"Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II" - читать интересную книгу автора (Кут Стивен)

Глава 13 Король в деле

Пока подготовка к войне шла своим чередом, Карлу было чем занять себя на досуге. Перевалив за рубеж сорока лет, он оставался чрезвычайно энергичным мужчиной. Но сколь бы насыщенно ни протекали его ночи, вставал он нередко в пять утра и большими быстрыми шагами мерил парки королевского дворца, направляясь поплавать в личном своем канале или на реку, за весла. Нередко с ним увязывались верткие маленькие спаниели — эта порода впоследствии получила его имя.

Для человека, обремененного всяческими тайнами, вовлеченного в сложные интриги мировой политики, постоянно ощущающего враждебность окружения и служащего мишенью разнообразных нападок, домашние любимцы, эти верные друзья — настоящая радость. Для них были заказаны роскошные подушки, и, когда Карлу самому было некогда ими заниматься, на прогулку выходил специально нанятый человек, чьи услуги оплачивались весьма щедро. Собачкам разрешалось спать в королевской постели, они, говорят, и дела свои тут же делали. Но чужому приближаться к ним было небезопасно. Однажды рьяный роялист наклонился почесать у одной из них за ухом и тут же получил в «награду» болезненный укус. «Да благословит Господь ваше величество, — пробормотал бедняга, — и да проклянет он ваших псин!» Карл ограничился добродушно-иронической улыбкой, которая давно уже стала маской этого обычно замкнутого и неразговорчивого человека.

Прогулками, плаванием и греблей спортивные занятия Карла не ограничивались. В Сент-Джеймском парке он играл в крокет и кегли, но с особым азартом отдавался всеобщему увлечению времен Реставрации — пэл-мэлу, игре, в которой, ударяя по шару деревянной битой, надо попасть в подвешенный над землей обруч; чтобы король мог играть в пэл-мэл, для него специально разбили аллею в полторы тысячи футов длиной. Находилась она в той части города, которая и поныне носит это название: Пэлл-Мэлл. Аллея была устлана скорлупками, этим занимался слуга, весьма гордившийся своим титулом королевского скорлупочника. Но любимым занятием Карла оставался теннис или, точнее говоря, королевский теннис. Эта игра и впрямь долгие годы была постоянной физической нагрузкой короля, на корте он себя не щадил и однажды за одну игру сбросил четыре с половиной фунта. Карл любил теннис так беззаветно, что велел реставрировать старинную теннисную площадку в Хэмптон-Корте, да и новых понастроили в Уайтхолле и Виндзоре. Рядом с кортами непременно устанавливали кушетку, чтобы король мог отдохнуть после утомительного сражения; тут же по десять шиллингов за пару продавались полотенца с монограммами.

Отдохновением были и рыбалка, и охота в фазаньем заповеднике или большом утином пруду, вырытом по приказанию короля в Сент-Джеймском парке (к нему примыкал целый каскад бассейнов, наполнявшихся водой из Темзы). Был Карл и отличным наездником, что чрезвычайно льстило самолюбию его старого наставника и признанного мастера конной езды герцога Ньюкасла. «Отлично сидит в седле», — писал Ньюкасл, добавляя, что и объезжать молодняк Карл тоже умеет, а это верный признак высокого мастерства. Предмет особых забот (и статью немалых расходов) составляли охотничьи птицы, не говоря уж о конюшнях и их обитателях. На одно только сено как-то раз была потрачена за год тысяча фунтов.

Не менее шестидесяти едоков этого сена составляли верховые лошади, и Карл долгие годы обожал азарт преследования. После возвращения в Лондон король, который, будучи в изгнании, не знал, что делать с преподнесенной ему в подарок сворой борзых, сразу распорядился развести в королевских парках и лесах оленей. Нью-Форест, Шервудский лес, Виндзорский лес, Уолтэм-Форест, Энфилдчейз — все эти места постоянно оглашались шумом королевской охоты; тех же, кто посмеет убить оленя без специального разрешения короля, ждала суровая кара. И все-таки, если говорить о лошадях, главным для Карла оставались скачки. Центром этого спорта королей вскоре сделался Ньюмаркет. Сюда Карл, оставляя все дела, отправлялся два-три раза в год, иногда на несколько недель. Это было место отдыха и развлечений, и сам вид Ньюмаркета вызывал порой желчные замечания. 19 октября 1671 года здесь случилось провести ночь вездесущему Ивлину, и он обнаружил, судя по записи в дневнике, «веселую публику, все куда-то скачут, пляшут, пируют, веселятся почем зря, короче, все это больше напоминает останки роскошного пиршества, нежели христианский двор». Чтобы было где разместить многочисленных гостей этих празднеств, Карл купил (хотя до конца так за покупку и не расплатился) Одли-энд, а потом Рен построил ему дворец в самом Ньюмаркете; правда, его архитектура оказалась неудачной, Ивлин нашел здание уродливым, а Карл неудобным: потолки слишком низкие.

Появившись в Ньюмаркете впервые, Карл сразу же обнаружил живой интерес ко всем деталям скачек. Он всегда с удовольствием беседовал с жокеями и даже обедал с ними. Толковали о весе скакунов, заездах, тренировке. В качестве приза Карл подарил устроителям королевское блюдо, а за разминкой наблюдал из небольшого павильона, выстроенного неподалеку на склоне холма, или прямо из седла. Его замечания всегда отличались профессиональной точностью, да и сам он как жокей оставался на высоте, особенно если учесть его возраст и рост. Изрядно перешагнув за сорок, Карл все еще вполне находил в себе силы соревноваться, а в 1675 году даже выиграл им же преподнесенное блюдо — исключительно за счет мастерства. Эти скачки оставили по себе память, сохранившуюся и поныне, — так называемую Раули Майл в Ньюмаркете, получившую свое название от самого известного королевского рысака, чьи выдающиеся достоинства были таковы, что самого наездника — а он был под стать коню — прозвали Старым Раули.

Самое верное свидетельство этой открытости короля — живая признательность лондонцев, ведь это Карл сделал Сент-Джеймский парк общедоступным местом. Здесь он гулял, здесь развлекался различными играми, здесь можно было его увидеть и запросто подойти к нему; определенно это был «веселый монарх», находивший удовольствие в занятиях, которые нравились и его подданным, и не застегнутый на все пуговицы, что всегда противоречило его природным склонностям. Способствовали укреплению всеобщей симпатии и повседневные, а также художественные интересы короля. Парк должен был быть не только общедоступным, но и красивым. Обдумывая геометрию этого пространства с его аллеями, расположенными между рядами деревьев, каналом, озерами причудливой формы — этими поистине живительными источниками в душной, нездоровой атмосфере большого города, — Карл в соответствии со своими французскими вкусами пользовался советами великого Ле Нотра.

