"Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II" - читать интересную книгу автора (Кут Стивен)

Глава 10 Земля обетованная

Для начала следовало покарать приверженцев прежнего режима и стереть самую память о нем. Отчасти по совету Генриетты Марии извлеченные из могил тела Кромвеля и еще двух ведущих парламентариев были выставлены на всеобщее обозрение как устрашающее напоминание о цене бунта. Карл, со своей стороны, категорически потребовал самого сурового наказания тем, кто несет «непосредственную ответственность» за гибель его отца. И оставшиеся в живых цареубийцы понесли его. Под конец 1660 года прокатилась волна судебных процессов по обвинению в измене. К повешению и четвертованию было приговорено столько людей, что жители домов в районе Чаринг-Кросс жаловались на невозможность дышать — настолько атмосфера пропиталась запахом горелых внутренностей. Те, кто избежал казни, попали в тюрьму, имущество было конфисковано. Раз в год этих людей проводили по улицам Лондона под улюлюканье жаждущей крови толпы. Никакой пощады не дождутся и те, кто отказывался примириться с переменами. Карл, человек вообще-то от природы терпимый, заявил, что со всей суровостью будет преследовать всех, «кто словом или делом демонстрирует неприятие власти и подстрекает к бунту против нее».

Задача восстановления монархии как эффективной системы правления легла по преимуществу на плечи Хайда. Выглядел он, как и в прежние годы, величественно, чему в немалой степени способствовало его новое положение лорд-канцлера, был, как всегда, неутомим, а отличающие его тщательно взвешенные консервативные позиции позволяли ему надеяться, что с Реставрацией страна вернется «к своим старым добрым нравам, старому доброму юмору и старым добрым повадкам». Однако Хайда ждало горькое разочарование. Человек, твердо приверженный традиционным формам, он был неприятно поражен стремительными переменами, происходящими в обществе. Особенно опасным ему казался критический, более того — подрывной дух молодого поколения. Он сетовал на недостаток (как ему представлялось) дисциплины, чему, по его мнению, во многом способствовала гражданская война. Новоиспеченному лорд-канцлеру не нравилось постоянное ворчание по поводу разного рода неудобств, а также тот факт, что люди явно уходят от традиции «твердого и безоговорочного подчинения» власти, каковое он считал единственно надежной основой здорового общества. Хайд станет говорить об этом настойчиво и энергично. Англия времен Карла II будет искать новые пути развития. Ну а пока, самолично решая задачи формирования королевской администрации, Хайд, естественно, обращался к уже испытанным формам.

Свою основную задачу он видел в том, чтобы восстановить стабильность в обществе и авторитет власти — светской и церковной. Как лорд-канцлер, Хайд и сам мог объединить достижение этой двуединой цели на основе уважения к закону, но публичного признания своей роли первого министра короля всячески избегал. Все принципиальные политические решения должны были исходить непосредственно от Карла. Закрепив это важное положение, Хайд обратился к очередным задачам. Одна из них состояла в том, чтобы наладить взаимодействие Карла и его министров с самыми достойными людьми в суде и в регионах. Страной должна править элита, и Хайд, конструируя свою систему, в ее основание ставил Тайный Совет, в который должны были войти ведущие государственные деятели и самые богатые люди страны. Он рассчитывал также примирить интересы соперничающих групп. Брат Карла Яков и его приближенные, остававшиеся с ним все годы изгнания, были наряду с другими ведущими роялистами включены в Совет. Вошли в него и такие бывшие приверженцы Кромвеля, как Монк, ныне главнокомандующий вооруженными силами Англии, и несколько знатных лиц — приверженцев пресвитерианской церкви. Престарелый и в общем-то уже мало на что годный граф Саутгемптон был назначен государственным казначеем, а его зять, блестящий Энтони Эшли Купер, — министром финансов. Получилось мудрое сочетание интересов, дарования и общественного престижа, однако вскоре возникла потребность в формировании более тесного круга советников, и в его центр Хайд поставил влиятельный Комитет по иностранным делам.

Предстояло решить тьму проблем. В числе главных — расформирование крупных частей армии «Новой модели». Поначалу, правда, Карл предложил, чтобы все эти люди перешли на службу к нему, но этому воспротивился парламент, совершенно не желавший, чтобы у короля непонятно для какой цели под рукой были крупные военные силы; в конце концов эти грозные, непокорные отряды сначала сократили, а потом и вовсе распустили, погасив перед «драконом» денежную задолженность, но вырвав ему зубы. Параллельно был принят Акт об амнистии, под которую подпадали пассивные союзники бывшего парламента. Этим же актом им компенсировались убытки, понесенные в гражданской войне. Разочарованные роялисты были недовольны, утверждая, что враги короля наживаются за счет его друзей. Это было не так: Карл щедро наградил тех, кто активно способствовал Реставрации, что было, конечно, мудрым шагом. Монку, например, были дарованы титул графа Орбермарла, дворец и земля, приносящая 9000 фунтов годового дохода. Такими же милостями осыпал король и товарищей по изгнанию, в частности Ормонда; и даже те, кто возглавлял во времена междуцарствия неудачные восстания, не были забыты: так, генерал Бут стал лордом Деламером.

Самым трудным вопросом было конфессиональное примирение. По Бредскому соглашению эта проблема входила в компетенцию парламента, но дебаты в палате общин оказались такими бурными и затянулись так надолго (однажды даже пришлось задувать свечи, чтобы объявить перерыв в заседаниях), — что легкого решения явно не предвиделось. Вскоре стало ясно, что надежды Карла достичь разумного компромисса между англиканцами и пресвитерианами не были достаточно обоснованны. Особенно жесткую позицию заняли пресвитериане. Они отклонили предложенные их лидерам несколько епархий, и в конце концов большинство этих вакансий досталось роялистам, проявившим себя в военное время; так, чрезвычайно способный, но упрямый Шелдон стал епископом Лондона.

