мне он казался очень милым мальчиком, — медленно произнес я. — Думаю, он многого добьется. Когда я с ним познакомился, он выглядел слишком молодым для своих обязанностей. Ему же сейчас только двадцать девять, не так ли?

Она мягко улыбнулась моему намеку.

— Я не скрывала от него свой возраст. Он говорит, что это не имеет значения.

Я знал, что это правда. Не в ее натуре было скрывать свой возраст. Она испытывала какую-то яростную радость, говоря ему о себе всю правду.

— Сколько вам лет?

— Сорок четыре года.

— Что вы намерены теперь делать?

— Я написала Джерри, что ушла от Чарли. Как только он ответит, я поеду к нему.

Я был ошарашен.

— Знаете, он живет в очень маленькой колонии, и ваше положение там будет не из легких.

— Он взял с меня обещание, что я приеду к нему, если моя жизнь после его отъезда станет невыносимой.

— Вы уверены, что так уж благоразумно полагаться на то, что говорит влюбленный молодой человек?

И вновь ее лицо озарил все тот же восторг.

— Да. Если этот молодой человек — Джерри.

У меня сжалось сердце. Я помолчал. А потом рассказал ей историю дороги, которую построил Джерри Мортон. Я придал своему рассказу драматичность, и, по-моему, он прозвучал достаточно многозначительно.

— Зачем вы мне это рассказали? — спросила она, когда я умолк.

— Мне казалось, это интересная история.

Она покачала головой и улыбнулась.

— Нет, вы хотели доказать мне, что он молод и полон энтузиазма и так увлечен своей работой, что у него не хватает времени ни на что другое. Я не буду мешать его работе. Вы не знаете его, как знаю я. Он невероятный романтик. Он смотрит на себя, как на первопроходца. Я немножко заразилась его увлечением идеей созидания новой страны. В ней есть что-то великолепное, правда? По сравнению с этим жизнь здесь кажется очень суетной и пошлой. Но, разумеется, ему там очень одиноко. Даже общество женщины средних лет может оказаться желанным.

— Вы намерены выйти за него замуж? — спросил я.

— Пусть он решает. Я не хочу ничего, кроме того, что хочет он.

Она говорила с такой простотой, и было что-то такое трогательное в этом отказе от себя, что я даже не сердился на нее, когда она ушла. Конечно, я считал, что она поступает очень глупо, но если сердиться на человеческие глупости, придется всю жизнь провести в состоянии постоянного гнева. Я подумал, что все уладится. Она назвала Джерри романтиком. Бесспорно. Однако романтикам в этом будничном мире их вздор сходит с рук только потому, что в глубине души они очень трезво воспринимают реальность. Вот те, кто принимает игру своей фантазии за действительность, — это блаженные идиоты. Англичане же — романтики, поэтому другие нации и считают их лицемерами. А они вовсе не лицемеры, но со всей искренностью устремляются к Царству Божьему на земле, однако путь к нему тяжек, и у них хватает здравого смысла не упускать выгодные возможности, открывающиеся по дороге. Британскую душу, подобно армиям Веллингтона, подвигает корысть. Я предполагал, что Джерри ожидают неприятные четверть часа, когда он получит письмо Марджери. Это меня не особенно волновало, мне просто было бы любопытно узнать, как он выпутается из затруднения. Я считал, что Марджери ожидает горькое разочарование. Ну, да оно большого вреда ей не причинит, и тогда она вернется к мужу. Я не сомневался, что, пройдя через такое горнило, они будут жить в мире, покое и счастье до конца своих дней.

