"Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II" - читать интересную книгу автора (Кут Стивен)

Глава 7 Французское изгнание

Карл с Уилмотом перерели дух и отправились в путь. Тут обнаружилось, что денег у них хватает ровно до Руана. Когда они добрались до города, вид у них был настолько непрезентабельный, что хозяин местной гостиницы даже заколебался, давать ли им номер; пришлось посылать за двумя английскими негоциантами и просить у них наличные и смену белья. Таково было первое, еще не очень чувствительное прикосновение к бедности и беспомощности, которые отныне станут уделом короля. В данном случае верные мистер Сэмбурн и мистер Паркер поспешили на выручку своему повелителю и столкнулись в гостинице со старым наставником Карла доктором Эрлом. Оказалось, что, услышав о появлении Карла, доктор в чрезвычайном возбуждении помчался в гостиницу и спросил молодого человека, которого принял за слугу, где можно найти короля. Карл — а это был он — улыбнулся и протянул руку для поцелуя. Эрл залился слезами. Он оказался первым человеком на континенте, лично убедившимся в том, что король жив-здоров.

Карл и Уилмот проследовали через Флери в Париж. Неподалеку от столицы их встретила Генриетта Мария, проведшая до того несколько ужасных недель, когда ей ничего не было известно о судьбе старшего сына. Хотя весть о поражении при Уорчестере достигла Парижа с привычной скоростью всех дурных вестей, что стряслось лично с королем, не знал, кажется, никто, и с течением времени королева-мать все больше приходила к мысли, что шансов спастись у него практически не было. И вот странник появился перед ее глазами. По словам венецианского посла, всегда приметливого на детали, «свита короля состояла из одного дворянина и одного слуги, а одеяние его могло вызвать скорее смех, нежели почтение; коротко говоря, внешне король переменился настолько, что проезжающие, столкнувшиеся с ним первыми, приняли его за кого-то из лакеев».

В последующие несколько дней Карл отвечал на многочисленные расспросы о своем бегстве, расцвечивая рассказ совершенно невероятными подробностями. Притворство уже успело стать его второй натурой. Он чувствовал себя вправе поносить шотландцев самыми последними словами, а чтобы не подвергать опасности англичан, рисковавших ради него своей жизнью, требовалось лукавство, и Карл неплохо освоил это искусство. Например, он утверждал, что немалую помощь оказал ему некий разбойник, который довел его переодетым до Лондона, где, в свою очередь, «одна женщина» предоставила ему ночлег, а затем поспособствовала бегству. При этом, чтобы избежать опасности, он якобы облачился в ее платье и с корзиной на голове добрался до берега, откуда и продолжил путь. Один английский шпион, которому отныне предстояло неотступно следовать за Карлом, быстро обнаружил, что все эти истории — не более чем выдумки, но, будучи свидетелем их появления на свет, он видел, как от юмора Карл все стремительнее соскальзывает в нечто близкое к отчаянию. «Он печален и угрюм, — сообщал соглядатай, — веселость, которую он вопреки истинным чувствам старался выказывать поначалу, быстро сошла на нет, и теперь король чаще всего молчит».

Все это понять нетрудно. Борьба за возвращение на трон потребовала от него гигантских усилий, а результатом стало полное поражение. И цену пришлось заплатить поистине немалую. Карл, превратился всего лишь в обнищавшего изгнанника, претерпевшего величайшие унижения практически ни за что и теряющего одного за другим своих сторонников. Для этих людей, многие из которых были так же, как он, молоды и вся жизнь для которых была впереди, замирение с парламентом казалось выходом более предпочтительным, нежели бесцельное и безнадежное существование на чужбине. Как впоследствии напишет верный Хайд, «людям, изнывающим от безделья, трудно воздержаться от поступков, которые совершать не следовало бы». Поведение королевы-матери только сильнее удручало Карла, ибо Генриетта Мария с ее обычной бескомпромиссностью даже настойчивее, чем раньше, выступала в защиту католической церкви. Новый духовник королевы, француз, лишь недавно перешедший в католическую веру и отстаивающий ее со страстью неофита, всячески намекал, что ее пансион предназначен вовсе не для облегчения доли еретиков. Некоторые из окружавших Генриетту Марию изгнанников выразили готовность перейти в ее веру. С этими же соображениями она начала подступаться и к Карлу. Конечно, королева-мать была женщиной слишком искушенной, чтобы говорить о переходе Карла в другую веру впрямую, и она, будучи уверена, что лишь союз всех католических монархов Европы может вернуть ее сына на трон, попыталась выработать иную тактику.

