"Искатель. 1977. Выпуск №5" - читать интересную книгу автора

ГЛАВА ВТОРАЯ

Керосиновая лампа в абажуре-шаре на столе комнаты неярко освещала цветную скатерть, а в углах таился полумрак. Сквозь шелковые полупрозрачные шторы едва обозначались переплеты рам: послезакатный свет был еще достаточно ясен. И может быть, поэтому голоса звучали приглушенно, мягко.

— Понимаю, понимаю, Митрофан Евдокимович. Дисциплина есть дисциплина, а особенно партийная. — Подойдя к камину, присяжный поверенный Дмитрий Дмитриевич Буров облокотился о мраморную доску, заставленную фарфоровыми безделушками.

— Поймите и вы, товарищ Буров… В вашем положении чувства, малейшие подозрения, пусть мало чем обоснованные, имеют огромное значение… Однако мы долго проверяли Зарубина. Человек он смелый, выдержанный.

— Да, да, да… Купить у белочехов новехонький пулемет и две тысячи патронов к нему… Такое дело не каждый провернет. Понимаю, понимаю. Не надо воспринимать мои слова как претензию. — Затянувшись погасшей папиросой, Дмитрий Дмитриевич бросил окурок в камин.

Жест его гляделся нервным, даже раздраженным. Митрофан Евдокимович отметил это про себя. Но постарался рассеять сомнения Бурова:

— Вам не нравится, вызывает подозрения сам вид Зарубина. А я слышал, что самая благородная наружность бывает у карточных шулеров.

— Речь о другом. Моя профессия учит меня как можно скорее распознавать сущность сидящего передо мною человека. Согласитесь — это так. Перед моими глазами прошли тысячи людей: преступники, жертвы, невинные и кругом виновные; люди различных классов, наций, состояний, характеров. Это естественно. Но такой взгляд, как у Зарубина… медлительный, цепкий, вязкий… Так смотрят… филеры. И не очень умные следователи.

Привыкший говорить на людях и причем тогда, когда от его слов, его убежденности зависела судьба подзащитного, Дмитрий Дмитриевич и в домашней, доверительной обстановке не мог отказать себе в позе, жесте, широком и плавном, рассчитанном на публику. И надо отдать должное — среднего роста, плотный, с открытым высоколобым лицом, Буров производил импозантное впечатление. С виду такого человека очень трудно было причислить даже к сочувствующим большевикам.

— Вы, Дмитрий Дмитриевич, видели Зарубина минут пять, не больше. — Упрямство Бурова было не по душе Митрофану Евдокимовичу, но дело о сопровождении связного ЦК именно Зарубиным утверждено, и Митрофан Евдокимович не видел ясных причин, чтобы заменять сопровождающего. Да и кем?

— Согласитесь, Митрофан Евдокимович, что я обязан, попросту обязан высказать вам свои соображения. Не подозрения, отнюдь! Соображения. Мне и Елене Алексеевне опасаться не чего. Мы знаем, кто он, он понятия не имеет, кто мы. Пароль у нас. Его помощью мы, как договорились, воспользуемся лишь в самом крайнем случае. Сэмом крайнем. Ведь в первую нашу поездку, в августе прошлого года, помощь Саши по дороге в Москву совсем не понадобилась. Только на обратном пути. Тогда ведь провал следовал за провалом. Без Саши нам пришлось бы туго.

— Саша, Саша… — вздохнул Митрофан Евдокимович.

— Да, да… Весьма странен его арест. Связаться не удалось?

— Нет. Он в контрразведке.

— Да-а… — выразительно протянул Буров. — Славный парень. Веселая, открытая душа… Так вот. — И, тяжело вздохнув, Дмитрий Дмитриевич продолжил: — Мы договорились обо всем. Позаботьтесь о моем крестном отце.

— О ком? — не сразу понял Митрофан Евдокимович.

— О Саше.

Митрофан Евдокимович улыбнулся:

— Не беспокойтесь. У контрразведки улик особых нет. Саша — парень крепкий. Попадет ли в городскую тюрьму или Александровский централ — выручим. Есть у нас планчик один.