Любопытствующие могли здесь также поглазеть на экзотических птиц, в том числе на пару пеликанов, которых король выписал из Астрахани; ошеломленному Ивлину они показались чем-то средним между аистом и лебедем. О королевском вольере все еще напоминает «Птичья дорожка», а о его хозяине — массивные ворота. Но короля занимали не только проекты, отличающиеся грандиозными масштабами. Человеку живому и практическому, Карлу интересны были разного рода растения и посадки; на одной из самых славных картин времен Реставрации изображен королевский садовник мистер Роуз, преподносящий ему первый ананас, выращенный в Англии. Фоном этой милой сцены служит Дорни-Корт — дом, где жила семья покинутого мужа леди Калсман.

Содержится здесь и намек на некие тайные глубины, ибо сама миледи ныне олицетворяла все то, что простой народ особенно отвращало и чего больше всего люди боялись в распутном дворе Реставрации. Казалось, тщеславие и алчность этой дамы, ее сексуальные аппетиты и стремление к власти не имеют пределов. Все, что с нею было связано, подрывало уважение и вызывало недоверие к власти. Ее демонстративный переход в католицизм только усугублял всеобщее недовольство, и даже королева — правоверная католичка — отнюдь не радовалась тому, что в лоне ее церкви оказалась эта ставшая притчей во языцех прихожанка. Екатерина ясно дала понять, что не желает видеть леди Калсман на мессе у себя в часовне, но Карл со своим обычным юмором лишь посмеялся над женой, заметив, что женская душа — потемки, лучше туда не заглядывать. В то же время иные высокопоставленные англикане только радовались тому, что королевская maitresse en titre покинула лоно их церкви. «Если римско-католическая церковь приобрела в ее лице не больше, чем мы потеряли, — заметил будущий епископ Норвичский, — то и говорить не о чем».

Сарказм нередко оказывался лучшим оружием в отношениях с этой женщиной. Когда в 1665 году в Оксфорде у нее родился сын от Карла, которого назвали Джорджем, студенты прикрепили к дверям ее дома записку на латыни, которая вскоре превратится в неприличное двустишие на английском, — повторять его будут долго, лишь подогревая тем самым всеобщую злость и отвращение, которые вызывали половая распущенность и политические амбиции этой дамы:

В какой-то момент уверенность миледи в своей власти над королем достигла гротескных масштабов — она решила заставить его признать себя отцом ребенка, которым была беременна от распутного Генри Джермина. Последовала бурная сцена, в ходе которой графиня потребовала, чтобы младенца крестили в королевской часовне Уайтхолла, иначе она расшибет ему головку о мраморный пол прямо у Карла на глазах. На возражения короля, что они не спят вместе уже несколько месяцев и он никак не может быть отцом ребенка, она не обратила ни малейшего внимания. «Какого черта! Ну так вы будете им!» — последовал яростный взрыв. Король явно растерялся, а любовница готова была торжествовать победу. Она требовала полного согласия. Говорила, что предаст гласности письма короля. Заставила его опуститься на колени и просить прощения. Грозила «привести всех его ублюдков к нему в кабинет». Настаивала на том, чтобы он признал своим любого ее ребенка, независимо от того, кто его отец на самом деле. Под этим напором Карл только ежился, отступал, прикрывал лицо руками, но какое-то сильное чувство, сидевшее глубоко внутри, наверное, чувство самосохранения, удерживало его от того, чтобы выставить себя полным дураком. Скандал удалось замять, отцом ребенка он признать себя отказался. А утешаться пришлось на стороне.

Среди многочисленных обязанностей королевского пажа-постельничего Уилла Чифинча были и обязанности главного сводника. Тайком провести женщину в Уайтхолл было несложно. Дел становилось все больше, и Карл искал отдохновения в объятиях многочисленных дам. Их перечень включает в себя и самых высокопоставленных придворных — графиню Фалмут, графиню Килдейр, — и, скажем, фрейлину королевы Уинифред Уэллс, которая, говорят, осанкой напоминала богиню, а глазами — дремлющую овцу. Уступали королевским домогательствам даже дочери священников, например миссис Джейн Робертс. Правда, под конец жизни они горько в этом каялись. Миссис Райт, несравненная певица и, по свидетельству современников, самая доступная женщина в Англии, развлекала Ивлина своим голосом, а Карла телом. Очаровательную танцовщицу Молл Дэвис оказалось нетрудно увести из театра герцога Йоркского, король не на шутку влюбился в эту нахальную шлюшку, снял ей дом, обставил его, подарил кольцо стоимостью в 600 фунтов. Эти победы несколько ослабляли, но до конца не подавляли страсти короля к царственной леди Калсман. Пепис отмечает, что он «сам бесконечно устал от нее и чего бы только не дал, чтобы избавиться; но он слишком слаб, слишком влюблен и просто не отваживается на разрыв». Самое большее, на что король был способен, — компромисс. Он переселил ее из Уайтхолла в Беркшир-Хаус, где она и жила до тех пор, пока растущие долги не вынудили ее продать дворец и построить неподалеку дом поменьше.

Тем временем множились и любовные победы самой графини. Большинство из них становились достоянием публики. Проезжая как-то по Пэлл-Мэлл, миледи небрежно окликнула драматурга Уильяма Уичерли. Тот, как боевой конь, заслышавший звук горна, последовал за ней, и это положило начало роману, который стал известен всем после того, как писатель посвятил ей свою первую пьесу «Любовь в лесу». Будущий герцог Мальборо — привлекательный, мужественный юноша двадцати одного года — с охотой длил отношения, которые, можно было не сомневаться, должны были обогатить его. И когда леди Калсман подарила ему 5000 фунтов, он демонстративно отказался тратить их так, как принято, а без всякой сентиментальности вложил в ежегодную ренту. Карл отозвался снисходительной репликой: «Прощаю, ведь тебе надо зарабатывать на хлеб насущный».

Добычей леди Калсман становились не только писатели и юные офицеры. У нее был развитой вкус на все необычное (недаром Марвелл, как мы видели, представил ее в виде соблазнительницы смазливого грума), и вот она связалась на какое-то время с канатоходцем Джейкобом Холлом, заказала двойной портрет и даже назначила ему жалованье. Другие, еще более увлекательные истории, быть может, не более чем апокриф, но атмосферу, в какой жила эта женщина, они передают. Когда почти через триста лет после смерти, последовавшей в 1440 году, было подвергнуто эксгумации тело епископа Роберта Брейбрука, выяснилось, что оно сохранилось в редкостной целости. Некто лорд Колрен стал свидетелем такой ошеломившей его сцены: к телу подошла в сопровождении джентльмена и еще двух или трех спутниц дама, судя по виду, из высшего света и попросила оставить ее одну. Ею оказалась леди Калсман, а то, что Колрен обнаружил, вернувшись через некоторое время к трупу, лучше всего передать его собственными словами. Добрый епископ, пишет он, «походил на евнуха из турецкого гарема. Крайняя плоть его была откушена настолько, насколько могли захватить зубы женщины. За какие-то четверть часа, — заключает он, — эта добрая дама сделала то, чего не смогли за почти три столетия сделать зубы времени».