Те из окружения короля, кто все еще сохранял надежду на поддержку шотландцев, настойчиво уговаривали его продемонстрировать свою верность пресвитерианству, взяв за обычай посещение гугенотской часовни в Шаринтоне. Генриетта Мария всячески поддерживала эту идею, полагая, что таким образом ее сын отойдет от англиканской церкви. В то же время, чуя материнским инстинктом, что пресвитерианство не задевает никаких тайных струн в душе Карла, она надеялась, что он в поисках подлинной веры все же придет под сень католицизма. Но возвращение из Испании Хайда нарушило ее планы. Канцлера ужаснуло начинающееся отпадение Карла от англиканской веры, и он призвал на помощь всю свою незаурядную силу убеждения, чтобы вернуть его к верованиям детских лет. Из-за этого Генриетта Мария только еще больше возненавидела Хайда, с которым у нее отныне началась почти открытая война.

Скандалы, связанные с матерью, не ограничивались религиозной почвой. Королева насмерть рассорилась с герцогом Йоркским, инфантильным семнадцатилетним юношей, которого легко убедили в том, что с ним обращаются не должным образом. Немало нашлось тех, кто хотел бы оторвать его от матери, и в конце концов Якова уговорили уехать в Брюссель. Там он впал в такую нищету, что вынужден был обратиться за помощью к сестре в Гаагу, однако свекровь Марии запретила ей общаться с братом. Пока тот коротал тяжелую зиму в Ренне, пришла еще одна дурная для роялистов новость: от оспы умер принц Оранский.

Потеря союзника, столь близкого по возрасту и взглядам, подействовала на Карла исключительно тяжело. Он понял, что со смертью зятя планам на формирование протестантско-роялистского союза в Северной Европе пришел внезапный конец. Никто уже больше не будет толковать об исходящих из этой части континента макиавеллиевских нашептываниях. Камергеру сестры Карл писал: «Не имея возможности выразить в письме всю ту горечь, которую я испытываю в связи со смертью своего дорогого брата, принца Оранского, полагаюсь на Ваше воображение и память о том, сколь он был мне близок». Но не только горечь утраты мучила Карла. Он не мог не думать о будущем сестры — матери наследника рода Оранских по мужской линии. С братской любовью он вопрошал: «Как чувствует себя моя сестра, с каким достоинством переносит выпавшие на ее долю испытания? Как там мой племянник, крепок ли, здоров, на кого похож, и все такое прочее?» Ответы не слишком вдохновляли его. Мария полностью оказалась под пятой свекрови, а теперь эта дама намеревалась прибрать к рукам и мальчика — на том основании, что королевское происхождение отталкивает от его матери голландских республиканцев, которые чем дальше, тем больше видят свой интерес в союзе с английским парламентом.

Конфликты дома и дурные вести из-за рубежа усугублялись продолжающейся нищетой. Генриетта Мария встретила сына со слезами радости на глазах, но материально помочь ему практически не могла. Ей самой часто задерживали пансион, и когда Карл просил ее дать хоть немного денег на новую рубаху, она говорила, что у нее нет ни су, и, более того, если он собирается столоваться вместе с ней, ему придется платить за свою часть. Эти счеты пошли после первого же скромного ужина, и ближайшее будущее показало, что Генриетта Мария отнюдь не шутит. Ситуация складывалась самым плачевным образом. В середине 1652 года Хайд писал одному из друзей: «Ты даже не можешь себе представить, в каком жалком и униженном положении мы здесь пребываем; с тех пор как я вернулся, слугам не заплатили ни единого пенни, а на то, что получает король, не купишь ни еды, ни одежды». Немного денег время от времени присылали верные роялисты из Англии, и огромные надежды возлагались на принца Руперта, который якобы должен был вот-вот появиться во главе каперской флотилии со всяческим добром; пока же на выручку пришел только кардинал де Рец: он одолжил у друга 1500 пистолей и передал их через лорда Таффе Карлу.

По непонятным причинам именно Таффе оказался ближе других к молодому королю. Уилмот нашел себе какое-то максимально дешевое жилье, и Таффе сделался камергером, чашником, а порою и просто слугой Карла. Эта близость была тем более двусмысленной, что в отсутствие Карла он стал любовником Люси Уолтер и отцом ее дочери. К вящему неудовольствию Генриетты Марии, все трое жили в Лувре, однако Карла (что характерно для его отношения к подобным ситуациям) все это, по крайней мере пока, устраивало. Связь с Люси прекратилась и возобновиться вряд ли могла, а сохранение более или менее ровных отношений с ней давало возможность постоянно видеться с их двухлетним сыном.

В таких обстоятельствах было совершенно невозможно изображать хотя бы видимость благополучия. Королевские апартаменты англичан в Лувре отличались полным убожеством, да и, наслушавшись рассказов о приключениях короля, сюда потом уже мало кто захаживал. Карл и сам находился в таком положении, при котором ему приходилось постоянно одалживаться, а его сторонники ютились буквально в лачугах и вынуждены были ходить по Парижу пешком: на экипаж денег не было. Особенно остро переживал такое положение Хайд. Большой жизнелюб, он очень ценил удовольствия, которые можно было приобрести за деньги, а теперь ему приходилось делить трапезу, единственную в день, с полудюжиной собратьев по изгнанию и ходить без теплого белья. В комнате у него порой оказывалось так холодно, что перо выпадало из рук.