— Для Зарубина это дело было бы, вероятно, по душе!

— Дмитрий Дмитриевич! — с некоторым напором начал Митрофан Евдокимович. — Из-за провалов в Омске, Новониколаевске и Красноярске у нас совсем нет связи с центром. Их курьеры до нас не доходят. Вероятно, перехватывают. Нам нужны советы, поправки, деньги, наконец!

— Вы со мной сейчас разговариваете так, как и семь месяцев назад не разговаривали, а тогда я был эсером. — Дмитрий Дмитриевич распахнул пиджак, достал из верхнего кармашка жилета пенсне и ловко нацепил его.

Политическая репутация «эсера» Бурова выглядела со стороны безукоризненно. Он еще до начала империалистической войны прочно вошел в актив эсеровской партии. Причем отнюдь не из политиканских соображений, а твердо уверенный, что Сибири далеко до «пролетаризации». Ее основа — крестьянство.

Но уже первые шаги эсеро-меньшевистского «временного правительства» совсем не понравились Бурову. Порка целыми деревнями представителей «основ» социальной революции, требование недоимок еще с царских времен, с 1914 года; открытое заигрывание с иностранцами, призвание их на помощь, высадка японцев во Владивостокском порту и, наконец, благословение мятежа чехословацкого корпуса — подкуп офицеров и открытый обман солдат… Куда дальше?!

— Запамятовал, что у вас был еще один хороший воспитатель, — улыбнулся Митрофан Евдокимович, — Яков Михайлович Свердлов.

— Удивительная личность! — горячо воскликнул Буров, — Я к нему пришел, представился. Он жмет руку, глядит чуточку сбочь: «Что-то не припомню в Иркутской организации большевика Бурова Дмитрия Дмитриевича, присяжного поверенного». — «Так я, Яков Михайлович, эсер». — «Правый, левый?» — спрашивает. Я задумался. Мне всегда казалось, что я левее во многом и многих, но академически правее меня идти было некуда. «В общем, — говорю, — глазунья с зеленым луком».

— Вы никогда не говорили об этом, Дмитрий Дмитриевич.

— Согласитесь, это личные воспоминания. Да… И все-таки я попрошу вас назвать мне имя второго сопровождающего.

— Как вы догадались?

— Профессиональная наблюдательность. Сопровождающие до времени не должны знать друг друга.

— Согласен. Но имя второго и нам неизвестно. Он присоединится к вам в пути, или в Красноярске, или в Новониколаевске.

— Как это — «или», «или»?

— Или в Томске, если наши к тому времени выбьют беляков из Екатеринбурга. А вам придется «спасаться» от красных. — Митрофан Евдокимович с интересом наблюдал за Буровым.

В кабинете нависла тишина, какая бывает только в квартирах каменных провинциальных домов.

Настенные часы в футляре красного дерева мерным приятным баритоном пробили половину девятого. Митрофан Евдокимович поднялся из кресла. Буров шагнул ему навстречу.

— Не боязно, Дмитрий Дмитриевич?

— Волков бояться — в лес не ходить. А Елена просто молодец Потом в Москве мы несколько дней подышим свободно. Хотя особо разгуливать нам тоже нельзя. Не думаю, чтоб у Колчака в столице не нашлось «верных» людей из офицеров. А то и того почище — из эсеров.

Буров застегнул мягкий дорожный пиджак, поправил галстук. В дверь кабинета негромко постучали.

— Елена! Входи, входи.

Плавной быстрой походкой в кабинет вошла жена Дмитрия Дмитриевича. Миниатюрная женщина с высокой прической, которая не прибавляла ей роста, Елена Алексеевна была одета в серое дорожное платье с широким поясом.

— Наговорились? Не помешала? — спросила она и, забравшись с ногами в широкое кожаное кресло, проговорила: — Но вы сами предупредили — в половине девятого чтоб духу вашего не было, Митрофан Евдокимович.

