– В до-оум-ме-е-е-е… где живе-о-о-от… Су-у-рки-и-са-а-а-а-ат.
Снизу бешено застучали. Шум воды в душевой смолк, Мумукин, напевая уже под нос, вышел в розовом халате, ожесточенно вытирая голову.
Взглянул на товарища, покачал головой, продолжил вытирать голову.
– Я помню чудное мгновенье, передо мной я… – Тургений попытался разглядеть себя в зеркале.
– Полотенце отдай, – потребовал Сууркисат.
– Будешь орать – вообще со мной пойдешь! – Мумукин сделал вид, что обиделся, но полотенце отдал.
Хотелось взбодриться. Рискуя выпасть, Мумукин по пояс высунулся из окна.
– Лысюка! Лысю-ука! Выгляни на минутку.
Окно этажом ниже распахнулось, и показалась прозрачная прическа Лысюки.
– Че надо?
– Хочешь, будущее предскажу?
Лысюка открыла рот. Все-таки она была непроходимой дурой.
– Будет у тебя любимый. Красавец мужчина, офицер, котовец. Родишь ты от него мальчика. Вырастет твой сыночек, в школу ходить начнет. Вот тут ему туго придется…
– Почему? – насторожилась Лысюка.
– Потому что звать его будут Лысюкин сын! – Тургений с хохотом втянулся обратно в комнату.
– Придурок бешенства!
Повеселевший Мумукин распахнул холодильник. На дверке допотопного агрегата кто-то нацарапал твердым острым предметом: “Оставь надежду всяк, сюда входящий”. В недрах агрегата валялся лишь значок
“Передовик производства”. Сколько Тургений себя помнил, этот значок преследовал его и встречался в самых неожиданных местах, вплоть до аппендикса, который Мумукин удалил себе в прошлом году перед зеркалом (операция сопровождалась сальными шуточками Трефаила, державшего зеркало, и непрерывным стуком Лысюки, потому что орал
Тургений на весь остров).
– Как там насчет пожрать? – осведомился из душевой Трефаил.
– Жуй, – последовал ответ.
На работу побежали голодные.
Улицы Тунгусска кипели от людских потоков, всюду слышались мягкие чавкающие удары – незадачливые пешеходы попадали под транспортные средства. Ежедневно в столице острова Сахарин гибли сотни людей, крематории дымили безостановочно, однако, несмотря на ужасающую статистику, народу меньше не становилось. Людская мешанина напоминала внутренности паровой машины – все шипело и пузырилось, то и дело через клапаны государственных и полугосударственных учреждений уносились по своим рабочим местам кипящие людские струи, шатуны, рычаги, коленчатые валы многомиллионного города двигались в заданном ритме.
Огромные рекламные щиты отвлекали спешащего на службу обывателя от мрачных мыслей: “Вступайте в Государственную Организацию Вечно
Недовольных Обывателей” (с призывом выступала милая такая тетенька лет пятидесяти, в папильотках на босу голову), “Вас ЧУДО ждет”
(рекламный плакат с изображением небоскреба призван убеждать, насколько благое это дело – Чрезвычайно Уплотненные Домовые
Общества) и совершенно новый плакат, изображающий Большого Папу в позе лотоса: “Хороши Упражнения Йоги”.
Тургений и Сууркисат по сторонам не смотрели. Кто отвлекался, тот немедленно становился жертвой паровика. Мумукин жизнерадостно бубнил очередной шлягер:
– Кипучая, могучая, никем непобедимая…
– Осторозно, моя масына едет вперед, – послышалось совсем рядом, и
Сууркисат едва успел выдернуть товарища из-под массивных колес новомодного паровика “Шибейя”.
– Трескучая, вонючая, ты самая е..чая! – в ярости закончил Тургений, потрясая кулаком вслед водителю. Правда, заканчивал Мумукин шепотом и кулаком потрясал исподтишка, потому что номера паровика сообщали, что управляет им не кто иной, как Эм-Си Кафка, шеф Комитета
Общественного Трудоустройства.
– Ну, ты, – пихнул Трефаил Мумукина локтем в бок, – не очень-то матерись.
Кое-как перебравшись на другую сторону шумного проспекта, друзья оказались перед приземистым небоскребом. Тетрадный листочек, приклеенный на жвачку к двери центрального входа, информировал, что в здании располагается ЦАПП-ЦАРАПП.
Здоровенный котовец минут по десять разглядывал удостоверения личности сначала Тургения, потом Трефаила:
– Куда направляетесь?
– Слушай, еппонский городовой, я точно тебе когда-нибудь по яйцам врежу! – вскипел Мумукин. – Каждый день слушаешь нашу программу, автографы несколько раз брал, два года знаешь нас как облупленных, а все равно спрашиваешь, куда направляемся.
Вскипел он, разумеется, в лифте, когда серая физиономия котовца исчезла из поля зрения.
– Вот за что тебя люблю, Мумукин, так это за твою смелость и бескомпромиссность, – с жаром признался Сууркисат товарищу.
– Правду говорить легко и приятно. – Мумукин со значением ткнул пальцем куда-то в потолок.
Двери с шипением разошлись в стороны, и друзья оказались на сорок восьмом этаже, занятом студией “Радио Сахарин”.
Первым делом замерли перед информационным щитом. Кроме разнообразных приказов о лишении премиальных, квартальных, повременных и прочих надбавок за провинности различной степени тяжести, как-то: выход в эфир в нетрезвом состоянии, нарушение правил техники безопасности при обслуживании центрального парового котла студии и прочая, – на щите висел подслеповатый экземпляр свежей листовки “Чукчанская правда”. Вся студия была завалена ими по самое не могу, однако требовалось зачитать крамольный документ прилюдно, дабы не прослыть стукачом. Стукачи тоже читали, но их давно знали в лицо.
