"Смех в темноте [Laughter In The Dark]" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир Владимирович)

3

Ее звали Марго Петерс. Ее отец, промышлявший швейцарским делом, контуженный на войне, постоянно дергал седой головой, как будто стремился подтвердить, что ему есть на что пожаловаться, и впадал по пустякам в ярость. Мать, еще довольно молодая, но рыхлая женщина холодного и грубого нрава, с красноватой ладонью, всегда полной потенциальных оплеух, обычно ходила в тугом платочке, чтобы при работе не пылились волосы, но после большой субботней уборки (производимой главным образом пылесосом, который остроумно совокуплялся с лифтом) наряжалась и отправлялась в гости. Жильцы недолюбливали ее за надменность, за злобную манеру требовать у входящих вытирать ноги о мат. Лестница была ее кумиром — не столько символом победоносного восхождения, сколько объектом, который постоянно нуждается в заботе и уходе, и потому по ночам (объевшись картошки с кислой капустой) она часто видела мучительный сон, в котором на белых ступеньках появлялся черный подошвенный отпечаток — правый, левый, снова правый и так далее, до самой верхней площадки. Бедняга, отнюдь не объект для насмешек.

Отто, брат Марго, был старше сестры на три года, работал на велосипедной фабрике, презрительно относился к беззубому республиканству отца и, сидя в ближайшем кабаке, рассуждал о политике, опускал с громогласным стуком кулак на стол, восклицая: «Человек первым делом должен жрать, да!» — Такова была главная его аксиома — сама по себе довольно правильная.

Марго в детстве ходила в школу, и там ей было легче, чем дома: меньше били. Котенок, чтобы спастись, обычно в прыжке срывается с места; для нее же оборонительный подъем левого локтя, прикрывавшего лицо, был самым обычным жестом. Это, впрочем, не мешало ей расти бойкой и веселой девчонкой. Когда ей было лет восемь, она любила участвовать в крикливой и бурной футбольной игре, которую затевали мальчишки посреди мостовой, гоняя резиновый мяч размером с апельсин. Десяти лет она научилась ездить на велосипеде брата и, голорукая, со взлетающими черными косичками, мчалась взад и вперед по улице, а потом останавливалась, уперевшись одной ногой в край панели и о чем-то раздумывая. В двенадцать лет она немного угомонилась, и любимым ее занятием сделалось стоять у двери, шептаться с дочкой угольщика о женщинах, шлявшихся к одному из жильцов, или обсуждать проходящие мимо шляпы. Как-то она нашла на лестнице потрепанную сумочку, а в сумочке миндальное мыльце с приставшим вьющимся волоском и полдюжины непристойных открыток. Другой раз ее поцеловал в затылок мальчишка с рыже-красными волосами, который всегда норовил сбить ее с ног во время игры. А однажды, среди ночи, с ней случилась истерика, и ее облили холодной водой, а потом драли.

Через год она уже была чрезвычайно мила собой, носила короткое ярко-красное платьице и была без ума от кинематографа. Впоследствии она вспоминала это время жизни с томительным и странным чувством — эти светлые, теплые, мирные вечера, треск запираемых на ночь лавок, отец сидит верхом на стуле и курит трубку, поминутно дергая головой, мать стоит, уперев руки в бока, сиреневый куст, навалившийся на ограду, госпожа фон Брок[20] возвращается домой с покупками в зеленой сетке, горничная Марта собирается перейти улицу с левреткой и двумя жесткошерстными фоксами… Вечереет. Вот брат с двумя-тремя товарищами-здоровяками обступают ее, немного теснят, хватают за голые руки. У одного из них глаза как у фильмового актера Файта[21]. Улица, на которой верхние этажи домов еще купаются в желтом солнечном свете, затихает совсем. Только напротив двое лысых играют на балконе в карты — и слышен каждый звук.

Ей было едва шестнадцать лет, когда, подружившись с приказчицей из писчебумажной лавки на углу, Марго узнала, что у этой приказчицы есть сестра натурщица — совсем молоденькая девочка, а уже недурно зарабатывающая.

У Марго появилась мечта стать натурщицей, а потом — и фильмовой звездой. Путь этот показался ей очень коротким: вот оно, небо, готовое принять звезду. В то же приблизительно время она научилась танцевать и несколько раз посещала с подругой «Парадиз», танцевальный зал, где под цимбалы и улюлюканье джаза пожилые мужчины делали ей весьма откровенные предложения.