По мере того как король охладевал к леди Калсман, возрастала ее алчность. Деньги она тратила не считая и к тридцати годам поняла, что надо готовиться к старости. Ей нужны были титулы, и она их получила. В 1670 году она стала разом графиней Саутгемптонской, герцогиней Кливлендской и баронессой Нонзух. Эта последняя почесть сопровождалась актом дарения потрясающего дворца в ренессансном стиле, выстроенного некогда Генрихом VIII. Новоиспеченная хозяйка быстро очистила его от всего, что можно было продать, а затем оставила приходить в упадок. Но даже такого рода мародерство не удовлетворило запросов графини-герцогини-баронессы. При дворе день и ночь играли, долги ее стремительно росли (как-то раз она за день просадила 20 тысяч), и это несмотря на то, что Карл не раз ее выручал. Теперь он назначил ей ежегодную пенсию в 4700 фунтов, из доходов почтового ведомства. Судя по всему, для леди Калсман всегда был открыт и кошелек Тайного Совета, так что вскоре ее доходы достигли примерно 30 тысяч фунтов в год. Этому безумию пришел конец лишь в 1676 году, когда она в сопровождении пятнадцатилетней беременной дочери уехала в Париж, откуда, впрочем, продолжала бомбардировать Карла письмами со все новыми требованиями.

Одним из немногих мест, где несчастный король мог хоть иногда найти отдохновение, была яхта. Взявшись некогда юношей за руль «Черного гордого орла», он не утратил любви к морю. Вернувшись на трон, Карл переоборудовал и переименовал судно (теперь оно называлось «Побег короля»), на котором в свое время бежал из Брайтелмстоуна. Помимо этого, Голландская Ост-Индская компания подарила ему точную копию яхты, которая с триумфом доставила его из Бреды в Дельфт. Опытный в этих делах Пепис, осмотрев «Марию» (так называлась яхта), чрезвычайно высоко оценил ее. «Даже не поверишь, — писал он, сколько места на таком, казалось бы, крохотном суденышке». Вскоре братья Петт принялись по образцу этого судна строить яхты для знати, уснащая их пуховиками и восточными портьерами, роскошными, в золоте и коже, каютами и оловянными ночными горшками — от них тоже никуда не денешься. Несмотря на свой воинственный вид (иные из таких яхт были вооружены восемью пушками), они более всего подходили для гонок, и Карл увлекся этим видом спорта не меньше, чем конными скачками. И опять это был не просто азарт, но и профессиональный интерес. Карл, можно сказать, стал авторитетом в области «философии судового дела», хотя кое-кто считал, что это ниже королевского достоинства. По словам епископа Барнетта, Карл «хорошо разбирался в навигации, но еще лучше — в устройстве судов, в этом отношении он меньше всего походил на венценосца».

Интерес к внутреннему устройству судна лишний раз свидетельствует о практическом складе ума Карла. Ивлин отмечает, как часто он толковал с ним об убранстве яхт, хотя сам-то этот великий любитель дневников и знаток искусств и наук (современники называли его виртуозом) хотел бы поговорить со своим монархом о предметах более серьезных. В результате возникла обоюдоприятная близость. Ивлин высоко, хотя и с достойной сдержанностью, отзывается о короле — «человеке жизнерадостном, доступном, вовсе не жестоком или кровавом». Ему нравилась королевская стать Карла, у него «великий» голос, «все движения естественны». Ивлин наслаждался его «незаурядным талантом рассказчика всяких забавных историй», и, естественно, ему доставляло удовольствие, что король — как и он, Ивлин, — любит растения и строительное дело.

Тем и другим Ивлин занимался профессионально, и ему было приятно, когда его величество при случайной встрече в Уайтхолле в присутствии знатных придворных поблагодарил его за книги «Архитектура» и «Сильва»[6]. С характерными для Карла непринужденностью и живым интересом к практическим делам он наговорил автору кучу комплиментов, особо отметив важность предметов и отличное оформление обоих изданий. Что со стороны короля это был не просто реверанс, подчеркивает произошедшая следом небольшая сцена. Карл знаком предложил Ивлину идти за ним. Они подошли к окну, и король попросил дать ему чистый лист бумаги и мелок. По случайности у Ивлина оказалось и то и другое. Король, записывает Ивлин, расправил бумагу на сиденье стула и «набросал план перестройки Уайтхолла, включая залы государственных приемов и иные подробности». Ивлин вынужден был признать, что схема сделана «не лучшим образом», но тем не менее он сохранил рисунок как «большую редкость».

Именно Ивлин познакомил Карла с человеком, которому предстояло заняться резьбой по дереву в целом ряде королевских дворцов. Это был некто Гринлинг Гиббонс. Ивлин нашел этого молодого человека в деревенской глуши, где он в одиночку занимался своим делом. Тогда Гиббонс создавал рельефное изображение одного из полотен Тинторетто, и на гостя произвели большое впечатление как мастерство, с каким копиист передал не менее сотни человеческих фигур, так и прекрасно орнаментированная рама. Ивлину показалось, что «даже в природе нет той нежности, той тонкости, что отличает вырезанные на ней цветы и фестоны». Такого человека непременно надо было представить королю, и, дождавшись удобного момента, Ивлин «попросил Его Величество отпустить (его) на несколько дней и доставить мастера вместе с работами во дворец; готов поручиться, что ничего подобного прежде Его Величеству видеть не приходилось, Вы будете довольны, сир, и наверняка найдете ему применение». «Отличный образец резьбы по дереву» был обычным порядком переправлен в Уайтхолл и помещен в покоях сэра Ричарда Брауна, тестя Ивлина. Ивлин спросил Карла, не желает ли тот, чтобы произведение перенесли к нему в кабинет, но Карл с обычной легкостью бросил: «Зачем же? Лучше проводите меня к сэру Ричарду». Увиденное Карлу чрезвычайно понравилось. «Едва войдя, он сразу же стал рассматривать работу, долго от нее не отрывался, а потом заговорил с мистером Гиббонсом, которого я привел поцеловать королю руку. Далее Его Величество распорядился немедленно перенести работу на сторону королевы и показать Ее Величеству».