“Чукчанская правда” являлась вездесущим оппозиционным печатным органом, и никто не знал, по каким каналам она поступает в госучреждения, однако ежедневно свежий выпуск подпольной газеты оказывался везде, где только проходили люди. Листовки печатались на дрянной туалетной бумаге паровым матричным принтером и содержали хулу в адрес высшего эшелона власти, а именно – гениального создателя единого государства Вальдемара Хэдэншолдэрса, министра обороны Че Пая, генерального шефа Комитета Общественного
Трудоустройства Эм-Си Кафки, народного шамана Распута Григоровича и других официальных лиц. Собственно, никакой информации “Чукчанская правда” не содержала, просто от выпуска к выпуску подбирала все новые и новые эпитеты каждому члену Президиума Верховного Совета и, к чести неведомого издателя, ни разу не повторилась. Некоторые отдельные словечки и целые идиоматические обороты кое-кто из персонала выписывал в маленький гроссбух, и на прошлой неделе закончился третий том энциклопедии изящной словесности.
– Откуда они все знают? – удивился Мумукин, закончив читать “ЧП”.
– Балда, у них свой человек в Верховном Совете.
– Неужто сам Распут?
– Почему Распут?
– Так он единственный среди них чукчанин.
– Какой ты умный, – восхитился Сууркисат.
Мумукин молча заложил правую руку за лацкан и устремился к шефу.
Шеф был в мыле – горел выпуск новостей. Точнее, сгорел он еще вчера: редактор получил новости, но отвлекся, и лента сгорела в топке телетайпа. Редактор чуть с ума не сошел от радости: по чистой случайности бутылка технического спирта, стоящая рядом с телетайпом, не взорвалась, иначе полыхнул бы весь этаж.
Потом, конечно, шеф схватился за голову – что делать? Новости через полчаса. Но тут жизнь снова улыбнулась: не успел он как следует испугаться, как с новой лентой телетайпа пришло спасение. Новости, сгоревшие минуту назад, только что были забракованы Кафкой, поэтому читать надо новости прежние (к слову – прежние новости читали уже пятый день).
Подход к выпуску новостей в Соседском Союзе, в который острова Гулак преобразовались могучею волей и великою славой Вальдемара-Большого
Папы, довольно странный, но вполне оправданный и даже в чем-то прогрессивный. Центральное Агентство Правдивой Печати (сокращенно -
ЦАПП) поставляло новости официального характера, непосредственно из
Президиума Верховного Совета. В пику им Центральное Агентство
Революционно-Анархической Подпольной Печати (соответственно -
ЦАРАПП) собирало все неофициальные новости, не гнушаясь слухами. Это называлось – “Мы делаем новости”. Информация проходила десять идеологических фильтров, и жалкие ее остатки попадали на стол к шефу
Комитета Общественного Трудоустройства.
Зачастую Кафке не нравилось ничего из предложенного, а сообщать известия надо каждый день. Поэтому и появился институт “вчерашних новостей”: нет хороших вестей сегодня – читай вчерашние.
Впрочем, вернемся к горящим новостям. Спустя сутки в кабинете редактора зазвонил телефон.
– У какого Назара худой лифчик? – прошипела трубка. Худойназар посмотрел на аппарат – не разошлись ли спайки? – и тут осознал, что слышит голос самого главного котовца.
– Прошу простить, – пробормотал Лиффчинг. – Это зовут меня так -
Худойназар Лиффчинг.
– С такими именами долго не живут, – пошутил Кафка.
– Исправлюсь, – не своим голосом ответил редактор, и рука потянулась к ящику стола, где лежал паровой однозарядный пистолет.
– Не паясничать! – рявкнул Эм-Си. – Сегодня приказываю зачитывать новости, присланные вчера.
– Но… – открыл рот Лиффчинг.
– Разрешаю.
Оставалось одно – застрелиться. Худойназар приставил раструб пистолета к виску и нажал спусковой клапан. Прогремел выстрел.
У пистолета разорвало котел, килограммовая гиря выпала из казенника и глухо ударилась об пол. Лиффчинг в тоске и тревоге завыл. На вой сбежалась вся редакция (стукачей не впустили), и, едва Худойназар объяснил суть катастрофы, в кабину вошел Тургений.
– Трефаил! – Мумукин выглянул из редакторской и отчаянно засемафорил левой рукой. Жест обозначал только одно – дают пожрать. Благодарный за дружескую заботу, Сууркисат поспешил в кабинет к Лиффчингу, где его ожидало жестокое разочарование.
– У людей горе, – скорбно произнес Тургений. – Сгорели новые новости.
– Насколько новые? – Сууркисат слегка придушил Мумукина правой рукой, а левой приводил в порядок прическу.
– Вчерашние, – всхлипнул Лиффчинг.
– Возьмите позавчерашние, – тщательно разминая шейные позвонки товарищу, предложил Трефаил. – Почти свежие.
– Какие, на хрен, свежие? – возмутился диктор Ле Витан. – Это резервный повтор прошлогодних известий.
– Новое – это хорошо забытое старое, – самоотверженно просипел посиневший от дружеских объятий Тургений.
– Я работаю в условиях тотальной слежки и поголовного стукачества, балансирую на грани провала, рискую жизнью, переходя улицу в неположенном месте, читаю всякий бред по радио… – завел Витан арию умирающего Каварадося.
Этого Трефаил стерпеть не мог. Он освободил от захвата друга и надвинулся на Ле.
– Ты кого стукачом назвал? – Сууркисат недобро прищурился.
– Я… я… – раскис диктор.
– Головка от часов ЗАРЯ! – выкрикнул Сууркисат. – Я тебя научу родину любить! – И запел: – Родина! Еду я на родину! Чтобы кушать смородину! Чтобы счастливо жить!
– Стоп, еппона мама, – прервал процесс насильственно вбиваемого патриотизма Мумукин. – Сууркисат, не насилуй диссидента, он на алименты подаст. Худой, я тебя спасу, а за это ты нам с Трефаилом организуешь отгул на майские праздники, угу?