Вышло все по-другому. Несколько дней я никак не мог выбрать время для Чарли Бишопа, но наконец написал ему, приглашая пообедать со мной на следующей неделе, и предложил, не без дурных предчувствий, отправиться потом в театр — я знал, что, напиваясь, он начинает бузить, а пил он по-черному. Оставалось только уповать, что в театре он не позволит себе никаких выходок. Мы договорились встретиться в нашем клубе и пообедать в семь, так как спектакль, на который мы решили пойти, начинался в четверть девятого. Я приехал в клуб. Я ждал и ждал. Он не появился. Я позвонил ему, но никто не снял трубку, и я заключил, что он вот-вот придет. Терпеть не могу опаздывать к началу пьесы. Я с досадой ждал в вестибюле, чтобы мы сразу могли подняться в клубный ресторан. Для экономии времени я уже заказал обед. Стрелки часов показали половину восьмого, затем без четверти восемь. Решив, что мне больше незачем ждать, я направился в ресторан и пообедал один. Он так и не пришел. Я попросил соединить меня с Маршами, и вскоре официант сообщил, что Билл Марш на проводе.

— Послушайте, вы что-нибудь знаете о Чарли Бишопе? — сказал я. — Мы договорились пообедать и пойти в театр, но он так и не появился.

— Он умер сегодня днем.

— Что-о?!

От неожиданности я так громко вскрикнул, что за соседними столиками на меня оглянулись. Зал был полон, официанты сновали взад и вперед. Телефонный аппарат стоял возле кассы, и официант с бутылкой шампанского и двумя бокалами на подносе подошел к кассиру выбить чек. Дородный метрдотель, провожая двух мужчин к столику, задел меня.

— Откуда вы говорите? — спросил Билл.

Вероятно, он услышал стук ножей и вилок, раздававшийся вокруг. Когда я ответил, он спросил, не приеду ли я к ним сразу же, как только пообедаю. Дженет необходимо поговорить со мной.

— Я приеду сейчас же, — ответил я.

Дженет и Билл сидели в гостиной. Он читал газету, она раскладывала пасьянс. Когда горничная проводила меня в комнату, Дженет быстро поднялась мне навстречу. Она двигалась бесшумной пружинистой походкой, вся чуть подобравшись, точно пантера, выслеживающая добычу. Я сразу увидел, что она чувствует себя в своей стихии. Она подала мне руку, полуотвернув лицо, чтобы скрыть полные слез глаза. Голос у нее был тихим и трагическим.

— Я привезла Марджери к нам и уложила ее. Доктор дал ей успокоительное. Она совершенно разбита. Ужасно, правда? — она испустила нечто среднее между вздохом и рыданием. — Не понимаю, почему со мной всегда такое случается!

Бишопы никогда не держали прислуги, но каждое утро приходила уборщица привести квартиру в порядок и вымыть посуду после завтрака. У нее был свой ключ. В этот день она пришла, как обычно, и прибрала в гостиной. С тех пор как жена оставила Чарли, он не соблюдал никакого режима, и уборщица не удивилась, что он еще спит. Но время шло, а она знала, что ему надо на службу. Она подошла к двери спальни и постучала. Ответа не было. Ей почудилось, что он стонет, и она тихонько приоткрыла дверь. Он лежал на спине, хрипло дыша, и не проснулся. Она его окликнула. Что-то в нем ее напугало. Она позвонила в дверь квартиры на той же площадке. Там жил журналист. Он еще не встал и был в пижаме, когда открыл дверь.

«Простите, сэр, — сказала она, — но вы не зайдете взглянуть на джентльмена? По-моему, ему плохо.».

Журналист прошел через площадку и заглянул в спальню Чарли. Возле кровати валялся пустой флакон из-под веронала. «Лучше сбегайте за полицейским», — сказал журналист. Пришел полицейский и через полицейский участок вызвал карету скорой помощи. Чарли увезли в больницу «Чаринг-Кросс». Он так и не пришел в сознание. Марджери была с ним в больнице до самого конца.

— Разумеется, будет дознание, — сказала Дженет, — но что произошло — и так ясно. Последние три-четыре недели он спал очень скверно и, видимо, принимал веронал. Ну, и случайно увеличил дозу.

— А что думает Марджери? — спросил я.

— Она слишком потрясена, чтобы думать, но я ей сказала, что он не покончил с собой, я совершенно в этом убеждена. То есть он не был таким человеком. Я права, Билл?