Однажды она стояла на углу своей улицы; к панели, резко затормозив, пристал несколько раз уже виденный парень на красном мотоцикле и предложил ее покатать. Его бледные волосы были зачесаны назад, а рубашка надулась пузырем на спине от прихваченного попутного ветра. Марго улыбнулась, села сзади верхом, поправила юбку и в следующее мгновение уже стремительно, на головокружительной скорости неслась вперед, а его галстук полоскал по ее лицу. Он повез ее за город и там остановился. Был солнечный вечер, толкалась мошкара. Кругом было очень тихо: спокойные сосны да вереск. Мотоциклист слез и сел рядом с ней на краю дороги. Он рассказал ей, что ездил в прошлом году, вот так как есть, в Испанию. Затем он ее обнял, стал тискать и очень мучительно целовать, так что на смену неловкости, владевшей ею в течение всего дня, пришло какое-то странное головокружение. «Целуй меня, если хочешь, — сказала она сквозь слезы, — только, пожалуйста, не тормоши». Парень пожал плечами, пустил мотор, разбежался, вспрыгнул на мотоцикл и был таков, а Марго осталась сидеть на придорожном камне. Домой она вернулась пешком. Отто, видевший, как она уезжала, треснул ее кулаком по шее да еще пнул сапогом так, что она упала и больно стукнулась о швейную машинку.

Зимой сестра приказчицы познакомила ее с фрау Левандовской, пожилой, важной на вид дамой с аристократическими замашками, слегка подпорченными ее склонностью к смачным выражениям и большим малиновым пятном во всю щеку. Последнее она объясняла тем, что мать ее, вынашивая свое дитя, страшно перепугалась пожара. У этой Левандовской Марго и поселилась в комнате для прислуги. Родители были довольны, что от нее освободились, тем более что находили, что всякий труд, приносящий доход, честен; к счастью, и брат, который, бывало, поговаривал не без угроз о капиталистах, покупающих дочерей бедняков, временно уехал работать в Бреслау.

Она позировала сперва в классной комнате какой-то женской школы, а потом в настоящем ателье, где рисовали ее не только женщины, но и мужчины, в основном совсем молодые. Темноголовая, элегантно стриженная, совершенно голая, она сидела на коврике, подогнув под себя ноги, опираясь на выпрямленную руку с бирюзовыми венками, чуть склонив худенький стан (так что виднелся прелестный пушок в ложбинке между плечами, одно из которых касалось ее рдеющей щечки), в позе задумчивого изнеможения и смотрела исподлобья, как рисовальщики поднимают и опускают глаза, и слушала легкий шорох карандашной штриховки, пытающейся запечатлеть тот или иной изгиб ее тела. От скуки она выискивала самого привлекательного из художников и смотрела на него томным влажным взором всякий раз, когда он, с полуоткрытым от прилежания ртом, поднимал лицо. Ей никогда не удавалось смутить его, и это ее немножко сердило. Когда она прежде думала о том, как вот будет сидеть, ярко освещенная, голая, под сходящимися взорами многих глаз, ей сдавалось, что будет довольно приятно. Оказалось, что это утомительно и только. Тогда она стала для развлечения накладывать грим на лицо, мазала свои сухие горячие губы, подводила свои и так подведенные тенью глаза и раз даже чуть-чуть оживила кармином соски. Ей за это сильно влетело от Левандовской.

Так проходил день за днем, и Марго лишь смутно понимала, чего именно добивается, хотя перед ее глазами всегда маячил далеко-далеко образ фильмовой дивы в шикарных мехах, которой шикарный отельный швейцар, держащий громадный зонтик, помогает выбраться из шикарного автомобиля. Она была погружена в грезы об этом блестящем бриллиантовом мире, когда вдруг фрау Левандовская впервые упомянула о влюбленном молодом провинциале.

— Нельзя тебе жить без друга, — спокойно сказала Левандовская, попивая кофе. — Ты — бойкое дитя, ты — попрыгунья, ты без друга пропадешь. Он скромный человек, и ему нужна тоже скромная подруга в этом городе соблазнов и скверны.

Марго держала на коленях собаку Левандовской — толстую желтую таксу. Она потянула вверх шелковистые уши собаки, так что кончики их сошлись над нежной собачьей головой (их внутренняя сторона сильно смахивала на темно-розовую, многократно использованную промокашку), и, не поднимая глаз, ответила:

— Ах, это успеется. Мне только шестнадцать. И зачем? Все это будет так — зря, я знаю этих господ.