Непримиримым англиканам такого типа сильная монархия казалась единственным лекарством от всех болезней страны. Это был не столько фанатизм, сколько выношенная мысль и четкая политическая позиция. Депутаты нового парламента пришли в Вестминстер «в ужасе при одной только мысли о недавнем кошмаре гражданской войны и преисполненные решимости… не допустить в будущем ничего похожего». Они удовлетворят все финансовые запросы Карла, будучи искренне — хотя и безосновательно — убеждены, что предложенных ему средств хватит для покрытия обычных расходов на административные нужды. Они не хотели, чтобы король был слишком беден, слишком зависим и слишком слаб. Они не хотели также отнимать у вновь взошедшего на трон монарха прежних королевских прерогатив. Карл получит полный контроль над вооруженными силами, право свободного выбора советников и неоспоримое главенство во внешнеполитических делах.

В такой позиции не было ничего от наивного альтруизма, ибо эти люди и о себе не забывали, надеясь вернуть утраченное. Конституционные эксперименты времен междуцарствия постепенно лишили их того, что они считали своим наследственным правом — правом существенного участия в решении государственных дел. Им открылся весьма печальный факт: лишая прежнего короля чрезмерных, как им казалось, полномочий, они на самом деле подрывали собственные позиции и в конце концов вынуждены были стать свидетелями того, как люди, которых они же считали фанатиками, все ужесточают и ужесточают власть так называемых «святых». Так что теперь сельское дворянство стремилось восстановить свои традиционные права, и традиционная же монархия представлялась им самым надежным средством достижения этой цели.

Но их умы занимала не только сила монархии. Главенство англиканской церкви тоже было чрезвычайно существенно для восстановления прежнего статуса. Вернее сказать, это две стороны одной медали. Сельское дворянство было убеждено, что англиканская церковь воплощает Божью волю в самом чистом ее виде и король, как глава церкви, является гарантом достойного положения дворян в разумно устроенном иерархическом обществе. Подчинение личности короля предначертано свыше, и гражданская война показала, каким хаосом чревато нарушение закона небес. Такого рода непримиримое англиканство поставит перед Карлом целый ряд серьезных проблем. Сектантство следовало вырвать с корнем, однако же король далеко не сразу осознал его опасность, к тому же доходившая до него в изгнании скудная и отрывочная информация привела его к завышенной оценке роли нонконформизма в стране. Знаменитый лозунг «Свобода совести», содержащийся в Бредском соглашении, отчасти был выдвинут благодаря природной конфессиональной терпимости Карла, однако же у него были и иные, политического толка соображения, правда, не вполне додуманные. Карл считал, что, проявляя терпимость к сектантам и пресвитерианам, он расширяет базу своей поддержки в стране и, таким образом, менее зависит от твердокаменных англикан, принадлежащих к сельской знати, которые «на самом деле и вернули его в родной дом». Так созревал первый крупный конфликт времен царствования Карла II.

Мало государственных забот — случилась и личная трагедия. 13 сентября 1660 года от незначительной, как всем поначалу казалось, эпидемии оспы внезапно умер младший брат Карла Генрих, герцог Глостерский. Горе короля было глубоко и неподдельно, тем более что Генрих успел зарекомендовать себя способным и доброжелательным молодым человеком. Вскоре после его смерти в Лондон приехала сестра Карла Мария, и этот визит принес с собой новые переживания. Теперь, когда брат утвердился на троне, Мария ожидала награды за помощь, предоставленную ею в лихую годину изгнания. Цена этой помощи оказалась высока. Мария хотела, чтобы Карл использовал свой вес и влияние для возвращения Оранских в центр политической жизни Нидерландов. В частности, она давно настаивала, чтобы Карл помог сделать Вильгельма, ее сына, генерал-капитаном республики, то есть командующим вооруженными силами Голландии. Карл сразу же отправил туда письмо соответствующего содержания, но благоразумно решил, что на данном этапе втягиваться в дипломатические свары еще глубже не стоит. И вот Мария, пылая благородным негодованием, пересекла море, чтобы встретиться с братом лицом к лицу. Но она тоже стала жертвой оспы и просила брата стать опекуном ее сына, однако, к тому моменту как сестра скончалась, Карл оказался в ситуации еще более тяжелой — в первый, но далеко не в последний раз из-за герцога Йоркского, чье поведение стало настоящей бедой его царствования. Герцог положил, как говорится, глаз на дочь Хайда Анну, ничем не примечательную, но неглупую и остроумную девушку, бывшую некоторое время фрейлиной Марии Оранской. Анна забеременела, был заключен тайный брак, но, едва поставив свою подпись, Яков горько пожалел о содеянном и решил во что бы то ни стало выбраться из этой ловушки. Средством он избрал клевету, наветы и интриги. Ничего не вышло. Яков заявил, будто отцом ребенка может быть другой, но доказать свое обвинение не сумел. Тогда он попытался уговорить брата, чтобы тот заставил парламент аннулировать брак, но Карл воспротивился: на карту были поставлены важные государственные интересы. Яков был ближайшим наследником трона, а его ребенок от этого мезальянса — следующим. Карл считал, что участие парламента в решении вопросов престолонаследия может всерьез подорвать авторитет королевской власти. Поэтому он всячески настаивал, чтобы его упрямый братец оставался верен обязательствам, которые по глупости взял на себя. Затем Карл пришел на выручку своему лорд-канцлеру. Хайд считал себя всерьез скомпрометированным. Он любил дочь, презирал зятя и страшно переживал всю эту историю, произошедшую из-за легкомыслия обоих. Хайд опасался, что на его достоинство могут бросить тень те, кто не знает, как все обстоит на самом деле, и потому готов заподозрить лорд-канцлера в династических притязаниях. Хайд считал, что только король может спасти его честь. Карл предложил ему герцогский титул, однако он, опасаясь, что столь высокое отличие лишь поспособствует распространению порочащих его слухов, занял свое место в палате лордов (случилось это 6 ноября) в качестве только что возведенного в это достоинство графа Кларендона.

