Анна Матвеева
Депрессия

Триптих

1. Львиный зев

У Шалиманова депрессия. Началась неожиданно и безо всякого предупреждения – как будто нельзя было хоть каких-то вестников подослать, ну там, головную боль или неясное томление. Так нет ведь – еще день назад ходил Шалиманов веселый и даже немножко высокомерный, а сегодня утром началась депрессия. Подстрелила

Шалиманова, как из пистолета.

Он уже вышел из дому и даже достал ключи от машины, как она началась. Депрессия. Закружила в жутком танце омерзения к самому себе. Шалиманов побледнел и выбросил в урну ключи. Поняв свою ошибку, застонал, запустил руку в склизкое жерло урны и начал разгребать ночной мусор, накиданный в урну соседями и случайными прохожими: окурки, огрызки, ошметки, какие-то отвратные мешочки с налипшими остатками еды и еще полусгнивший букет, издававший на редкость противный, острый запах.

Ключи тем не менее отыскались. Теперь Шалиманову надо было подняться наверх, в квартиру, чтобы помыть и ключи, и руки. Жена засуетится, начнет доставать Шалиманова всякими вопросами. Еще, поди, смеяться над ним будет! Шалиманов прикусил губу и пошел к луже. Сначала помыл руки, потом ополоснул ключи. Чище не стали ни первые, ни вторые, да и на душе не полегчало.

Честно говоря, никакошеньких причин для депрессии у Шалиманова не было. Наоборот – у него все было настолько замечательно, что даже самому становилось тошно. В тридцать пять лет у Шалиманова было ну практически все, о чем может мечтать мужчина. У него было хорошее собственное дело, приносившее стабильный доход: Шалиманов держал сеть небольших кафешек, которые готовили еду по старым русским рецептам за чисто символические деньги. Беляши, блины, пельмени – все калорийное, вредное и страшно вкусное. У Шалиманова была отличная квартира в новом кирпичном доме, трехлетняя БМВ, пятилетний сын, которого зачем-то учили японскому языку (английский и французский он уже освоил) и двадцатисемилетняя жена – с длинными ногами и длинными волосами, все как положено. Родители Шалиманова были здоровыми и самостоятельными, сам он находился в отличной форме, что с завидным постоянством подтверждала юная любовница

Алена, которую Шалиманов посещал в свободное время.

Многие граждане в разных частях города, страны и планеты Земля с большим наслаждением поменялись бы с Шалимановым местами, отдав ему взамен клошарский кусок картона под мостом или миску мяса с червями из тюремной камеры где-нибудь в Зимбабве. Шалиманов же с тоской вспоминал свое детство: он мечтал стать капитаном дальнего плавания и бороздить океаны с трубкой в зубах. Теплая пена морской воды, непробиваемый загар и паруса на ветру, эх! В мореходку он пойти не решился, выбрал более надежную профессию. Поступил в экономический техникум. Втайне продолжал мечтать о морях, но они с каждым годом утекали от него все дальше.

А еще Шалиманов любил цирк, зоопарк и мороженое в бумажных стаканчиках. Только эти детские радости спасали его от тяжелых, будто оковы, лап депрессии, наваливавшейся на него всем телом едва ли не каждый месяц. Многие друзья-коллеги Шалиманова тоже мучились депрессией и лечили ее всяк по-своему: кто спиртуозными напитками, кто кокаинчиком, а Коля Малявин даже ходил к психоналитику – два раза в неделю.

Шалиманов тоже хотел однажды сходить к психоаналитику, но, честно говоря, не решился – потому что ему жаловаться было совершенно не на что и психоаналитик решил бы, что Шалиманов симулирует.

В среду, когда депрессия решила нанести очередной удар, Шалиманов, как обычно, вышел из дома ровно в десять часов. Поздоровался с консьержкой, которая вязала бесформенное полотно ядовито-розового цвета, и вышел на улицу. Небо было серым и муторным, как депрессия

Шалиманова. Он выругался сквозь зубы и тогда-то вот бросил в урну ключи от машины.

