У входа в отель «Вэйн-Фолкленд» резкий ветер кружил хлопья мокрого снега. Вооруженные постовые выглядели в полосах света неуместно беспомощными и отчаявшимися; они стояли, нахохлившись, вобрав голову в плечи, обняв ДЛЯ тепла автоматы. Казалось, разряди они в диком всплеске злобы всю обойму во мрак ночи, это не принесет им облегчения.

Улицу перебежал Чик Моррисон, глава Комитета пропаганды и агитации; он спешил на совещание на пятьдесят девятом этаже. Ему по долгу службы бросалась в глаза удивительная летаргия одиноких прохожих: постовые не вызывали у них никакого любопытства, они не удосуживались взглянуть на заголовки нераспроданных газет, которые влажной горкой лежали на прилавке киоска с оборванным, продрогшим продавцом. В них варьировалась одна тема: «Джон Галт обещает процветание».

Чик Моррисон огорченно покачал головой: каждый день на первых полосах газет людям внушалось крупным шрифтом, что вожди нации действуют единым фронтом с Джоном Галтом, вырабатывая новую экономическую политику, – и никакого эффекта. Люди, заметил он, шли так, будто им не хотелось видеть ничего вокруг. Его тоже никто не замечал, кроме какой-то старухи в лохмотьях, которая без слов протянула к нему руку, когда он подошел к освещенному подъезду; он проскочил мимо, и только мокрые хлопья упали на голую иссохшую ладонь.

От вида улиц голос его звучал раздраженно и встрево-женно, когда он обратился к узкому кружку лиц, собравшихся на пятьдесят девятом этаже у мистера Томпсона. Выражение лиц собравшихся вполне соответствовало тону его голоса.

Никакого эффекта, – сказал он, указывая в под тверждение на груду донесений от своих агентов и аналити ков. – Мы ежедневно говорим в своих выпусках о сотруд ничестве с Джоном Галтом, но на людей это не производит никакого впечатления. Им все безразлично. Они ничему не верят. Некоторые заявляют, что он никогда не будет со трудничать с нами. Большинство вообще не верят, что мы его заполучили. Не могу понять, что случилось с людьми. Они не верят ни единому слову. – Он тяжело вздохнул. – Позавчера в Кливленде закрылись еще три фабрики, вче ра – пять в Чикаго. В Сан-Франциско…

Знаю, знаю, – перебил его мистер Томпсон, плотнее закутывая шарфом шею: ТЭЦ вышла из строя. – Выбора нет, решение одно: он должен уступить и взяться за дело. Должен\

Висли Мауч смотрел в потолок.

Не просите меня еще раз говорить с ним, – сказал он и вздрогнул. – Я старался. Никто не сможет договориться с этим человеком.

Я… я тоже не смогу, мистер Томпсон! – восклик нул Чик Моррисон, когда блуждающий взгляд мистера Томпсона остановился на нем. – Я подам в отставку, если вы пошлете меня к нему! Я не выдержу! Не застав ляйте меня!

Никому ничего не удастся, – сказал доктор Фер– рис. – Попусту тратим время. Он не слышит ни одного обращенного к нему слова.

Фред Киннен усмехнулся:

Ты хочешь сказать, что он слышит слишком много. И что еще хуже, дает ответ.

Тогда почему бы тебе не попытаться еще раз? – окрысился на Киннена Мауч. – Тебе вроде бы понрави лось. Почему бы тебе не попытаться убедить его?

– Зачем? – спросил Киннен. – Не обманывай себя, приятель. Никому не удастся переубедить его. Я не намерен пытаться снова… Понравилось? – добавил он удивлен но. – А что? Пожалуй, да.

– Да что с тобой? Он что, начинает тебе нравиться? Он что, берет над тобой верх?

Надо мной? – безрадостно усмехнулся Киннен. – Какой ему от меня прок? Когда победит, он первым вы швырнет меня… Просто он говорит дело.

Ему не победить! – рявкнул мистер Томпсон. – Об этом не может быть и речи!

Последовало долгое молчание.

В Западной Виргинии голодные бунты, – сообщил Висли Мауч. – А в Техасе фермеры…

Мистер Томпсон! – с отчаянием в голосе воскликнул Чик Моррисон. – Может быть, дать народу возможность увидеть его… на массовом митинге… или по телевидению… только увидеть, чтобы они убедились, что он у нас… Это может воодушевить людей хотя бы на время, а нам даст передышку…

Слишком опасно, – вмешался доктор Феррис. – Нельзя подпускать его близко к людям. Он может выкинуть что угодно.

Он должен уступить, – упрямо твердил мистер Томпсон. – Должен присоединиться к нам. Один из вас должен…

Нет! – закричал Юджин Лоусон. – Только не я! Я не хочу встречаться с ним! Ни разу! Мне незачем убеждаться!

В чем? – спросил Джеймс Таггарт. В его голосе зву чала опасная нотка безрассудной издевки. Лоусон не отве тил. – Чего ты испугался? – Презрение в голосе Таггарта звучало намеренно подчеркнуто. Казалось, видя, что кто-то напуган еще больше, чем он, Таггарт испытывал соблазн бросить вызов собственному страху. – В чем ты боишься убедиться, Юджин?