– Вот-вот, – радостно закивал головой Тургений. – Ты про них забудешь и добавишь отгулы, трех дней нам хватит, правильно, Трефаил?
Вообще-то именно Сууркисат и офонарел от такой чудовищной лжи и наглости, но поддержать блеф друга – дело святое.
– Нет, ну зачем так? – Он с укором посмотрел на Тургения. – Совесть надо иметь, Тургений Герыч. Не три, а четыре дня.
– Ну ладно, четыре, – легко согласился Мумукин.
В результате сошлись на двух, но, по правде говоря, Мумукин не рассчитывал даже и на один отгул: ему надо было избавиться от прогулов. Теперь же, когда редактор воспрял духом и попросил освободить кабину, забыв поинтересоваться, каким образом Тургений собирается спасти выпуск последних известий, Сууркисат мог дать волю негодованию.
– Ты соображаешь, на какую хрень подписался? – шипел он Мумукину, пока они шли в эфирный зал. – Нас же живьем на капустные плантации…
– Если сейчас не заткнешься – глаз высосу, – уголком губ пообещал
Тургений.
Подобной угрозы Сууркисату не приходилось еще слышать. Рот его захлопнулся, а мозг лихорадочно придумывал достойный ответ. Ответ не формулировался даже приблизительно, поэтому Трефаилу только и оставалось пихнуть Мумукина, чтобы тот не вписался в дверной проем.
– Вот ведь… собака сутулая…
Мумукин ощутимо врезался носом в косяк, но не разбился, а рассмеялся:
– Сегодня такое будет… Ты, Трефаил, вспотеешь.
Чейнджер на два диска, шкаф, в котором хранятся фланцы с записями звезд эстрады, две топки: для проигрывателя с колонками и мониторами
– большая и для микрофона – маленькая, – вот и все устройство звукорежиссерской кабины. Кабинка диктора вообще представляет из себя каменный мешок (одна из стен, правда, стеклянная) с микрофоном, стулом и пюпитром, на котором лежат новости. К регистру парового отопления когда-то присобачили телефон, спаренный с редакторским.
Вместо звонка в регистре что-то жутким образом стучало, после чего можно снять трубку и разговаривать. Все вместе – дикторская и операторская кабины – имеет звучное название “эфирный зал”. Общая площадь – шесть квадратных метров. Соединены два помещения дверью, которую во время эфира нельзя открывать, и коммуникативной трубой – переругиваться в краткие секунды перекура.
Трефаил встал в исходную позицию, хрустнул пальцами, повращал шеей, потом тазом, пару раз присел и решил, что очередную вахту выдержит.
За закопченной стеклянной переборкой гримасничал Тургений.
Сууркисат посмотрел на циферблат паровых часов, более похожий на манометр. Тем не менее минутная стрелка почти доползла до часовой, и это значило только одно:
– Готовность номер один! – объявил Трефаил в трубу и забросил в обе топки по лопате угля.
Монитор с микрофона зашипел, и через мгновение голос Мумукина спросил:
– Сууркисат, как слышишь меня?
– Слышу хорошо. – Еще пара взмахов совковой лопатой. – Десять секунд до эфира…
Уголь стал летать в гудящие огненные чрева с поразительной быстротой, и, когда до эфира оставалось всего пять секунд, Трефаил метнулся к шкафу и вынул оттуда огромный фланец из нержавеющей стали, шпеньки, шишечки и крючочки на котором содержали запись гимна
Соседского Союза. Фланец с глухим звоном ушел в паз чейнджера,
Сууркисат вручную совместил воспроизводящую головку проигрывателя с диском, и грянули первые такты самого чудовищного музыкального произведения за всю историю островов Гулак. А за ними начался самый ужасный эфир со дня возникновения парового вещания.
– Семь утра на всех часовых поясах, в Перепаловске-Взрывчатском – полночь. В студии “Радио Сахарин” – повсеместно полюбившийся публике
Тургений Мумукин и его бессменный ассистент за звукорежиссерским пультом – Сууркисат Трефаил, человек-паук. Мы работаем в прямом эфире, наш телефон – три, два-два… два-два, три… три, два-два. Ждем ваших звоночков, а пока для вас споет что-нибудь из последнего монстр отечественной эстрады Лемурий Гиббонтьев. Звоните, звоните, передавайте приветы и поздравления, можно пожаловаться на ваше домоуправление и участкового-котовца, признаться в любви партии и правительству, добрые пожелания в адрес Распута Григоровича принимаются вне очереди. Итак – Лемурий исполняет очередную свою ле-муру, пардон муа за мой хранцузский…
Если бы человек-паук не стоял в настоящий момент за звукорежиссерским пультом, он расчленил бы повсеместно полюбившегося публике диктора и сжег в топке. Однако времени на скорый, но справедливый суд совершенно не оставалось. Едва услышав имя исполнителя, Трефаил извлек из фонотеки фланец Гиббонтьева и метнул его в чейнджер поверх гимна, и, едва Тургений завершил тираду,
Лемурий заголосил: “И вот в полет меня зовет мой паролет, мой паролет…”
– Что ты мелешь? – заорал во время короткого перерыва Сууркисат. -
Собака сутулая, ты почему последние известия не читаешь?
С той стороны коммуникативной трубы донеслось:
– Сам собака. Исправлюсь после рекламной паузы.
– Чего? – Трефаил поскреб затылок.
– Работай, пару нет, – отмахнулся за мутным стеклом Мумукин.
