"Блицфриз" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

ГЕНЕРАЛЫ ДАЮТ ДЕРУ

В начале четвертого утра 11 января 1942 года двое в длинных кожаных пальто и черных касках продолжительно, нетерпеливо позвонили в дверь квартиры на набережной адмирала фон Тирпица, напротив Потсдамского моста. Не получив ответа, принялись стучать кулаками по дубовым панелям высокой двери.

— Что вам нужно? Герр генерал давно лег спать. Что это за хулиганство? Я регирунгсрат[102] доктор Эсмер. Могу уверить вас, что завтра будет подана жалоба!

— Пошел вон! — прорычал один из людей в черных касках. — А то и сам пострадаешь!

Тут регирунгсрат разглядел эмблемы СС. Съежился и быстро скрылся в своей квартире. В сомнительной безопасности супружеской постели жена яростно напустилась на него.

На другой день регирунгсрат сказался больным и поехал восстанавливать силы в Бад-Гаштейн.

Дверь генеральской квартиры открыл слуга.

— Мы хотим побеседовать с генералом Штелем, — рявкнул один из офицеров СС, грубо оттолкнув слугу в сторону.

— Господа! — жалобно промямлил слуга.

— Заткнись! — ответил гауптштурмфюрер Эрнст.

Слуга рухнул в кресло и с разинутым ртом проводил взглядом двух высоких, подтянутых офицеров, вошедших, не постучав, в генеральский кабинет. За двадцать лет его службы генералу никто не осмеливался так поступать. Генерал был аристократом и строго придерживался правил этикета.

— Вы генерал-лейтенант Штель? — с каменным лицам спросил штурмбаннфюрер СС Лехнер.

— Да, — ответил пораженный генерал, медленно поднимаясь из-за письменного стола.

— Фюрер приговорил вас к смерти за неисполнение долга и нарушение приказаний! Вы, не получив разрешения, приказали своей дивизии отступить.

— Вы сошли с ума, приятель? — спросил генерал, и тут быстро раздались один за другим четыре выстрела.

Квартиру огласил пронзительный вопль. В кабинет вбежала фрау Штель и в отчаянии бросилась на тело мужа.

— Эта свинья еще жива, — сказал гауптштурмфюрер и оторвал женщину от умирающего генерала.

Приподняв голову генерала за волосы, он приставил дуло пистолета ему к затылку. Глухо раздались два выстрела.

Лицо Штеля раскололось, будто стеклянное Мозги и кровь забрызгали рисунки его детей. Тело дернулось.

— Мертв! — грубо констатировал гауптштурмфюpep, засовывая «вальтер» в кобуру.

— Хайль Гитлер!

Эсэсовцы отсалютовали вскинутыми руками и неторопливо вышли из квартиры. На улице их ждал черный «мерседес» с унтершарфюрером за рулем.

— Куда теперь? — спросил штурмбаннфюрер, откидываясь на мягкую спинку сиденья.

— В Далем, — проворчал гауптштурмфюрер.

Черный «мерседес» быстро поехал вдоль Ландвер-канала.

Протяжный, угрожающий грохот с русских позиций пробуждает нас от беспокойного сна.

— Mille diables[103], — выкрикивает Легионер. — Что это?

— Сотни батарей ведут огонь! — отвечает Старик и нервозно прислушивается.

— Кто говорил, что с Иваном покончено? — бормочет Порта.

— Сколько у Ивана боеприпасов, — говорит Малыш. — Надеюсь, он не начнет большого наступления. А на это очень похоже.

— Этот дождь пойдет нам прямо на головы, — говорит с дурным предчувствием Барселона.

Далекий металлический лязг перерастает в грохот. Тысячи снарядов падают все ближе. Мы моментально вскакиваем с коек. В такие минуты мы завидуем вшам. Их обстрел не беспокоит. Снаряды падают с убийственным грохотом, терзая землю. В адском пламени земля, лед, бритвенно-острые осколки разлетаются на сотни метров. Когда снаряд падает на позицию, она просто перестает существовать.

Нарастающий грохот рвущихся снарядов окружает нас со всех сторон. Кажется, что все окружающее — земля, воздух, река, снег, лес, городок Ленино — мгновенно превращается в громадную наковальню, непрестанно звенящую под ударами огромных молотов.

Взрывы невероятной силы раздирают мерзлую землю. Грязь, снег, целые деревья взлетают в воздух, балансируя на фонтанах пламени, словно бы бьющих из недр земли. Ядовитый дым клубится над израненной местностью. Куда ни глянь, виден зеленоватый бульон из талого снега, крови и клочьев человеческой плоти. Мы находимся в каком-то громадном смертоносном котле.

Блиндаж подскакивает и пляшет, будто пробка в бурном море. Люди сходят с ума. Мы колотим их, это наше испытанное средство против шока. Лес горит. Лед на реке раскалывается, черная вода бьет фонтанами. Реке предстоит стать кладбищем для многих русских и немецких солдат. Я плотно прижимаюсь к полу блиндажа. Осколки со свистом влетают в узкие окна. Мешки с песком, которыми мы закрыли их, давно сметены взрывами. Блиндаж трещит и стонет. Выдержат ли его толстые бревна такой обстрел?

Один из новых снарядов со взрывчаткой из каменноугольной смолы буквально подбрасывает блиндаж в воздух. Я чувствую, как из-под ложечки поднимается вопль. Нервы у меня вот-вот сдадут.

— Черт возьми! — выкрикивает Порта. — Сегодня Иван демонстрирует нам все образцы снарядов!

— Мне это не нравится, — говорит Малыш. — Если один из них взорвется прямо над нами, зубные щетки можно будет выбросить. Потому что всем потребуются новые зубы.

Старик вертит ручку полевого телефона и свистит в трубку.

— Чего звонишь? — спрашивает его Порта. — Если вызываешь такси, предлагаю расплатиться с водителем поровну. Только, боюсь, в такую бурную ночь ждать машину придется долго.

— Я должен связаться с командиром роты, — рычит Старик. — Мне нужны приказы! Это большое наступление.

Кажется, что грохот взрывов немного слабеет.

— Конец, — кричим мы, хватая свое снаряжение.

— Наступление, — уверенно говорит Старик, попыхивая трубкой с серебряной крышечкой.

— Где советским недочеловекам взять людей и технику, чтобы начать наступление? — язвительно говорит Хайде. — Фюрер сказал, что они разбиты. Остальная часть войны будет маршировкой.

— Вот тебе дверь, — усмехается Порта. — Иди форсированным маршем, Юлиус! Я бы хотел видеть, кто из ребят пойдет маршировать с тобой!

Автоматные рожки приготовлены. Карманы набиты патронами. Гранаты засунуты в голенища. Магнитные мины под рукой.

Мы живем от секунды к секунде, от минуты к минуте, готовясь к смерти в этом ревущем аду.

Рота на марше. С неба с воем падает снаряд, и дорога перед нами исчезает. Товарищи разбросаны в полях. Большинство их мертво. Вскоре уцелевшие снова на марше, ищут знакомые лица и находят очень немного или не находят совсем. Заводят новые знакомства. Потом с неба падает новый град снарядов. Тут они становятся «трудными», не смеют создавать ни с кем даже самых незначительных уз.

Мы прячемся в снарядных воронках, уклоняемся от тысяч кишащих в воздухе дьявольских штук, идем в штыковую атаку, раскраиваем лица остро отточенными саперными лопатками, стоим в очереди у полевой кухни за тарелкой крапивного супа, идем к медикам перевязать раны. Каждый мечтает о чистой постели в госпитале в Германии. Унтер-офицер медицинской службы насмешливо усмехается и снова отправляет нас в ад!

С тремя таблетками аспирина и легкой повязкой раненый идет дальше, его подбирает незнакомое подразделение и делает ротным связным; он бегает под обстрелом с сообщениями от одной снарядной воронки к другой, пробирается через минные поля, пока не оказывается снова ранен или, возможно, убит. Переходит из подразделения в подразделение. Редко получает письма. Когда приходит письмо, тоска по родным и по дому разрывает его нервы в клочья. Вся его двадцатилетняя жизнь терпит крах. Бросай ты эту войну, говорит он себе. Отечество, что это такое? Я ему ничего не должен. А оно требует моей жизни! Он взваливает на спину свои пожитки и уходит. Ищейки ликвидируют множество дезертиров. Штрафники из организации Тодта[104] заполняют могилы. Дезертирство его больше не привлекает. Массовые казни подействовали как сдерживающее средство и вернули ему рассудок. «Ты уходил от нас?» — доверительно спрашивают его в роте, когда он небрежно бросает свое снаряжение в угол. «За кого вы меня принимаете?» — лжет он со смехом.

— Мы что, в самом деле покидаем это замечательное местечко? — спрашивает Малыш. — Черт возьми, можно было бы приятно провести здесь зиму!

И печально осматривается вокруг.

— Оставайся, если хочешь, — усмехается Штеге. — Я ухожу!

От очень близкого взрыва блиндаж подскакивает, как мячик. Крыша с одной стороны обрушивается. Печная труба разваливается на куски, удушливый дым заполняет помещение и гасит коптилки.

— Я должен пойти к командиру, — говорит Старик, беря автомат. — Идет массированное наступление!

— Hamdoulla[105], — выкрикивает Легионер. — Если выйдешь, от тебя и пуговицы не останется!

— Это массированное наступление, — бормочет Старик, откусывает большой кусок от плитки жевательного табака, потом садится. — Иван предъявляет счет. Приятного будет мало!

— Это вина евреев! — фанатично кричит Хайде. — Они начали все это, распяв Христа!

Никто не отвечает ему. Его слова похожи на бессмысленный собачий лай.

— Когда последний раз я был в отпуске, то подцепил триппер, — ни с того ни с сего говорит фельдфебель Якобо. — Началось все очень хорошо, в «Цыганском погребке». Там я познакомился с Сильвией. Ее муж, авиатехник из люфтваффе, пропал без вести, только нам вестей о нем не требовалось. Мы с ней трахались в туалете. Поверьте, это было замечательно. Пока мы занимались делом, оркестр все время играл «Düstere Sonntag»[106]. Потом в тот вечер я трахался с Лизой, пока женский оркестр играл «Mädchen wie schön»[107]. В «Цыганском погребке» приводят тебя в настроение, и я напоследок трахнулся с водительницей велотакси, которая везла меня домой. Когда я лег в постель, жены еще не было дома. Она очень привлекательная, все, как говорится, при ней. Только такую при себе не удержишь. Когда она вернулась, стала трахаться со мной, хотя устала, как собака. Она была с оберстом из ночных истребителей. Говорят, сражаясь над облаками, они становятся ненасытными. Так оно или нет, моя жена получила больше, чем хотела, но вскоре распалилась и принялась говорить мне, что фельдфебель гораздо лучше, чем офицер.