Благодаря усилиям Джермина Карлу положили небольшой пансион из французской казны, но платили нерегулярно и не полностью, и даже когда деньги поступали, на них ястребом накидывалась мать, взимая таким образом с сына долги. Она настаивала, чтобы он женился «на деньгах», и Карл возобновил свои пассы в сторону Большой Мадемуазель.

На сей раз игра пошла всерьез, и дама была очарована. Однажды она зашла к Генриетте Марии простоволосая и услышала от нее, что Карл выглядит «очень нелепо», ибо ходит нестриженым и в жалких обносках. Тем не менее манеры, при помощи которых он научился обманывать врагов, тронули сердце богатой наследницы. Она находила Карла «самым славным юношей в мире», и, так как он изливал на нее свои комплименты на чудесным образом усовершенствовавшемся французском языке, его можно было счесть весьма галантным кавалером. Как же несправедливо обходилась жизнь с таким человеком в Шотландии, где нельзя было наслаждаться музыкой и где дни, по его словам, протекали так тоскливо! Теперь он оказался в цивилизованной стране, и ему не терпелось потанцевать в обществе друзей.

Соглядатаи сообщали, что Карл и впрямь проводит время по преимуществу «в танцах, балах и маскарадах» и что «он стал всячески заигрывать с дамами». У Мадемуазель был прекрасный оркестр скрипачей, и в ходе очередного визита Карл во взятом напрокат парике, прикрывавшем коротко стриженные волосы, безупречно танцевал под его музыку. Собственно, теперь он приходил к ней через день и уж точно не пропускал вечерних приемов, появляясь как раз к ужину. Генриетта Мария, как всегда, действовала напролом, уверяя Мадемуазель, что если она выйдет замуж за Карла, то ее королевский статус явно повысится. Брак этот должен был ускорить возвращение короля на английский трон. Однако над всем этим фарсом уже начали сгущаться тучи. Постоянно высматривая какого-нибудь по-настоящему сильного претендента, Мадемуазель начала подумывать о Людовике XIV, пусть даже он и моложе ее на 11 лет.

Это не ускользнуло от Генриетты Марии с ее обостренным чутьем матери и хитроумием женщины в нужде. Она отправила сына к Мадемуазель с сообщением, что возвращение на трон будет для него вдвое сладостнее, если та его разделит. Мадемуазель бросила ему в ответ, что шансы на воцарение будут гораздо больше, если он вернется в Англию.

— Как! — воскликнул Карл. — Вы хотите, чтобы я уехал в Англию, едва женившись на вас?

— Вот именно, в таком случае я буду принимать ваши интересы куда ближе к сердцу.

Это было просто бестактное замечание, но существовали и сомнения, казавшиеся совершенно неразрешимыми. Кое-кто из друзей Мадемуазель твердил, что она обязана заставить Карла принять католицизм, были и такие, кто считал, что заигрывания с английским королем вредят ее репутации в Европе. К тому же какой смысл выходить замуж за человека, который настолько беден, что она сама вполне может окончить жизнь в нищете? Такие аргументы звучали убедительно, и постепенно Мадемуазель начала отворачиваться от претендента. Вскоре она уже намекнула, что королю без гроша в кармане лучше бы сократить свои визиты. Три недели они не виделись, а когда встретились вновь, Карл, которому надоел весь этот балаган, положил ему предопределенный конец. Раньше он всегда удовлетворялся местом на низком стуле, подле ног своей belle amie, — на такие вещи при дворе всегда обращают самое пристальное внимание. Какое значение имеют королевские права, если он влюблен? Ну а сегодня, во время последнего свидания, Карл сел на подлокотник предложенного ею кресла. «Ему казалось, что он унижает меня, — записывала в дневник Мадемуазель, — но я ничего такого не почувствовала». Карл, пришла она к заключению, не достоин такой женщины, как она.