Митрофан Евдокимович подошел к Елене Алексеевне, взял ее крошечную, но сильную руку в свою большую ладонь.

— Будьте осторожны, — сказал Митрофан Евдокимович. — Если не случится чего-либо непредвиденного.

— Думаю, что нет. — Елена Алексеевна тряхнула головой, — Когда армия наступает или готовится к наступлению, тыл становится беспечным. Офицеры пьют горькую, а подрядчики вроде нашего подзащитного, настолько распоясываются, что воруют уже миллионами.

— Что делать? — всплеснул руками Дмитрий Дмитриевич. — Раз уж он хочет, чтобы его адвокатом был именно я… То мое дело — затянуть следствие до морковкиного заговенья. Уверен, местные власти хотят того же. У нас с Еленой Алексеевной будет достаточно времени на хорошую охоту.

Со стороны гостиной в дверь кабинета снова постучали. Елена Алексеевна мягко поднялась с кресла и, очутившись у двери, проскользнула в нее. И тотчас вернулась в кабинет. У нее в руках был футляр, в каких держат драгоценности. Елена Алексеевна открыла его. В углублении на шелковой подкладке лежал миниатюрный браунинг с перламутровой инкрустацией.

— Прелестная вещица! — не удержалась Бурова.

— Чересчур заметная. Зарубин перестарался. Возьмите на всякий случай вот этот. — И Митрофан Евдокимович достал из-за пазухи размером чуть побольше, простенький никелированный браунинг.

Взяв в руки пистолет с перламутровой инкрустацией. Буров задумчиво проговорил:

— Согласитесь, он прекрасен, как поцелуй Иуды.

— Дмитрий, дорогой, ты не на процессе!

— Профессиональная привычка! — рассмеялся Буров. Потом он достал из тайника, из-под каминной плиты несколько мелко исписанных листков бумаги, передал их Митрофану Евдокимовичу.

— Вот документы. Теперь они здесь. — Дмитрий Дмитриевич прижал ладонь ко лбу. — Эти бумаги можно сжечь. Прошу устроить мне экзамен. Затем приступим к аутодафе.

— Вы стали очень осторожны, Дмитрий Дмитриевич, — сказал Митрофан Евдокимович, когда убедился, что Буров не ошибся ни в единой цифре, не пропустил ни одного факта.

— Приобретаю привычки профессионального революционера, — ответил Буров, помешивая щипцами ярко полыхавшие листки.

— К дому! — бросил подполковник Чухновский кучеру. Мягко качнувшись, сани покатились по обледенелой мостовой. В душе Чухновского бушевало смятение.

Однако, черт возьми, как же получилось так, что его жене передадут для подпольщиков дамский браунинг? Вот уж неприятность так неприятность!

Подполковник успокаивал себя, мол, история с браунингом чушь, домыслы зарвавшегося Зарубина. И, кроме всего прочего, не вызывать же к дому, где живет начальник контрразведки, усиленный наряд солдат.

Достаточно, что, передав шкатулку из-под драгоценностей, Зарубин должен пройти во двор дома и проследить, не выйдет ли кто черным ходом.

Подполковник точно рассчитал время. Едва Зарубин, уже передавший шкатулку, вышел из подъезда и юркнул в подворотню, как сани остановились.

Чухновский вдруг почувствовал: ему несколько страшновато выйти из саней, одолеть полтора десятка ступеней, чтобы подняться на бельэтаж. Подполковник глянул на темные окна своей квартиры. Он сам распорядился повесить плотные портьеры и частый тюль.

Напрасно торчал Зарубин во дворе, следя за черным ходом дома Чухновского. Едва он вышел из парадного и свернул в подворотню, в подъезд вошел «посыльный от ювелира», который получил браунинг у горничной и передал его Митрофану Евдокимовичу. Несколько минут было в распоряжении подпольщиков. Их оказалось достаточно. Зарубин остался не раскрыт, а по его следам шли люди Чухновского.