Все эти события лишний раз напоминали о том, как важно самому королю побыстрее жениться и произвести на свет наследника. Секретные переговоры по этому поводу уже велись. Португальцы видели в Карле ценного союзника и забросили удочку первыми. В Англию был направлен Франциско де Мелло. Ублажив нужное число видных придворных щедрыми дарами, он добился свидания с Карлом и заговорил о возможности его женитьбы на португальской принцессе. Приданое, заверил он, превзойдет все ожидания. Карл с интересом выслушал де Мелло, но, когда тот возвратился в Португалию, повернулся в сторону его соперника-испанца, который предложил не только руку дочери герцога Пармы, но и крупные концессии, а также щедрую цену за перекупку двух территорий, захваченных Кромвелем, — Ямайки и Дюнкерка. Подобного рода международные сделки не могли не привлечь внимания французов, и Людовик XIV (омерзительный братец которого уже был женат на любимой сестре Карла Генриетте Анне) выступил в поддержку португальского предложения. Ту же сторону взял и Тайный Совет. Взамен на отправку в Португалию десятитысячной армии Карлу была обещана не только рука Екатерины Браганза, но и торговые привилегии, богатые города Танжер и Бомбей, а также почти треть миллиона фунтов наличными.

В такой напряженной атмосфере ожиданий произошла коронация — торжественное, пышное событие, призванное подчеркнуть триумф монархии. Вечером накануне церемонии Карл, к восторгу подданных, самолично возглавил традиционную процессию, прошедшую от Тауэра к Уайтхоллу. Празднования начались на следующее утро, в восемь. Вновь из фонтанов били струи вина, солдаты, украшенные красными, белыми и черными перьями, маршировали по огороженным перилами и заново вымощенным улицам. На расходы казна не поскупилась. Кларендон, по свидетельствам очевидцев, «сверкал, как бриллиант», а одеяние одного пэра стоило, по слухам, 30 тысяч фунтов. Конь без всадника, символизирующий мощь короны, был покрыт роскошной попоной, украшенный золотом, жемчугом и исключительной красоты рубинами, а на его стременах сверкали 12 тысяч драгоценных камней. Вот подлинное торжество монархии! Поэты, живописцы, архитекторы, историки, проповедники одаривали просвещенную публику героическими образами, призванными восславить возвращение Стюартов на трон. Короля, принимающего скипетр в тридцать первый год своего рождения, уподобляли Христу, входящему во храм. Это новый Давид, новый Соломон. Его восхождение на трон означает возрождение Эдема после ужасов гражданской войны. Вновь наступил Золотой век, и триумфальная арка, сквозь которую проследовала процессия, словно символизировала славное будущее страны, демонстрируя распространение британского владычества, подобно тому, как под сенью королевского флота развиваются британские торговля и коммерция.

Церемония самой коронации должна была отличаться не меньшей пышностью, во всяком случае, для этого все было подготовлено. В годы междуцарствия большая часть королевских регалий пропала, так что для начала следовало заказать новые короны. На королевское одеяние ушли целые ярды золотистого и красного бархата и темно-красного шелка. Специально для короля были изготовлены ботинки на высоких каблуках с золотыми пряжками, и теперь он, и без того немаленького роста, еще больше возвышался над церковниками, собравшимися в Вестминстерском аббатстве, стены которого по такому случаю обили алой и голубой тканью. На представителей европейских держав все это произвело, как и задумывалось, сильное впечатление. Англия, страна, в которой всегда заключалась некоторая тайна, страна, язык, литературу и историю которой мало кто знал, страна, печально знаменитая казнью своего короля, ныне, после явно неудачных республиканских экспериментов, воочию заявляет о себе как о мощной монархии. В подтверждение этому собравшиеся приветствовали торжественный миг возложения короны громкими возгласами, а затем, подходя один за другим к возвышению, на котором стоял трон, и прикасаясь к короне, произносили клятву верности.

Средневековым великолепием отличался и гигантский пир, состоявшийся в Вестминстер-Холле. Начало его возвестили главный церемониймейстер, лорд-распорядитель и лорд-констебль, каждый в праздничном одеянии пэров и на лошадях в пышных попонах. За ними, в темных атласных костюмах и бархатных шляпах, следовали люди, отвечающие за кухню. Заключал процессию официальный королевский телохранитель. Сбросив на землю перчатку, он произнес освященную временем ритуальную фразу: «Если кто-нибудь, не важно, какого звания, высокого или низкого, не признает нашего суверена, Его Величество короля Карла II… перед вами его телохранитель, который скажет, что этот человек лжет, что он низкий изменник». Что ж, действительно, теперь Карл был сувереном своей страны и обладал, по крайней мере теоретически, высшей властью. Насколько он мог ею воспользоваться, насколько уверенно он мог проводить свою политику — вопрос иной.

Конфликт вышел на поверхность, когда в 1661 году на свою первую сессию собрался «Кавалерский парламент». Если что и можно сказать о его депутатах, то прежде всего что это были куда более воинствующие англикане, нежели их предшественники, и хотя целый ряд принятых ими актов был явно направлен на поддержку короля, другие акты долженствовали укрепить позиции сельской знати, пусть даже вопреки желаниям Карла. Таким образом, трудности возникли с самого начала. И король, и Кларендон настаивали, чтобы «Кавалерский парламент» как парламентский институт, избранный на основе королевского указа, подтвердил законодательные акты парламента прежнего созыва, и прежде всего Акт о добровольном и общем прощении, освобождении и забвении. Некоторые депутаты предлагали внести в него поправки, которые меняли суть дела и фактически были направлены против старых противников. Однако Карл этому решительно воспротивился. Акт должен быть подтвержден, это, не уставал подчеркивать король, дело чести. И в конце концов он своего добился.