— Да, дорогая, — ответил он.

— Он оставил записку?

— Нет, ничего. Как ни странно, Марджери получила утром письмо от него. Ну, не письмо — одну строчку: «Мне так одиноко без тебя, дорогая». И все. Но, разумеется, это ничего не означает, и она обещала на дознании не упоминать о письме. Я хочу сказать: какой смысл подталкивать людей к глупым предположениям? Все знают, как легко ошибиться с вероналом. Я бы не стала его принимать ни за что на свете. Ясно как день, что это несчастный случай. Я права, Билл?

— Да, дорогая, — ответил он.

Дженет, как я понял, категорически решила верить, что Чарли Бишоп не совершал самоубийства, но насколько в глубине души она верила в то, во что хотела верить, судить не берусь: я не знаток женской психологии. И, разумеется, она ведь могла и не ошибаться. Не слишком логично предполагать, что пожилой ученый покончил с собой, потому что его пожилая жена ушла от него, и вполне правдоподобно, что измученный бессонницей и, по всей вероятности, далеко не трезвый, он принял слишком большую дозу снотворного, не отдавая себе в этом отчета. Как бы то ни было, следователь принял именно эту версию. Насколько он понял, последнее время Чарльз Бишоп часто бывал нетрезв, что понудило его жену оставить его, и, совершенно очевидно, что у него и в мыслях не было наложить на себя руки. Следователь выразил соболезнования вдове и особенно подчеркнул опасные свойства снотворных.

Я не терплю похорон, но Дженет умолила меня присутствовать. Несколько коллег Чарли выразили желание проводить его в последний путь, но по просьбе Марджери их отговорили, так что там были только Дженет и Билл, Марджери и я. Мы должны были следовать за катафалком от морга, и они предложили заехать за мной. Я высматривал их автомобиль и, увидев его, сбежал вниз, но Билл перехватил меня в дверях.

— Минутку, — сказал он. — Дженет хочет, чтобы после вы поехали к нам выпить чаю. Она говорит, что Марджери следует отвлечься, и после чая мы сыграем несколько робберов в бридж. Так вы поедете?

— В таком виде? — спросил я.

На мне были фрак и черный галстук.

— Ничего. Марджери необходимо развлечь.

— Хорошо.

Однако играть в бридж мы так и не сели. Дженет, блондинка, выглядела в глубоком трауре очень элегантно и играла роль сочувствующей подруги с изумительным искусством. Она немного поплакала, чуть-чуть прикладывая платочек к глазам, чтобы не смазать тушь на ресницах, а когда Марджери отчаянно зарыдала, нежно взяла ее под руку. На нее всегда можно было опереться в беде. Мы приехали к Маршам. Марджери ждала телеграмма. Она взяла ее и поднялась в спальню. Я предположил, что кто-то из знакомых Чарли выразил соболезнования, только сейчас узнав о его смерти. Билл пошел переодеться, а мы с Дженет направились в гостиную и раздвинули карточный столик. Дженет сняла шляпу и положила ее на рояль.

— Какой смысл лицемерить, — сказала она. — Разумеется, Марджери была страшно потрясена, но теперь ей следует взять себя в руки. Роббер-другой поможет ей вернуться в нормальное состояние. Я, понятно, крайне сожалею о бедном Чарли, но ведь, мне кажется, он так никогда и не утешился бы из-за утраты Марджери. К тому же нельзя отрицать, что для нее это — выход из положения. Она телеграфировала Джерри сегодня утром.

— О чем?

— Сообщила о бедном Чарли.

Тут вошла горничная.

— Вы не поднимитесь к миссис Бишоп, мэм? Ей нужно поговорить с вами.

— Да, конечно.

Дженет тут же ушла, и я остался один. Вскоре ко мне присоединился Билл, и мы выпили. Через некоторое время вернулась Дженет и протянула мне телеграмму такого содержания:

«Ради Бога, подождите письма. Джерри».

— Что, по-вашему, она означает? — спросила меня

Дженет.