Штабс-капитан слышал, как отъехали от дома сани подполковника, подождал еще и наконец должен был уйти.

В переулке, который выходил на центральную улицу, Митрофан Евдокимович спустился в недорогой трактир. Здесь обычно собирался ремесленный люд. Заказав чаю с баранками и холодец, Митрофан Евдокимович с удовольствием принялся за еду.

Посетителей в трактире было немного. В дальнем углу кто-то время от времени пытался то ли затянуть, то ли продолжить: «Навстречу роди-мая ма-ать…», но дальше этой строки песня не шла. Две лампы-«молнии» — одна над стойкой, над лысиной хозяина в замызганном белом фартуке, вторая горела посреди залы, скупо освещая сводчатый потолок.

Несколько парней за столиками оказались знакомыми, другие знакомы со знакомыми, в общем, чужих вроде бы не было.

Закончив трудиться над холодцом, славно сдобренным горчицей, Митрофан Евдокимович поднял глаза и увидел спускающегося в трактир Зарубина. Тот цепко оглядел собравшихся — сам он сюда приглашен был впервые, — прошел к столу.

— Позволите?

— Милости прошу.

Все-таки еще не вполне доверяя тому, что его не приметили в подворотне, Зарубин спросил:

— Это не вас я на Дворянской издали приметил?

— Наверное, меня, — очень спокойно ответил Митрофан Евдокимович. — При моей комплекции тенью не проскользнешь.

— Человек! Чаю и баранок! — крикнул Зарубин.

И минуты не прошло, как перед ним оказался пузатый фаянсовый расписной чайник, блюдце с мелко наколотым сахаром, стакан. Распахнув поддевку и поправив усы, чтоб не мокли, Зарубин принялся чаевать.

— В десять тебе надо быть у портного, за базаром.

— Знаю.

— Там переоденешься. Билет железнодорожный там же, у портного.

Держа блюдце на пятерне, Зарубин старательно дул на чай, хотя тот давно остыл. Штабс-капитану было трудно сделать глоток, боялся поперхнуться от радости.

— Там же вещички кое-какие в дорогу.

— В Читу? — осторожно, ненавязчиво спросил Зарубин.

— В Екатеринбург.

— Домой.

— Пусть так.

— Не с руки, — покачал головой Зарубин. — Я говорил, ищут меня там. Признают — дело завалю, сам пропаду.

— У портного новые документы. На другое имя. В Екатеринбурге остановишься в гостинице.

— Другой коленкор.

— Ты сопровождаешь связного, который едет в Москву.

— Ну…

— Тише. Ты его не знаешь. И не пытайся узнать. Если будет нужно, он сам подойдет к тебе, скажет: «Вы в Бугульме никогда не были?» Ты ответишь: «Вятич я». Потом ты должен будешь выполнить его приказ как указание господне. Понял?

— А он-то меня знает?

— Он тебя — да.

— Хм… Странно… — промычал Зарубин. — Не доверяете?

— Раз посылаем с таким человеком, не просто доверяем, верим.

— Ничего себе… — усмехнулся Зарубин, но тут же сменил тон. — Конечно, вам виднее.

— Дело слишком серьезное, чтоб самолюбие тешить. К портному тебя проводит наш товарищ. И от портного до вокзала.

— Может быть, это лишнее? — поморщившись, проговорил Зарубин.

— Нет. Не лишнее. У нас сложилось впечатление, что последнее время нами всеми очень интересуются. Чуть не каждый день приходится уходить от слежки.

— А оружие? Мне завтра нужно передать вам оружие. Я отдал деньги за двенадцать револьверов.

— Револьверы мы получим.

— Но они же не со мной.

— Дадите адрес и пароль.

— Невозможно.

— Сделайте так, чтоб стало возможно. За оружием сходит товарищ, который вас будет провожать.

— Постараюсь. Все так неожиданно. — Зарубин растерянно пожал плечами. — За кого я буду себя выдавать?

— Доверенное лицо ювелирной фирмы «Циглер и K°». В Екатеринбурге интересуетесь камнями, но не очень. Никаких сделок.