Делать нечего, пришлось кидать уголь. Сууркисат кидал в жаркое пламя топливо лопата за лопатой, придумывая планы мести один страшней другого, но ни распиловка, ни вырывание пальцев с корнем, ни сжигание в топке заживо, ни даже сдача Мумукина в лапы самому Эм-Си
Кафке не казались Трефаилу достаточно суровой карой вероломному диктору. Однако нестандартное решение нашлось, и Сууркисат аж вздрогнул при мысли, как он отомстит. Сердце сладко заныло от предвкушения. Тургений же, ни о чем не подозревая, разминал свой рабочий инструмент:
– Мми, ммэ, ммо. Уэ. Абыр… абыр… абырвалг… Фрякает франкмасон нефердопердозно. Не ржи рожей, во ржи лежа. Проехали рохирримы проводить Фродо до Ородруина. Тыры чёрё, соровсерем чёрё лири, серейчарас карак дарам борольноро, бурудерешь знарать…
Едва Гиббонтьев отпел свое, Мумукин вновь подал голос:
– “Радио Сахарин” – это БУЙ! Это ДВА БУЯ! Ля-ля-ля, это была рекламная пауза на “Радио Сахарин”, а сейчас предлагаем вашему вниманию…
В это время регистры в дикторской кабине застучали, и звукорежиссер с ужасом понял, что это – первый звонок в прямом эфире. Первый в мире. Тургений сорвал трубку.
– Привет, к нам в студию дозвонился… – весело начал он. -
Представьтесь, пожалуйста.
– Здравствуйте, – послышался сквозь бульканье котельных голос. – А можно передать привет?
– Обязательно, – торжествующе прокричал Мумукин. – Привет всем. – Он бросил трубку и продолжил: – Последние известия. Приказом Президиума
Верховного Совета гениальный создатель е…ного государства, дорогой товарищ Вальдемар Некрасович Хэдэншолдэрс, с чувством глубокого удовлетворения, переходящего в пароксизм довольства, награждается орденом Трудового Красного Пламени. В теплой дружеской обстановке орден вручал народный шаман Распут Григорович. Трудовые новости: небывалый урожай белокочанной царицы полей собрали с полей нашей любимой Родины…
Мумукин гнал пургу, а бедный Трефаил действительно вспотел. Он думал, что ослышался, но слух до сих пор ни разу не обманывал
Сууркисата. Он ясно слышал, как именно Мумукин назвал Большого Папу, но повторить не решался. Он только слушал болтовню своего товарища и машинально забрасывал уголь в печь.
– …и на этой оптимистической ноте наш выпуск новостей заканчивается.
Свой трудовой подвиг наша бригада в лице меня, Тургения Мумукина, и виртуоза лопаты Сууркисата Трефаила посвящает гениальному создателю…
Мумукин напрягся.
– …е..ного государства.
Это был конец.
Эм-Си Кафка смерил Худойназара Лиффчинга тяжелым взглядом, встал на табурет, придвинул голову редактора за уши поближе и плюнул ему на лысину.
– Так вы утверждаете, что это есть диверсионный акт?
– Нет, – выдавил Лиффчинг. – Это гнусный диверсионно-террористический акт, с элементами глумления над самым святым, что у нас есть.
– Ага. – Эм-Си спрыгнул с табуретки. – В таком случае объясните: каким образом диверсанты проникли в эфирный зал?
– Э… – проблеял редактор. – Втерлись в доверие… Волки в овечьей шкуре… в шкурах. Ввели в заблуждение…
Он смолк под уничтожающим взглядом котовца, а потом вдруг нашелся:
– Их же ваш охранник пропустил.
Эм-Си задумался.
– Вы что, намекаете, будто я халатно отношусь к своим обязанностям по контролю за кадровым составом? – Угрозы в голосе Кафки почти не слышалось, но Лиффчинг вспотел.
– Никак нет! – отчеканил Худойназар. – Я подозреваю заговор.
В коридоре послышался шум, колючие буркалы Кафки сфокусировались на двери, поскольку нестройный галдеж стремительно приближался к кабине редактора.
Дверь не преминула распахнуться, но сделала она это как-то странно:
Эм-Си точно помнил, что дверь открывалась наружу, а тут она открылась внутрь кабины. Причиной распахивания послужил оперативник-новичок, влетевший в дверной проем вперед головой и бесславно прервавший полет лбом о стену.
– Ну вы… Не очень-то… – послышался из коридора чей-то сердитый бас.
Наши же герои продолжали вершить скромный трудовой подвиг, не зная, что жизни их не стоят капустной кочерыжки на полях великой Родины.
Точнее, Трефаил уже понимал, куда они с Тургением попадут после эфира, но бросить работу не мог. Во-первых, надеялся, что никто не заметил мумукинской оговорки, а во-вторых – вошел в привычный полуавтоматический режим работы. Касательно Тургения можно сказать лишь одно: глухари на току бывают во сто раз бдительнее. И только в час пополудни, после слов о погоде, когда закончилась их вахта, уставший и злой Сууркисат скрутил Тургения в бараний рог:
– Над твоим трупом поглумиться, или пускай так куски валяются?
– А что я сделал-то, еппонский бог?
– Ты что – дальтоник? Не слышишь ни фига? Не мог просто сказать -
Большой Папа?
– А я как сказал?.. – похолодел Тургений.
Тут Сууркисат замялся. Сам он брезговал табуированной лексикой, но нужно же как-то объяснять, чего такого сказал этот… этот…
– Ты в слове “единого” вместо “ди” сказал “ба”, – скорбно произнес
Трефаил.
Тургений пошевелил губами, мысленно заменяя один слог другим.
Результат подстановки потряс его до глубины души.
– Что, прямо в эфир? – В глазах Мумукина мелькнул неподдельный ужас.
– Открытым текстом.
Так они стояли и смотрели друг на друга в полном молчании не менее минуты.
А потом разразились хохотом.
– И нас до сих пор не схватили? – Изнемогая от смеха, Мумукин открыл дверь и тут же получил подлый удар в живот, и две пары рук в черно-буром камуфляже выдернули Тургения из эфирного зала.
– Э, куда? – рассвирепел Сууркисат и бросился за товарищем.
В коридоре толпились котовцы, в их объятиях тосковал Тургений.
– Мумукин, держись! – Сууркисат поспешил на подмогу.