«Кавалерскому парламенту» пришлось также решать финансовые проблемы. Предшественники постановили обеспечить короля годовым доходом, который они считали достойным его положения, — миллион двести тысяч фунтов, но, увы, во-первых, парламентарии неважно разбирались в финансах (например, в доходную часть бюджета акциз на вино включили почему-то дважды), а во-вторых, информация, на основе которой этот бюджет строился, скорее напоминала гадание на кофейной гуще. Наконец, налоговые поступления оказались гораздо меньше запланированных — не отработан был сам механизм сбора. В результате Карл сразу же залез в долги, и отныне годовой баланс станет для него головной болью до самого конца царствования.

Будучи целиком зависим в своих денежных делах от парламента (преимущественное право на получение дохода было утрачено давно), Карл представил депутатам свое положение в весьма мрачных тонах и заметил, что королям просить подаяние куда стеснительнее, нежели обыкновенным людям. Парламентарии пошли на уступки, предоставив королю дополнительное годовое содержание, но исключительно за счет введения непопулярного налога на тепло. Последний основывался на предпосылке, будто количество очагов в доме свидетельствует о благополучии хозяина. С характерным для парламентариев, но малообоснованным оптимизмом сторонники нового налога утверждали, что налог этот принесет миллион фунтов в год; на деле, однако же, сумма получилась в пять раз меньше, да и собрать ее оказалось совсем нелегко.

Законодательная деятельность «Кавалерского парламента» отражала в основном стремление подавить внутреннее сопротивление и свести до минимума силу религиозного нонконформизма. Один довольно комичный эпизод показал, что внутренние церковные распри все еще представляют угрозу миру в стране. Воодушевленный предсмертными выступлениями цареубийц, некто Томас Веннер, лондонский бочар и лидер церковной общины нонконформистов, вознамерился вместе с тремя десятками единомышленников захватить город и установить правление «святых». Система сыска еще не была отлажена должным образом, и в результате арестовали не тех, кого следовало: возникло опасение, что выступление Веннера — лишь часть организованного восстания. Охваченные паникой, власти запретили проведение стихийных митингов и подняли на ноги полицию. В провинции арестовали всех подозреваемых в инакомыслии. Среди них оказалось около пяти тысяч квакеров. Затем наступило некоторое отрезвление. Тайный Совет распорядился прекратить аресты и отпустить большинство квакеров-лондонцев. Атмосфера подозрительности тем не менее сохранялась, Карл не решился уменьшить охрану до обычного уровня, а страна в целом пребывала в страхе перед возможным бунтом.

Напуганные парламентарии поспешно приняли акт, направленный против демонстраций, — он ставил вне закона обращение с петициями, под которыми стояло более двадцати подписей, если на то не было специального разрешения как минимум трех мировых судей; при этом подавать петицию имели право не более десяти человек разом. Подавив эту форму общественного протеста, парламент далее принял так называемый Акт о лицензировании. Направленный против широкого распространения памфлетов, которые в поистине огромном количестве начали появляться после отмены в 1640 году цензуры, он восстанавливал государственный контроль над печатной продукцией. Этот шаг представлялся Карлу особенно важным. Он дважды обращался в парламент с требованием ускорить его принятие, что скорее всего объясняется острой реакцией короля на памфлет (так, во всяком случае, показалось многим читателям), в котором он сам стал объектом едкой критики за неблагодарность по отношению к давним приверженцам.

Затем закон обратил внимание на противников англиканской церкви. Первым ударом стал Акт о корпорациях. Большие города считались рассадниками протеста, нонконформизм был здесь делом обычным, население политически активно. Многие из таких городов имели самоуправление, осуществляемое выборными органами — корпорациями, в чьей лояльности по отношению к короне и церкви можно было сомневаться. Палата общин готова была немедленно упразднить самоуправление, однако этому воспротивились лорды, полагавшие, что такие перемены нуждаются в непосредственном вмешательстве короля. Это, в свою очередь, не понравилось членам нижней палаты, им вовсе не хотелось, чтобы монарх занимался решением местных проблем. Спор зашел в тупик, выйти из которого удалось лишь благодаря новой редакции акта, отдающей дело на откуп специальным уполномоченным парламентской комиссии. Помимо введения этой надзирающей инстанции, от членов корпораций требовалось дать клятву верности высшей власти, публично осудить «Ковенант», как минимум раз в год принимать участие в церковной службе по англиканскому обряду, а также торжественно заявить о том, что выступление против короны невозможно ни при каких обстоятельствах. Таким образом «Кавалерскому парламенту» удалось убрать с видных постов диссентеров и пресвитериан, не расширяя при этом полномочий короля.

Как раз в конфессиональном законодательстве сельская знать англиканского вероисповедания и проявила главным образом свою неуступчивость. Уже на открытии парламентской сессии было принято постановление, по которому все депутаты должны были соблюдать англиканский канон, а полномочия тех, кто отказывался, приостанавливались. Текст «Ковенанта» публично уничтожили руками обыкновенного палача. По Акту о безопасности королевской особы церкви возвращалось положение, которое она занимала до гражданской войны. Ни на что меньшее, чем прежний порядок в его чистой форме, парламентарии не соглашались, и сразу встал вопрос, как его сочетать с желанием короля сохранить добрые отношения с умеренными пресвитерианами. Карл всячески пытался сделать этот вопрос предметом более широкого обсуждения и решить вне стен парламента. Сначала он созвал Савойскую конференцию, затем, после ее провала, Синод — представительную ассамблею церковников. Однако заупрямилось и это возглавляемое Шелдоном собрание; парламент же ни в какую не соглашался принять пресвитерианские предложения, касающиеся текста молитвенника. В конце концов парламентарии безапелляционно заявили, что, если король воспротивится их воле, они могут пересмотреть билль об увеличении его финансового содержания. Шантажу Карл не поддался, но и попытки найти компромисс оказались тщетными, и первые его шаги, направленные на расширение свободы совести, фактически ни к чему не привели: около 1800 священников потеряли свои приходы. Победа англиканской церкви, и без того убедительная, вскоре стала абсолютной: вновь пробудившиеся в 1664–1665 годах страхи перед возможным восстанием заставили парламент принять Акт о тайных молельнях, возбраняющий встречи в количестве более пяти человек под «любым религиозным предлогом», а затем Пятимильный акт, запрещающий священникам и учителям, не подчиняющимся Акту о единообразии, приближаться менее чем на пять миль к месту, где они ранее проповедовали.