— Твоя жена что, проститутка? — с любопытством спрашивает Порта.

— Собственно говоря, нет, — улыбается фельдфебель, — но очень хороша в постели. Нам нужно жить, предпочтительно жить хорошо, так почему бы не предлагать в продажу хороший товар, если он у тебя есть? — Достает из удостоверения фотографию. — Вот, смотрите. Моя жена — фрегат, плывет прямо к любому позолоченному кнехту, какой увидит на горизонте. Можете не сомневаться, что в эту минуту у Грете в постели лежит платный гость.

— И ты это терпишь? — с отвращением кричит Хайде. — Я бы навел на нее полицию вермахта. Фюрер говорит, что неверных жен нужно отправлять в бордели. Они недостойны жить в нашем национал-социалистическом обществе. Германию нужно очистить от блуда!

— Тогда останется только несколько образин, — усмехается Порта.

Старик отчаянно вертит ручку телефона и свистит в трубку.

— Чего тебе нужно, черт возьми? — спрашивает Порта. — Хорошенькую девочку?

— Мне нужен командир роты, — злобно отвечает Старик и откусывает еще кусок жевательного табака. — Нам нужно получить приказы, — бормочет он.

— Придумай свои, — говорит Порта. — Результат будет тот же самый. Мы отступаем. Началась дорога домой, и если я скажу, что сожалею об этом, то буду лживым ублюдком!

— Ты помешанный ублюдок! — Старик снова вертит ручку. — Провода перебиты, — рычит он. — Второе отделение, два человека! Соедините их. Я должен поговорить с ротным.

— Merde, не сейчас же? — протестует Легионер. — Это безумие. Соединишь в одном месте, их перебьют в другом, и нас тоже.

— Пошли наружу, — предлагает Порта, обматывая вокруг торса еще одну пулеметную ленту.

— Два человека, — сурово приказывает Старик. — Мне нужен ротный.

Из второго отделения отправлены двое связистов. Унтер-офицер и ефрейтор. Они беззаботно надевают противогазы и каски. Снаружи столько ядовитых паров, словно мы подвергаемся газовой атаке.

Низко пригибаясь, они идут через ад рвущихся снарядов. Унтер-офицер идет первым, пропуская провод через пальцы. Они находят первый разрыв, ликвидируют его, проверяют линию своими телефонами. Связи по-прежнему нет! Идут дальше, все время уклоняясь от снарядов. Находят другой разрыв.

— Стой! — рычит унтер-офицер. Зачищает провод боевым ножом, скручивает вместе концы. Обматывает изолентой. Им приходится проделать это семь раз, пока связь не начинает работать.

— Понял! — кричит Старик в телефон. — Слушаюсь! Держать оборону любой ценой! Массированное наступление, герр обер-лейтенант, простите, герр майор! Я думал, что говорю со штабом роты. Это фельдфебель Байер, второй взвод, пятая рота. Взвод понес большие потери. Осталось пятнадцать человек. Так точно, герр майор, понял! Собственной головой? Какие силы атакуют нас, герр майор? Не знаю! Кажется, армейский корпус. Никак нет! Я не наглею, герр майор! Этот разговор стоил мне пяти человек, надутый болван! — заключает он, но после того, как повесил трубку.

Мы выжидающе смотрим на Старика. Теперь все зависит от него. Последует он приказам батальонного командира или сделает единственно разумную вещь — скомандует быстрый отход.

Старик снова откусывает кусок жевательного табака и принимается разглядывать карту, жуя табак и задумчиво теребя кончик носа.

— Займите свои места, — командует он, — и возьмите с собой все снаряжение.

— О нет! — стонет Порта. — Мы геройски погибнем.

— Ты слышал приказ! Держаться любой ценой, — говорит, оправдываясь, Старик. — Мы последний хлам, какой остался у великой Германии! Командир отдает приказы, но решения принимает Иван!

— Какой замечательный блиндаж, — вздыхает Малыш. — Такого у нас больше не будет! Пропади все пропадом!

— Кончай хныкать, — говорит Порта. — Мы можем построить новый, когда наступит затишье. С верандой и плавательным бассейном, если хочешь!

С востока, из-за шоссе, слышны грохот минометов и скрежет танковых гусениц. Мы быстро собираем свое снаряжение: гранаты, ракетницы, нагрудные патронташи, заточенные саперные лопатки, боевые ножи, магнитные мины. И терпеливо ждем с напряженными нервами, прислушиваемся к скрежету гусениц, доносящемуся с дальней стороны шоссе.

Вспыхивает ракета, заливая мертвенно-белым светом искореженную землю. Бессчетные мертвецы, кажется, начинают шевелиться и вставать. Ракета медленно гаснет, но тут же взлетает другая. Фронт беспокойный.

Прямое попадание в артиллерийский склад, и над лесом расплывается розовый свет.

Русские наступают сомкнутыми рядами. Пехотинцы в белых маскировочных халатах. Ноги, тысячи ног в сапогах взрывают снег. Куда ни глянь, топочут сапоги.

— Ура Сталину! Ура Сталину! — раздается хриплый боевой клич. Словно по команде все автоматическое оружие начинает стрелять по человеческой стене, пересекающей ничейную землю.

Наступающие скошены, будто колосья.

Из снега поднимаются новые пехотинцы и бегут вперед с выставленными штыками.

В ту ночь маршал Жуков прибыл на фронт и не вернулся в Кремль, пока немцы не были разбиты!

Вторая волна атакующих русских поднимает тела убитых и использует их как щиты, продолжая наступать на немецкие позиции.

Из-за туч ураганом появляются самолеты и сбрасывают бомбы. Атака захлебывается. Снег покраснел от крови. Уцелевшие со всех ног убегают группами.

Трассирующие пули попадают в трупы, те подскакивают и дергаются, будто еще живые.

Отступающих русских останавливают подразделения НКВД. Ударами прикладов и выстрелами гонят их снова в атаку. Они грузно бегут по снегу, позади них развеваются полы длинных шинелей.

— Ура Сталину! Ура Сталину! За Советскую Родину! Да здравствует Сталин!

Держа автоматы так, чтобы вести огонь на уровне пояса, мы готовимся отразить новую атаку. Человеческая волна откатывается назад от убийственного огня. Ряды русских беспорядочно нарушаются.

— Вперед, трусливые псы! — рычит комиссар, беспощадно стреляя в своих солдат.

Другие комиссары следуют его примеру. Сомкнутые орды приходят в панику. И бегут, затаптывая комиссаров. Они уже не солдаты. Это испуганные животные со страхом смерти. Бегом, бегом от бойни. Но мясники спереди и сзади безжалостны. Разрывы снарядов вздымают фонтаны снега и земли перед нашими лицами. Один снаряд уничтожает половину траншеи. С душераздирающим воем снаряды накрывают наши позиции.

Рядом со мной стоит парень, последний солдат из целой роты. Он испуганно смотрит на меня, улыбается бледными, как у трупа, губами. На фронте он недавно, но уже навидался ужасов.

Заградительный огонь медленно приближается. Мы снимаем пулеметы с сошек и заползаем в крохотные окопы.

Теперь снаряды свистят, воют, ревут, грохочут прямо над нами. Земля взлетает фонтанами, словно вода.

— Пресвятая Дева, — молится парень, встав на колени и сложив ладони перед собой. Я наблюдаю за ним. Нервы его скоро сдадут. Он выбежит прямо под град снарядов. Я беру за ствол автомат, готовясь оглушить его. Если ударю слишком сильно, проломлю ему череп. Но с другой стороны, не все ли равно, убью парня я или русские? По уставу я должен попытаться его остановить.

Пронзительный вой, и громадный столб огня поднимается прямо позади нас.

Мой автомат бесследно исчез. Кажется, что все мои кости переломаны. Парень лежит половиной туловища на мне. Русские стреляют снарядами воздушного разрыва и крупнокалиберными фугасными.

Моим глазам открывается жуткое зрелище. Множество тел превратилось в дрожащее, хлюпающее болото плоти и крови. Куда ни глянь, всюду рвутся снаряды. Я все еще испуган, но мой страх под контролем. Я превратился в смертоносную машину для убийства. Держу наготове ручной пулемет с длинным треугольным штыком.

— Господи Боже! — кричит юный пехотинец. — Я ранен! Я ранен!

Он падает на дно траншеи, будто раненая рептилия. Я пытаюсь схватить его, но он ускользает от меня.

— О Господи! Я слепой!

Он падает на колени, прижимая ладони к тому месту, где были глаза.

Протяжный вой разрывает мне барабанные перепонки. Я быстро падаю. Это один из фугасных снарядов малого калибра, которые причиняют живой силе жуткий урон. На спину и втянутую в плечи голову падают всевозможные обломки. Ощупываю тело. Все на месте? Потерю руки или ноги чувствуешь не сразу. Осторожно поднимаю голову. Там, где стоял на коленях юный пехотинец, теперь большая, черная от сажи воронка.

Если не получу прямого попадания, я в безопасности. Вокруг меня лежат мертвые и умирающие. Артиллерийский огонь — не просто неописуемый грохот. Это книга, которую опытный солдат может читать. Сейчас огонь говорит мне, что противник готовит новую атаку и пехота уже на подходе. Пристально вглядываюсь поверх края траншеи.

Что-то движется. Дозор противника? Нет, разгибается ель, пригнутая к земле взрывной волной. Эта маленькая елочка — почти единственное уцелевшее дерево. Все лесные великаны давно погибли. В голове мелькает нелепая мысль. Если эта неподатливая елочка может пережить происходящее, то я тоже могу!

— Ложись! — кричу я елочке. Летит большой фугасный снаряд. На меня дождем падают снег и комья земли. Осторожно поднимаю взгляд. Деревце по-прежнему цело. Оно упорно возвращается в вертикальное положение. Поразительно зеленое на белом фоне.

Пригибаясь, с каской на голове, с трубкой в зубах. Старик перебегает от человека к человеку. Для меня у него есть кусок колбасы.

— Как дела? — спрашивает он.

— Перепугался до смерти! — жалко улыбаюсь я.

Старик вынимает трубку изо рта и смотрит на глубокую воронку, где исчез парень-пехотинец.

— Да, били прямо по тебе! И ничего не случилось?

— Ничего особенного. Одного пехотинца, который лишился глаз, разорвало на куски.

— Мы знали его?

— Нет.

— Ладно, успокойся. Это случается постоянно.

И Старик скрывается за поворотом траншеи.

Старик все еще жив! Значит, с нами не может случиться ничего страшного. «Все везенье, какое есть на свете, досталось отделению Старика», — говорит Порта.

Когда огонь немного утихает, я пытаюсь найти личный знак убитого пехотинца. Родные должны знать, что он погиб.