Пожалуй, если бы не шесть часов непрерывного махания лопатой и перетаскивания фланцев из нержавейки, Трефаилу удалось бы раскидать оперативников и унести Тургения на руках, но звукорежиссер очень устал. Поэтому единственный эффектный трюк у него получился с каким-то хлипким котовцем, которым он сломал дверь редакторской кабины, да и то – чисто случайно.
– Ну вы… – прогудел Сууркисат. – Не очень-то…
– Вмажь им, Трефаил, вмажь! – орал бьющийся в цепких руках оперативников Тургений. – Еппонский городовой, больно же!
Но вмазать не удавалось. Котовцы плотной стеной облепили Трефаила и не давали места для маневра.
Из раскуроченной редакторской двери выглянул карлик. Над ним показалась голова Лиффчинга.
– Эти?
– Они самые.
– Вы за автографом? – Тургений перестал биться в цепких руках оперативников. – А почему вы такой маленький?
– Да он вообще сикавка, – подтвердил Трефаил.
– Сюда их, живо, – оскорбился Эм-Си Кафка.
Задержанных втолкнули в кабину редактора.
– Моя велик! Моя очень велик! – вскочив на редакторский стол, сотрясал кулачками Эм-Си, сбиваясь на чурекский акцент.
Сууркисат с Тургением переглянулись.
– Осторозно, моя масына едет вперед, – и оскорбительно заржали.
Эм-Си побагровел.
– Вы арестованы за террористическую деятельность, – уже без акцента отчеканил он. – Вы опорочили имя и должность Большого Папы, читали несанкционированные известия и оказали сопротивление властям. Об оскорблении меня при исполнении я умолчу – этот вопрос мы еще провентилируем, в частном порядке…
– Протестую, – заявил Тургений. – Новости санкционированы Большим
Папой, никого я не оскорблял… то есть мы не оскорбляли… И последнее
– я читал с листа, присланного по факсу лично Вальдемаром Некрасовичем.
– Что? – округлил глаза Эм-Си. Оперативники при этом подтянулись и отдали честь портрету Папы, висящему на стене. Новичка поставили на ноги и приставили безвольную руку к козырьку.
– Вот, почитайте, – и Мумукин протянул Кафке страницу с известиями.
Эм-Си машинально взял в руки улику и непонимающим взглядом уставился в текст.
– По-моему, ты совершил крупную ошибку, перевернув лист вниз головой, – прошептал Сууркисат.
– Покажи мне хоть одного чурека, который умел бы читать, и я съем какашки, – так же тихо ответил Тургений.
– Ничего не понимаю… – возмущенно фыркнул Кафка, трепля бумагу в руках, потом перевернул лист… – А, вот теперь понятно.
Быстро пробежав глазами по тексту, главный котовец в недоумении уставился на арестованных:
– Это же позавчерашние известия.
– По-моему, ты съешь какашки, – заметил Трефаил.
– Мне тоже так кажется, – покраснел Мумукин. – Никогда больше не буду шовинистом. Драпаем.
Минуты две прошло, а котовцы никак не могли понять, куда побежали арестованные.
– Кхым… Мнэ… – прочистил горло Лиффчинг. – Вы… как бы это помягче сказать… догонять их будете, или пусть бегут?
Безумный взгляд Кафки уперся в переносицу редактора.
– Что?
– Я… кхым… вы их будете ловить?
– Кого?
– Ну… этих… Диверсантов.
До Кафки дошло, что арестованные просто-напросто сбежали. Постепенно это поняла и опергруппа. Кроме новичка, пребывавшего в нокауте.
– Остолопы! – заверещал Кафка. – Догнать! Сиктым на кутак!
Карабулдык чикалдык! Аглы!
Котовцы загрохотали коваными каблуками в направлении пожарной лестницы.
– Стучать будешь? – Кафка посмотрел на Худойназара.
– Лично вам.
– Молодца.
На первом этаже, представ пред светлые очи дежурного, беглецы притормозили.
Пожалуй, впервые в жизни стражу давался шанс отличиться и продвинуться по службе. Он понял, что каким-то образом террористам удалось избежать встречи с опергруппой, и решил выполнить всю работу сам.
– Сдаюсь. – Трефаил поднял руки, но движения не прервал, а даже ускорился.
– И я сдаюсь, – повторил маневр Тургений.
Котовец ласково улыбнулся, но расслабился он зря. Сууркисат подошел к охраннику на расстояние поцелуя и двинул коленом в самое незащищенное место. Не ожидавший такой подлости страж захныкал, выронил УЗИ из слабеющих рук, устремленных если не защитить, то хотя бы пожалеть уязвленный орган. Тургений подхватил оружие на лету, с особым цинизмом отдавил охраннику обе ноги поочередно и таинственно шепнул:
– Я тебе сейчас глаз высосу.
Глаза дежурного закатились, и он упал в обморок.
Первое, что увидели беглецы на улице, – “Шибейя” Эм-Си Кафки.
– Знаешь, чья? – Трефаил устремился к машине и решительно открыл дверь. – Моя.
Упрашивать не пришлось – Тургений нырнул внутрь и стал баловаться рулем.
– Кыш, я поведу. – Сууркисат сел за руль.
– А ты умеешь? – Мумукин опасливо покосился на друга, пока тот разглядывал приборную доску и искал зажигание.
– Ложись! – Трефаил накрыл собой тело Тургения: из здания выскочили котовцы.
– А нас здесь не будут искать? – просипел Мумукин. – Ой, кнопочка какая-то…
Машина взревела и рывками поехала вперед, выстреливая облачка черного дыма. Сууркисат выпрямился и посмотрел на дорогу, Тургений тоже поднял голову.
– Дави, дави их, еппона мама! – радостно завопил он, увидев, как котовцы бросились врассыпную.
– Не оказывай на меня морального давления! – огрызнулся Сууркисат.
Он вращал руль, крутил все рукоятки подряд, пытаясь добиться стабильной работы парового двигателя. Наконец поршни заработали чаще и ритмичнее, дым повалил столбом, машина поехала ровнее.