На какое-то время Карл вернулся к прежней пассии — божественной Баблон, тем более что муж графини погиб в кровавой резне, которой сопровождалась Фронда. Впрочем, при всех прелестях этой приятной, хотя и алчноватой юной дамы Карла больше занимала вновь разгоревшаяся война. Вскоре после его возвращения во Францию к противникам короны во главе с принцем Конде присоединился герцог Лотарингский. Людовик, окруженный с обеих сторон, послал Карлу письмо с просьбой переговорить с герцогом, находившимся в это время вне Парижа. Считая, что и впрямь может сыграть миротворческую роль, Карл отправился без промедления, даже, по собственным словам, не переодевшись. Непонятно почему, но увертливый, как уж, герцог Лотарингский увел свое войско, и разочарованные руководители Фронды заявили, что в дезертирстве союзника виноват Карл. Они пришли в такое неистовство, что поклялись «бросить его в воду, привязав предварительно ноги к шее». Разъяренная толпа осадила Лувр, в сточных канавах было полно крови, и английский двор решил бежать. Карл ехал рядом с экипажем матери, готовый в любой момент защищать ее от нападения. Но в этом не было нужды. Несмотря на все усилия новоявленной амазонки — Большой Мадемуазель, поставившей к этому времени на Конде, дело принца было проиграно. Людовик вернулся в столицу, дав себе, подростку, клятву никогда более не подвергаться унижениям и опасностям, какие только что пережил. Испытывая облегчение оттого, что все кончилось так благополучно, он не забыл о своем английском брате, считая себя обязанным отблагодарить его за роль, сыгранную в этой истории. Оказавшись в безопасности за стенами Пале-Рояля, Людовик «в самый разгар церемонии» поблагодарил Карла за «великие усилия, которые он приложил к тому, чтобы устранить печальные разногласия между королем и его народом».

Но эта благодарность не была подкреплена более ощутимыми дарами. С возвращением Людовика бразды правления вновь оказались в руках Мазарини. Он считал важными союзнические отношения с мощной Англией Оливера Кромвеля и понимал, что в лице Карла обладает средством, при помощи которого можно вернуть англичан за стол переговоров. Именно поэтому Людовик по-прежнему держал Карла в черном теле, не отпуская его от себя. В результате король еще больше пал духом. В то время как его брату Якову позволили вступить во французскую армию, что принесло ему немалую известность, Карл вынужден был подыскивать себе хоть какое-то занятие. Для начала он послал лорда Норвича в Брюссель и Гаагу, но из этого, как нередко случалось и ранее, ничего не вышло. Затем он принял решение отправить Уилмота, которому только что дал титул графа Рочестера, к императору Священной Римской империи. Не согласится ли он, а также немецкие принцы и короли дать своему союзнику немного денег и солдат или хотя бы встретиться с ним? Но дипломат из Рочестера получился неважный. «Вы уверены, что, получив письмо, он не кладет его в карман и тут же о нем забывает?» — раздраженно бросил Хайд в разговоре с королем. Тем не менее Рочестеру в конце концов удалось донести призыв своего господина по адресу, однако принцы и короли, чью казну выпотрошила война, смогли предоставить лишь небольшой долг, да и то всей обещанной суммы не выплатили, а часть того, что было дано, охваченный непонятным энтузиазмом Рочестер потратил на рождественский сливовый пудинг, сладкие пирожки, запеченное мясо и студень.

Судя по всему, Карл в наибольшей степени мог рассчитывать на голландцев, хотя и тут никаких гарантий не было. Смерть принца Вильгельма повлекла за собой целый ряд событий, едва ли не таких же знаменательных и разрушительных, как и в Англии. Европейцы с изумлением взирали за происходящим в семи провинциях во главе с Голландией, где резиденция принца Вильгельма в Штадтхолдере опустела, а в Гааге собралась Национальная Ассамблея, объявившая об упразднении монархии и формировании нового, объединенного правительства. Семья Оранских была также отстранена от руководства армией, провинции получили статус автономий, оранжисты вынуждены были уйти в подполье, а ключевую роль в государственном новообразовании, особенно во внешней политике, стала играть Голландия как самая богатая из провинций. Представлялось естественным, что это новообразование в лице английского парламента будет стремиться найти союзника, и действительно, в этом направлении сразу же были предприняты определенные шаги. Правда, сопровождались они взаимным недоверием и выдвижением с обеих сторон невыполнимых требований. Англичане с их животной завистью к огромному богатству, обеспеченному морским господством Голландии, начали подготовку к войне.

«Парламентское охвостье» приняло Акт о навигации[1], запрещающий импорт товаров в Англию не на английских судах. Ясно, что эта акция была направлена на подрыв голландской торговли. И действительно, она нанесла по ней сильный удар. Состоялись и другие шаги, также подталкивающие страны к войне. Под предлогом транспортировки французского груза английские каперы перехватывали голландские суда. К постоянным трениям приводило также требование англичан в знак признания их суверенитета над прибрежными водами приспускать флаги на кораблях. В общем-то голландцы воевать не хотели, памятуя о том, что их флот нуждается в серьезном обновлении, и тем не менее в начале апреля 1652 года адмиралы Блейк и Тромп обменялись несколькими выстрелами. Война, пусть и неофициально, началась.