Машина стояла напротив подъезда, на оплачиваемой стоянке (и тут повезло Шалиманову – например, Коле Малявину приходилось ходить на стоянку аж за три квартала от дома), и укоризненно глядела на хозяина грустными глазами-фарами. У нее были очень круглые, грустные и добрые глаза. Даже ей, машине, было понятно, что Шалиманов выбросил ключи не нарочно – это был утренний заморозок депрессивного сознания.

Шалиманов сел за руль, привычно включил музыкальное радио на частоте

106 FM. На этом радио трудилась его любовница, девушка Алена, – она заполняла эфир красивым, не по возрасту чувственным и хриплым голосом, с 9 до 13 часов. Вот и сейчас Алена хрипло смеялась, беседуя по телефону с каким-то, судя по лексикону, слесарем – слесарь выиграл очередной дурацкий радиоконкурс, с чем Алена его и поздравляла. Шалиманов почувствовал, что его начинает медленно, но неуклонно подташнивать. Он выключил Алену и нажал на кнопочку стеклоподъемника. Тот начал работать медленно и неохотно, окно открывалось почти что минуту, и у Шалиманова совсем сдали нервы. Он посмотрел на себя в зеркало заднего вида, всхлипнул и какой-то частью перенесся в беспечальное детство, происходившее на берегу озера Тургояк – детство, густо населенное индейцами, мушкетерами и великими мореплавателями.

Тем временем в зеркале беззащитно отразился мужчина средних лет с мучительным взглядом и чудом уцелевшими остатками прежнего обаяния.

Шалиманов вставил ключ в замок зажигания и повернул его. Двигатель не запустился. Шалиманов повторил попытку, но двигатель вел себя, как давно умерший, и на попытки Шалиманова не реагировал.

В сердцах Шалиманов треснул кулаком по рулю и тут же застонал, потому что удар пришелся на старый резаный шрам, который донимал

Шалиманова с самого детства. С трудом сдерживая слёзы, он выскочил из машины и побежал прочь, куда-то в сторону, противоположную офису.

Шалиманов, если честно, очень даже любил всякую технику. Он всегда гордился своим контактом с бессловесными техническими изобретениями и особенно подчеркивал, что с машиной у него “полное взаимопонимэ”.

Может быть, поэтому ему стало особенно обидно за такое отношение к себе со стороны собственного БМВ.

В нормальном состоянии Шалиманов позвонил бы своему партнеру Коле

Малявину, и Коля бы заехал за Шалимановым, а БМВ отогнали бы в сервис. Не исключено, что умелый (в отличие от Шалиманова) автолюбитель Малявин устранил бы неполадку прямо на месте. Короче, все можно было бы уладить практически безболезненно, но у Шалиманова была депрессия, поэтому он не звонил Коле на мобильный, а бежал, не разбирая дороги, в каких-то придорожных кустах и ямах.

Набегавшись, Шалиманов все-таки решил успокоиться и покурить.

Пошарил рукой в кармане – так и есть, сигареты остались дома. Из маленького облачка депрессия превратился в громадную синюшную тучу, способную убить Шалиманова одним своим видом.

Он все-таки пытался держать себя в руках. Кошелек, по крайней мере, был на месте. Шалиманов прерывисто вздохнул и зашагал к ближайшему магазинчику.

Все, кроме Шалиманова уже, конечно, догадались, что магазинчик был самым мерзопакостным образом закрыт на клюшку. Точнее, на замок, что никакой разницы не играло. Взбешенный Шалиманов пнул в закрытую дверь ногой, обутой в качественный ботинок английского производства, после чего зашагал бесцельно и бессмысленно вверх по улице.

Вместо того, чтобы найти другой магазинчик или вообще какой-нибудь киоск, Шалиманов вбежал в открытые двери китайского ресторана

“Пагода”. С некоторых пор в городе расплодилось жуткое количество китайских ресторанов, и Шалиманова это обстоятельство весьма печалило – народ все меньше и меньше увлекался традиционной русской кухней, на коей зиждилось благосостояние охваченного депрессией господина в дорогих штиблетах. Никогда прежде, даже в самом дурном сне, Шалиманов не смог бы представить себя за столом ресторана

“Пагода”, столом, покрытым красной скатертью.

Ресторан уже работал, несмотря на ранний час – Шалиманов привычно взглянул на часы, но не сразу понял, что уже перевалило за полдень.