— Ты дура, — сказала Левандовская спокойно, — я тебе рассказываю не о шалопае, а о щедром человеке, который видел тебя на улице и с тех пор только тобой и бредит.

— Какой-нибудь старичок, — сказала Марго, целуя бородавку на собачьей щеке.

— Дура, — повторила фрау Левандовская. — Ему тридцать лет, он бритый, шикарный — шелковый галстук, золотой мундштук.

— Гулять, гулять, — сказала Марго собаке, и та сползла на пол и потом, в коридоре, затрусила, держа тело бочком.

Между тем господин, на которого ссылалась фрау Левандовская, отнюдь не был скромным молодым провинциалом. С Левандовской он познакомился через двух темпераментных коммивояжеров, с которыми играл в покер в поезде по дороге из Бремена в Берлин. О цене сначала не упоминалось: сводня просто показала фотографию улыбающейся девочки с солнечными бликами в глазах и собакой на руках, и Миллер[22] (фамилия, под которой он представился) одобрительно кивнул. В назначенный день Левандовская накупила пирожных и наварила много кофе. Она в категоричной форме посоветовала Марго надеть старое красное платьице. Около шести раздался жданный звонок.

«Чем я рискую, — подумала Марго. — Если он мне будет противен, то я ей так и скажу, а если нет, то я еще успею решить».

К сожалению, нельзя было так просто установить, дурен ли или хорош Миллер. Странное, своеобразное лицо. Матово-черные волосы, небрежно зачесанные назад, казались слишком длинными и неестественно сухими, и, хотя на нем, конечно же, не было парика, прическа необычайно его напоминала. Его щеки воспринимались как впалые из-за резко выпирающих скул, обтянутых матово-белой кожей, как будто на нее лег тонкий слой рисовой пудры. Внимательные блестящие рысьи глаза и треугольные ноздри ни на минуту не оставались спокойными, между тем как массивная нижняя часть лица с двумя застывшими складками по бокам рта была неподвижна. В его одежде было что-то чужестранное — и в замечательной голубой рубашке, и в ярко-голубом галстуке, и в сине-вороном костюме с широченными панталонами. Это был высокий и стройный мужчина, и он великолепно двигался, поводя крепкими квадратными плечами, среди плюшевой мебели фрау Левандовской. Марго ждала совсем не такого, и, сидя со скрещенными руками, она чувствовала себя потерянной и несчастной, а Миллер тем временем потрошил ее взглядом. Вдруг он спросил ее резким, звенящим голосом, как ее зовут. Она сказала.

— А я малыш Аксель, — произнес он с коротким смешком и, так же внезапно освободив ее от напора своего взгляда, продолжил свой разговор с фрау Левандовской. Они степенно рассуждали о берлинских достопримечательностях, причем в его обращении к хозяйке дома чувствовалась замаскированная вежливостью издевка.

Погодя он внезапно замолк, закурил и, отдирая прилипший к полной, очень красной губе кусочек папиросной бумаги (куда задевался золотой мундштук?), сказал:

— Идея, сударыня. Вот билет в партер на Вагнера, уверен, опера вам понравится. Так что надевайте шляпку и поезжайте. Возьмите на мой счет такси.

Левандовская поблагодарила, степенно возразив, что предпочитает остаться дома.

— Можно вам сказать два слова? — проговорил Миллер, явно недовольный, и встал со стула.

— Выпейте еще чашку, — спокойно предложила хозяйка. Миллер облизнулся и снова присел. Вдруг он просиял улыбкой и в какой-то новой, добродушной манере принялся рассказывать смешную историю о каком-то своем приятеле, оперном певце, который в «Лоэнгрине»[23], будучи под мухой, не успел сесть на лебедя и решил ждать следующего. Марго кусала губы и вдруг наклонила голову и затряслась от истерического девичьего смеха. Фрау Левандовская тоже похохатывала, и ее массивный бюст уютно трясся.

«Что же, — подумал Миллер, — раз старая стерва желает, чтобы я разыгрывал роль влюбленного дурака, я ее ублажу, да так, что она сама рада не будет. Сделаю это гораздо старательнее и успешнее, чем она ожидает».