Теперь противник ведет огонь из легких полевых орудий и минометов. Они смертельно опасны, но если немного подумать, то можно передвигаться между местами попадания. Порта может точно предсказать, куда ударит снаряд, когда услышит дульный хлопок. Неопытные солдаты часто принимают его за выстрел.

«Рамм! Рамм!» Это кажется невероятным, но первый звук, который слышишь, — дульный хлопок. В моем распоряжении двадцать две секунды, но этого более чем достаточно, чтобы добраться до сравнительной безопасности воронки. Снаряды редко попадают в одно и то же место. Снаряд может попасть в край воронки и соскользнуть по стенке, но я ни разу не слышал, чтобы он упал прямо на дно, а я нахожусь на дне кратера, оставленного фугасным снарядом.

Над моей головой с адским грохотом взрываются минометные мины. 80-миллиметровые мины — штука опасная. Они разбрасывают всевозможный хлам во все стороны, и чувствовать себя в полной безопасности от них нельзя. Прямо передо мной лежит личный знак того пехотинца. На нем сохранилась часть засаленной веревочки. Я поднимаю его.

Теперь, по крайней мере, его родители узнают, что он погиб за фюрера и отечество. Если они патриотично настроены, то поверят эвфемизму «доблестно сражаясь»! Правды они от меня не услышат. Их сын погиб героем. Рано или поздно это станет для них утешением. Таковы все немцы. В каждой немецкой семье должен быть герой.

Я ползу обратно к своему пулемету. Снаряды снова падают перед траншеей. Надо мной свистят осколки. Моя елочка все еще стоит.

Артобстрел внезапно прекращается. Наступает пугающая тишина. Там и сям мерцают огоньки. Доносится крик. Протяжный, злобный, дикий.

— Э-э-э-й! Э-э-э-й! Германские собаки! Русские пришли по ваши души!

Злобно стучит пулемет. К нему присоединяются еще несколько. Очереди трассирующих пуль свистят над ничейной землей. Крик раздается снова. Протяжный, жуткий, завывающий. Невозможно поверить, что такой дьявольский звук может исходить из человеческих глоток.

— Немцы, мы пришли убивать вас. Превратить в корм для собак! Вам не уйти из России! Фрицы, бросайте оружие! Кого схватим с оружием, отрежем уши и яйца!

Пулеметы протестующе стучат, выпуская очереди трассирующих пуль в сторону позиций русских.

— Иди сюда, я помочусь на тебя, братец Иван! — кричит Порта, приставив руки рупором ко рту. — Иди, монголоидная шваль! Вернешься обратно без яиц!

— Дрожи, Фриц, я иду убить тебя!

— Хвастун! — кричит Порта в ответ. — Иди-иди сюда, будь мужчиной! Всажу тебе пулю в одно место!

Слепящая вспышка пламени, я взлетаю высоко в воздух. Падаю в лужу крови с костями и снегом. Постепенно прихожу в себя и понимаю, что лежу перед позициями русских. Явственно слышу, как они разговаривают. Какой-то гранатомет время от времени освещает это место. Должно быть, неподалеку находится полевая батарея. Я то и дело слышу выстрелы. От них в голове у меня все сотрясается. В дульных вспышках я вижу перед позициями колючую проволоку.

Короткий зимний день кончается, и кажется, что трупы передо мной становятся меньше. Русский холод съедает все. Наступает ночь, усиливается мороз. Ледяной мороз смерти.

Я осторожно начинаю ползти. Страх пронизывает мозг, будто нож. В ту ли сторону я ползу? Перед нами сибиряки. Если попадешь к ним, они встретят тебя не очень гостеприимно.

Я напряженно ползу, прижимаюсь к земле, когда над головой вспыхивает ракета, и прячусь в воронки, когда огонь усиливается.

При свете трассирующих пуль я высматриваю очередное убежище. Куда ни глянь, всюду проволока, проклятая колючая проволока. Зачастую на ней висит изуродованный труп, помахивая мне руками и ногами.

Наконец я слышу немецкую речь; но к этому времени я ползал уже несколько часов по этому лунному пейзажу. Роняю голову на приклад автомата и плачу. Минометы и полевые орудия все еще стреляют. Немецкие батареи отвечают русским, но большей частью с недолетом.

В мою воронку соскальзывают Порта с Легионером. Они вышли на мои поиски.

— Ранен, mon ami? Как мы искали тебя! — говорит запыхавшийся Легионер.

Порта протягивает мне полную фляжку.

— Где, черт возьми, пропадал? Старик уже доложил, что ты пропал без вести. Нам обещали дочку степей, если найдем тебя.

При свете ракет мы видим, как через проволоку что-то переваливается. Хотим вскинуть автоматы, но тут в воронку скатывается Малыш с носилками под мышкой.

— Свора ублюдков! — злобно рычит он. — Я рискую своей единственной жизнью, ползаю, разыскивая вас, а вы тут пьете и почесываете задницу!

Два часа спустя мы сидим неподалеку от полевой кухни на ящиках из-под маргарина, повесив на шею ремни, спустив брюки, и играем в кости. То и дело весело переглядываемся. Чего еще можно желать: комплект костей, полные котелки фасоли, хорошая уборная, печка, чтобы погреть замерзшую задницу, — и все это далеко от рвущихся снарядов.

Малыш протягивает мне толстую сигару, достав сразу две. Не так давно, будучи временным водителем у командира дивизии, он стащил их целую коробку.

У меня все нейдет из головы тот семнадцатилетний пехотинец. Я чувствую себя виноватым, что не удержал его возле себя. На другой день я говорю об этом со Стариком. Старик молча слушает, попыхивая трубкой и сплевывая табачный сок. Я больше не встречал людей, которые бы курили трубку и жевали табак одновременно. Он ведет меня посмотреть работу снайперов, убийц с фельдфебельскими звездочками. Несколько минут мы наблюдаем в бинокли за их результатами. Безжалостные убийцы. Идем к полевой кухне. Там горы квашеной капусты. Садимся рядом с поваром, унтер-офицером Кляйнхаммером, и наедаемся досыта капустой с картофельным пюре.

— На войне убийство — совершенно обыденное дело, — неторопливо объясняет Старик. — Всякий раз, когда один из противников гибнет, убивающих нас становится на одного меньше. Кое-кто даже говорит — война необходима, чтобы поддерживать баланс между рождаемостью и смертностью.

Всю ночь воздух дрожит от рева моторов на стороне русских.

— Иван прогревает свои Т-34, — лаконично говорит Порта.

— Часа через два они появятся, — говорит Старик, задумчиво теребя кончик носа. И советует нам собрать все мины, какие только сможем найти.

Недолгий, яростный огонь русской артиллерии заставляет наши пушки умолкнуть.

Т-34 появляются из-за холма на полной скорости, широкие гусеницы вздымают позади них громадные тучи снега. Непрестанно сверкают дульные вспышки, фугасные снаряды взрываются на слабо укомплектованных людьми немецких позициях.

— Спокойно! — предупреждает нас Старик. — Лежите, пусть танки проедут над вами! Потом пускайте в ход гранаты и мины!

Немецкие позиции быстро смяты, танки прорываются вглубь. На другом берегу реки батарея зенитчиков спешно переводит свои орудия в положение для противотанкового огня.

Восемнадцать Т-34 горят. Вокруг них лежат обугленные тела танкистов. Поддерживающая их пехота скошена сосредоточенным заградительным огнем из пулеметов и автоматов. Уцелевшие танки возвращаются обратно, прорываясь через самые слабые места нашей обороны.

Русские войска прорвались во многих местах и находятся далеко за нашей линией фронта. Т-34, поддерживаемые лыжниками в белых маскхалатах, несутся на запад, круша немецкие резервные позиции; потом лыжники зачищают их.

Штаб дивизии в Шаламово занят упаковкой. Длинная колонна машин готова к отъезду. Командир дивизии в длинном меховом пальто приказывает начальнику штаба принять командование на себя.

— Позицию необходимо удерживать до последнего солдата и последнего патрона. Эта атака — предсмертная судорога противника, — объясняет командир начальнику штаба, молодому майору, вчерашнему выпускнику военной академии.

— Так точно, герр генерал-майор, я понимаю. Маневренное отступление, чтобы заманить противника в ловушку, где мы расчленим его на мелкие группы и уничтожим! Гениальный ход, — восторженно добавляет молодой офицер генерального штаба.

— Совершенно верно, — отвечает генерал, застегивая меховое пальто. — Доверяю вам руководить делами в мое отсутствие. С солдатами нужно быть строгим, иначе рухнет дисциплина. В последнее время нам прислали много негодного человеческого материала. Делайте свое дело хорошо и скоро станете оберст-лейтенантом.

— Большое спасибо, герр генерал-майор!

Они торжественно обмениваются рукопожатием. Молодой майор в хорошем настроении решает нанести визит на передовую, когда генерал уедет. Это произведет хорошее впечатление на солдат.

Генерал в меховом пальто величественно уезжает на трехосном «мерседесе».

— До встречи, герр генерал! — кричит, церемонно козыряя, майор.

— Надеюсь, мы больше не встретимся, — бормочет генерал под нос. Этот майор окажется неприятным свидетелем, если его внезапный отъезд когда-нибудь будут расследовать.

Через три километра, в густом лесу, генерал делает остановку. С профессиональным интересом разглядывает в артиллерийский бинокль группу Т-34, атакующих особняк, который, очевидно, защищает майор. С кривой улыбкой делает водителю знак продолжать путь. Достает из встроенного бара коньяк и улыбается своим мыслям. Это уже третья дивизия, которую он потерял, — разумеется, доблестно сражаясь. Теперь ему должны дать Рыцарский крест, который будет хорошо выглядеть рядом с «Синим Максом»[108], полученным во Фландрии в 1917 году, когда генерал был начальником штаба пехотной дивизии.

Полевая жандармерия дивизии выехала заранее. Ею командует самый зверский майор ищеек. Если он не сможет расчистить дорогу генеральскому «мерседесу», не сможет никто.

Адъютант, женственный ротмистр с мягким, как вареная спаржа, голосом, подобострастно оборачивается со своего места рядом с водителем.

— Герр генерал, не слишком ли рано мы уехали? Позвольте сказать, что мы могли бы использовать резервы нашей дивизии, чтобы установить превосходные противотанковые заслоны на перекрестках.

Генерал не отвечает, но мысленно принимает решение при первой же возможности отправить этого щенка-гомосексуалиста в противотанковую часть. Способные думать адъютанты опасны. Они должны только повиноваться приказам и молчать, когда их не спрашивают. Закуривает сигару, но с первой затяжкой цепенеет. Деревня, к которой они приближаются, вся в огне.

— Стой! — отрывисто приказывает он, вылезает из машины и проходит по дороге несколько метров вперед. Адъютант подает ему бинокль. В холодном молчании генерал разглядывает стоящие возле деревни Т-34, с язвительной усмешкой читает сделанные мелом на башнях надписи: «Смерть немецким оккупантам!» Опускает бинокль.