Миловидная девушка-официантка, китайская ничуть не более самого

Шалиманова, довольно быстро поднесла посетителю пухлое меню, которое было пролистано с отвращением и откинуто в сторону. Шалиманов – максимально брезгливым тоном – потребовал стакан водки и какие-нибудь пельмени, пусть даже китайские.

В зале громко орало Аленино радио, между песнями вклинивались рекламные блоки идиотического содержания, и, конечно, Алена рассказывала обо всяких городских новостях. Сообщила между прочим, что в городе появился сексуальный маньяк, который перерезает жертвам глотки – в Аленином хрипучем голосе сквозило нечто вроде удовольствия, когда она пугала радиослушателей. Шалиманов вынужденно слушал, как Алена обещает разыграть в следующем часу два билета на какой-то дебильный концерт.

От водки депрессия нисколько не уменьшилась, но даже наоборот.

Шалиманов попросил еще сто пятьдесят и позвонил Коле Малявину, чтобы сегодня не ждали – депрессия! Коля сочувствовал, предлагал приехать, но Шалиманов отказался. Принесли пельмени – скверного вкуса, зато горячие. Шалиманов не очень-то и хотел есть, поэтому склевал несколько пельменей и отодвинул тарелку в сторону. Содержимое немедленно покрылось слоем прозрачного жира.

После нового водочного удара депрессия отступила в сторону и призадумалась.

Шалиманов мучительно старался развеселиться и даже позвонил с мобильного Алене, чтобы поучаствовать в ее дурацком конкурсе. Но к общению с ведущей Шалиманова не допустили, потому что водка явственно звучала в его голосе.

Последние сто пятьдесят, и ухожу, решил про себя Шалиманов. Алена тем временем смылась из эфира, и место ее занял отвратительный хлыщ по фамилии Груздев – этого хлыща Шалиманов прямо-таки терпеть не мог, потому как ревновал к нему Алену. Кроме того, хлыщ обладал хорошо поставленным голосом, который вызвал у Шалиманова новый и теперь уже просто непереносимый приступ депрессии.

Покинув “Пагоду”, Шалиманов ненадолго постоял на улице, привалившись к фонарному столбу. Ему хотелось сразу нескольких вещей, взаимо при этом исключающих. Шалиманову хотелось домой, к Алене, уснуть и выпить еще.

Но главное – чтобы депрессия отступила.

Шагая по мостовой в никому не известном направлении, Шалиманов грустно и удивительно логично для пьяного размышлял. Причин для депрессии – нет, а депрессия – есть. Чего же не хватало Шалиманову?

Чего может не хватать человеку, чьи желания давным-давно исполнились?

Вскоре на пути вырос еще один краснофонарный ресторанчик, и владелец сети русских закусочных шагнул в него без всяких сомнений. Очередная девушка принесла Шалиманову очередной стакан водки, но радио здесь, к счастью, не слушали. Из колонок долетала звенящая китайская музыка, и дрожащие женские голоса суетливо выпевали на самых верхах.

К вечеру количество китайских ресторанов, посещенных Шалимановым, перевалило за все приличествующие текущему моменту показатели, не говоря уже о количестве выпитой там водки. Дважды Шалиманов пытался поесть и дважды не смог проглотить ни кусочка.

Жена звонила восемь или пятнадцать раз (Шалиманов точно не помнил) и ругалась, что он забыл о каких-то гостях, которые уже давно пришли и ждут хозяина в гостиной. При мысли о своей гостиной, по периметру обтянутой неяркими туркменскими коврами, Шалиманову стало совсем скверно, и он мычал, что приехать не может, потому что совещание.

Еще звонил Коля Малявин и опять предлагал приехать. Шалиманов снова отказался.

Алена позвонила в тот самый момент, когда Шалиманов отключил мобильник, поэтому с ней поговорить тоже не удалось.

Ровно в девять часов вечера Шалиманов стоял перед входом в городской зоопарк. Волосы у него были всклокочены, английские туфли обильно забрызгались грязью и ничем теперь уже вообще-то не напоминали английские, а подмышку леденила бутылка “Кристалла”.