И назавтра он пришел снова, а потом зачастил в дом. Фрау Левандовская, получившая только небольшой задаток и рассчитывавшая на остальное, не отходила от парочки ни на шаг. Иногда, когда Марго поздно вечером выводила собаку, Миллер внезапно вырастал из сумерек и шел рядом, с нею, и ее это так волновало, что она невольно ускоряла шаг, и забытая такса отставала, ковыляя бочком. Фрау Левандовская вскоре почуяла эти тайные встречи и стала выводить собаку сама.

Так прошло больше недели со дня знакомства. Однажды Миллер решил перейти к действиям. Платить огромную сумму нелепо, раз дело вот-вот выйдет само собою без помощи сводни. Придя вечером, он рассказал хозяйке и Марго еще три смешнейших истории — ничего более смешного те и не слыхивали, — выпил три чашки кофе, затем, подойдя к фрау Левандовской, обхватил ее, быстрой, мелкой рысцой понес в ванную и, ловко переставив ключ, запер дверь снаружи. Бедняга была так поражена, что в течение по меньшей мере пяти секунд не могла вымолвить ни звука, зато потом — о Боже, чего только она не кричала!..

— Забирай вещи и айда, — обратился он к Марго, которая стояла среди гостиной, держась за голову.

Он отвез ее в маленькую квартирку, снятую им накануне, и, едва переступив порог, Марго с охотой, с жаром предалась судьбе, осаждавшей ее так давно.

Миллер нравился ей чрезвычайно. Что-то в хваткости его рук, сжимавших ее, в прикосновении толстых губ доставляло совершенно особенное удовлетворение. Он мало с ней разговаривал, но часто сидел, держа ее у себя на коленях, посмеиваясь и о чем-то думая. Ей никак не удавалось отгадать, какие у него дела в Берлине, кто он и в какой гостинице останавливается; как-то она попыталась исследовать содержимое его карманов, но он так треснул ее по костяшкам пальцев, что ничего не оставалось, как отложить это занятие до другого раза, но после данного эпизода он постоянно был начеку. Каждый раз, когда он уходил, Марго боялась, что он не вернется. Если не считать этой боязни, она была баснословно счастлива и мечтала, что их совместное житье-бытье будет длиться всегда. Время от времени он кое-что ей дарил — шелковые чулки, пуховку, — но избегал дорогих подарков, зато водил ее в хорошие рестораны и в кинематографы, а после сеанса шел с ней в кафе, и, когда однажды у нее рот открылся от изумления, потому что знаменитый фильмовый актер оказался за одним из соседних столиков, Рекс взглянул на того, и они поздоровались — после этого ее ротик открылся еще шире.

Он, в свою очередь, так пристрастился к Марго, что часто, уже собираясь уходить, вдруг бросал шляпу в угол (кстати, исследовав подкладку, она обнаружила, что он бывал в Нью-Йорке) и оставался. Все это продолжалось ровно месяц. А потом как-то утром он встал раньше обыкновенного и сказал, что должен уехать. Она спросила, надолго ли. Он уставился на нее, потом заходил по комнате в своей малиново-лазурной пижаме, потирая руки, словно намыливая их.

— Навсегда, наверное, — сказал он вдруг и, не глядя на нее, стал одеваться. Она подумала, что он, может быть, шутит, откинула одеяло, так как было очень жарко в комнате, и повернулась к стенке.

— Жаль, что у меня нет твоей фотографии, — проговорил он, со стуком надевая башмаки.

Потом она услышала, как он возится со своим чемоданчиком, в котором принес в квартирку всякие мелочи, защелкивая его. Еще через несколько минут:

— Не двигайся, — сказал он, — и не оборачивайся.

Марго не шелохнулась. Что он делал? Она чуть двинула голым плечом.

— Не двигайся, — повторил он.

Тишина продолжалась несколько минут. В этой тишине бродил какой-то маленький шуршащий звук, который казался ей знакомым.

— Можешь повернуться, — проговорил он. Но Марго лежала неподвижно. Он подошел, поцеловал ее в ухо и быстро вышел. Ещё долго ей казалось, что она слышит этот поцелуй. Она пролежала в постели весь день. Он не вернулся.

На другое утро она получила телеграмму из Бремена: «Комната оплачена до июля прощай милое демоническое существо».