– Поехали! – завопил Тургений так, будто сам сидел за рулем. – Тормози.
Сууркисат утопил педаль тормоза: проезжая часть разверзлась перед ними всей своей безысходной непроходимостью и напоминала кипучую стремнину горной реки. Попасть в это течение означало верную смерть.
Мумукин посмотрел в зеркало заднего вида. Котовцы уже пришли в себя, мало того – на улицу выскочил хозяин паровика.
– Моя твоя кушать! Ритуально! – бесновался он на крылечке небоскреба, обрушивая на своих подчиненных потоки сановной ненависти.
Оперативники приходили в себя медленно, но и до них дошло, что паровик их шефа захвачен террористами.
– А на фиг нам его машина? – шепотом спросил Тургений.
– Ты что – глухой? – разозлился Трефаил. – Я только что сказал – в заложники.
– А ему она на фиг?
Эм-Си приказал:
– Взять их!
Все-таки исполнительность у котовцев была на высоте. Издав воинственное “УРА” (Уроем Растлителей Архипелага), они ринулись на штурм паровика, даром что тот стоял без движения, только взбрыкивая задними колесами.
– Какое мужество! – восхитился Трефаил и въехал в транспортный поток, опрокинув несколько замешкавшихся машин, круто развернулся – и поехал по встречной полосе.
Тургений причитал:
– Ой, рябина кудря-а-ва-а-я-а. Куда же тебя несет, сво-о-ло-очь?
Убить меня, быдла, хо-о-че-ешь.
– Какое мужество! – продолжал восхищаться Сууркисат, поглядывая в зеркало заднего вида, как котовцы один за другим выбегают на дорогу и исчезают под колесами машин.
– Ты это обо мне? – оторвал обезумевший взгляд от дороги Мумукин.
– Нет, про Кафку. Ради дела такую тачку не пожалел.
Ехать по встречной было не только неудобно, но и опасно, поэтому
Сууркисат резко развернул машину, увильнул от готовых уже врезаться в “Шибейю” махоньких паровичков и теперь уже двигался вместе со всеми, почти не нарушая правил. Тургений, покрывшийся во время этого маневра испариной, стремительно приходил в себя, задирался на других участников движения и умудрился плюнуть на Кафку, когда Трефаил проезжал мимо.
Глупо уповать, что так легко можно уйти от преследования властей. Не прошло и пяти минут, как Тургений обратил внимание на эскорт паровиков.
– Нас принимают за Кафку! – заржал Мумукин.
Трефаил поглядел в зеркало и покачал головой.
– Пожалуй, ты не прав.
Мумукин присмотрелся и узнал в злобном карлике, приплясывающем на капоте спецпаровика, самого Эм-Си.
Погоня… Какой детективный сюжет обходится без погони? Один – бежит, другой – догоняет.
Тысячи машин не создавали такого количества лязга, грохота и летальных исходов, какое организовали Тургений с Сууркисатом на угнанной “Шибейе” и четыре спецпаровика котовцев. Сирены выли, как на похоронах Большого Папы, буде таковые когда-нибудь случатся, водители преследуемой и преследующих машин наплевали на все правила, поэтому Проспект Ильича, единственная транспортная артерия
Тунгусска, превратился в арену гладиаторских боев. Исковерканные корпуса гражданских и государственных паровиков усеивали обочины
Проспекта или же оставались догорать прямо на проезжей части. Не прошло и часа, как улица опустела. По тротуарам в панике металось гражданское население, но и оно вскоре исчезло.
– До чего же тут много всяческих кнопочек! – Пытливая натура
Мумукина жаждала приключений даже в такой аховой ситуации. – Как ты думаешь, что это значит – машинка с пружинкой на пузе?
Естественно, что он нажал на нее, не дожидаясь реакции компаньона.
Страшный удар сотряс “Шибейю”, и вот уже Мумукин в истерике пытался выброситься из непонятно как оказавшегося в воздухе паровика.
Сууркисат глянул в зеркало заднего обзора и обнаружил, что преследователи точно так же взмыли над небоскребами Тунгусска и теперь по параболе падают вниз.
Перспектива оказаться размазанным по асфальту очень не понравилась
Сууркисату, но тут скорость падения резко упала, и, узрев над крышами котовцев огромные белые купола, Трефаил перестал беспокоиться. Скоро машина плюхнулась на землю, беглецы пребольно ударились головами о потолок, но тем не менее Сууркисат прибавил оборотов.
Машина взревела, но быстро не ехала, а только елозила по асфальту.
– Купол мешает, – понял Мумукин. – Сейчас я его…
Он вынул из кармана складной нож размеров воистину исполинских и вылез на крышу паровика. Широкий взмах – и лезвие опустилось на стропы.
Именно в этот момент Тургению пришло в голову, что Трефаил продолжает давить на акселератор.
Паровик стрелой полетел прочь от оперативников, вплотную приблизившихся к беглецам. Тургений возопил:
– Собаклай, притормози.
До Трефаила тоже доперло, что друг остался на крыше. Он ударил по тормозам. Шины завизжали, паровик встал как вкопанный, и Мумукин пташкой спорхнул с крыши “Шибейи”. Бормоча проклятия, он поднялся с грешной земли, зачем-то отряхнулся и влез в кабину совершенно счастливым человеком. Погоня продолжилась.
– Кармагеддон какой-то! – Сууркисат вырулил с тротуара, куда его занесло на очередном крутом вираже.
– Слушай, у нас котел-то не рва… – Оглушительный взрыв не дал
Мумукину закончить, и товарищи громко завопили от радости – паровой котел одного из преследователей не выдержал и лопнул.
Этот непредвиденный случай тут же повлек за собой крушение остальных спецпаровиков, которые оказались под обстрелом разлетевшихся в разные стороны деталей машины.
– Тормозни, шеф, я на их костях попляшу.