Однако же королевское покровительство давалось нелегко. Едва королева бросила взгляд на работу Гиббонса, как некая мадам де Бур, «француженка, снабжавшая придворных дам юбками, лентами и всяческими безделушками из Парижа», разразилась придирками, хотя «разбиралась в этих вещах не больше, чем осел или обезьяна». Тем не менее Екатерина Браганза сочла нужным прислушаться к ней, а не к Ивлину, и, к большому неудовольствию последнего, его протеже пришлось вернуться в свой деревенский домик. Чтобы помочь талантливому юноше, надо было искать другие способы, и наилучшей средой для этого оказался небольшой и замкнутый круг художников и интеллектуалов того времени: «Мистер Рен заверил меня, что все будет в порядке; помимо того мне удалось уговорить Его Величество использовать Гиббонса на работах в Виндзоре, который перестраивался под руководством моего друга, архитектора мистера Мэя».

К Виндзору Карл выказывал особый интерес. Сэру Сэмюэлу Морланду — инженеру, руководившему строительными работами, Карл велел окружить замок фонтанами и соорудить насос, через который струи воды, поступающей из Темзы, будут выбрасываться на высоту 60 футов. Из самого замка были убраны многие средневековые скульптуры и картины, чтобы освободить место работам таких художников, как, например, создатель фресок итальянец Антонио Веррио. Теперь, занимаясь повседневной рутиной — обедая с придворными в зале приемов, или беседуя с высокопоставленными лицами у себя в кабинете, или отдавая распоряжения слугам, — король мог разглядывать извивающиеся на стенах и потолках аллегорические фигуры. Здесь же он удовлетворял свой интерес к музыке. Балет его скорее раздражал, а нечастые маскарады не шли ни в какое сравнение с пышными представлениями в Уайтхолле, когда был жив отец, однако инструментальной музыкой он неизменно и искренне восхищался. Тон, как и во всем остальном, задавали французы, но Карл внес свой вклад и в развитие английской музыки, сначала включив Генри Перселла в состав детского хора, певшего в королевской часовне, а затем, когда молодой человек обнаружил дар композитора, заказывая ему инструментальные произведения. Впоследствии Карл назначил Перселла органистом Вестминстерского аббатства и, наконец, в 1682 году — придворным композитором.

Ивлин, тоже большой любитель музыки, называл Перселла величайшим английским композитором. Разделял этот вельможа с Карлом и интерес к живописи. В его дневниках есть любопытный фрагмент, где описывается вечер, который они с королем провели в обществе Сэмюэла Купера, считавшегося лучшим миниатюристом своего времени. Как-то Ивлин был приглашен в личные покои короля, где застал его позирующим (занятие, которое он страшно не любил) Куперу, делавшему мелом наброски его лица и головы для новых монет. Ивлину «была оказана честь держать свечу, при пламени которой тени получались лучше, чем при дневном свете». Кроме того, он должен был развлекать короля, пока тот позирует, чем Ивлин и занимался, «толкуя о разных предметах, связанных с живописью и гравюрами».

Купер сделал множество зарисовок, а миниатюра, которую он создал в 1665 году, и поныне остается одним из лучших изображений Карла II. В ней схвачены многие из его самых характерных черт. Переплетенные ленты ордена Подвязки передают ощущение роскоши и силы, а настороженный, проницательный взгляд — опыт властителя, который всегда выходит за пределы близлежащего, проникая в потаенные, эгоистические мотивы человеческого поведения. В этом смысле лицо скорее напоминает маску, нечто одновременно застывшее и подвижное. Современники были заинтригованы, отчасти растеряны. «Знавшие короля не могли отвести глаз от портрета, — писал лорд Галифакс, — многим казалось, что увидеть портрет важнее, чем услышать самого монарха. Отчасти это было, как и у большинства мужчин, лицо весельчака, и хотя всего на нем не прочитаешь, проницательному наблюдателю оно могло сказать немало». Действительно, холодным это лицо не назовешь никак. Хотя Ивлин нередко называл взгляд Карла «свирепым», Куперу удалось передать его чувственность, столь же характерную для внешности короля, сколь и властность. Тяжелые брови и впрямь выдают человека, который может внушать страх, но нос картошкой и большая складка посреди подбородка, а также полные губы, которые в детстве называли «уродливыми», намекают на то, что их обладатель ценит многочисленные радости жизни. Не скажешь, что это лицо красивое, но оно привлекает к себе внимание, в чем Карл и сам отлично отдавал себе отчет. «Н-да, та еще птица, — бросил он как-то, разглядывая собственный портрет, — настоящий урод».

На портрете, выполненном Купером, изображен мужчина со слегка отечным лицом, глубокими морщинами вокруг носа и губами, свидетельствующими о мягкости и изнеженности. Именно эти черты отталкивали в короле большинство его подданных, и Ивлин различал их ничуть не менее остро, нежели Купер. Он с болью признавался себе во «множестве несовершенств» короля. Для него была неприемлема жизнь, «проходящая в роскоши и расточительстве». Он питал отвращение к «юбочничеству» короля, ему было тяжело видеть, как легко он меняет мнения и обманывает своих советников. Не по душе ему было и то, что Карл «слишком уж интересуется французской модой». О соперничестве между ним и Людовиком XIV смехотворно свидетельствует один эпизод, получивший известность как «история персидского жилета».

После Большого пожара в Лондоне и вызванного им упадка английской торговли Карл решил, что двор должен продемонстрировать всей стране пример экономии, отказавшись от дорогой французской моды и «заменив камзол, жесткий воротник, ленты, плащи и так далее на скромный, по персидскому образцу, жилет с поясом или лентой, а шнурки и подвязки с драгоценными камнями — на пряжки». Ивлин верноподданно отдал должное «скромности и полезности» новой моды, и на день рождения королевы, отмечавшийся в ноябре, около ста придворных явились одетыми как положено. Иные из них заключили с королем пари, что долго на своем он стоять не будет, и не ошиблись, хотя изменить свое решение Карла заставило не только его обычное непостоянство. Когда новости о переменах в Лондоне достигли Парижа, Людовику вся эта история показалась настолько дикой, что он велел переодеть на новый английский манер лакеев. Еще какое-то время Карл держался, но потом вынужден был уступить и вернуться к прежнему французскому стилю.

Надежды Ивлина на то, что король откажется от своих причуд, не оправдались, а посещение королевской библиотеки убедило его, что, несмотря на интерес к искусствам и наукам, Карл не был ни прилежным читателем, ни серьезным исследователем. Доступ в библиотеку Уайтхолла Ивлину удалось получить, когда король был в Виндзоре, и переступал он ее порог «в ожидании каких-нибудь любопытных открытий». Но его ждало разочарование. «Среди тысячи примерно томов нашлось буквально два-три, в которые я не заглядывал бы раньше». Библиотека оказалась не рабочим местом, а скорее хранилищем, куда венценосец складывал подарки. Ивлину попались «несколько книг по истории, дневники путешественников, французские книги, множество карт, морских и сухопутных, развлекательная литература, подарочные издания, книги по строительству, наконец, издания, связанные с флотом». Его внимание привлекло несколько богато иллюстрированных средневековых манускриптов, но три-четыре дня, проведенных за их чтением безвылазно, в целом лишь укрепили его в чувстве разочарованности.