— Ротмистр, дай мне своей автомат. Кажется, это немецкие танки. Должно быть, наших соседей, Второй танковой дивизии. Садись за руль машины, поезжай, посмотри, что происходит. Обер-ефрейтор Штольц останется со мной! Ты поезжай. И быстро возвращайся!

— Слушаюсь, герр генерал! — отвечает адъютант, щелкнув каблуками.

Водитель, бодрый, пожилой обер-ефрейтор, усмехаясь, вылезает из машины. Он знает, что это русские танки, но помалкивает. Если один офицер хочет разделаться с другим, это не его дело. Молча берет сумку с гранатами.

— Зачем они тебе? — пискляво спрашивает ротмистр.

— Бросать в Ивана, — широко усмехается обер-ефрейтор.

— Я запомню тебя, обер-ефрейтор, — пищит ротмистр. — Ты очень долго служишь при штабе!

«И ты тоже, фрейлен ротмистр», — думает обер-ефрейтор, ловко спрыгивая с ручным пулеметом под мышкой в кювет. До того, как стать водителем генерала, он был первоклассным пулеметчиком. И шагу не сделает без пулемета. Из кювета он наблюдает за генералом, стоящим с задумчивым видом на дороге.

«Уж кто-кто, а этот толстый, трусливый мерзавец заслуживает трибунала. Но его не могут тронуть, иначе все рухнет. Он генерал. Когда он дезертирует, это называется тактическим отступлением, и он получает награду», — думает водитель и, усмехаясь, плюет против ветра.

В полутора километрах оттуда Т-34 давит «мерседес» в лепешку, но адъютант умирает счастливым. Он думает, что гибнет как немецкий герой.

Генерал-майор становится генерал-лейтенантом, обер-ефрейтор остается в кювете и смотрит, как мимо проходят различные подразделения. Он терпеливо ждет, пока не появляется колонна транспорта снабжения. При необходимости за деньги с таким подразделением можно пересечь Европу.

Обер-ефрейтор ложится спать в мясницком фургоне. Теперь разбудить его может только остановка мотора. При отступлении находиться в неподвижной машине опасно.

Двадцать два дня спустя он вновь встречается со своим генералом. Они понимают друг друга. Обер-ефрейтор делает долгий, хорошо продуманный доклад о сражении с лыжниками противника. Генерал получает вожделенный Рыцарский крест, а обер-ефрейтор, который, судя по его докладу, выказал во время тактического отступления замечательное мужество, — EK-I[109]. Они получают новую дивизию, на сей раз танково-гренадерскую. Обер-ефрейтор получает еще одну нашивку, и они разъезжают в трехосном «мерседесе», планируя новые маневренные отступления. У них новый начальник штаба и новый адъютант, и они наслаждаются своей войной в новом особняке, где далекий грохот орудий не тревожит их сон.

— Война не такая уж скверная штука. Нужно только уметь устроиться, — объясняет генеральский водитель другу. — Под пули лезут только дураки!

В Локотне Т-34 внезапно атакуют штаб Семьдесят восьмой пехотной дивизии. Не успевают штабисты понять, что происходит, как все превращается в груду мусора и трупов.

В подразделениях связи далеко за линией фронта слышится крик: «Иван прорвался! Т-34 достигли шоссе!»

Один командир батареи из Двести пятьдесят второй дивизии не сдает позиций. Собирает перепуганных, отставших от своих частей солдат и приказывает им окопаться вокруг своих 105-миллиметровых орудий. Ведет огонь фугасными снарядами по массам наступающей пехоты. И отступает, солдаты сами везут пушки.

Мышцы и сухожилия едва не рвутся от нечеловеческого напряжения. На опушке леса обер-лейтенант в последний раз выкатывает свои орудия на огневую позицию.

— Заряжай! — приказывает он. — Стрелять залпами!

Замки закрыты! Пушки грохочут! Лафеты подскакивают и содрогаются! Снаряды снова входят в казенную часть. Вновь и вновь орудийные стволы изрыгают пламя.

Батарея ведет огонь больше часа. Потом боеприпасы приходят к концу. Орудийные расчеты выкатывают пушки, ставят их перед позициями пехоты, но останавливают Т-34 всего на несколько минут.

Кровь, раздавленные тела и снаряжение образуют пятно на снегу. Вот и все, что остается от батареи обер-лейтенанта. За башнями Т-34 сидит русская пехота. Дизельные моторы ревут на полную мощь, гусеницы завывают торжествующую песнь победы.

Снаряды разносят конюшню, раненые лошади со свисающими внутренностями несутся к лесу, пока не катятся кубарем. Лыжники вырезают из конских тел куски мяса и поедают сырыми, как эскимосы. На окровавленных губах играют довольные улыбки. На полный живот можно воевать и дальше. Сырое мясо придает человеку сил.

В ста пятидесяти километрах за немецкой линией фронта Т-34 атакуют Двести сорок третий резервный полевой госпиталь. Медсестры ходят здесь в крахмальных белых халатах. Здесь все спокойно, красные никогда не вернутся. Внезапно появляются русские танки. Командиры в кожаных шлемах наблюдают из башен смертоносную атаку.

Окровавленная шапочка медсестры развевается на антенне командного танка. Лыжники идут следом, уничтожая все, что пропустили танки. Радостно пьют медицинский спирт, съедают, сколько могут, продуктов с продовольственного склада, мочатся на то, что приходится оставить, и несутся дальше.

В ту жуткую ночь на 5 декабря 1941 года немецкое стальное кольцо вокруг Москвы будет разорвано. На московских улицах стоят наготове боевые подразделения. Бесконечные ряды Т-34, на которых едва высохла краска, ждут с заведенными моторами. Позади тысяч орудий от самого малого до самого большого калибра сложены горы снарядов. Артиллеристы стоят, держа в руке боевой шнур, секундные стрелки часов быстро бегут по циферблату.

Командиры орудий поднимают руку, и, когда опускают ее, сотни орудий стреляют одновременно с таким грохотом, какого мир еще не слышал.

На этом фронте собрано больше пушек, чем было у всех армий в первой мировой войне. С потолков всех зданий в Москве осыпается побелка. Луковичные купола в Кремле содрогаются. Даже коммунистические вожди дрожат от страха. Этот жуткий грохот напугал бы и самого дьявола в аду. Ночь становится светлой, как ясный день. На рассвете появляются боевые самолеты. Они летят тучами, так низко, что едва не задевают московские печные трубы. Никто не радуется. Никто не кричит «ура». Люди переглядываются со страшным вопросом в глазах.

«Если мы не разобьем немцев сейчас, что они сделают с нами в отместку?»

Утром в половине одиннадцатого 5 декабря полтора миллиона русских пехотинцев готовы к наступлению. Сонмище солдат. Полтора миллиона против шестисот тысяч немецких пехотинцев.

Три часа спустя четверть их гибнет.

Московские окна дребезжат от рева танковых моторов. Тепло от множества выхлопных газов ощущается за несколько километров. С беспощадной скоростью танки несутся вперед. Дороги скользки от раздавленных тел. Окровавленные клочья одежды свисают с боков каждой машины.

В секторе Второй танковой дивизии за двадцать минут подбиты двадцать три Т-34. Однако немецкая танковая дивизия расплачивается за это девяноста процентами личного состава и всеми танками до единого.

В другом секторе Т-34 прорывают немецкие позиции, почти не встречая сопротивления, и едут в район дивизии связи. Дивизионный штаб попросту разрушен и вмят в землю.

Повсюду слышится испуганный крик: «Танки, танки!»

Священники, повара, интенданты, врачи, писаря, для которых до сих пор линия фронта была лишь далеким грохотом орудий на востоке, теперь носятся в смятении, которое граничит с безумием. Они стремительно собирают свои вещи, заправляют бензином машины и как сумасшедшие мчатся на запад.

«Танки!» Этот крик парализует тыловой эшелон. Там вряд ли кто видел Т-34, и не ожидал увидеть — по крайней мере, в действии.

Еще быстрее, чем Т-34 суют свои стальные носы в немецкие дела, несется слух о них, распространяя страх и ужас.

Высшие офицеры теряют голову. Это люди, много говорившие о войне, в которой никогда по-настоящему не принимали участия. Многие теряют силы, и к машинам их несут верные денщики. Их у каждого не меньше двух.

Они приказывают своим подчиненным занять свои места, обращаются с трогательными речами к этим доблестным солдатам перед тем, как уехать, как они говорят, за подкреплением. Высший офицер должен сам ехать к другому высшему офицеру, дабы убедить того, что подкрепление действительно необходимо. Лейтенант не сможет убедить оберста. Для этого нужен оберст.

Другие театрально суют в рот стволы «вальтеров» и нажимают на спуск. Но это лишь когда моторы Т-34 слышны на околице деревни и возможности отступить нет. На письменном столе непременно остается прощальное письмо: «Мой фюрер, я исполнил свой долг! Хайль Гитлер!»

Эти письма редко доходят до фюрера. Обычно русские солдаты используют их в качестве туалетной бумаги.

«Разверзлась преисподняя. Линия фронта исчезает!» — рапортуют офицеры.

«Пятидесятый армейский корпус уничтожен», — по секрету шепчет оберст генерал-майору, и тот немедленно начинает готовиться к быстрой поездке на запад.

Уцелевшие люди из артиллерийского полка утверждают, что между ними и Кремлем не осталось ни единого немецкого солдата.

Паника распространяется со скоростью степного пожара. Вскоре нигде в пределах ста километров от линии фронта не остается немецких войск.

Каждый, кто способен хоть как-то двигаться, устремляется на запад. Раненым приходится самим заботиться о себе. Слепые солдаты несут раненых на спинах, пользуются глазами безногих. Сошедшие с ума стоят на обочине дороги, выкрикивают «хайль!», вскидывая руку, но ни одна генеральская машина не останавливается.

Никто не думает о солдатах на передовой, стоящих далеко на востоке у ворот Москвы. Все линии связи уничтожены. Солдаты подбирают то русское оружие и боеприпасы, что осталось на поле боя. Вскоре немецкого оружия не видно ни у кого. Передовые подразделения сражаются в котлах, окруженные множеством войск противника.

— Невозможно ни с кем связаться! — яростно выкрикивает обер-лейтенант Мозер, злобно швыряя телефонную трубку.

— Так точно, герр обер-лейтенант, — отвечает связист-фельдфебель. — Линия цела, но отвечать некому.

Порта бросает кости, выпадает шесть шестерок.

Потрясенный Малыш вскрикивает. Он проиграл пятьдесят золотых зубов и говорит, что больше у него не осталось. Порта знает, что под рубашкой у него припрятаны еще два мешочка. Вскоре Малыш «случайно» обнаруживает еще две коронки.