– Балбес, какие кости? – Трефаил гнал машину с места происшествия на всех парах. – Там такие системы жизнеобеспечения, что Кафка еще целый месяц в этих обломках проживет, пока его не вытащат.
– Нас не догонят, нас не догонят… – не унимался Мумукин.
Левое переднее колесо попало в противоскоростную выбоину. Паровик озадаченно хмыкнул и исполнил двойное сальто. Такого удара котел
“Шибейи” не выдержал и взорвался. Машина еще раз перевернулась в воздухе и упала колесами вверх.
– Мумукин! – послышался голос Тургения. – Мумукин, ты жив?
Сууркисат не отозвался. Он смутно понимал, что надо бы сказать что-то ободряющее, но мысли наотрез отказывались конденсироваться в слова.
Тургений с Трефаилом висели вниз головой, пристегнутые ремнями, лобовое стекло отсутствовало, поэтому в кабине стало душно и противно. Мумукин немного потрепыхался, выкарабкиваясь из ременного захвата, выполз из машины и встал на ноги, и теперь Трефаил смог наблюдать только мумукинские ботинки. Они ходили вокруг машины, и голос Тургения непрерывно взывал:
– Мумукин! Отзовись, Мумукин!
У Сууркисата затекли и руки, и ноги, он не мог даже шевельнуться.
Проклятый Мумукин, думал про себя Трефаил, сам вылез, а мне помочь не соизволил.
– Турге-е-ений, – заплакал Мумукин, – родненький! Где ты? Ты живой?
Отзовись. Ну пожа-алуйста…
Наконец Трефаил понял, в чем дело: Тургений ищет его, Сууркисата, только от волнения перепутал имена. Трефаила проняло до глубины души, и он тоже заплакал.
– Сууркисат, ты чего? – всхлипнул Тургений.
– Так жалостно ты меня зовешь… – ответил Трефаил.
– Почему тебя? – Мумукин перестал всхлипывать. – Я Тургения звал.
– А ты тогда кто? – насторожился Сууркисат.
Зловещее молчание длилось не менее пяти минут.
– Ура! – Радости Мумукина не было предела. – Это я. Я жив. Я жив!
Тургения к сердцу. – У нас теперь отпуск. На все четыре стороны.
Лысюка прекрасно слышала все, о чем трендел по радио Мумукин.
Особенно – слова о Едином Государстве. Сначала думала, что ослышалась, но когда Тургений повторил, Лысюка поняла – взгретием и вздутием такие оговорочки не заканчиваются.
Мысль эта подняла Лысюке настроение, испорченное с утра подлой выходкой соседа сверху.
Работала Лысюка на секретном номерном предприятии и производила продукт номер пять. Вообще-то она не знала, что это за продукт: просто стояла с завязанными глазами у конвейерной ленты и лупила кувалдой по чему попало. Иногда слышался звон битого стекла, порой – булькающие стоны, чаще – звяканье железа, но подозрительная неравномерность и непостоянство звукового сопровождения отработанных пятью годами ударного труда движений Лысюку не пугали и не настораживали. Она ведь была недалекой девицей, думать ей совсем не хотелось. Она мечтала замуж.
Предметом вожделений Лысюки был, как это ни странно, Мумукин. Стены
Лысюкиной комнаты украшали постеры с Тургением, изукрашенные сердечками и поцелуями. Самый большой фотопортрет известного радиодиктора висел над девичьей раскладушкой. Если бы Тургений хоть самую капелюшечку догадывался о чувствах соседки, его бы, несомненно, вырвало, и неминуемое расстройство желудка привело бы, несомненно, в крематорий, но, по счастью, он не воспринимал Лысюку иначе, чем как объект злых шуток.
Несовпадение вкусов и пристрастий Лысюку не смущало: рано или поздно
Мумукин разглядит в ней страстного друга, верную любовницу и закадычную жену. То, что мечтам не суждено сбыться, если котовцы сцапают предмет обожания, Лысюку опять-таки не волновало, равно как и то, что она набитая дура.
Глупость вела Лысюку по жизни надежней компаса.
Вот хрупкая, забывшая наштукатуриться и намалеваться девица Нямня
Назуковна Лысюка и вломилась в комнату к своим неспокойным соседям и там обнаружила оперативную бригаду котовцев.
Каково же было удивление Эм-Си Кафки, когда дверь разлетелась в щепки и на пороге комнаты, в которой оперативная бригада производила обыск и засаду, возникло хрупкое воздушное создание с совершенно прозрачными волосами и кувалдой в нежных мозолистых ручках.
– Жулики? – недобрый тон хрупкого создания заставил котовцев поежиться.
– Мы при исполнении, – попытался оправдаться Эм-Си, ибо почему-то полтора десятка здоровенных мужиков не показались ему надежной защитой.
– Я вам дам – при исполнении! – Лысюка любовно подкидывала на ладошке десятикилограммовую кувалду. – МЕНТУРА разберется, кто тут что исполняет.
Международная Единая Неподкупная, Терроризирующая Уголовников с
Размахом Ассоциация давным-давно и очень серьезно не любила Комитет
Общественного Трудоустройства, и нелюбовь эта при встрече неминуемо выливалась в мордобой.
– Девушка, зачем МЕНТУРА звать, давай шишлык-мышлык кушать… – От волнения Кафка вновь сбился на чурекский акцент. – Мы враг народа ловить, чик-чик делать.
– Кто это враг народа? – Выщипанные брови Лысюки образовали на лбу кардиограмму. – Мумукин, что ли? Да кому он нужен, пивнюк несчастный… Вот пиву-то он враг первый.
Кафка не знал, что и делать. Девку, видать, крепко обработали, если она махрового врага принимает за обычного пивнюка. И решил схитрить.
– Э… тогда мы, наверное, не туда не попали?
Лысюка плотоядно улыбнулась:
– Не-ет… Если бы вы не туда не попали, вы бы попали именно туда, куда вам нужно, а вы ведь попали не туда.