Обрадованный Карл усмотрел в этом свой шанс и сразу же встретился с голландским послом в Париже, заверяя, что попросит французов о поддержке, и предлагая усилить голландцев собственными судами. Те отнеслись к предложению известного оранжиста, не пользующегося к тому же сколько-нибудь заметным международным влиянием, настороженно. Карла это не смутило, и, когда в июле того же года война была объявлена официально, он выступил с целым рядом новых инициатив. Король английский был готов обеспечить голландцам союзничество Ирландии и Шотландии, что должно помочь им сокрушить врага. Если голландцы помогут ему восстановить власть над островами Силли и в Ла-Манше, то взамен они получат бессрочное право на рыболовство в водах Оркнейских островов. Карл предложил также, чтобы, взяв от его имени под контроль Тайнмут, голландцы отрезали Лондон от источников снабжения углем. Но на возможных союзников все это по-прежнему не производило никакого впечатления — даже посул отдать остров Гернси, который, по словам Карла, отвоевать у Английской республики не трудно. Тогда Карл пошел на крайнюю меру. «Если Генеральные Штаты предоставят мне некоторое количество судов — не больше, чем, с их точки зрения, будет достаточно для того, чтобы плыть под моим штандартом, — я отправлюсь в поход лично и либо с Божьей помощью возьму верх над врагами, либо погибну». Но и это предложение было вежливо отклонено.

Через два года после начала войны, истощившей обе стороны, начались переговоры о столь желанном мире. Растянувшиеся довольно надолго, они завершились подписанием договора, оказавшегося тяжелым ударом лично для Карла. Стороны принимали на себя обязательство изгнать со своей земли противников режима каждой из них и никогда впредь «не предоставлять им убежища, помощи и гостеприимства». Иными словами, отныне Карл не мог рассчитывать на поддержку голландцев. Чтобы окончательно закрепить это положение, в договор была включена статья, согласно которой его сестре Марии (чье холодное и высокомерное простодушие в политических вопросах было по меньшей мере помехой) возбранялось принимать брата даже в собственных владениях. В качестве платы за мир англичане требовали, чтобы «на территории, находящейся под юрисдикцией Соединенных провинций, ни единый бунтовщик или открытый враг Английской республики не был допущен (или заключен) в замки, города, гавани и иные открытые и закрытые места, принадлежащие лицам, какое бы положение они ни занимали и гражданами какого бы государства ни являлись». По словам Хайда, договор был для короля и его сторонников как нож в сердце.

Одна за другой закрывались для Карла границы европейских государств. Голландия. Дания. Швеция подписала с Англией торговый договор на тех же условиях. На очереди была Португалия. Но самый тяжелый удар ждал Карла впереди. В сентябре 1654 года кардинал Мазарини, понимая, что может помочь своей измученной войной стране залечить раны, также подписал с Кромвелем экономическое соглашение. Вряд ли можно было сомневаться в том, что за этим соглашением последует еще более тесное сближение двух сторон, а значит, Карл навсегда будет изгнан из Франции, единственного государства, где у него еще оставалась крыша над головой.

Вокруг английского короля сгущалась атмосфера безнадежности. Не рассеивали ее и вести из дома. Ирландия была полностью и самым беспощадным образом порабощена; правда, несколько месяцев назад стало известно о волнениях в Шотландии — единственное, что могло немного порадовать Карла. Он получал письма от тамошних роялистов и писал в ответ, что был бы счастлив быть с ними рядом. Его растерянность и смятение бросались в глаза. Лучше умереть с оружием в руках, писал он, чем прозябать в бездействии. Но судя по всему, он был обречен именно на прозябание. Для успеха шотландского предприятия необходима была помощь Дании и Голландии, а на нее, естественно, рассчитывать не приходилось. Советники Карла говорили о большом риске, сопряженном с возвращением в Шотландию, и их слово было услышано. В конце концов план шотландцев из-за измены выплыл наружу, армия сопротивления была разгромлена, а после того как страна вступила в союз со своими завоевателями, надежда на нее и вовсе угасла.

Новости из Англии тоже не назовешь ободряющими. Многие представители знати впали в нищету; к тому же на территории страны действовали суровые законы, практически лишающие их возможности что-либо предпринять. «Сердце разрывается сидеть без дела и жить при столь ненавистном режиме», — писал один из них. Другие, правда, роптали более откровенно, а некоторые даже начали мечтать о возвращении Карла. «Когда-то, — писал один священник из Дерби, — они способствовали изгнанию нашего доброго юного короля. Так пусть же теперь, рука об руку, сердце к сердцу, они объединятся и вернут его, ибо до тех пор в Англии мира не будет». В глазах таких людей «Парламентское охвостье» стремительно утрачивало свою популярность. Многие, особенно военные, считали, что ему так и не удалось справиться со своей триединой задачей — укрепить в стране праведность, упорядочить законодательство и принять новую конституцию. Требовались решительные действия, и утром 20 апреля 1653 года Кромвель отправился в палату представителей, где разразился пламенной речью. С трудом сдерживая себя, он заявил потрясенной аудитории, что «Господь отвернулся от вас и избрал иные инструменты для осуществления своего дела. Я положу конец, — громоподобно продолжал Кромвель, — вашему ничегонеделанью». — И с этими словами, призвав стражника с жезлом — символом парламентской власти, велел ему «вышвырнуть этих бездельников вон». Кромвель был преисполнен решимости ввести угодную Богу диктатуру, чудеса добродетели которой якобы навсегда освободят сердца людей от желания увидеть Карла Стюарта II на английском престоле.