Связист-фельдфебель снова пытается дозвониться до штаба батальона.

— Они драпанули со всех ног! — говорит Порта, не оглядываясь. — Доброй ночи, Амалия. Деньги лежат на подоконнике, твоя непорочность висит на гвозде!

— Ты порочишь честь немецкого офицерства, — яростно вопит Хайде. — Немецкий командир батальона не бежит от советских недочеловеков. Он уничтожает их! Герр обер-лейтенант, я хочу доложить о поведении обер-ефрейтора Порты!

— Помолчи хоть немного, унтер-офицер Хайде. Ты нервируешь меня больше, чем русская пехота. Иди, проверь посты.

— Слушаюсь, герр обер-лейтенант! Унтер-офицер Хайде идет проверять посты!

— Может, подставишь там башку под русскую пулю? — язвительно усмехается Порта.

— Ты что, хочешь смерти немецкого унтер-офицера? — спрашивает от двери Хайде, затягивая ремень до положенной тугости.

— Нет! — усмехается Порта. — Я спасаю нас от чумы!

— Не понял, — тупо бормочет Хайде и скрывается за дверью.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Малыш, почесывая широкий зад. — Юлиус подхватил что-то?

— Да, коричневую чуму! — отвечает Порта с широкой улыбкой.

— А, вот что! — говорит с умным видом Малыш, хотя ничего не понял. — Это опасно? — спрашивает он после продолжительного молчания.

— Будет вам! — резко говорит обер-лейтенант Мозер. — Я не позволю постоянно донимать унтер-офицера Хайде. Он один из верных, и тут ничего не поделаешь.

— Господи! Он что, миссионер? — удивленно выкрикивает Малыш. — Даже не знал. Думал, он просто свихнувшийся наци.

— Вот-вот, — снисходительно улыбается Порта. — Не пытайся думать. Голова заболит с обеих сторон!

— Но, должно быть, Юлиусу ужасно быть свихнувшимся сразу на двух вещах. На Адольфе и на Христе, — сочувственно говорит Малыш. — На его месте я бы пошел к психиатру и попросил бы таблеток от этого.

Между двумя яростными шквалами огня к нам вваливается запыхавшийся связной.

— Герр обер-лейтенант, командир батальона погиб со всем штабом. В батальоне осталось всего сто шестьдесят человек. Приказ из штаба полка: роте отступить к новой линии обороны. Дальнейшие приказы будут получены по прибытии в Нифгород!

Щелкнув каблуками, связной заканчивает доклад и отправляется в третий батальон. Бежит от воронки к воронке, буквально петляя между снарядами.

Больше мы его не видим. Жизнь связного на фронте коротка.

— Отходим! — приказывает обер-лейтенант Мозер. — Байер, все снаряжение взорвать! Ничего не оставим Ивану в подарок!

Порта прикрепляет к двери громадный заряд взрывчатки. Помоги Бог тому, кто ее откроет!

Малыш всовывает динамитную шашку в полое полено и кладет его на груду дров.

— Жаль будет, если Иван замерзнет! — говорит он и сгибается от смеха.

На стол кладут кусок тухлого мяса и соединяют короткой проволокой с зарядом динамита. Если мясо приподнять, весь блиндаж взлетит на воздух.

— Выбрасывая его, русские пожалеют, что не захотели терпеть вонь, — смеется Порта.

Мы подкладываем под труп связку гранат. Если его сдвинуть, гранаты взорвутся.

На дерево вешаем большой портрет Гитлера. Ни один советский солдат не удержится от искушения сорвать его. Когда это произойдет, в траншее в двухстах метрах отсюда взорвется штабель снарядов. Барселона приколачивает к двери распятие и соединяет его с пятьюдесятью маленькими зарядами.

— Сразу видно, что ты не любишь комиссаров, — усмехается Порта. — Ни один русский пехотинец не прикоснется к распятию. Отвесит поклон и перекрестится, а вот безбожник-комиссар из НКВД сразу бросится к нему. Сорвет его — бумм! — и нет комиссара! В далеких сибирских деревнях станет известно, как Христос заботится о неверующих. Думаю, святой Петр наградит тебя за это медалью, когда попадешь в рай!

— Жаль, что нельзя влезть на дерево и посмотреть, что здесь будет, когда придут русские, — говорит Штеге.

— Иди, посмотри, что сделал я, — говорит Порта и ведет его к туалету. — Сядь на одну из этих досок, чтобы с удобством облегчиться, и тебе отполирует задницу, как никогда. Не успеешь приступить к делу, двадцать пять 105-миллиметровых снарядов навсегда избавят тебя от волос на этом месте. Я прикрепил к доске боуденовский трос[110]. И есть еще одна тонкость. Ребята, ждущие очереди в сортир, при взрыве спрыгнут в траншею, и тут раздастся новый взрыв, потому что остальные наши снаряды я положил там под доски. Такой поход в сортир они не скоро забудут.

— Думаю, нам лучше бы не попадаться в руки тем, кому ты это устраиваешь! — сухо говорит Барселона.

— Не попадемся, — уверенно говорит Порта. — Ивану за нами не угнаться!

— Пошевеливайтесь! — кричит Старик. — Иван приближается! Порта, брось этот мешок с продуктами! Возьми вместо них гранаты!

— Я не могу есть гранаты, когда голоден, — отвечает Порта, — а голоден я всегда!

— Обороняться продуктами невозможно! — гневно выкрикивает Старик.

— На кой черт мне обороняться, если я умираю от голода? — кричит Порта, крепко держа свой мешок.

Передняя группа уже на том берегу реки, когда мы слышим вдалеке огонь «сталинского органа».

— Вперед! Быстрее, быстрее! — подгоняет нас обер-лейтенант. — Через минуту здесь будут русские!

Большинство из нас уже перешло реку, когда в нее начинают падать снаряды. Черная вода взлетает вверх, куски толстого льда летят в лес.

Барселона жутко вопит из холодной воды. Взрывной волной его швырнуло между льдинами. Он погружается, вопли сменяются бульканьем.

За несколько секунд мы связываем ружейные ремни. Порта прицепляет крюк к поясному ремню и ползет по льду к тому месту, где исчез Барселона.

Мы с Малышом держим связку ремней. Другие бегут нам на помощь…

Барселона выныривает и вновь скрывается подо льдом.

Порта бросается в воду и издает испуганный крик. Вода такая холодная, что кажется, будто тело рвут раскаленными щипцами.

— Плаксы! — кричит Малыш. — Дай мне ремни!

— За что их, черт возьми, закрепить? — спрашиваю в смятении.

— Намотай на …, если не найдешь ничего лучшего, — раздраженно отвечает он. — Я на своем удержал бы Т-34!

Когда я снова отскакиваю назад, две или три громадные льдины ломаются, но я чудом не падаю в воду.

Старик вытаскивает меня на берег и принимается жутко бранить.

Малыш лежит на льдине и втаскивает на нее Порту. Вдвоем они хватают Барселону и вытаскивают за ноги, будто мешок с картошкой.

— Ну и погодка для пикника на реке, — говорит, откашливаясь, Порта. — Господи, до чего ж холодно!

Мы разводим по кругу костры и усаживаем посередине Барселону и Порту.

Когда Барселона встает, из его пуговичных петель течет вода.

— Пресвятая Дева, — кричит Порта. — Ты похож на прохудившееся ведро. Я не поверил бы, что в твоей одежде может оказаться столько воды!

Мы катаем Барселону голым в снегу. Нужно оживить его кровообращение. Он живой, но внутри холодный, как ледышка. Нельзя при таком морозе искупаться в Москве-реке и остаться в живых без самой грубой разновидности первой помощи. Он кричит, плачет, бранит нас, но мы безжалостны. Хотим вернуться домой вместе с нашим будущим владельцем апельсиновой плантации в Испании. Через два часа мы спасаем его. Порта позаботился о себе сам. Надел шинель убитого немецкого майора и требует, чтобы Малыш отдавал ему честь, проходя мимо, что тот делает постоянно. Наконец это становится слишком даже для Малыша. Он требует, чтобы его перевели в другую дивизию — в Шестой танковой приходится слишком много козырять.

Мы подходим к глубокому оврагу, Мозер приказывает перемахивать через него, ухватясь за свисающие ветви деревьев. У последнего, ефрейтора Коно, ветка ломается, и он с криком летит вниз.

— Могли бы предупредить нас, — ворчит Барселона. — Свои чертовы шкуры спасают, а на нас плюют!

— Раньше мы никогда не отступали, — с гордостью заявляет Хайде. — Сейчас в этом виновата гнилая немецкая аристократия. Фюреру следовало бы давно перебить всех этих знатных свиней.

— Немецких солдат учили только наступать, — говорит Мозер. — В немецких офицерских училищах слово «отступление» неизвестно.

— Считается неприличным, наверно? — вздыхает утративший иллюзии Старик.

— Конечно, — презрительно смеется Порта. — Оно дурно отражается на боевом духе, но все герои становятся до того усталыми, что вскоре им наплевать, в какую сторону идти!

— Говорите так, будто читаете книги, — бурчит Малыш. — Давайте лучше о бабах.

— Что скажешь о той русской медсестре, которую на днях изнасиловал? — спрашивает Порта, почесываясь под мышкой, где у его вшей излюбленное место свиданий.

— Сухая, будто кость окорока, который сотню лет провисел в кладовой, — разочарованно ворчит Малыш. — В этой стране не знают, как наслаждаться лучшими минутами жизни. Я проводил с этим эксперименты несколько лет.

— С чем? — удивленно спрашивает Порта.

— Со шлюхами и оргиями, само собой, — раздраженно отвечает Малыш. — Когда собираешься устроить оргию, главное — это побольше выпивки и куча толстозадых девок. Лучше всего, если девки появляются примерно через час после того, как мужчины подопьют. У нас с приятелем было спокойное местечко на Хайнхойерштрассе девятнадцать. Помещение принадлежало еврею Лео, торговцу мехами, но он смылся, когда Адольф пришел к власти. Он, хоть и всегда одевался в черное, ничуть не походил на гиммлеровских ребят, как не походит никто из нормальных людей.

— Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ты ответишь за эти слова! Ты скоро переполнишь чашу! — сурово выкрикивает Хайде.

— Должно быть, уже давно переполнил, — беззаботно отвечает Малыш. — Ты собираешься подать столько рапортов, что когда мы вернемся, в Германии обнаружится большая нехватка бумаги. Юлиус, дай немного отдохнуть языку. Заткни уши пулями и думай о чем-нибудь другом. В общем, когда мы начали устраивать оргии, то мало что смыслили в этом деле и просто зазывали прохожих с улицы. То есть клиенты у нас были случайные, — продолжает Малыш. — Некоторые даже хотели, чтобы их обслужили в кредит. Как-то вечером к нам зашел один недоумок из Боливии, прямо из джунглей. Думал, что все это бесплатно, пришлось его вышвырнуть.