Кафка затравленно посмотрел на своих орлов. На их лицах отразилась мука недопонимания. Эм-Си с тяжелым сердцем осознал, что его лицо выражает то же самое.
– Что-то, девушка, вы меня загрузили, – сдался Кафка.
– А вы что думали? – Лысюка по-хозяйски прошлась по комнате. – Вы думали, в сказку попали?
Признаться, Эм-Си уже и не понимал, куда они попали и что здесь делают. Лысюка продолжила:
– Это центр загрузки населения.
Вот это она сказала напрасно, потому что все конторы Сахарина Кафка знал наизусть.
– Нет такого центра. – Чувство собственной значимости засветилось в его глазах.
– Совсем? – Лысюка была расстроена.
– Да, – торжествовал Эм-Си. – И вы – пособница врагов.
– Каких? – Девица даже не подозревала, что игра с огнем опасна, она надеялась (и небезосновательно) на кувалду в руках.
– Мумукина и Трефаила. Вы знаете, как они назвали сегодня Вальдемара
Некрасовича?
И вот по своей дурости, по своей дремучей, непроходимой глупости
Лысюка повторила звук в звук то, что сказал объект обожания в дневном эфире на всю страну, да еще захохотала.
Смех этот поверг Кафку в священный трепет. Если она смеется в лицо ему, Эм-Си Кафке, значит, за ней стоит некая сила, способная уберечь от лап котовцев.
Это заговор.
– Взять ее! – приказал он, но не тут-то было.
Кувалда в худеньких ручках Лысюки летала так быстро, что котовцы не поняли, каким образом оказались на полу в совершенно неудобных позах, не способные к движению. Они и не знали, что девица могла, между прочим, и убить.
Но не убила. Отключила двигательные центры, да и только. Так что спустя полминуты в комнате на своих двоих стояли только Эм-Си и
Лысюка, пышущая праведным гневом.
– Ах ты… сикавка. – Лицо Нямни Назуковны, начисто лишенное косметики, внушало ужас, и Кафка дрогнул.
– Дэвушка… Нэ убивай, дэвушка…
Лысюка впервые в жизни победила, причем даже не собираясь побеждать.
Единственное, что оставалось сделать: расстрелять пленных. Однако стрелять было не из чего.
– А что же мне делать? – озадачилась она вслух, глядя в зеркало.
Зеркало отвечало: накраситься.
– Так… – Лысюка нависла над умирающим от страха Кафкой. – Я сейчас схожу домой, через полчаса вернусь. Лежать тихо, потом придумаем, как с тобой поступить.
И, как ни в чем не бывало, отправилась восвояси, штукатуриться. А чтобы Кафка не сбежал, стукнула его кувалдой по ноге.
Все подчиненные недееспособны, Эм-Си сидел с ушибленной ногой на койке Тургения… Оставалось одно – пропадать. Потому что спасти котовцев могло только чудо.
ЧУДО? Тут же вокруг тысячи людей живут. Сейчас они спасут попавших в переплет стражей государственной безопасности. Шеф осмотрел орлов бодрым взглядом, чтобы те прониклись.
Орлы крикнули хором. Потом еще раз. Кричали без перерыва минут десять. Потом еще полчаса (ибо Лысюка благополучно забыла о своем обещании, дура такая), однако эффекта от зова было ноль. Котовцы почти сорвали голоса, когда до Эм-Си наконец дошло, в чем дело: кричали орлы шепотом.
– Помогите, – чуть ли не пропел Кафка в полный голос, дивясь идиотизму орлов.
И помощь тут же пришла. В лице Лысюки.
– Чего орете? – возмутилась она. – Я же сказала, что сейчас приду.
На Лысюке переливалось вечернее платье с таким глубоким декольте, что котовцы еще раз позабыли, зачем пришли и кто такие. Грамотно, хотя и несколько излишне наложенный макияж преобразил Нямню
Назуковну в лучшую сторону чрезвычайно, но котовцы не видели ничего, кроме кокетливо раскачивающейся кувалды в наманикюренных пальчиках.
Инстинкт самосохранения сработал у всех мужчин одновременно, и, не сговариваясь, они выкрикнули единственное слово, которое могло их спасти.
– МЕНТУРА!
Жильцы ЧУДО-общаги, внимательно следившие за развитием событий в комнате Мумукина и Трефаила, в едином порыве дернули на паровых телефонах клапаны экстренного вызова ментов.
– Ну вы и идиоты, – обиделась Лысюка. – Зачем кричать, когда клапан можно выдернуть?
Она подошла к батарее, вызвала ментов и присела рядом с Эм-Си Кафкой.
Из рекреации донеслось пыхтение и скрип рессор, что могло означать только одно: прибыл автомент.
МЕНТУРА слыла органом прижимистым и экономным, менты никогда не выходили в отставку и продолжали служить после смерти, вследствие чего профессионализм рос практически на глазах. Автоматизированных ментов было не так много, но со временем их будет гораздо больше, ибо все смертны, и это обстоятельство угнетало Кафку сильнее, чем наличие на Сахарине врагов режима.
Торс и руки автомента армированы железными пластинами, глаза – паровой оптикой, а рот – нержавеющими вставными челюстями с победитовыми насадками и паровым усилителем голоса. Все, что располагалось ниже пояса, представляло шедевр механики и дизайна: двухколесный тарантас с паровым двигателем, фарами и сигнальными фонарями фиолетового и желтого цветов.
Прибывший автомент имел также особые приметы: правая линза светилась недобрым багровым светом, на борту серебрилась надпись: “Арни Шварц, машина-убийца”. Этого громилу Кафка знал при жизни и заметил, что, превратившись в автомента, Арни практически не изменился.
Автомент заметил Эм-Си Кафку и криво ухмыльнулся:
– Я ведь обещал, что вернусь.
Что произошло дальше, Лысюке увидеть не довелось, потому что Арни попросил штатских очистить помещение.