Коллекция картин, размещенных неподалеку от библиотеки, оказалась гораздо интереснее; помимо полотен Рафаэля и Тициана, на Ивлина особое впечатление произвело изображение Марии Магдалины и воскресшего Христа кисти Ханса Гольбейна — работа, «отличающаяся каким-то неповторимым благоговением и небесным восторгом». Разглядывая эти шедевры, Ивлин попутно знакомился с королевской коллекцией старинных часов и маятников. Карл и впрямь испытывал особенное влечение к предметам, отмечающим течение времени (в Англии тогда был расцвет часового производства), пусть даже эти красивые изделия в отлакированных ящиках черного дерева редко показывали одно и то же время. Собрание этих раритетов лишний раз свидетельствует об интересе Карла к технике; наверное, именно это отчасти подвигло монарха на самый, быть может, важный шаг всей его меценатской деятельности — основание английского Королевского общества.

Оно было создано по хартии 15 июля 1662 года, и неподдельный интерес Карла к науке привел к тому, что исследования и споры на научные темы вошли в обиход жизни и городской, и сельской знати. Через одного из приближенных Карл обратился к академикам с просьбой ответить на вопросы, почему особо чувствительные растения при прикосновении скукоживаются, а яйца муравьев иногда оказываются по размеру крупнее, чем сами муравьи. Он даже распорядился устроить на территории Уайтхолла лабораторию, в которой мог бы наблюдать за ходом соответствующих экспериментов либо проводить их сам. Карл проявлял живой интерес к различным изобретениям членов общества, дарил ему всякие забавные вещи и на протяжении всей своей жизни посылал каждому академику персонально оленину, которая обычно подавалась к столу на ежегодном праздничном обеде. Таким образом Карл не только способствовал расцвету наук — он поощрял фундаментальные сдвиги во всем мировидении верхушки английского общества. Ее представители уже не удовлетворялись простым созерцательством, они стремились истолковать явления природы в строгом соответствии с текстами античных философов, прежде всего Аристотеля. Деятели церкви, например епископ Барнетт, немедленно объявили о начале бескровной революции и наступлении благотворных перемен, служащих благу человечества. «Истина заключается в том, — писал Барнетт, — что вместе с Реставрацией восторжествовал дух знания, и миряне, точно так же, как и священство, бескорыстно соревнуются в различных его областях». «В особом почете, — продолжал он, — математика и новейшая философия».

Конечно, это хоть и объяснимое, но преувеличение: на самом деле основы нового научного знания были заложены в начале столетия «натурфилософами», и в частности Фрэнсисом Бэконом. В его знаменитой «Новой Атлантиде» развернута картина великолепно организованной социально-политической структуры, в которой «Дом Соломона» предоставляет все возможности для овладения естественным миром на благо всех людей. Лондонский Грэшам-колледж укреплял дух научного эксперимента начиная где-то с 80-х годов предыдущего столетия, развивались науки и в Оксфорде. В годы, непосредственно предшествовавшие Реставрации, Ивлин вынашивал идею создания небольшого колледжа, в котором ученые могли бы исследовать проблемы садоводства, медицины и химии. «Развитие экспериментального знания — вот главная цель такого института», — писал он, и с основанием Королевского общества эта мечта, казалось, была близка к осуществлению. Томасу Спратту, который приступил к написанию своей «Истории Королевского общества» еще в 1663 году, представлялось, что рост научного знания есть наилучший способ совершенствования подлинно христианского сообщества людей и укрепления того, что он называл «мирной взвешенностью суждения».

Из работы Спратта следует, что в то время Королевское общество уже было занято наблюдениями над спутниками Юпитера и исследованием различных вопросов метеорологии, географии и садоводства; в то же время его члены разрабатывали различные проекты, направленные на укрепление национальной безопасности, включая исследования по баллистике и анализ селитры. Важнейшей частью деятельности Королевского общества была регулярная публикация результатов исследований; не все из замыслов его основателей осуществились сразу, однако достижения составляют впечатляющую картину. В группу ученых и дворян-любителей, привлеченных Карлом к научным изысканиям, входили, в частности, Роберт Гук, Роберт Бойль и прежде всего сэр Исаак Ньютон. Благодаря открытиям этих людей стало ясно, что законы Вселенной едины и познаваемы. Соответственно Карл, как вдохновитель и меценат (пусть эксперименты этих ученых вызывали у него порой скептическую улыбку), занял место не только в истории Англии, но и во всеобщей истории идей.

Одним из главных направлений деятельности общества стала реформа разговорного английского языка. Нам нужен, пишет Спратт, «связный, обнаженный, естественный разговорный язык; четкие выражения; ясные чувства; непринужденная легкость; по возможности математическая определенность; языку высоколобых мы предпочитаем язык ремесленников, крестьян и купцов». Такого рода очищение языка от всяких наносов казалось желательным и целому ряду сочинителей, включая Джона Драйдена, который впоследствии станет при Карле поэтом-лауреатом. Драйдену нравилась непринужденная элегантность светской беседы, зеркалом которой он считал возникшую в годы Реставрации моду на комедию нравов. Развитие того и другого Драйден приписывал королю лично. «Если спросить, отчего наша беседа сделалась так изящна, меня, — писал он, — я прямо и безо всякой лести скажу: этим она обязана двору, и в особенности самому королю, который своим авторитетом как бы узаконивает ее». Его тонкий вкус, его легкость освобождают английский язык «от природной скованности» и «застывших форм».

Все эти лингвистические сдвиги находят отражение в комедии эпохи Реставрации. Карл проявлял к ней самый непосредственный интерес, нередко подсказывал авторам сюжеты, придирчиво читал отдельные сцены. Окружение следовало его примеру, и, хотя самые выдающиеся образцы литературы этого времени — «Потерянный рай» Мильтона и «Путь паломника» Баньяна — напрямую связаны с пуританским мироощущением, многие из наиболее характерных произведений поэзии, прозы и драматургии своим появлением в немалой степени обязаны существованию группы высокородных аристократов, называвших себя «остроумцами». В кругу этих молодых людей, весьма образованных, настроенных критически и ведущих разгульную жизнь, выделялись драматург сэр Джордж Этеридж, Томас Сэквилл, сэр Чарлз Седли, печально прославившийся участием в пьяной драке в Ковент-Гарден, и прежде всего самый знаменитый и самый несчастный из распутников эпохи Реставрации Джон Уилмот, граф Рочестер.