Результатом утверждения законодательных актов в области вероисповедания, широко, хотя и безосновательно известных под названием «Кодекса Кларендона», стали глубокие перемены в английской жизни, сказывавшиеся затем на протяжении не менее двухсот пятидесяти лет. Принятие этих актов означало, что англиканство сделалось средоточием духовного, общественного и политического консерватизма в стране. Английская церковь с ее епископами, священниками и дьяконами сплотилась под сенью единой доктрины и одного и того же молитвенника. Консенсус был достигнут. В то же время верхушка церкви во главе с монархом фактически получила монополию на управление страной. Лишь те, кто разделял ее верования pi ритуалы, мог занимать государственную должность. Таким образом, сложился союз между приходским священником и сквайром, союз, который потом наведет в стране порядок и дисциплину, а также покончит с фанатизмом «святых», жаждущих Нового Иерусалима. По всей стране усадьба и церковь сделались оплотом общественного порядка. Церковь, по крайней мере внешне, восторжествовала над часовней, а деревенская знать — опора англиканства — обрела влияние, от которого по своей воле уже никогда не отказывалась.

Принятие такого рода законов свидетельствовало о неспособности короля справиться с парламентом, падал и его личный престиж. Эйфория первых месяцев Реставрации быстро сменилась горьким разочарованием. Поведение Карла при обсуждении законов, касающихся жизни церкви и дворян-англикан, раздражало людей, а диссентерам не приносило ничего, кроме расстройства. Карл попытался было ослабить эффект новых законов, предложив принять Декларацию о веротерпимости, но натолкнулся на сопротивление палаты лордов. Это лишний раз засвидетельствовало, что возможности короля ограничены, и в то лее время усилило всеобщие сомнения по поводу его истинных религиозных воззрений. «Одобрительные ссылки на римско-католическую церковь многих шокируют», — отмечает Генри Бениет. Человек утонченный и способный, протеже Барбары Палмер, он лишь недавно вошел в круг приближенных Карла и сразу, как отмечают очевидцы, обнаружил умение «усмирять его нрав».

А вот властный Кларендон таким умением решительно не обладал или не хотел им пользоваться. Это он нес основную долю ответственности еще за один, на сей раз не имеющий отношения к церкви проект, который лишь способствовал дальнейшему падению популярности короля, продажу Дюнкерка. Дюнкерк — один из крупнейших внешнеполитических успехов Кромвеля, тем более ценимый в Англии с ее традиционной франкофобией, что впервые с отдаленных уже времен царствования Марии Тюдор, когда был потерян порт Кале, англичане получили плацдарм на французской земле. Иное дело, что защищать Дюнкерк было трудно, практической пользы от него никакой, а содержание его обходилось очень дорого, особенно когда в казне оставалось мало денег. Кларендон охотно ухватился за идею продать порт Людовику XIV, но публика, и без того недовольная новым налогообложением, узнав о готовящейся сделке, заволновалась всерьез.

На все это накладывались мотивы, особенно раздражавшие англичан. Карл и его окружение быстро завоевали репутацию гуляк и юбочников. Еще в сентябре 1661 года Пепис, человек вообще-то либеральных взглядов, записывал в дневнике: «Дела при дворе обстоят худо — подковерная борьба, зависть, нищета, сквернословие, пьянство, разврат. Не знаю, чем все это кончится». Неудивительно, что по всей стране ходили сплетни. Говорили, будто при дворе свирепствует сифилис. И что в карты там режутся день и ночь. И что придворные пьют как сапожники. Как-то группа юных бездельников, известных своей близостью королю, обедала в таверне на Боу-стрит. В какой-то момент один из них, сэр Чарлз Седли, уже изрядно подвыпив, вышел на балкон и произнес издевательскую проповедь. Прохожие забросали его грязью и камнями. В ответ они получили то же самое. «Перестрелка» продолжалась до появления стражи. Седли взяли, судили, отправили в тюрьму, затем под домашний арест, но тем дело не кончилось. Пепису кто-то сказал, что на протяжении всей сцены Седли щеголял голышом. По дороге в Оксфорд история обросла новыми подробностями: якобы не только он, но и все остальные были пьяны, а любители «жареного» во Флинтшире слышали, что вместе с молодыми людьми разделись и официантки — все шестеро. Иные поджимали губы и бормотали под нос, что от двора, где привечают французских наставников, носят парики и пользуются косметическими средствами, другого нельзя и ожидать.

Но больше всего судачили, конечно, о самом Карле. Со времен Генриха XVIII королевская распущенность так не бросалась в глаза. Возвращение на трон словно высвободило в Карле глубоко запрятанную чувственность, превратившуюся со временем буквально в манию. Власть дала ему возможность удовлетворять все свои желания, и он пользовался этой возможностью безудержно. Лорд Галифакс был, несомненно, прав, Карла «влекло к женщинам, ибо это был физически исключительно здоровый и сильный мужчина»; иное дело, что ничего «ангельского» в этой любви, конечно, не было, а вот ущерб авторитету короля она наносила немалый. Быть может, легенды о размерах королевского пениса (поэт Рочестер утверждал, что по длине он равен его же скипетру) и способны вызвать улыбку, но слухи о разврате, царящем при дворе, постепенно начали вызывать в стране содрогание.