Первым шагом Кромвеля был призыв к проведению выборов в парламент, который должен будет подготовить проект конституции, а затем, надо надеяться, объявит о самороспуске. В Лондоне и по всей стране начались энергичные поиски лиц, достойных войти в этот орган. Молва сразу же насмешливо окрестила будущее собрание «Пустотелым парламентом» — по имени лондонского негоцианта, одного из самых незаметных его участников. И не зря — выяснилось, что новоизбранные деятели не в состоянии контролировать тех, кто взял в свои руки бразды правления. Они сразу же перессорилась по поводу проблем, в которых ничего не понимали, и напуганное большинство, состоявшее из умеренных, поспешило выступить за роспуск парламента. Признав поражение, парламентарии передали бразды правления и все парламентские полномочия разочарованному Кромвелю[2] Ему пришлось примириться с тем, что идея богоугодной диктатуры в отсутствие легитимного монарха не сработала. Надо было искать иные конституционные возможности.

Через четыре дня после роспуска «Пустотелого парламента» Кромвель предложил новую формулу правления государством: избрать однопалатный парламент с ограниченными полномочиями, сформировать Государственный Совет, действующий на манер Королевского Тайного Совета, и, наконец, назначить самого Кромвеля пожизненным протектором, то есть он будет выступать, грубо говоря, в роли монарха — наследника Стюартов.

Кое-кто в Англии заволновался, и в сентябре 1653 года Карл отправил в страну одного из своих приближенных выяснить настроения дворянства — нельзя ли организовать сопротивление. Хайд всячески приветствовал этот шаг. «Следует, — писал он, — воззвать к мужеству и достоинству тех наших сограждан, которым надоело жить в унижении». Хайд имел в виду организованное восстание. «Если получится серьезное выступление сразу в нескольких местах, повстанцы будут действовать с удвоенной энергией, да и друзья за рубежом окажут помощь, на которую сейчас трудно было бы рассчитывать». Собственно, организация, готовая воплотить замыслы Хайда, уже существовала — «Затянутый узел».

Карл деятельно взялся за подготовку будущего восстания. Каждое утро он тайно встречался в Тюильри или Люксембургском саду с заговорщиками, не догадываясь до поры, что за ним внимательно следит вероломный Бэмпфилд, некогда организовавший бегство графа Йоркского. «Король преисполнен энергии, — сообщал Хайд Рочестеру, — сам за все берется». Карл считал, что выступление в Лондоне «должно решить все»; он уполномочил участников «Затянутого узла» самим назначать себе руководителей и собирать деньги: Но его доверием злоупотребили. В стане заговорщиков нашелся предатель, многих казнили, причем один нагло заявил, будто Карл лично санкционировал убийство Кромвеля. Во второй раз повстанцам удалось собрать около тысячи человек, но замысел убить Кромвеля на пути в часовню вновь не удалось сохранить в тайне, да и вообще в условиях четко отлаженной системы сыска «Затянутому узлу» приходилось постоянно откладывать осуществление своих планов.

Все это подрывало дух Карла, временами оп впадал в апатию, и в конце концов пришла неявная, но унылая и горькая уверенность в том, что сам он мало что может сделать. Месяцами влачил английский король-беглец тоскливое существование во дворцах Франции, в лохмотьях и без гроша за пазухой, так что даже на элементарные нужды приходилось выпрашивать средства. Гонцы, если они возвращались, приносили лишь дурные вести, да и за них требовали оплаты, а денег не было. Сам Карл сделал для возвращения на трон больше, чем его постоянно враждующие между собой, разбившиеся на группки приближенные. Ценой больших личных унижений он собрал армию, оказавшуюся бессильной, дал сражение, проиграл его и сам чудом унес ноги. Обыкновенный здравый смысл подсказывал ему, что его положение безнадежно. Европейские монархи от него отвернулись. Спотыкаясь, блуждал он в туманном мире политики. Временами, должно быть, на него накатывало отчаяние, но вообще-то Карл по своей природе не был к нему склонен. Он обладал твердостью, даже жесткостью, и соответственно слабость его принимала иные формы. Если попытки оказываются безуспешными и даже бессмысленными, зачем вообще предпринимать их?