— Господи, как я буду жить без него? — проговорила Марго вслух. Она подбежала к окну, мигом распахнула его, решив одним прыжком с собою покончить. Но тут как раз к дому напротив, громко хрюкая, подъехал красно-золотой пожарный автомобиль. Собралась толпа, клубы дыма валили из верхних окон, и ветер разносил какие-то черные бумажки. Она так заинтересовалась пожаром, что позабыла о своем намерении.

У нее оставалось очень мало денег; с горя, как покинутые девицы в фильмах, она пошла шататься по танцевальным залам. Вскоре к ней подкатились два вальяжных японца, и, будучи навеселе от явно лишних коктейлей, она согласилась провести с ними ночь; утром она попросила двести марок, но вальяжные японцы дали ей три с полтиной мелочью и вытолкали вон, — после чего она решила быть осмотрительнее.

Однажды к ней подсел в баре толстый старый человек с носом как гнилая груша, положил свою морщинистую лапу на ее шелковистую коленку и сказал мечтательно:

— Приятно опять встретиться с тобой, Дора. Помнишь, как мы резвились прошлым летом?

Она, смеясь, ответила, что он ошибается. Старик, вздохнув, спросил, что она желает пить. Потом он поехал ее провожать и в темноте таксомотора сделался так гадок, что она выскочила. Старик вышел тоже и, чуть не плача, умолял о свидании. Она дала ему номер своего телефона. Когда он ей оплатил комнату до ноября да еще дал денег на котиковое пальто, она позволила ему остаться у нее на ночь. Терпеть его в своей постели оказалось очень удобно, потому что, сделав свое мокрое дельце, он тут же засыпал. Потом неожиданно он пропустил назначенное свидание, через несколько дней она позвонила ему в контору и узнала, что он скончался.

Продав шубу, она дотянула до весны. Накануне этой продажи ей страстно захотелось показаться родителям во всем блеске, и она проехала мимо их дома в таксомоторе. День был субботний, мать полировала ручку входной двери. Увидев дочь, она так и замерла.

— Боже мой! — воскликнула она с чувством.

Марго молча улыбнулась, села снова в таксомотор и уже в заднее окно увидела брата, который выбежал из дому. Он кричал ей что-то вслед и потрясал кулаком.

Она переехала в комнату подешевле; полураздетая, сбросив туфли со своих маленьких ножек, она неподвижно сидела на краю кушетки в нарастающей темноте и выкуривала папиросу за папиросой. Хозяйка заглядывала к ней, сердобольно ее расспрашивала и как-то рассказала Марго, что у ее родственника маленький кинематограф, приносящий неплохой доход. Зима выдалась холоднее, чем обычно; Марго ломала себе голову, что бы заложить — вечернюю зарю, разве что.

«Что же будет дальше?» — думала она.

Как-то в промозглый унылый день, почувствовав прилив отваги, она ярко накрасилась и, выбрав звучную по названию кинематографическую контору, добилась того, что директор ее принял. Он оказался пожилым господином с черной повязкой на правом глазу и с пронзительным блеском в левом. Марго начала с того, что, дескать, уже много играла — и имела успех.

— В какой же фильме? — спросил директор, ласково глядя на ее возбужденное лицо.

Она нахально назвала какую-то фирму, какую-то фильму. Тогда он зажмурил левый глаз (и будь у него виден другой, то, должно быть, подмигнул бы ей) и сказал:

— А знаете, ведь вам повезло, что вы попали именно ко мне. Другой на моем месте соблазнился бы вашей… как бы это сказать… молодостью, наобещал бы вам горы добра, и идти бы вам тогда, милочка, как говорится, путем всякой плоти и не быть вам никогда серебряным духом романтической истории — по крайней мере, романтической истории того типа, на котором мы специализируемся. Я, как вы сами видите, человек немолодой, много видевший — в том числе и такого, чего бы видеть и не следовало. У меня дочка, вероятно, старше вас, — и вот позвольте вам сказать, милое дитя: вы никогда актрисой не были и, вероятно, не будете. Пойдите домой, подумайте хорошенько, посоветуйтесь с вашими родителями, если находите с ними общий язык, в чем я, по правде говоря, сомневаюсь…

Марго хлестнула перчаткой по краю стола, встала и с искаженным от злости лицом вышла вон.

В том же доме была еще одна фирма, но там ее просто не приняли. Она вернулась домой в бешенстве. Хозяйка сварила ей два яйца, гладила ее по плечу, пока Марго жадно и сердито ела, потом принесла бутылку коньяка, две рюмки и, налив их до краев трясущейся рукой, тщательно закупорила бутылку и унесла ее.