Современники отмечают, что он был наделен «на редкость ярким умом и отнюдь не лишен природной скромности, пока его не развратил двор». Распутство приняло форму «пьянства в сочетании с развратом»; при этом возникало впечатление, будто маниакальное стремление графа к саморазрушению порождено вульгарностью и абсурдностью мира, в котором духовность столь очевидно уступила место тщеславию и глупости. В лучших сатирических вещах Уилмота, несущих следы двойного влияния — Горация и Буало, — ощущается сила и энергия, только направленные не туда, куда надо, и бездарно растраченные. Англия эпохи Реставрации и в особенности Лондон предстают в его сатирах пустыней, где истинную жизнь подменяет мишура. Даже естественные радости секса, и те утратили подлинность. Скажем, у читателя поэмы «Синьор Дидло», в которой главного героя преследуют по улицам Пэлл-Мэлл обезумевшие от разврата придворные дамы, возникает тоскливое ощущение распада, бессмысленности жизни. Еще острее оно проявляется в другом стихотворении — «Сатир против разума и человечества». Разумный изначально, твердый человек запутывается в тяжелейших внутренних противоречиях и в конце концов горько заключает:

Звезда графа Рочестера блистала на небосводе того времени так ярко, хотя и недолго, что писатели, и в особенности драматурги, невольно следовали его примеру, изображая самых характерных комических фигур эпохи Реставрации — повес и распутников. Один только перечень этих персонажей, нашедших наиболее полное воплощение в образах Дориманта, «утонченного демона» из комедии Этериджа «Щеголь», и Хорнера из «Крестьянки» Уичерли, свидетельствует, сколь тесно была связана со своим временем тогдашняя комедия. Именно актуальность, по крайней мере в театральном искусстве, и поощрял всячески король, что подтверждается, в частности, одним декретом, принятым еще в начале его царствования. В 1660 году он выдал лицензии Томасу Киллигру и сэру Уильяму Дэвенанту, по которым этим людям не только дозволялось построить театры и набрать труппы, но и предписывалось отныне поручать женские роли только актрисам, так, чтобы пьесы «представляли собою не одно лишь бездумное развлечение, но становились полезным и поучительным отражением текущей действительности».

Так возникли две труппы: «Актеры короля» и «Актеры герцога Йоркского», дававшие представления соответственно в Королевском театре, «Друри-Лейн», и театре, построенном Реном в Дорсет-Гарденз. Спектакли начинались во второй половине дня, залы заполняла самая разношерстная публика — от женщин легкого поведения до аристократок, — одетая так, чтобы «возбудить аппетит» своих любовников. Кресла в самых дорогих рядах были обиты зеленым сукном, а перед входом в театр возбужденных зрителей встречали «апельсиновые девицы» с корзинами в руках, зазывно улыбающиеся гостям под строгим присмотром миссис Мэри Меггс, более известной под именем «апельсиновой хозяйки». Одна из этих девиц, Нелл Гвинн, станет со временем самой известной из любовниц Карла.

Считалось, что Нелл Гвинн родилась в Коул-Ярд-Элли, бедняцком районе к востоку от Друри-Лейн. Возможно, отцом ее был некий Томас Гвинн, торговец фруктами из Уэльса, и уж наверняка жила она с матерью и сестрой Розой в условиях самых жалких. Еще ребенком Нелл посылали торговать рыбой, потом она прислуживала в борделе неподалеку от Друри-Лейн. Такое детство приучило ее к нравам улицы, она умела постоять за себя, то надевая маску невинности, то пуская в ход когти. Нелл была прирожденной актрисой и рано поняла, что в мире, куда ее забросила судьба, благополучие, а порой и сама жизнь зависят от умения нравиться мужчинам. В 1663 году, когда ей было всего тринадцать, Нелл стала «апельсиновой девицей» при Королевском театре.

Здесь и развернулись все ее таланты. Сделавшись любовницей ведущего актера театра, внучатого племянника Шекспира Чарлза Харта, она при его покровительстве быстро прошла путь от прилавка на сцену. Харт учил ее играть, Джон Лейси — танцевать, и уже через два года Нелл Гвинн стала ведущей актрисой труппы. В комедийных ролях и ролях травести, в сценах, где страсть рвется в клочья, она была совершенно неотразима. Завзятый театрал и ценитель женской красоты Сэмюэл Пепис был ею буквально очарован. В марте 1667 года он видел Нелл в роли Флоримелл из «Королевы-девственницы» Драйдена и после просмотра спектакля записывал в дневнике: «В комедии ничего подобного мне раньше видеть не приходилось; Нелл — просто чудо, и как девчонка, сгорающая от любви, и главным образом как юный щеголь, у нее такая осанка, такие движения, каких мужчина не сыграл бы».

Но Пеписа привлекала в Нелл не только актриса. Она отличалась редкостной естественностью настоящая «проказница», чей хриплый смех и острый, нестеснительный язычок повергали к ее ногам одного мужчину за другим. Однажды, заглянув за кулисы, Пепис наткнулся на Нелл и еще одну актрису, Ребекку Маршалл, и был совершенно потрясен и шокирован их речью. «О Господи, пишет он, — как все просто! И сколько мужчин к ним липнет, стоит им сойти со сцены, и как непосредственны они в своей речи». Потом Пепис увидел Нелл на майских празднествах 1667 года, когда она, в накладных рукавах и корсаже, смотрела с балкона своего дома на доярок с гирляндами, — «девчонка-загляденье».

Такой же Нелл показалась и Карлу. Шел 1667 год, выходки леди Калсман становились все невыносимее, и по контрасту Карл начал обнаруживать живой и откровенный интерес к этой девчонке с улицы. Возможность познакомиться с Нелл выпала, когда они с братом оказались однажды в театральной ложе по соседству с ней, пришедшей сюда в сопровождении некоего мистера Вильерса. Карл заговорил с Нелл и, когда спектакль кончился, пригласил ее вместе со спутником поужинать. Герцогу Йоркскому было поручено отвлекать Вильерса, пока Карл заигрывал с Нелл. Все шло прекрасно, но когда принесли счет, выяснилось, что у Карла и герцога не хватает денег расплатиться. Бедняге Вильерсу пришлось это взять на себя, а Нелл, демонстрируя тот самый острый язычок и остроумие, что делали ее столь желанной в глазах мужчин, съязвила: «Веселенькое дельце, с такими бедняками мне еще сидеть в таверне не приходилось».