— Cerdo, cerdo, — вопит он с другой стороны улицы; мы сперва подумали, что это клич какой-то политической партии. Но вскоре выяснили, что это означает «свинья», и пошли в участок на Давидштрассе. Говорим: «Какой-то охламон из Южной Америки кричит на улице: "Адольф cerdo! Адольф cerdo!"»

— Ну и хорошо, — отвечает дежурный с заспанными глазами. — Пусть кричит и дальше!

— Тогда что это означает? — спрашиваем мы.

— Посмотрите в испанском словаре, — советует он. — Видимо, «хайль» по-испански.

— Но, должно быть, они посмотрели сами, — продолжает Малыш, — потому что минут через семь полицейских появилась целая свора с дубинками. И они прогнали этого дикаря быстрее, чем дьявол уносит монахиню в пасхальное утро!

— Взять оружие! Колонной по одному за мной! — командует обер-лейтенант Мозер.

Километра через три нас обстреливают из темноты леса. Град пуль сдирает кору с деревьев, срикошетивший свинец прорывает каналы в мерзлом снегу. Непроглядную тьму разрывают дульные вспышки.

Малыш с ручным пулеметом занимает позицию за большой елью. Стреляет туда, где видит их.

— Действуй, парень! — рычит он на Профессора. — Не знаешь разве, что мы сражаемся за новую Европу и жизненное пространство? Недочеловеков нужно уничтожить, чтобы освободить место для немцев!

Стрельба постепенно затихает, слышны шаги убегающих в лес. Под ногами громко хрупают мерзлые веточки.

— Отделениям рассредоточиться! — командует обер-лейтенант. — Второе пойдет впереди. Противник попытается уничтожить нас на опушке, но мы должны прорваться. Всех раненых берем с собой. Если хоть один будет брошен, всех командиров отделений отдам под трибунал. Надеюсь, все понятно?

Рота идет разомкнутым строем. Мы постоянно вынуждены прятаться от минометного огня. Почему не сдаемся? На Восточном фронте не сдается никто.

Трое из четвертого отделения ранены. Унтер-офицеру Ленарту пробила колено разрывная пуля. Он не может стоять на этой ноге, но мы привязываем к ней карабин так, что приклад служит вместо ступни. Он громко стонет при каждом шаге, но это лучше, чем остаться лежать в снегу.

Просто невероятно, что способен вынести человек. Мы часто наблюдали это на раненых. Лейтенант Гильберт шел несколько километров, удерживая руками на месте внутренности. Ефрейтор Цёбель с раздробленным бедром полз по изрытому полю. Сапер Бласке с оторванным лицом и раздавленной ногой дохромал до перевязочного пункта. Я уж не говорю о гауптфельдфебеле Бауэре, который со свисающими с шеи на веревочке обеими ступнями дополз до врачей. Он думал, что их можно снова пришить. Фаненюнкер Вест — между прочим, сын генерала — три дня лежал на ничейной земле; легкие его выступали из спины, опадали и раздувались, словно большие воздушные шарики. Мы с Портой вынесли его. Он прожил еще четыре дня в медпункте… Я мог бы продолжать и продолжать.

Мы стали опытными ветеранами, хотя большинство из нас не старше двадцати двух. Знаем все о том, как убивать людей. Знаем и то, выживет раненый или нет. Мы знаем все виды ран: насквозь пробитое легкое, задетое легкое, рана в мякоть, рана в живот, осколочное рассечение, штыковая рана, поражение гранатой, раздробление кости. У нас шестьдесят названий для ран в голову. Наше знание анатомии поразительно.

На лесной поляне объявлена остановка, чтобы собрать роту. У фельдфебеля-связиста Блоха плечо пробито рикошетной пулей. Сильное кровотечение. С помощью пращевидной повязки санитар Тафель ухитряется его остановить. Работает он быстро, профессионально. Малыш помогает ему, подает нужные инструменты. Санитар ловкими пальцами зашивает рану.

— Теперь все будет хорошо, герр фельдфебель, — угрюмо говорит он, закончив перевязку плеча.

— Да ты ювелир по костям, — восклицает пораженный Малыш.

— Можно сказать и так, — отвечает Тафель и отворачивается. Он прибыл к нам из Гермерсхайма.

— То есть совсем как настоящий врач, — продолжает Малыш.

— Ну и ладно! — раздраженно огрызается Тафель.

— Так ты настоящий врач, с университетским дипломом и всем прочим? — восторженно вопит Малыш.

— Да, настоящий! Ну и что? Сейчас я санитар, ефрейтор медицинской службы, и хватит об этом.

— Порта! — орет Малыш. — Наш санитар — настоящий врач. Иди, посмотри на него. Ну и рота у нас!

— Если ты настоящий врач, то почему, черт возьми, не офицер? — удивленно спрашивает Порта. — За что тебя отправили в Гермерсхайм?

— Ладно! — нехотя отвечает Тафель. — Я знал, что рано или поздно вам это станет известно. Только исповедоваться перед вами не собираюсь. Можете позвать меня, и я подойду, но запомните, я лечу вас, потому что это моя обязанность, а так мне совершенно безразлично, что с вами будет!

— Герр обер-лейтенант! — кричит Малыш в притворном ужасе. — Наш санитар отвернулся от нас. Ему плевать, откинем мы завтра копыта или нет!

— Я не говорил этого! — возмущается Тафель.

— Ты сказал, что мы тебе совершенно безразличны, — вмешивается Порта.

— Если для вас это так много значит, — угрюмо отвечает санитар-ефрейтор, — то ладно: я был врачом.

— Значит, и до сих пор врач, — говорит Старик, глубоко затягиваясь дымом из трубки с серебряной крышечкой.

— Мне запрещено работать как врачу. Удивительно, что разрешено работать санитаром.

— Кто-нибудь отдал концы, когда ты щупал ему яйца? — с любопытством спрашивает Малыш.

— Заткнись, — рычит Старик. — Ты все равно не поймешь, в чем тут дело, это уж точно.

— Ну и ладно, — довольно вздыхает Малыш. — Эти образованные разводят столько разговоров из-за всякой чуши. Парочки зубов, выбитых на Реепербане.

— Что же с тобой случилось? — спрашивает Порта.

— У меня было много богатых пациентов, все до единого ипохондрики, — устало продолжает Тафель. — В конце концов они стали раздражать меня. Одна знатная дама выдумывала какие-то совершенно загадочные болезни. Чтобы избавиться от этой особы, я направил ее в Бад-Гаштейн и дал запечатанное письмо своему коллеге и другу, врачу на курорте. Он теперь тоже санитар.

— Дал письмо ей в руки? — ужасается Порта. — Должно быть, совсем спятил!

— Все ясно, — фыркает довольный Малыш. — Эта старая кобыла со всех ног понеслась домой и вскрыла конверт над паром. Кто не сделал бы этого? Каждому хочется знать, что с ним.

— Что, черт возьми, там было написано? — спрашивает Штеге.

— Это было глупо, но эта сука так доняла меня, что я написал: «Самый безнадежный в Европе случай симуляции. Она вполне здорова, но у нее слишком много свободного времени и денег. Сажай ее в соленую ванну, а потом укладывай в самую вонючую грязь. Таких паразитов, как она с мужем, еще свет не видел. Выпиши ей громадный счет, и она подумает, что ты гений».

— Дальше все понятно, — кивает Порта. — Однажды вечером к тебе постучались, и ты с классической глупостью открыл дверь вместо того, чтобы вылезти в заднее окно на балкон и с него спуститься.

— Да, — устало признается Тафель.

— А кто был муж этой стервы? — с любопытством спрашивает Малыш.

— Бригадефюрер СС, — отвечает Тафель. Таким тоном, будто произносит: «Смерть!»

— Дурак ты, — презрительно говорит Малыш. — Тебя, должно быть, выгребали ложкой в роддоме.

— Почему ты ее не трахал? — спрашивает Порта. — Как думаешь, за что она тебе платила?

— Оставьте его! — сердится обер-лейтенант Мозер. — Пошли дальше. Немецкие позиции должны быть недалеко. До них не может быть больше дня пути.

— А трусливые свиньи уже в Берлине, — угрюмо говорит Штеге.

— И мы будем, — усмехается Порта. — Если повезет.

Третье отделение отправлено на разведку. Уходя по скрипящему снегу, солдаты злобно бранятся.

— Может быть, они пойдут не в ту сторону, — апатично говорит Барселона, — и будут все больше и больше увязать в снегу.

— Запад для нас всегда верное направление, — отвечает Порта, отрезая кусок от затвердевшей на морозе буханки русского хлеба и деля ее с самыми близкими друзьями в отделении.

Один новичок протягивает руку. Порта бьет его штыком по пальцам.

— Адольф говорит, в великой Германии девяносто миллионов человек, это отделение не может их всех кормить! Позвони своему фюреру, скажи, что голоден!

— Запад, — устало бормочет Штеге. — Ничего другого сейчас не слышишь. А раньше все — восток, восток.

— Привыкнешь идти на запад, — говорит Малыш и оглушительно портит воздух. — Может быть, Адольф захочет, чтобы мы освободили берлинцев и нашли для партии жизненное пространство на Рейне!

Он хватается за живот и громко хохочет, один взрыв смеха следует за другим; кажется, он никогда не перестанет. Угроза поражения представляется ему комичной.

Рота идет по замерзшим болотам, по холмам и густым лесам. Встречаются группы снайперов и партизанские отряды, мы отбиваем их.

— Мы пробьемся, — говорит Старик обер-лейтенанту Мозеру на кратком привале. — Пока есть боеприпасы, будем давать отпор всеми силами!

— А когда патроны кончатся, отнимем у Ивана хомут и наденем ему на голову, — замечает Малыш из темноты.

— Может, имеет смысл сдаться? — спрашивает вахмистр Блох.

— Я лучше потяну дьявола за хвост! — говорит Порта.

— Господи, надо ж было оказаться в этой треклятой армии, — усмехается Малыш. — Хоть я и обер-ефрейтор, не думайте, что я стал воинственным.

— Не думаем! — смеется Порта.

— Поднимайтесь, пошли, — резко приказывает Мозер. — Сомкнуться! Передним быть начеку!

— Проклятый садист! — ворчит Штеге. — Этот помешанный на войне ублюдок не дает нам ни секунды покоя.

Запыхавшиеся разведчики возвращаются.

— В пяти километрах отсюда деревня, возле нее расположился танковый полк, — докладывает унтер-офицер Базель.

— Тьфу ты, проклятье! — бранится обер-лейтенант Мозер. — Что по ту сторону деревни?

— Не знаем, — отвечает Базель.

— За каким же чертом я послал вас на разведку? — истерически вопит Мозер.

— Герр обер-лейтенант, километра через полтора за деревней лес кончается. С той стороны деревню охраняют два Т-34.