— Ваше здоровье, — сказала она, опять садясь за рахитичный стол. — Все будет благополучно. Я как раз завтра увижу родственника и с ним переговорю.

Разговор вышел удачный, и первое время Марго забавляла новая должность, хотя, правда, было немного обидно начинать кинематографическую карьеру в таком амплуа. Через три дня ей уже казалось, что она всю жизнь только и делала, что указывала людям места. В пятницу, впрочем, была перемена программы, и это ее оживило. Стоя в темноте, прислонясь к стенке, она смотрела на Грету Гарбо[24]. Но вскоре ей стало опять нестерпимо скучно. Прошла еще неделя. Какой-то посетитель, замешкав в дверях, странно посмотрел на нее — застенчивым и жалким взглядом. Через два-три вечера он появился опять. Он был отлично одет, косил на нее жадным голубым глазом.

«Человек очень приличный, но размазня», — подумала Марго.

Когда же он появился в четвертый или пятый раз — явно не ради фильмы, которую уже раз видел, — она почувствовала слабый укол приятного возбуждения.

Но каким робким был, однако, этот малый! Выйдя как-то из кинематографа, чтобы отправиться домой, Марго увидела его неподвижно стоящим на той стороне улицы. Она засеменила, не оглядываясь, но изо всех сил кося глазками (они буквально загибались назад, словно кроличьи уши), рассчитывая, что он последует за ней. Этого, однако, не случилось: он просто исчез. Когда через два дня он опять пришел в «Аргус», был у него какой-то больной, затравленный, очень интересный вид. Отработав свое, Марго вышла, остановилась, раскрыла зонтик. Разумеется, он стоял по-прежнему на противоположной панели, и Марго хладнокровно перешла к нему, на ту сторону, но он тут же двинулся, уходя от нее, как только заметил ее приближение.

Он сам не понимал, что происходит; кружилась голова. Он чувствовал, как она идет сзади, и боялся ускорить шаг, чтобы не потерять ее, и боялся шаг замедлить, чтобы она не обогнала его. Но, дойдя до перекрестка, Альбинус принужден был остановиться: проезжали гуськом автомобили. Тут она его перегнала, чуть не попала под автомобиль и, отскочив, натолкнулась на него. Он вцепился в ее худенькую ручку, и они перешли вместе.

«Началось», — подумал Альбинус, неловко пытаясь подстроиться под ее шаг — никогда еще не доводилось ему идти бок о бок со столь миниатюрной женщиной.

— Вы совершенно мокрый, — сказала она с улыбкой.

Он взял из ее руки зонтик, и она еще теснее прижалась к нему. Одно мгновение он побоялся, что лопнет сердце, — но вдруг восхитительно полегчало, он как бы разом уловил мотив овладевшего им восторга, влажного восторга, все барабанившего и барабанившего по туго натянутому шелку зонтика над головой. Теперь слова свободно, сами собой срывались с языка, и он упивался даваемым ими новообретенным облегчением.

Дождь перестал, но они все шли под зонтиком. У ее подъезда остановились: зонтик — мокрый, блестящий, красивый — был закрыт и отдан ей.

— Не уходите еще, — взмолился он (и, держа руку в кармане, попробовал большим пальцем снять с безымянного обручальное кольцо). — Не уходите, — повторил он (и снял).

— Уже поздно, — сказала она, — моя тетя будет сердиться.

Он взял ее за кисти и с неистовством робости попытался поцеловать, но она увернулась, и его губы ткнулись в ее бархатную шапочку.

— Оставьте, — пробормотала она, наклоняя голову. — Сами знаете, это нехорошо.

— Но вы еще не уйдете, у меня никого нет в мире, кроме вас, — воскликнул он.

— Нельзя, нельзя, — ответила она, вертя ключом в замке и напирая на огромную дверь своим миниатюрным плечиком.

— Завтра я буду опять ждать, — сказал Альбинус.

Она улыбнулась ему сквозь стекло и, нырнув в сумрачный проход, скрылась во дворе.

Он глубоко вздохнул, вытащил из кармана носовой платок, высморкался, аккуратно застегнул и опять расстегнул пуговицы на пальто и, почувствовав вдруг легкость и наготу руки, поспешно надел кольцо — еще совсем теплое.