Хайд с тревогой наблюдал, как Карл все больше и больше впадает в безразличие. Он почти не проявлял интереса к переписке, которую Хайд считал необходимой для поддержания его духа. «Я неустанно напоминаю королю о письмах, — отмечает Хайд, — однако он занимается ими только по пятницам». Да и то не всегда. «Когда возникает необходимость в том, чтобы король написал кому-нибудь лично, порой приходится подолгу ждать, ибо берется он за это дело крайне неохотно, что меня, по правде сказать, сильно беспокоит». Подобная леность, считал Хайд, мешает Карлу принимать твердые решения, а наблюдать, как бездарно тратятся его природные способности, было и впрямь печально. «Судить он умеет вернее и проникает в суть вещей глубже многих тех, кто хвастается своей проницательностью, так что у меня сердце разрывается при виде того, как эти способности пропадают втуне». Хайд отмечает и еще одну слабость, которая со временем войдет у короля в привычку и также будет чрезвычайно тревожить окружение: «Он не умеет быть жестким с людьми, даже если они ему не нравятся». Карл пытался нравиться всем.

Хайд считал, что здесь во многом виновата Генриетта Мария. «Никакие советники не помогут, — писал он, — если рядом с королем Ее Величество». Отношения между нею и Хайдом становились все напряженнее, ибо он не стеснялся прямо говорить ей, что думает, и это, естественно, задевало гордость представительницы семейства Бурбонов. Она уже давно ненавидела Хайда — хотя бы по той простой причине, что он был умнее ее. Джермин получил указания всячески ставить Хайду палки в колеса, но и сама королева, случалось, устраивала публичные сцены. Однажды на костюмированном балу Хайд в маске присел рядом с Ормондом. В этот момент в зал вошла Генриетта Мария. «Что это за толстяк разговаривает с графом Ормондом?» — осведомилась она. Карл смутился, но взял себя в руки и ответил: «Это тот неприятный человек, который все время делает не то, что нужно, и постоянно досаждает вашему величеству». Окружающие рассмеялись, и даже королева покраснела. Однако же ее приближенные продолжали досаждать Хайду, и в конце концов канцлер был вынужден раздраженно бросить: «Если бы не долг перед королем, я здесь и лишнего дня не пробыл бы».

Пытаясь положить конец непрекращающимся нападкам на Хайда, Карл прибег было к оружию юмора. Убедившись, что католики, надеявшиеся, что Хайд будет удален как противник их веры, и сторонники пресвитериан-шотландцев, называвшие его своим «открытым врагом», сомкнули ряды, Карл «необыкновенно развеселился» и публично высмеял абсурдность этого замысла. Но дело этим не закончилось. Как вспоминает Хайд, объединившиеся фракции продолжали злобно нападать на него. Был пущен совершенно идиотский слух, будто Хайд — платный агент Кромвеля, и когда он достиг Карла, тот взорвался и заявил, что «все это… бред и посмешище», а тех, кто распространяет подобные сплетни, следовало бы примерно наказать. Карл настолько близко к сердцу принял эту историю, что выпустил специальную декларацию, в которой говорилось, что «обвинения в адрес вышеупомянутого господина канцлера — злонамеренная ложь, король высоко ценит его неизменную верность и честность, проявленные на службе у нашего отца и у нас».

Но даже после этого враги не унимались. Была предпринята последняя попытка. Теперь заговорили о том, что не случайно Хайд повсюду с раздражением говорит о праздности короля, да в таких выражениях, что это не позволяет ему занимать место рядом с другими на заседании Королевского Совета. Когда дело дошло до публичного разбирательства, пораженный Хайд готов был покинуть помещение, но Карл удержал его. Насмешки и гнев оказались бессильны положить конец ядовитым сплетням; что ж, на их место должна была прийти прямота — лучшая политика. Карл заявил, что может поверить в то, что Хайд действительно говорил приписываемые ему слова. Потому что, продолжал он, тут есть доля и его, Карла, вины, он «не находил удовольствия в занятиях делами». Скандалу это положило конец, однако печальные последствия вынужденного безделья Карла тревожили многих из его окружения. Положим, теперь Хайд был уверен, что попыткам матери обратить сына в свою веру тот успешно противостоит и что «в своих религиозных убеждениях он так же тверд, как и его отец». Однако возникали другие опасности. Двору в изгнании явно не хватало скрытности, слишком многое выходило наружу, и ответственность за это нес прежде всего сам Карл. Он еще не научился искусству умолчания, как не научился находить отдохновение в одиночестве, которое неизбежно, коль скоро речь идет о важных тайнах. Приближенные жаловались, что, «пока сам король открыто говорит обо всем, в том числе и о делах чрезвычайно секретных, другие будут следовать его примеру».