Пепис, которого никак нельзя назвать ханжой, считал, что язык друзей короля «настолько груб и непристоен, что от него у слуг уши вянут». Ему было чрезвычайно неприятно думать, что король «распоряжается женщинами, как рабынями». Пепис, подобно многим из подданных Карла, всерьез задумываясь над этой его страстью, в конце концов пришел к выводу, что король, хотя у него и было множество внебрачных детей, в глубине души просто был влюблен в женскую красоту. «Карл, — пишет он, — проводит большую часть времени в постели, лаская женщин; другого ему ничего не надо, достаточно и этого, и от такого распутства ему не отказаться никогда».

Все это было весьма печально и как-то не по-английски. Пепис считал, что власть хоть как-то должна демонстрировать свою религиозность, да и «умеренность… настолько соприродна обыкновенному англичанину, что ее никак из него не вытравить». Но пугало не одно лишь любвеобилие Карла. Столь же (если не более) опасной многим казалась распущенность придворных дам. Условности были отброшены настолько, что даже мужчины чувствовали неловкость. Сама мысль о том, что женщины могут пить, предаваться азартным играм и говорить непристойности легче мужчин, казалась возмутительной. Тревога становилась все глубже, особенное отвращение вызывала Барбара Палмер — дама откровенно властная, честолюбивая, алчная и к тому же сделавшаяся реальной политической силой, что для многих было совершенно неприемлемо.

Визиты Карла к Барбаре стали настолько привычными, что даже стража шушукалась, когда он в разное время дня и ночи возвращался в свои дворцовые покои от женщины, которую Джон Ивлин называл «проклятием нации». Пепис, правда, был не столь категоричен. В конце концов Барбара была сексуальным символом века, когда мужчины отнюдь не скрывали своих похождений. Больше того, Барбара Палмер явно имела сильную, хотя и двусмысленную власть над Пеписом. Он жаждал иметь ее портрет и в конце концов купил литографию. В дневнике Пепис оставил весьма откровенные записи, касающиеся Барбары. Увидев ее чулки и кружевную нижнюю юбку развешанными во внутреннем дворе Уайтхолла, он, по собственному признанию, «получил удовольствие от одного взгляда на них». Когда служанка его начальника рассказала о Барбаре сальную историю, Пепис настолько возбудился, что набросился на девушку и «кончил в штаны».

В то же время Пепис отдавал себе отчет в том, что Барбара оказывает на Карла недоброе влияние, и страшился того, что это видно всем. В феврале 1661 года у Барбары родилась дочь Анна, и хотя все считали, что ее отец — прежний любовник Барбары лорд Честерфилд, Карл в конечном итоге признал девочку своей дочерью, главным образом имея в виду перспективы ее замужества. Тем временем роман матери Анны с королем встречал все большее сопротивление. Вдовствующая герцогиня Ричмондская как-то выразила надежду, что бесстыжая Барбара закончит жизнь, как Джейн Шор, злополучная любовница Эдуарда IV: она умерла в нищете, а тело ее было брошено в навозную кучу. Кларендон, родственник Барбары по линии своей первой жены, с трудом заставлял себе произнести ее имя, чаще всего называя ее «этой женщиной». Как-то случилась неприятная сцена: трое мужчин в масках, скорее всего придворные, остановили Барбару в Сент-Джеймском парке и осыпали ее ругательствами. Она в страхе бежала домой.

Карл не обращал на поднимающийся вокруг ропот ни малейшего внимания. Чтобы закрепить за Барбарой положение первой любовницы, а также дать статус детям, которых она может от него родить, Карл решил наградить ее мужа-рогоносца титулом ирландского пэра. Его и унаследуют дети Барбары. Это был явный и оскорбительный вызов обществу, но то обстоятельство, что Карл избрал именно такое звание, свидетельствует о том, что он все рассчитал, включая и сопротивление со стороны Кларендона. А на Ирландию власть лорд-канцлера не распространялась. Карл приказал своему статс-секретарю заготовить указ о производстве мистера Роджера Палмера в сан барона Лимбрика и графа Калсмана и «дать его на подпись уже к обеду». Тот повиновался, и в 1662 году Барбара родила от Карла сына уже в качестве графини Калсман. Мальчика окрестили Карлом в вестминстерской церкви Св. Маргариты, но сам обряд крещения вызвал яростную стычку Барбары с Роджером Палмером, в то время прихожанином римско-католической церкви, и когда она вылетела из его дома, захватив с собой все ценности, которые сумела рассовать по карманам, он, непримиренный, отправился во Францию. Свежеиспеченная графиня была только рада избавиться от этой обузы, но тут случилась неприятная неожиданность: она столкнулась с соперницей.

Теперь Карлу предстояло ввести в медвежью берлогу двора английской Реставрации свою будущую жену. Между тем мало кто из женщин того времени был бы столь же плохо подготовлен к этому знакомству, как Екатерина Браганза. Да и не подходила она для этой среды. В свои двадцать три года девушка жила настолько замкнуто, что светская жизнь оставалась для нее тайной за семью печатями. Воспитывалась она как истовая и даже фанатичная католичка, и путешествие в местную часовню, чтобы помолиться при известии о своем надвигающемся замужестве, было едва ли не единственным ее выходом за пределы дворца, где она жила в Португалии. Подготовившись таким образом, Екатерина Браганза отправилась в долгий, сопровождавшийся штормами морской переход в Англию. С ней вместе была ее свита, состоявшая из духовников, парикмахеров, парфюмеров, глухой дуэньи и шестерых «страхолюдин»-фрейлин, чьи уродливые юбки с фижмами и пуританские нравы в скором будущем доставят ей немало неудобств. По прибытии на место робкая маленькая принцесса попросила чашку чая, но в те времена это была еще редкость, чая не нашлось, и ей пришлось удовольствоваться бокалом слабого пива. Внешность у нее была не слишком впечатляющая. Ивлин описывает женщину «невысокую, хотя и неплохо сложенную, с печальными красивыми глазами, выступающими вперед зубами, портящими рот, но в остальном довольно приятную». Однако самого короля больше всего удивили волосы невесты, густыми прядями ниспадающие с обеих сторон лба. «Господа, — якобы сказал Карл своим приближенным, — вы привезли мне летучую мышь».