— То, что в ней сказано.

— Идиот! Конечно, я заверила Марджери, что это ничего не значит, но она встревожена. Вероятно, эта телеграмма отправлена раньше, чем он получил ее телеграмму о смерти Чарли. Не думаю, что она в настроении для бриджа. То есть как-то не совсем прилично играть в карты в день похорон мужа.

— Вот именно, — сказал я.

— Конечно, он может протелеграфировать, получив ее телеграмму. Он, безусловно, так и сделает, правда? Теперь нам остается только сидеть сложа руки и ждать его письма.

Я не видел смысла продолжать этот разговор и попрощался. Дня через два Дженет позвонила мне сообщить, что Марджери получила от Мортона телеграмму с соболезнованиями. В ней говорилось (она мне прочла):

«Крайне огорчен печальным известием. Глубоко сочувствую вашему великому горю. С любовью. Джерри».

— Что вы об этом думаете? — спросила она.

— Думаю, что телеграмма очень корректная.

— Ну, конечно, не мог же он телеграфировать, что в восторге.

— Естественно, если в нем есть хоть капля деликатности.

— И он же добавил «с любовью».

Я представил себе, как эти две женщины взвешивали обе телеграммы со всех точек зрения и изучали каждое слово, выискивая все оттенки его значения. Я словно услышал, как они без конца их обсуждают.

— Не знаю, что будет с Марджери, если он ее подведет, — продолжала Дженет. — Разумеется, остается узнать, джентльмен ли он.

— Чушь! — сказал я и положил трубку.

Затем я раза два пообедал у Маршей. Марджери выглядела измученной. Я догадывался, что она ждет обещанного письма с гнетущей тревогой. Горе и страх превратили ее в тень. Теперь она выглядела очень хрупкой и обрела одухотворенность, какой я прежде в ней никогда не замечал. Она была очень кроткой, очень благодарной за любой знак внимания, а ее улыбка, неуверенная и робкая, была бесконечно трогательной. Ее беспомощность таила в себе обаяние. Но Мортон находился за несколько тысяч миль от Лондона. А потом, как-то утром, Дженет позвонила мне.

— Письмо пришло. Марджери сказала, что я могу показать его вам. Вы приедете?

Напряжение в ее голосе объяснило мне все. Когда я вошел, Дженет вручила мне письмо. Я прочел его. Крайне тщательное письмо — мне стало ясно, что Мортон вновь и вновь его переписывал. Письмо было очень добрым, и он, несомненно, прилагал все усилия, чтобы не ранить Марджери, однако оно выдавало его ужас. Было ясно, что он трясется от страха. Видимо, он решил, что наилучший выход в таком положении — чуть шутливый тон, и отлично высмеял белое население колонии. Как они воспримут внезапное появление Марджери? Ему чертовски скоро придет распоряжение паковать чемоданы. Люди думают, будто на Востоке живется легко и свободно. Куда там! Нравы тут провинциальнее, чем в любом лондонском пригороде. Он так любит Марджери, что ему невыносимо думать, как здешнее ужасное бабье будет ее третировать. А кроме того, его отправили на пост в десяти днях пути от ближайшего селения. Жить в его бунгало она, естественно, не сможет, гостиницы же тут нет, а обязанности заставляют его проводить в джунглях по несколько дней кряду. И, в любом случае, это не место для женщины. Он упомянул, как много она для него значит, но она не должна тревожиться из-за него. Ему кажется, что было бы лучше, если б она вернулась к мужу. Он никогда себе не простит, если будет знать, что встал между ней и Чарли. Да, я твердо убежден, что написать такое письмо было чрезвычайно трудно.

— Разумеется, он тогда не знал, что Чарли умер. Я сказала Марджери, что это все меняет.

— Она с вами согласилась?

— По-моему, она сейчас не способна думать разумно. Как вы оцениваете письмо?

— Яснее ясного, что она ему не нужна.

— Два месяца назад нужнее ее для него никого в мире не было.