К началу 1668 года Карл уже «несколько раз» посылал за Нелл, а еще два года спустя переселил ее в дом на Линкольн-Инн-Филдз. Там 8 мая 1670 года она родила ему первого ребенка, а на следующий год, когда вновь забеременела, король купил ей дом в гораздо более престижном районе, на Пэлл-Мэлл. Сад, примыкающий к дому, выходил на Сент-Джеймский парк, и Карл, которому всегда было наплевать, что думают люди о его интрижках, приказал сделать нечто вроде насыпи, чтобы Нелл легче было забираться на стену и болтать с ним. Как-то раз Ивлин был совершенно шокирован, оказавшись случайным свидетелем «интимного разговора между королем и миссис Нелли… она сидит на стене, а король стоит внизу на зеленой лужайке». Ну а в самом доме у Карла была полная возможность вступать с возлюбленной в более тесные отношения: он приходил на музыкальные вечера, которые она начала с недавнего времени устраивать, смотрел, как она порхает по залу в своем свободном, с развевающимся подолом платье, и любовался ею обнаженной — восхитительная шаловливая Венера, как изобразил ее сэр Питер Лели, с матовой кожей, полной грудью, готовой к любви. Поистине король находил в этом доме отдохновение от леди Калсман с ее политическими амбициями, ибо, как вскоре выяснилось, к великому облегчению и Карла, и публики, следившей за развитием романа, Нелл эта сторона жизни совсем не интересовала. Популярные версификаторы не преминули отметить этот факт:

К тому же Нелл была слишком умна, чтобы объявлять войну своим соперницам, а Карл слишком любвеобилен, чтобы ради одной оставить других. Не забыл он, в частности, робкого шарма фрейлины, сопровождавшей его сестру в Дувре, и теперь, когда Генриетта Анна уже не могла остановить его, никто не мешал пустить в ход как щедрость, так и положение венценосца. Потребно было то и другое, потому что Луиза де Керуаль была и бедна, и тщеславна. Представлявшему короля на похоронах Генриетты Анны Бэкингему было поручено прощупать почву, но, как нередко с ним случалось, он явно превысил свои полномочия. Идея Карла заключалась в том, чтобы предложить Луизе стать фрейлиной королевы Екатерины, однако когда дело дошло до конфиденциального разговора, Бэкингем не удержался и наговорил столько всего, что у девушки голова пошла кругом: якобы брак Карла доживает последние дни, и Англии скоро понадобится новая королева. Луиза слушала, и ей рисовались самые радужные перспективы, особенно если учесть, что нынешнее ее положение явно оставляло желать лучшего.

К тому же после смерти Генриетты Анны она осталась безо всякой опеки и, происходя из семьи, насколько родовитой, настолько и обнищавшей, понимала, что теперь ей самой придется предпринимать какие-то решительные шаги, иначе и о положении, и о преуспеянии можно забыть. А претендовать на то и другое, считала Луиза, она может уже по праву рождения и поэтому затеяла хитроумную игру, которая должна была принести желаемый результат. В этой игре у нее было одно большое преимущество — современники находили Луизу де Керуаль несравненной красавицей. У нее были матовая кожа, темные волосы и, по словам Ивлина, «простодушное детское личико». Эти природные дары Луиза тщательно развивала, подражая манерам самых утонченных дам при дворе короля Людовика XIV В общем, она была, как тогда любили говорить, прекрасна. Менее всего поведение Луизы отличалось естественностью и непосредственностью, но она настолько овладела искусством нашептывать своим слабым и томным голоском элегантные банальности, надувать губки, вздыхать и устало откидывать головку, как героиня какого-нибудь модного романа, что производила именно то впечатление, какое хотела. Иное дело, что за этой маской всегда скрывалась надменная, хотя и без гроша в кармане, дама, твердо вознамерившаяся занять достойное положение в мире, дама, равно ценящая и роскошь королевской жизни, и ее денежное выражение.

Со всевозрастающим изумлением английский двор наблюдал, как очарованный король гоняется за женщиной, которая упорно отказывается ему уступить. Но если англичане заключали пари, сколько еще она продержится, то у французов появился иной, более серьезный интерес. Похоже, если есть нужда проникнуть в тайные замыслы Карла, то лучшего шпиона, чем эта дама, не найти; правда, как сообщал в Париж французский посол, «король вопреки слухам к ней еще не ходит». И пройдет более полугода, прежде чем эта в общем-то пресная, расчетливая красавица допустит Карла в роскошные апартаменты, которые были ей выделены в Уайтхолле. Но уж после того как двери их открылись, Карл заходил к Луизе дважды на день, бдительно следя, чтобы каждое ее желание выполнялось немедленно и беспрекословно.

Так продолжалось до осени 1671 года, когда во время одного из приемов во французском посольстве Луиза вдруг почувствовала приступ тошноты. Убежденные в отличном качестве своего стола, французы торжествующе заключили, что Луиза беременна. Добрую весть немедленно сообщили Людовику, что и неудивительно — в последние месяцы Версаль только об этом и думал. Один из королевских министров написал в Лондон, что король чрезвычайно доволен полученным известием и ждет новых сообщений. Слух, разумеется, оказался ложным, и тогда влиятельные соотечественники начали оказывать на Луизу нешуточное давление. Они требовали, чтобы она ради благополучия своей страны пожертвовала женской честью.

С ней имел конфиденциальную беседу французский посол, а обаятельный и искушенный Сент-Эвремон бросил на решение этой проблемы свой немалый литературный дар, мягко намекая Луизе, что по сравнению с бесспорными преимуществами капитуляции радости самообслуживания нездоровы и даже аморальны. «Так что, не слушая голоса гордости, уступи восторгу искушения». Но все это ни к чему не приводило, и тогда приближенные короля перешли к решительным действиям. Леди Арлингтон прямо заявила Луизе, что выбор у нее простой и ясный: либо стать любовницей короля, либо удалиться в монастырь. Высказавшись таким образом, леди Арлингтон действовала далее с решительностью героини комедии времен Реставрации.

Она отправилась к французскому послу, и они совместно выработали план. Надвигалась осень, когда король обычно отправлялся на скачки в Ньюмаркет. Что может быть естественнее, чем пригласить его на ужин в расположенный неподалеку роскошный особняк Арлингтонов? Само собой разумеется, приглашение получит и посол, и хозяева будут рады, если он возьмет с собой Луизу. За развитием событий наблюдал вездесущий Ивлин. Не однажды, а изо дня в день, отмечает он, Карл заходит к Арлингтонам и после застолья проводит несколько часов в обществе мадемуазель Керуаль. Королю явно хочется «угодить ей, и, судя по всему, эти маленькие знаки внимания, за которыми скрывается большое чувство, эта щедрость великого монарха не оставляют ее равнодушной. Все мы надеемся, — продолжает Ивлин, — что мадемуазель будет вести себя так, что эта близость сохранится и вытеснит все остальное».