Принцесса, естественно, была католичкой, и к ее бракосочетанию с Карлом готовились со всем тщанием. Португальский посол твердо заверил английского короля, что Екатерина при всей своей набожности «полностью свободна от фанатизма, который отличает столь многих приверженцев этой веры, делая их совершенно непереносимыми в общении». Тем не менее декорум должен был быть соблюден. Кларендон всячески настаивал, чтобы Карл отправился в Портсмут встречать принцессу в сопровождении какого-нибудь епископа-англиканина, подчеркивая тем самым свои протестантские симпатии. Согласились на том, что из уважения к чувствам Екатерины будет тайно проведена краткая служба по католическому обряду, но для широкой публики чрезвычайно важна была именно протестантская церемония. Ее и провели в Большой Палате официальной резиденции портсмутского губернатора. Королевская чета восседала на троне, отделенном от собравшихся высоким помостом. По завершении церемонии от платья принцессы отвязали по португальской традиции так называемые любовные узелки из голубого шелка и роздали их гостям, но от этого брачная ночь успешнее не стала. Из-за морского перехода у Екатерины разладились ее женские дела, и Карл, утомленный собственным путешествием, писал впоследствии, что «это только способствовало сохранению чести нации, ибо, по правде говоря, спать хотелось невероятно».

В эти первые дни Карл желал быть со своей неопытной юной женой как можно отзывчивее. Ведь Екатерина, сразу оказавшаяся под властью его обаяния, явно хотела во всем ему угодить. Карл писал Кларендону: «Если я что-нибудь понимаю в людях — а думаю, это так и есть, — королева прекрасная женщина». Испытание праведности не замедлило произойти. В переписке с дочерью португальская королева-мать предупреждала ее насчет леди Калсман и энергично советовала ей, чтобы она даже имя этой дамы запретила называть в своем присутствии. Но графиню, ожидавшую от Карла ребенка, было не так-то легко укротить. Со всей решительностью она потребовала, чтобы роды состоялись в Хэмптон-Корте, где проводили свой медовый месяц Карл и Екатерина. Король отказал, но его любовница, явно не желая примириться с поражением, сделала весьма характерный для себя ход.

При дворе был пущен слух, будто окружающие королеву девственницы оказывают на нее, по мнению Карла, нежелательное иноземное воздействие. Они не понимают английских нравов и отказываются спать в постели, которую когда-либо занимал мужчина, а также с отвращением относятся к английской привычке оправляться на людях, жалуясь, что «и шагу не ступишь, чтобы на каждом углу не увидеть свинью-англичанина, поливающего стену». Ясно, что от этих дам с их предрассудками надо срочно избавляться. Между тем, пока на место первой фрейлины королевы из англичанок претендовала одна лишь графиня Суффолкская, леди Калсман увидела, что и у нее лично есть шанс. Она устроила королю несколько сцен с заламыванием рук и слезами, сыграла на чувстве вины, которое он не мог не испытывать, и в конце концов сломила сопротивление венценосца: теперь претендентский список возглавляла она.

К изумлению Карла, его послушная маленькая королева воспылала латинским гневом. Повторяя с явным отвращением ненавистное имя, она заявила, что если король будет настаивать на том, чтобы при дворе появилась эта дама, пусть он лучше отошлет ее, Екатерину, назад в Португалию. Карл попытался было успокоить жену: мол, все это дело прошлое, с графиней у него покончено. Это была откровенная ложь, о чем Екатерина уже прекрасно знала. Так или иначе, графине удалось уговорить любовника включить ее в круг дам, которых должны были представить королеве. Когда рука Екатерины протянулась для поцелуя, одна из «страхолюдин» наклонилась к ней и прошептала на ухо имя женщины, стоящей перед нею на коленях. Королева отдернула руку. Последовали слезы, кровь из носа, и Екатерину в судорогах вынесли из комнаты.

Замять дело поручили Кларендону. Карл же, заставив других стирать свое грязное белье, упорно сохранял остатки собственного достоинства. В разговоре с лорд-канцлером он прямо заявил, что честь обязывает его не оставлять мать своего ребенка, а долг жены — повиноваться мужу. В противном случае, добавил Карл безо всякой видимой логики, он возьмет себе кучу любовниц, лишь бы только досадить ей. Кларендон принялся за дело. Снова полились слезы, начались бесконечные разговоры. Униженной королеве было ясно дано понять, что английский закон требует от нее взять фрейлиной даму, которую они оба с лорд-канцлером ненавидят, хоть и по разным причинам. Разгневанная Екатерина заявила, что немедленно возвращается в Португалию. «Вы не можете уехать без согласия его величества», — возразил Кларендон. Карлу же он посоветовал выждать несколько дней — пусть дело уладится само собой. Когда супруги наконец встретились, крик был слышен во всем дворце. Королева несколько дней проплакала, упрямо отказываясь даже видеться с мужем. На Карла это, похоже, произвело некоторое впечатление. Оказывается, у его жены есть сила духа. Это новость. Карл почувствовал себя пристыженным, и хотя от своего отступаться был не намерен (и действительно, в конце концов Екатерина вынуждена была сдаться), его чувства к жене сделались глубже, чем он прежде мог себе представить.