— Чего же тогда говоришь, что не знаешь? — кричит Мозер, лицо его становится темно-красным.

— Вечером мы подъехали к этому деревенскому отелю, где можно получить койку за почасовую оплату, — рассказывает Малыш кружку слушателей. — На Реепербане мы «организовали» белый «мерседес», чтобы путешествовать с шиком. Утром просыпаюсь, и взгляд мой падает на светлые волосы между толстых ляжек. Что за черт, думаю, неужели заснул в борделе? Осторожно ощупываю, в самом ли деле рядом лежит женщина, и тут из-под простыни появляется Вальс Штрауса с Кастанин-аллее. Которая бренчит на пианино в «Пассатах».

— Доброе утро, муженек, — говорит она нагло.

— Доброе, бренчалка, — отвечаю и с наслаждением слушаю пение дроздов за окном на грушевом дереве.

— Хорошо состоять в браке, — говорит она чуть погодя.

— Не знаю, — говорю. — Ни разу не пробовал!

Она лезет целоваться, и мы совершаем еще одно путешествие в гондоле, пока в чайнике греется вода для кофе.

— Что это за разговор о браке? — спрашиваю. — Ты что, окрутила какого-то дурачка?

— Смешной ты, — говорит она с улыбкой. — Что, забыл, как вчера вечером мы сочетались священными узами брака? Если да, то испытаешь на себе несколько болевых приемов, которым научили меня японские борцы.

— Сочетались? — ору я. — У тебя что, размягчение мозга? Не нужно мне никакого брачного контракта, чтобы трахаться. Мне это и в голову не приходило.

Появляется служанка в белой куртке, неся на подносе два стакана выпивки.

— Поздравляю, дорогие гости, — ржет эта безмозглая сука. — Это, должно быть, самое замечательное массовое бракосочетание в истории. Вся деревня напилась и до сих пор не протрезвилась. Хозяин гостиницы лежит в постели с Отто, нашим призовым кабаном. Упился «Сундуком мертвеца», лучшим ямайским ромом. Даже не почувствовал, как Отто изжевал ему брюки!

Память начинает постепенно возвращаться. Мэр деревни, маленький, толстый тип, все спрашивал, всерьез ли мы хотим надеть на себя хомут, а я был тогда в таком состоянии, что отговорить меня было трудно. Мне и в голову не могло прийти, что связываюсь навсегда с Вальсом Штрауса.

— Попался еще кто-то в эту ловушку? — спрашиваю.

— Все! — отвечает она и так хохочет, что шлепается с кровати задницей на пол.

— Эмиль Банковщик тоже? — спрашиваю, потому что это казалось невозможным. Он был первым женоненавистником во всем Гамбурге и всякий раз прятался, увидев вывешенные сушиться женские трусики.

— Эмиль тоже, — улыбается Рут и садится на кровать с таким звуком, будто бегемот испражняется в бурную воду.

Тут до меня доходит весь юмор. Все мы, женихи, собираемся в баре, где пол посыпан опилками, обсуждаем положение дел и приходим к решению, как нам выкрутиться. Даем ключ от белого «мерседеса» Наезднице Иде, говорим, пусть они едут прямо к Коммерцбанку на Кайзер-платц в Драмштадте и там ждут нас.

Все эти шлюхи, услышав про Коммерцбанк, тут же усаживаются в машину. Думают, мы собираемся взять там денег. И уезжают с такой скоростью, будто за ними гонится полиция нравов.

Эмиль радостно улыбается, когда звонит полицейским и говорит, что группа преступниц едет в белом «мерседесе», чтобы ограбить Коммерцбанк на Кайзерплатц. Какой прием ждал этих новобрачных! Достойный какого-нибудь мексиканского генерала!

— Взять оружие! Поднимайтесь! — нетерпеливо подгоняет нас Мозер. — Мы должны прорваться, даже если придется перегрызать горло каждому встреченному советскому солдату.

— Приятного аппетита, — усмехается Порта. — Я сыт, большое спасибо.

— На Бернхарднохштрассе один хмырь выкусил горло у проститутки, — возбужденно говорит Малыш. — Все сводники собрались и хотели прикончить его.

— Тихо ты! — раздраженно цыкает Старик. — Твой голос слышен на несколько километров! Дыши поглубже!

Вскоре лес начинает редеть. Деревья невысокие, согнутые. Должно быть, тут бушевал лесной пожар. Вокруг царит зловещее молчание. Кажется, что каждое дерево, каждый куст наблюдают за нами. С напряженными нервами мы крадемся вперед, держа оружие наготове.

— Деревня, — испуганно шепчет Штеге и ложится за сугроб.

Все кажется пустынным, но ветер доносит рев дизелей и скрежет танковых гусениц.

Пурга накатывает похожими на саван волнами. Кое-где видны только вершины деревьев.

— Плохо дело, — шепчет Старик, разглядывая деревню в бинокль. — Если подойдем поближе, нас перебьют.

— Это наш единственный шанс, — сухо говорит командир роты. — Пурга служит нам хорошим укрытием.

Он оглядывается на роту, залегшую в снегу небольшими группами. Поднимает над головой кулак, это означает: «Вперед!»

Мы медленно встаем, хрустя всеми суставами. Мозер и Старик уже идут. Снег скрипит у них под ногами, стволы автоматов ударяются о каски. Легкие звуки громко раздаются в тишине.

Метет все гуще. Идущие впереди то и дело скрываются в этой влажной завесе.

— Будь проклята эта армия, — недовольно шепчет Порта. — Почему только я не родился девочкой?

— Господи! — откликается Барселона. — Должно быть, так чувствуешь себя на плахе перед казнью.

Мы идем длинной колонной по одному, быстро, как только можно двигаться по рассыпчатому снегу.

— Черт возьми! — бурчит возмущенный Малыш. — Мы идем прямо в руки противнику!

— Возьмем немного вправо, — хрипло шепчет Старик. Обер-лейтенант Мозер согнулся чуть ли не пополам. Дыхание его со свистом вырывается из ноздрей. Приходится напрягать все силы, чтобы идти по глубокому, рыхлому снегу. Всякий раз, когда поднимаешь ногу для очередного шага, кажется, что он будет последним. Плачешь, просишь позволить тебе остаться там, где упал. Сугробы кажутся бездонными.

Мимо проносятся лыжники с трепещущими на ветру капюшонами. Так близко, что обдают нас снегом. «Шии! Шии!» — шелестят их лыжи, потом они скрываются, чуть ли не раньше, чем мы успеваем осознать, что они были здесь.

Рота бесшумно залегает в снегу, готовясь к бою.

— По-моему, они нас не видели, — бормочет Легионер, пытаясь скрыть беспокойство.

— Кто знает, — говорит Старик, потеребив кончик носа и откусывая новую порцию жевательного табака.

— Какого черта они пробежали так близко? — задумчиво спрашивает Порта. — Что-то приготовили для нас?

— Они знают свое дело, — рассудительно отвечает Старик. — При виде их половина роты чуть не померла со страху!

— Вперед! — приказывает Мозер, поднимая кулак над головой. — Пока нас не атакуют, будем идти.

Командиры идут впереди. Станковый пулемет поставили на санки. Так легче.

— Вскоре мы должны выйти к новой линии фронта, — считает обер-лейтенант Мозер.

— Как знать, — скептически говорит Порта. — Когда армия во главе с генералами отступает, она похожа на катящийся под уклон состав. Ее нелегко остановить. Может быть, новую линию фронта образуют перед Берлином. Хорошо бы. Можно было б во время затиший ездить домой на Борнхольмерштрассе. Безумие воевать так далеко от дома. Никому не придет в голову ехать в Гамбург, чтобы поставить кому-то фонарь под глазом, если живешь в Берлине.

— Мне страшно до жути, — шепчет Барселона. — Эти лыжники ждут в засаде где-то поблизости. Они наверняка видели нас! Черт, пробежали меньше, чем в метре. Не могли не заметить!

Когда мы поднимаемся на гребень холма, в нас летят трассирующие пули из кустов, за которыми лыжники заняли позицию.

— Я ударю по ним с фланга! — кричит связист-фельдфебель. — Четвертое отделение, за мной! Быстрее! Быстрее!

— Фельдфебель Байер! Атакуйте центр со вторым отделением. Я пойду с остальной частью роты между холмами! Примкнуть штыки! Вперед! Марш!

Порта прикрывает нас огнем из ручного пулемета. Его прицельная стрельба не дает лыжникам поднять головы.

Мы пускаем в ход гранаты, чтобы проложить путь через кусты. Несколько тел лежат в лужах крови. Мы срываем с мертвых белые маскировочные халаты. Нам они нужны позарез.

— Быстро идем дальше! — кричит обер-лейтенант Мозер. — Нужно быть подальше отсюда, когда они вернутся!

Наши мертвые лежат в снегу, невидяще глядя в холодное, серое небо.

Перед нами с глухим грохотом взрывается снаряд. Мы лихорадочно закапываемся в сугробы. Рыхлый снег — хорошая защита от пуль и снарядных осколков.

Из снежной дымки появляется Т-34 и едет прямо на нас. Даже снег не может заглушить лязга гусениц. Внезапно танк останавливается и стреляет. Не успеваем мы услышать выстрела, как прямо позади нас взрывается снаряд. Ефрейтор Лолик жутко кричит. По звуку воплей мы понимаем, что у него обнажены легкие. Взрывом ему, должно быть, снесло всю спину.

— Конец, — обреченно стонет Профессор, протирая толстые стекла очков. По щекам его катятся слезы и замерзают.

— Ты, небось, наглотался снега, — говорит Малыш. — Еще не конец, пока мы не взлетели на воздух. Иди, принеси магнитную мину, я покажу тебе, как англичане разбивают яйца.

— Идти назад? — в ужасе спрашивает Профессор.

— Ну да, — злобно усмехается Малыш. — Пошевеливайся, норвежский тюлень, а то по шее получишь. Иди-иди. Хочешь, чтобы у тебя кое-что отмерзло в России? Никогда не слышал о Колыме?

— Господи, меня ведь могут убить! — протестует Профессор, испуганно глядя на Малыша.

— Конечно, а как же? Если на войне нет потерь, что это за война?

Профессор ползет за миной, стуча зубами от страха. Танк, похожий более, чем когда-либо, на какое-то доисторическое чудовище, стреляет снова. Снаряд оглушительно взрывается прямо перед нами.

Стальное чудовище медленно подползает ближе. Передние пулеметы взрывают очередями снег перед нашими лицами.

Запыхавшийся Профессор возвращается с двумя минами. Ему не хотелось бы проделывать этот путь снова.

— Отлично! — кричит довольный Малыш. — Мне достаточно одной мины, но, может, ты сам хочешь взорвать Т-34, чтобы вернуться в свои чертовы горы с приманками для женщин на груди?