— Поразительно, как на людей влияет перемена климата и обстановки. Ему, конечно, уже кажется, что он покинул Лондон больше года назад. Он вернулся к своим прежним приятелям, к прежним интересам. Дорогая моя, Марджери лучше себя не обманывать: он вернулся к тамошней жизни, в которой для нее места нет.

— Я посоветовала ей не обращать внимания на письмо и сразу же поехать к нему.

— Надеюсь, она достаточно разумна и не позволит себе попасть в положение, которое неминуемо обречет ее на сокрушительный отказ.

— Но в таком случае, что с ней будет? Как жестоко! Она ведь лучшая женщина в мире. В ней есть истинная порядочность.

— А ведь если подумать, так ее порядочность стала причиной всего, что произошло. Ну почему она просто не вступила с Мортоном в любовную связь? Чарли ничего бы не знал и жил себе да жил. Марджери с Мортоном могли отлично провести время, а когда ему пришла пора уезжать, они бы расстались с радостным ощущением, что приятный эпизод в их жизни завершился очень изящно. Сохранив светлые воспоминания, она бы вернулась к Чарли удовлетворенной, отдохнувшей, и вновь стала бы ему идеальной женой, какой была всегда.

Дженет поджала губы и одарила меня презрительным взглядом.

— Но порядочность — это, знаете ли, порядочность.

— К черту такую порядочность. Она ничего не стоит, если оборачивается хаосом и бедой. Называйте это порядочностью, если вам так хочется. Я называю это трусостью.

— Мысль о том, чтобы изменить Чарли, пока она жила с ним, была ей отвратительна. Есть, представьте себе, такие женщины.

— Боже мой! Она могла бы хранить ему верность духовно, изменяя плотью. Женщины удивительно талантливы в такого рода подтасовках.

— Какой вы гнусный циник.

— Если смотреть правде в глаза и оценивать житейские дела с точки зрения здравого смысла — цинично, то я, безусловно, циник, гнусный, если вам угодно. Но ведь никуда не денешься! Марджери — женщина почти пожилая. Чарли было пятьдесят пять, и в браке они состояли шестнадцать лет. Вполне естественно, что она потеряла голову из-за молодого человека, так с ней носившегося. Но не называйте это любовью. Чистейшая физиология, и ничего больше. Она была дурой, раз принимала его слова всерьез. Говорил же не он, а его изголодавшаяся сексуальность. На протяжении четырех лет его томил сексуальный голод — во всяком случае, по женщинам с белой кожей. И чудовищно, что она готова погубить его жизнь, требуя исполнения безумных обещаний, которые он надавал ей в те дни. Марджери он увлекся случайно. Он хотел ее — и тем сильнее, что не мог ее получить. Вполне возможно, он считал это любовью. Поверьте, ничего, кроме похоти, тут не было. Если бы они переспали, Чарли был бы сейчас жив. Причина всех бед — ее чертова порядочность.

— Как вы глупы! Неужели вы не понимаете, что от нее ничего не зависело? Просто она не принадлежит к безнравственным женщинам.

— Предпочитаю безнравственную женщину эгоистке и развратную — дуре.

— Ах, замолчите! Я пригласила вас не для того, чтобы вы вели себя так омерзительно!

— А для чего вы меня пригласили?

— Джерри ваш друг. Вы познакомили его с Марджери. Если она в безысходном положении, то по его вине. Но ведь причина всего — вы! И ваша обязанность написать ему и потребовать, чтобы он выполнил свой долг по отношению к ней.

— Да будь я проклят, если напишу что-нибудь подобное!

— Раз так, то вам лучше уйти.

Я направился к двери.

— Ну, во всяком случае, большое счастье, что жизнь Чарли была застрахована, — сказала она.

Тут я обернулся к ней.

— И у вас еще хватает духа называть меня циником!

Не стану повторять неприличное слово, которым я назвал ее, захлопывая дверь. Но все равно Дженет очень милая женщина. Я часто думаю, что брак с ней был бы постоянным источником развлечений..