Зоопарк был, конечно же, давно закрыт, но Шалиманову все равно очень хотелось его посетить. Поэтому он стал биться об ограду плечом, стараясь, впрочем, уберечь водку от разбития и пролития.

Через минуту из ворот зоопарка выглянул чернобородый человек в джинсах и вежливым, практически литературным, языком поинтересовался, какого, в сущности, рожна надо здесь Шалиманову?

Шалиманов сказал честно, что он бизнесмен в депрессии, целый день пьет и теперь чувствует в себе неодолимое желание посмотреть на спящих зверушек.

Несмотря на внешний вид Шалиманова и его заплетыкивающийся язык, все сказанное им звучало достаточно убедительно, кроме того, в поле зрения сторожа попала огромная бутыль водки, и он махнул рукою, пропустив Шалиманова на территорию.

В уютной каптерке сторож и Шалиманов довольно быстро нашли общий язык, ибо оказалось, что и сторож на самом деле не так-то прост. На самом деле он работает сторожем не по велению души, а по велению души он вообще-то писатель. Сторожа звали Иван Карлович Граубе, был он хоть и не юн, зато активен, как сперматозоид, и страстно мечтал прославиться в литературе. Год от года сочинял Иван Карлович рассказы и повести, аккуратно складывал их в конверты и отправлял в редакции, получая впоследствии обидные отказы или не менее обидное молчание.

Иван Карлович не унывал и, потирая лысину, украшенную по диагонали длинным “локоном страсти” (все, что уцелело от прежней шевелюры), искал новые сюжеты, по-рыбачьи вылавливая их из ревущего потока городской жизни.

Появление Шалиманова Иван Карлович воспринял как перст судьбы и теперь торопливо запоминал малейшие перипетии жизни нового знакомца, вбирал детали, впитывал все до самой ничтожной ненужности.

Шалиманов жаловался Ивану Карловичу на депрессию и громко вопрошал сторожа, почему она выбрала своей мишенью именно его – удачливого в работе и быту коммерсанта? Неунывающий Иван Карлович впустую тратил весь свой оптимизм, пытаясь утешить Шалиманова. Водка убывала.

Ближе к полуночи Шалиманов наконец вспомнил, зачем ему понадобилось в зоопарк. Он решительно встал с нагретого сиденья и неровными шагами пошел к вольерам. Иван Карлович бежал следом, пытаясь удержать Шалиманова, но с таким же примерно успехом он мог бы удерживать селевый поток или извержение вулкана. Шалиманов шел к хищникам, Иван Карлович сзади бренчал ключами и умолял вернуться в спасительный рай каптерки.

Возле клетки льва Шалиманов наконец-то остановился и начал пристально вглядываться меж прутьями. Льва было видно плохо – в лунном свете нечетко прорисовывалась большая серая куча, уныло храпевшая на полу клетки. Потом храп прекратился – лев почуял человека.

Шалиманов попросил Ивана Карловича открыть клетку. Писатель поначалу возмутился, но Шалиманов очень убедительно объяснил ему, что с детских лет у него осталась только одна нереализованная мечта – посмотреть в глаза льву. Говорят, что нормальный человек не в состоянии выдержать львиного взгляда больше одной секунды. Шалиманов хотел проверить. Иван Карлович, подогретый водкой и неожиданно свалившимся приключением, был благодарен ночному гостю и хотел теперь отблагодарить его, как говорится, в свою очередь. Поэтому он быстро нашел в связке нужный ключ и отпер клетку.

Лев зевал, когда Шалиманов с пьяной грацией входил к нему в клетку.

Есть такой цветок – львиный зев, мама показывала этот цветок маленькому Шалиманову на берегу озера Тургояк, цветок был желтый, и его можно было открывать, как шкатулку.

Шалиманов хотел взять льва за гриву, чтобы получше увидеть глаза и выдержать взгляд, но льву не понравилась эта идея, и он откусил

Шалиманову голову.

У писателя-сторожа Ивана Карловича Граубе, за минуту до того, как он закричал истошно и жутко, мелькнула в голове идея рассказа, где львы пожирают людей, но Граубе почти сразу же вспомнил, что читал однажды нечто подобное.

Кажется, у Брэдбери.