— Нет, ни за что! — стонет Профессор. — Я был величайшим на свете идиотом, когда пошел в вашу проклятую армию.

— Раз ты заговорил об этом, — улыбается Малыш, — я не могу понять, на кой черт ты связался с пруссаками. Они плюют на таких, как ты! Для пруссака все, что не прусское, просто дерьмо!

— Пусть они все целуют меня в задницу, — хрипло говорит Профессор.

— Это вряд ли! — отвечает Малыш.

Т-34 приближается и выпускает в холмы поток фугасных снарядов.

— Сожмись в маленький комок, — советует Малыш. — Не беги. Советские ребята в этой железной коробке только этого и ждут. Тут они и прикончат тебя.

Пушка грохочет снова, на склоне холма появляется глубокая черная яма. Малыш подтягивает под себя ноги и прижимает мину к груди. Сжатый, как стальная пружина, он терпеливо ждет, пока не оказывается в слепой зоне танка. И с миной под мышкой бросается вперед по глубокому снегу.

Из-под гусениц Т-34 летят большие куски льда. Замерзшая земля дрожит. Пулеметные пули свистят над тем местом, где лежит Малыш, готовый к очередному броску.

— Прикройте его! — отчаянно кричу я.

— У тебя в заднем кармане противотанковое орудие? — холодно осведомляется Порта. — Думаешь, Т-34 проймешь этой проклятой трещоткой? — И злобно пинает ручной пулемет. — Такой танк действует на Малыша, как чашка свежих сливок на кошку.

— Господи, преврати меня в мышь, — молится Профессор Богу. Зубы у него щелкают, будто кастаньеты.

— Лучше в муравья, — отвечаю я, зарываясь поглубже в снег.

— Почему бы не в кусок дерьма? — спрашивает Порта. — Нас бы это вполне устроило.

— Люди слишком большие, чтобы иметь шанс спастись, — говорит Профессор. — Нам достаточно лишь повести глазами, и ребята в танке это увидят.

Вокруг нас свистят пули, вздымая фонтанчики снега. Я зажимаю ладонями уши. Скрежет гусениц сводит меня с ума. Танк неумолимо приближается. Его адский грохот напоминает песню смерти. Я хочу зарыться руками и зубами в землю, как крот, но не осмеливаюсь. Малейшее движение, и ледяные глаза за смотровыми щелями Т-34 углядят нас.

Порта придвигает к себе магнитную мину и готовит ее к действию.

— Черт возьми, где Малыш? — обеспокоенно спрашивает Штеге.

— Спит, — усмехается Порта. — С него станется!

Но Малыш не спит. Он лежит, выжидая, когда стальной колосс приблизится к нему. Спокойно смотрит на громадную башню и зеленые бронированные бока. Из пулеметных дул сверкают вспышки. Широкий, приземистый танк переваливает через последний холм.

Я прямо-таки чувствую, как широкие гусеницы вдавливают меня в снег. Нужно основательно собраться с духом, чтобы подавить желание вскочить и побежать.

Малыш подтягивает ноги под себя, готовясь прыгнуть на зеленое чудовище. Кто мог бы подумать, что этот босяк с Реепербана, один из тех, кого называют неудачниками, лежит там, готовясь совершить героическое деяние, от которого генералы в страхе отказались бы! Из бедных парней получаются самые лучшие солдаты.

Танк уже всего в восьми метрах.

Малыш ползет к нему. Тяжелая противотанковая мина оставляет в снегу позади Малыша широкий след.

Вся рота напряженно следит за ним. Он тащит мину за собой на веревке. Делает длинный прыжок, будто кот, и бежит к ревущему танку. Вот он в шестиметровой зоне, в пределах которой из танка ничего не видно. Взмахивает миной над головой, словно дискобол. Такой силищи, как у Малыша, нет ни у кого в роте. Мина с тянущейся за ней веревкой летит и попадает прямо под башню. Малыш приподнимает свой котелок и скрывается в снежной яме.

Танк резко останавливается, словно наткнулся на невидимую стену. К небу вздымается огненный смерч, жуткий взрыв разбрасывает далеко в лес искореженные куски металла. Над столбом пламени появляется черный гриб дыма. Русские пехотинцы грузно бегут по снегу в попытке достигнуть нас.

Малыш сдвигает котелок на глаза и открывает огонь из пулемета. Русские валятся, будто кегли. Раненые пытаются уползти, но гибнут под нашим сосредоточенным огнем.

МГ стреляет с перебоями и дымится. Ствол его раскален докрасна. Когда пулемет окончательно отказывает, Малыш злобно пинает его.

— Хваленое немецкое дерьмо! — бранится он в гневе. — Дайте мне русский «максим»! Этот будет стрелять, пока в кожухе есть вода!

Обер-лейтенант Мозер поднимается и размахивает над головой руками, подзывая нас.

— Пошли отсюда, пока за нами не отправили самолеты.

Мы огибаем деревню с севера, сняв нескольких часовых, чтобы они не подняли тревогу. Отчаянно несемся по кустам и подлеску. Страх придает нам крылья.

На руках у нас еще пятеро раненых. Один из них вскоре умирает. Внутренности его буквально вывалились. Мы оставляем мертвого сидеть под деревом, его остекленелые глаза смотрят на запад.

— Видел бы его Адольф! — говорит Порта.

С разрывающимися легкими мы продолжаем бежать к лесу. В нем безопаснее, чем в открытых полях. Пороша окутывает нас, словно колючий саван. Раздаются команды на русском языке, и мощные моторы яростно ревут.

Ужас гонит нас дальше. Каждая мышца горит, словно в огне.

Часа через два обер-лейтенант Мозер отдает приказ о пятнадцатиминутном отдыхе.

Запыхавшиеся, усталые, мы валимся на месте. Несмотря на лютый мороз, по нашим лицам катится пот, одежда липнет к телу.

— Проклятые вши! — бранится, отчаянно корчась, Порта. — Чуточку тепла — и эти мелкие партизаны носятся как сумасшедшие. Ощущение такое, будто оказался в центре маленькой мировой войны.

— Может, так оно и есть, — говорит Малыш, поднимая для осмотра двух крупных особей. — Вот эта, с красным крестом на спине, — коммунистическая вошь. Эта серая тварь — нацистская. Не такие уж они сумасшедшие. Когда проголодаются, они останавливаются и кормятся на поле боя. А мы не можем есть землю и деревья. Вши умнее нас!

— Mille diables, нельзя же вести войну на грядках, — возражает Легионер.

— Можно было б, если б треклятые генералы взяли на себя труд подумать об этом, — рассуждает Малыш, — только этим самодовольным ублюдкам нельзя докучать.

Не слышно ни звука, лишь ветер жалобно стонет в вершинах елей.

Мозер расстилает грязную карту и подзывает Старика.

— Смотри, Байер! Деревня, которую мы только что миновали, — Нивское, — указывает он карандашом, — а вот деревня, где располагался штаб дивизии. Только думаю, его там уже нет.

— Уверен, что нет, — улыбается Старик. — Штабистам не нравится, когда поблизости рвутся снаряды.

— Если бы только знать, где теперь проходит немецкая линия фронта! — продолжает обер-лейтенант.

— Немецкий фронт? — говорит Порта. — Кто сказал, что какой-то немецкий фронт существует?

— Неужели думаешь, что все пропало? — нервозно спрашивает Барселона.

— Не исключено, — отвечает Порта. — Германия всегда рано или поздно терпит неудачу. Это традиция. Поэтому мы вполне можем потерпеть неудачу как под Москвой, так и позднее. Потом наступит время, когда многие захотят отдать все, лишь бы незаметно скрыться, и генералы станут менять свои звезды на ефрейторские нашивки.

— А почему у нас на пряжках ремней написано «С нами Бог»? — наивно спрашивает Малыш.

— Потому что больше никого с нами нет, — объясняет Порта. — Он позаботится о том, чтобы мы не победили. Чтобы не слишком задирали нос. Как только мы получаем как следует по башке, тут же становимся хорошими, милыми людьми. Лет на двадцать пять или около того.

— Это правда? — бормочет Малыш. — В самом деле, мы, немцы, сплошное дерьмо? — И проводит по лицу большой, грязной ладонью. — Знаешь, если подумать над этим, все немцы, каких я знаю, гнусные ублюдки!

— Спасибо за комплимент, — говорит Порта.

— Я имею в виду не тебя, себя и большинство из наших, а треклятого немца, черт возьми! Ты понимаешь, о чем я. Трудно ведь ломать голову над такими вещами, правда? — добавляет он чуть погодя.

— Я уже говорил, тебе лучше всего аккуратно упаковать свой мозг и отправить домой. Пусть за тебя думают другие, — советует Порта.

— Так будет проще всего, — признается Малыш.

— Взять оружие! Колонной по одному за мной! — командует Мозер, засовывая карту в планшет. — К рассвету выйдем к своим, — оптимистично обещает он.

Ветер воет в лесу, неся громадные тучи снега. Деревья трещат от холода и лопаются с резким звуком.

Мы идем всю ночь и почти весь следующий день. Неторопливые русские сумерки словно бы беззвучно спускаются с серых туч.

Ветер хлещет нас ледяными кристаллами, безжалостный мороз покрывает наши лица инеем. Мы похожи на чудовищ из какого-то фантастического мира.

Еще два шага, говоришь себе, и я свалюсь. Но продолжаешь идти. Тебя гонит страх перед местью русских. Мы лежим в снегу, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться, и прислушиваемся к доносящимся из темноты звукам. Громадные ели и сосны высятся над нами, словно насмешливые великаны.

— Который час? — спрашивает весь занесенный снегом Легионер.

— Два часа, третий, — рычит Порта, втискиваясь плотнее между Стариком и Малышом. Он такой тощий, что мороз пробирает его до костей.

— Naldinah Zubanamouck[111], — ворчит Легионер.

Какой-то артиллерист-ефрейтор зовет мать. У него обморожены обе ступни. Нам приходится нести его повисшим между двумя людьми. У многих на местах обморожений язвы, они ковыляют, опираясь на палки. Порта считает, что мы умерли несколько дней назад и стали оборотнями, идущими непроизвольно. Будто куры с отрубленными головами. Мы столько ходили в жизни, что переставляем ноги и после смерти!

— Думаешь, мы придем прямо в рай? — спрашивает Малыш, осторожно потирая мокрые язвы на обмороженном лице.

— Non, mon ami! — говорит Легионер. — Там мы обретем покой! Vive la mort![112]

— Бог любит нас! — негромко говорит Малыш. — Значит, мы получим постоянное увольнение? Сможем ходить в сортир, когда захотим, ни у кого не спрашиваясь?

— Bien suûr[113], — уверенно отвечает Легионер.

— Иду, — выкрикивает Малыш. — Господи, как мне хорошо будет мертвому!