У Карла начали проявляться и иные сомнительные свойства. Помимо циничной готовности держаться мнения тех, кто хотел бы вообще освободить его от бремени раздумий, он обнаруживал все возрастающие сексуальные аппетиты, о чем уже шушукались по углам. Судя по всему, секс представлял собой для молодого, энергичного, но духовно подавленного человека не только нечто вроде отдушины, клапана, дающего выход нерастраченным физическим силам, но и возможность уйти от проблем, а также радость победы. Любовные увлечения сами по себе заставляли поверить в то, что он способен выйти из прострации, а победы дарили мгновения краткого, но благотворного забвения. Какое-то время во Франции у него была связь с Элизабет Киллигру, женой одного англо-ирландского дворянина. От этой связи родилась дочь, которую назвали Шарлоттой Фитцрой — фамилия намекает на то, кто на самом деле ее незаконный отец. Весьма вероятно, что у Карла был роман со вдовой лорда Байрона Элинор. К тому же в Париже было немало возможностей и для развлечений не столь личного свойства. Например, maison des baigneurs — бани, где всякого (естественно, у кого есть деньги) «нежили и холили» и предоставляли ему «возможность наслаждаться всею роскошью и пороком большого города. Хозяин и персонал с одного взгляда улавливали, что вам хочется сохранить инкогнито, и все, кто вас обслуживал, прекрасно зная, кто вы такой, делали тем не менее вид, что понятия об этом не имеют, даже имя ничего им не говорит».

Хайда чрезвычайно удручало поведение Карла, ибо прежде всего оно наносило ущерб ему самому. «Нельзя отрицать, — писал он, — что король стремительно падает в глазах окружающих и восстановить его репутацию можно лишь какими-то чрезвычайными средствами. К тому же вынужден признать, что он ведет такой образ жизни, что, если не уехать из Парижа, ему конец». Но уехать — куда? О каких «чрезвычайных средствах» можно говорить, если катастрофически не хватает денег? Карлу даже пришлось заложить свою королевскую печать и орден Подвязки брата. Возвращение принца Руперта всего лишь с одним судном и крайне скудной добычей заставляло думать, что выкупить их удастся не скоро. Добытого Рупертом едва хватило на то, чтобы покрыть расходы Карла; к тому же король продал Мазарини корабельное вооружение за цену куда ниже реальной, что вызвало его яростную стычку с Рупертом.

Кардинал предложил Карлу три тысячи пистолей наличными и обещал рассчитаться полностью, как только будет установлен общий вес и стоимость оружия. Эта нещедрая сделка имела в своей основе не только финансовые соображения. Дело в том, что к этому времени Мазарини уже выработал четкую позицию к кромвелевскому протекторату: она основывалась на непризнании Карла в качестве правящего суверена Англии. Отсюда — стремление кардинала как можно быстрее избавиться от нежеланного гостя. Будучи осведомлен о том, что Карл буквально погряз в долгах, он пообещал расплатиться с его французскими кредиторами, а выдача аванса за оружие служила доказательством серьезности его намерений. Чтобы еще больше подсластить пилюлю удаления из страны, Мазарини пообещал Карлу небольшой пансион из французской казны, а также аванс на ближайшие полгода. Взамен этого Карл принял на себя обязательство оставить Францию. Отъезд в Нидерланды был намечен на 10 июля 1654 года.

Осталось еще решить некоторые домашние проблемы. Внутрисемейные отношения становились все хуже. Карл ревновал к свободе, дарованной герцогу Йоркскому, и его растущей известности воина. Продолжались и стычки с матерью. Теперь Генриетта Мария настаивала на том, чтобы Карл признал, что в прошлом допустил немало промахов и, в частности, относился к ней «не должным образом». Идти на это Карл отказывался. От души желая сохранить «доброе взаимопонимание» с матерью, Карл совершенно не собирался позволять ей командовать собою. «Точно так же я не могу обещать, что последую любому ее совету, касающемуся того, как мне следует вести дела».

Разговоры на эту тему затевались ежедневно и, как правило, разрешались «жаркой полемикой, в ходе которой Карл становился все упрямее, а королева то и дело впадала в ярость». Даже вездесущие кромвелевские соглядатаи восхищались твердостью Карла. «На вид он мягок и уступчив, — говорится в одном из донесений, — но взять над собою верх никому не позволит». Так оно и получилось, и в конце концов Генриетта Мария, не найдя общего языка с сыном, отправилась в Реймс, на коронацию своего племянника Людовика XIV. Законный же король Англии, уложив свой нехитрый багаж в «крохотный экипаж», двинулся навстречу неопределенному будущему. Жить он отныне мог лишь французским подаянием. Хайд заметил, что так низко Карл еще никогда не опускался.