Леди Калсман получила свое место, правда, за него пришлось заплатить: король явно потеплел к жене. Впрочем, графине нужно было нечто большее, нежели положение при дворе королевы. Конечно, это имело значение, и немалое: сопровождая Екатерину, куда бы та ни пошла, Барбара была всегда на виду. Но этого ей было недостаточно. Графиня желала ясного и недвусмысленного признания своей роли первой любовницы короля. Она хотела иметь покои в Уайтхолле и, получив их в апреле 1663 года, принялась со всем энтузиазмом обживать. По уши влюбленный в Барбару король регулярно туда наведывался и нисколько не возражал, что его любовница принимает там и других. Быть может, этой терпимости способствовал его собственный любвеобильный нрав. Среди визитеров леди Калсман были такие известные люди, как сэр Чарлз Беркли, Джеймс Гамильтон, лорд Сэндвич и похотливый племянник Генри Джермина. Даже первый внебрачный сын короля, Джеймс Крофтс, которому исполнилось уже 13 лет и который был, судя по миниатюре Сэмюэла Купера, неотразимо привлекательным подростком, проложил себе путь в ее спальню. У Джеймса, правда, была уже к этому времени собственная любовница, но неизменно наблюдательный Пепис отмечал, что герцог Монмат (как вскоре все станут называть молодого человека) «постоянно трется подле леди Калсман».

Дети, прижитые королем с леди Калсман, всегда были под рукой у любящего отца, а когда они ему надоедали, его ждал богатый стол графини, высоко ценимый даже французским послом. Король проводил в покоях любовницы — на что она и рассчитывала — все больше и больше времени. Даже Пеписа, при всем его восторге перед женщинами, это шокировало. «Леди Калсман, — записывал он в дневнике, — вертит им как хочет; в ее распоряжении — все любовные ухищрения Аретино[3], в которых и он знает толк, не зря ведь… у него длинный; но в том-то и беда, ведь, как говорится в итальянской пословице, «Cazzo dritto non vuolt consiglio»[4] Результат всего этого был и предсказуем, и ужасен. Политику Карла отныне определяла похоть. «Если одни советники, люди здравомыслящие, — записывает Пепис, — дают королю хороший совет и подталкивают его к действиям, идущим ему на пользу, то другие — советники в удовольствиях, которые подкатываются к нему, когда он пребывает в компании леди Калсман, в настроении веселом, и всячески убеждают не слушать этих старых, выживших из ума олухов».

Среди «старых олухов» был и Кларендон. Графиня, зная, как он к ней относится, отвечала ему ненавистью прямо-таки утробной. Она во всеуслышание заявляла, что хотела бы видеть его голову на пике, а поскольку это было за пределами ее возможностей, решила окружить его врагами. В осуществлении этого плана главным оружием Барбары были Беннет и лорд Дигби. Их-то графиня всячески и побуждала очернять в глазах короля финансовую и церковную политику лорд-канцлера; особые надежды она возлагала на Беннета, которого король в последнее время приблизил к себе: сделал государственным секретарем и предоставил ему резиденцию в Уайтхолле, что открывало этому вельможе прямой доступ к его величеству. Но Карл, полностью поглощенный любовницей, уделял повседневным государственным делам все меньше и меньше внимания. Кларендон был в отчаянии. «Хуже всего, — писал он Ормонду, — что король, как обычно, рассеян и делами почти не занимается. Это буквально разбивает мне сердце. Просто руки опускаются. И не только у меня, но и у других ваших друзей». Карл перестал наносить домашние визиты лорд-канцлеру, и ведение внешнеполитических дел перешло в основном к Беннету.

Но даже при том, что леди завлекала Карла на потенциально опасный политический путь, влияние ее на короля все-таки было уже на ущербе. Почти весь 1663 год она была беременна (ребенок, Генри Палмер, родился в сентябре и лишь позже был признан Карлом), а между тем при дворе у нее появилась опасная соперница в лице прелестной пятнадцатилетней особы Фрэнсис Стюарт. Даже Генриетта Анна, знавшая ее по Парижу, отзывалась о ней как о «редкостно очаровательной девушке, способной украсить своим присутствием любой двор». La belle Stuart, как ее все называли, разительно отличалась от леди Калсман. Она была миниатюрна, наивна и довольно глупа, разговорам о политике предпочитала строительство карточных домиков и при том, что была падкой на лесть и склонной к флирту, отличалась совершенной, неправдоподобной невинностью. Карл увлекся ею не на шутку, и вскоре парочка уже не скрывалась от публики.

Как обычно, Пепис с интересом наблюдал за происходящим издалека. Таких красоток, как la belle Stuart, писал он, «я в жизни не видывал; пожалуй, она превосходит даже леди Калсман… неудивительно, что король к ней переменился, о причинах его нынешней холодности гадать не приходится». Пройдет совсем немного времени, и объект его вожделений будет избран символом Британии для чеканки английских монет: профиль Фрэнсис Стюарт будет украшать их почти три столетия. Иное дело, что графиню не заставишь так просто капитулировать. Она была слишком умна, чтобы бороться в открытую. Прикинувшись подругой, наставницей, старшей конфиденткой юной девушки, леди Калсман приглашала ее на приемы, где наверняка должен был появиться король. На одном из таких приемов она, чтобы раззадорить Карла, затеяла нечто вроде спектакля с лесбийскими мотивами. Графиня и Фрэнсис, пройдя через воображаемую брачную церемонию, удалились — впрочем, на глазах у зрителей — в супружескую спальню. Миледи играла роль мужа и лишь с появлением Карла уступила ему свое место, приглашая возлечь с Фрэнсис. Однако король не позволил игре зайти слишком далеко. Он всерьез привязался к девушке.

А осенью 1663 года случилась уже действительная и куда более печальная постельная сцена. Екатерина Браганза всерьез заболела. Карл сидел у ее изголовья, испытывая одновременно чувства сострадания и вины. У жены явно началась лихорадка, мысли больной путались, и наружу прорвался вечно преследующий ее страх. Екатерине показалось, что она разрешилась «мальчиком-уродцем».

— Нет-нет, что ты, очень славный мальчуган! — Карл вложил в свои слова всю нежность, на какую только был способен.

Екатерина продолжала что-то бессвязно говорить о ребенке, а потом спросила:

— Как дети?

Это был один из самых трудных вопросов эпохи Реставрации. У королевской четы при всех стараниях ничего не получалось с рождением наследника престола, который рассеял бы приближающиеся тучи.