Если Ивлин надеялся, что король наконец-то кончит волочиться за каждой юбкой, то расчеты посла были куда масштабнее, и он продолжал обрабатывать Луизу, настаивая, чтобы она «умело использовала расположение короля». Ей не следует утомлять Карла, затевая разговоры о делах, и тем более раздражать, высмеивая его друзей. Иными словами, надо играть роль безупречной любовницы так, чтобы его величество «находил радость исключительно в ее обществе». Леди Арлингтон тем временем удалось примирить поэтическое воображение и практический опыт. Уложить Карла и Луизу в постель стало отныне главной ее целью, и, если не удается достичь желаемого за кулисами, то почему бы не привлечь публику? Например, коль скоро уж они за городом, не затеять ли сельские игры? Что может быть забавнее пейзанской свадьбы? Уступая общему нажиму, Луиза согласилась принять участие в спектакле. Наступил вечер. Покои роскошно убраны, Луиза, ослабив подвязки, укладывается под общий смех на кровать. Вскоре появляется жених, ложится рядом с нею, публика скромно удаляется, давая возможность новобрачным закрепить союз. Девять месяцев спустя Луиза родила сына, которого Карл впоследствии признает, дав ему титул герцога Ричмондского.

Потеряв невинность, Луиза решила, что следует закрепить свое положение в обществе. Ей пришлось столкнуться с сильным сопротивлением как при дворе, так и в стране в целом. Английский народ ее ненавидел. Она высокомерна, она католичка, и она француженка. К тому же у нее совершенно непроизносимое имя, так что называть ее в Англии чаще всего предпочитали просто миссис Карвелл. Все с ужасом наблюдали, как совершенно обезумевший от страсти Карл осыпает ее такими подарками, какие даже леди Калсман не снились. Луизе были отведены сорок прекрасных комнат в Уайтхолле. Они были обставлены во французском стиле — на окнах тяжелые гобелены, на стенах картины из Версаля, повсюду — лакированные шкафы с выдвижными ящиками и серебро, огромное количество серебра. И это еще далеко не все. Луизе весьма приглянулось жемчужное ожерелье стоимостью около 8000 фунтов, и она его получила. Леди Нортумберленд продавала за 3000 фунтов сережки, и они тоже достались Луизе. Похоже, государственный кошелек всегда открывался навстречу ее тонким, проворным пальцам. От продажи лицензий виноторговцам она получала ежегодный доход в 10 тысяч фунтов. Карл назначил ей пенсию — 8600, как-то просто подарил 11 000, а в 1682 году она соизволила принять 22 952 фунта. Деньги нужны были Луизе на игру, которую она вела совершенно безрассудно: однажды на один-единственный бросок костей поставила 5000 гиней. В стране роптали на «слишком дорогостоящих женщин при дворе».

Теперь у Луизы было столько денег, сколько в некогда скромных ее снах и не снилось, однако надо было удовлетворить и другое ненасытное желание — обрести достойный статус. Влюбленный до безумия, Карл ни в чем не мог отказать своей «толстушке», он даже договорился с Людовиком, что ей будет предоставлено английское гражданство. Луиза стала герцогиней Портсмутской, а следом графиней Фэрем и баронессой Петерсфилд. Нелл Гвинн это задевало, но у нее оставалось острое орудие мести — смех. Эта женщина лондонского дна постоянно заставляла французскую аристократку выглядеть посмешищем. Стоило Луизе прикинуться скорбящей по умершему шевалье де Роэну (который даже в дальнем родстве с нею не находился), как Нелл на следующий же день облачилась в траурное одеяние, а когда ее спросили, что случилось, откликнулась следующим образом: «Как, разве вы ничего не знаете? Умер татарский хан, а он мне приходится таким же родственником, как шевалье де Роэн герцогине Портсмутской». Когда пущенные ею стрелы достигали Луизы и та соответственно реагировала на них, Нелл называла ее плакучей ивой и постоянно подчеркивала, что общественные и нравственные претензии новоиспеченной герцогини вряд ли пристали содержанке. Ну а попытки Луизы ответить ударом на удар неизменно проваливались. Однажды Нелл появилась во дворце в необычно роскошном платье и драгоценностях.

— Да вы, я смотрю, разбогатели, Нелли, такое платье! — громогласно бросила Луиза. — Такая красавица, как вы, может сойти за королеву.

Нелл, как настоящее дитя улицы, за словом в карман не полезла:

— Вы совершенно правы, мадам, а такая шлюха, как я, — за герцогиню.

Единственное, что смущало Нелл всерьез, — титул сына Луизы. Однажды Нелл буквально накинулась на Карла:

— Даже ублюдки Барбары стали герцогами только в двенадцать или тринадцать лет, а сын этой французской шпионки еще младенец, а уже кем заделался!

Карл, как всегда в таких случаях, ушел от разговора, грозящего кончиться скандалом, и Нелл пришлось искать другие способы достижения цели. Говорят, однажды, когда Карл пришел к ней на Пэлл-Мэлл, она крикнула, обращаясь к старшему сыну:

— Эй ты, ублюдок, иди поздоровайся с отцом!

Эта манера явно покоробила Карла, и он попросил Нелл никогда впредь не произносить слова «ублюдок».

— А как мне еще его называть? Ваше величество не дали другого имени, — последовал немедленный ответ, и вскоре мальчик получил титулы барона Хедингтона и графа Берфорда, а впоследствии, в 1684 году, герцога Сен-Альбанского.

Были, впрочем, и другие серьезные дела, требовавшие внимания. В начале ноября 1670 года в Лондоне появился один зарубежный визитер. Весь облик и интересы заметно отличали его от всякого рода повес, обычно окружавших Карла. Это был его племянник Вильгельм Оранский, энергичный юноша 21 года, весьма обещающий, как поговаривали, правитель. Английскому послу в Гааге он показался человеком в высшей степени здравомыслящим, трудолюбивым и скромным. Вильгельм терпеть не мог сквернословия, любил охоту и, избегая участия в различных пирушках, в десять вечера неизменно был в постели. Ивлин нашел юного принца человеком «мужественной внешности с умным взглядом», сам же Карл сразу решил оказать этому молодому и отнюдь немаловажному союзнику самое теплое гостеприимство.

Ему были приготовлены роскошные апартаменты, устроен государственный прием, организована охота, скачки, походы в театр. И только Бэкингем, которого всегда неудержимо тянуло все испортить, умудрился представить молодого человека в несколько смешном виде. Он устроил в честь принца Вильгельма обед, крепко напоил гостя и теперь с явным удовольствием смотрел, как тот, пошатываясь, направляется в ту часть дворца, где живут фрейлины. Впрочем, это мелочь, Карл только ухмыльнулся, и вообще принц Оранский ему, по собственным словам, весьма понравился; правда, имелись у него и крупные недостатки: Вильгельм был «убежденный» голландец и протестант. А главное, он воплощал в себе героическую решимость, которую вскоре продемонстрирует народ, против которого Карл собрался идти войной.