— Согласитесь, Митрофан Евдокимович, — сказал Зарубин с какими-то странными, необычными интонациями в голосе и необычными движениями рук, и его посадка за столом на ка кое-то мгновение стала совсем непохожей на ту, как обычно сидят увальни-пимокаты, Но это продолжалось лишь мгновенье, и Митрофан Евдокимович решил, что ему почудилось: слишком напряжены нервы последнее время, слишком неутешительные вести приходили из других городов Сибири. Военная интервенция на Дальнем Востоке, атаманщина в Забайкалье, а затем мятеж белочехов временно приостановили разгром сибирской контрреволюции. Первые же дни белых восстаний и мятежей превращались в вакханалии казней и зверских расправ с большевиками. Не много революционеров уцелело.

Вот тогда Саше подвернулся случай познакомиться и сблизиться с Буровым. Почти сразу, с перерывом в месяц после посылки первого связного Дмитрий Дмитриевич и был отправлен в ЦК, в Москву. Все могло случиться на пятитысячеверстном пути от Иркутска до столицы.

А связь с центром стала необходима, как воздух. Без нее не виделось никакой возможности установить контакты с людьми и организациями других городов, наладить объединенные действия. Посылка людей в Красноярск, Новониколаевск, Омск, Томск могла дорого обойтись и не дать никакого результата. У кого можно остановиться, с кем связаться, кто остался надежен?

И самый длинный путь — дорога в Москву, в ЦК, куда так же, как они, оставшиеся в живых и действующие коммунисты, конечно же, пошлют своих связных. Так оно и вышло.

Но то, что местным коммунистам представлялось самым верным, самым надежным и реальным — всеобщее вооруженное восстание, на деле оказалось не таким простым. Нужна была длительная и кропотливая подготовка, агитация в массах, создание организаций, координирование стихийных выступлений, руководство партизанским движением, чтобы оно было направлено прежде всего на помощь частям Красной Армии, а не оказалось бунтом села, волости, с какими колчаковцам не так уж трудно справиться.

На все требовалось время, время… Надо было действовать, действовать быстро, решительно. Не всегда так получалось. Не хватало сил. Не хватало людей. А кадровая, еще царской закалки контрразведка действовала на полную мощь. И не было такого подлого, грязного приема, которым бы она погнушалась…

— И все-таки, Митрофан Евдокимович, зачем мне охрана? — настойчиво повторил Зарубин.

— Чем ты так взволнован?

— Как-то все сегодня странно…

— Мне тоже так кажется. Ты раньше не задавал лишних вопросов. Выполнял задание, считая, что главное именно это, а не осведомленность.

— Так и задание особое… — смутился Зарубин.

— Тем более.

— Где же мой поводырь?

— Иди. На улице остановись прикурить. Он сам к себе по дойдет. Спросит: «Папиросы рассыпные покупали или целую пачку?» Ответишь: «Пачку. Рассыпные дрянью набивают».

— Слушаюсь… — серьезно проговорил Зарубин, но тут же улыбнулся, переведя ответ военного в шутку.

Может быть, этого и не стоило делать: Митрофан Евдокимович знал, что Зарубин служил унтер-офицером. После ухода Зарубина Митрофан Евдокимович вновь и вновь возвращался мыслью к разговору с ним. Сегодняшняя настырность, обидчивость, необычно вздернутое состояние Зарубина неприятно удивили Митрофана Евдокимовича. И еще сомнения Бурова…

Митрофан Евдокимович тоже расплатился и вышел из трактира. Одинокий керосиновый фонарь желто теплился на углу.

Из низких, быстро летящих туч шел редкий снег. И тут же обрушился целым зарядом, закружился, заметался.

Митрофан Евдокимович поднял воротник пальто. На углу под фонарем пересек переулок и, держась ближе к домам, ускорил шаг. Но тут из переулка следом за ним выскочили сани, из них соскочили двое, и один ударил Митрофана Евдокимовича кистенем по голове.