Нет, нет, меня не убедить! Я ни за что не поверю! – Лоусон наполовину рычал, наполовину всхлипывал. – Вы не заставите меня потерять веру в человечество! Нельзя позволять, чтобы существовали такие люди! Безжалостный эгоист, который…

– Вы жалкая кучка хлюпиков-интеллигентов, вот вы кто, – презрительно сказал мистер Томпсон. – Я думал, вы сможете договориться с ним на его языке. А он вас всех перепугал до смерти. Идеи? Где же ваши идеи? Сделайте что-нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Завоюйте его!

Беда в том, что он ничего не хочет, – сказал Мауч. – Что можно предложить человеку, которому ничего не надо?

В смысле, – добавил Киннен, – что мы можем пред ложить человеку, который хочет жить?

Заткнись! – взвизгнул Джеймс Таггарт. – Что ты говоришь? Откуда такие мысли?

А почему ты визжишь? – спросил Киннен.

Успокойтесь все! – скомандовал мистер Томпсон. – Друг с другом воевать мастера, а как дойдет до схватки с на стоящим мужчиной…

Так значит, он и вас охмурил? – встрепенулся Ло– усон.

Умерь свой пыл, – устало сказал мистер Томпсон. – Это самый крепкий орешек, который мне когда-либо попадал ся. Вам этого не понять. Крепче не бывает… – В его голос вкралась едва заметная нотка восхищения.

И крепкий орешек можно расколоть, – небрежно процедил доктор Феррис, – я ведь объяснял вам как.

Нет! – закричал мистер Томпсон. – Нет! Замолчи! Не хочу слушать тебя! Я тебя не слышал! – Его руки судо рожно задвигались, словно он отчаянно пытался стряхнуть с себя что-то, что не хотел даже назвать. – Я ему сказал… что это неправда… что мы вовсе не… что я не… – Он неис тово затряс головой, будто в одних словах уже таилась не ведомая, ни с чем не сравнимая опасность. – Нет, друзья, надо понять, что мы должны быть практичны и… осторож ны. Дьявольски осторожны. Надо все провернуть мирно. Нельзя настраивать его против нас. Нельзя причинять ему вред. Мы не можем рисковать, с ним ничего не должно слу читься. Потому что не будет его – не будет и нас. Он наша последняя надежда. На этот счет не должно быть недопо нимания. Не будет его – и мы погибнем. Мы все это знаем и понимаем. – Он обвел всех взглядом. Они знали и пони мали.

Мокрый снег валился и на следующее утро, покрывая первые полосы газет, которые сообщали о плодотворном, в духе полного взаимопонимания совещании вождей нации с Джоном Галтом, имевшем место вчера, во второй половине дня. На совещании был разработан план Джона Галта, который вскоре будет обнародован. Вечером снегопад усилился и толстым слоем покрыл мебель в комнатах жилого дома, у которого обрушился фасад. Снег падал и на толпу людей, которые молча ждали у закрытой кассы фабрики, владелец которой исчез.

– В Южной Дакоте, – сообщил на следующее утро мистеру Томпсону Висли Мауч, – фермеры двинулись Маршем на столицу штата, сжигая по пути все правитель ственные здания и все частные дома стоимостью выше десяти тысяч долларов.

Калифорния разлетелась вдребезги, – сообщил он вечером. – Там идет гражданская война или, во всяком случае, нечто весьма на нее похожее. Они объявили, что выходят из Соединенных Штатов, но пока никто не знает, кто там стоит у власти. По всему штату идет вооруженная борьба между Народной партией во главе с Матушкой Чалмерс, приверженцами культа соевых бобов и поклонни ками Востока, и движением «Назад, к Богу!» во главе с бывшими нефтепромышленниками.

Мисс Таггарт! – взмолился мистер Томпсон, когда на следующее утро она вошла в его кабинет в отеле, приехав по его вызову. – Что будем делать?

Он спрашивал себя, почему раньше ему казалось, что она излучает какую-то успокаивающую энергию. Он смотрел на ее застывшее лицо, оно казалось спокойным, но это спокойствие начинало тревожить, когда проходили минута за минутой, а выражение не менялось – никакого признака эмоций, никакого следа переживаний. На ее лице в общем-то такое же выражение, как у других, думал он, за исключением какой-то особой складки у рта, которая свидетельствовала о стойкости.

Я вам доверяю, мисс Таггарт. У вас больше ума, чем у всех моих молодцов, – просительным тоном гово рил он. – Для страны вы сделали больше, чем любой из них, вы отыскали его для нас. Что нам делать? Теперь, когда все разваливается, только он может вывести нас из трясины, но он не хочет. Он отказался. Он просто отка зывается вести нас. С подобным я никогда не сталкивал ся: человек не желает командовать. Мы умоляем его: приказывай, а он отвечает, что хочет выполнять прика зы. Это чудовищно!

Да, конечно.

Как вы это понимаете? Как это объяснить?

Он высокомерен и себялюбив, – сказала она, – тще славный авантюрист, человек с непомерными амбициями и наглостью, игрок, делающий самые высокие ставки.

Все просто, думала она. Трудно ей пришлось бы в те давние времена, когда она считала я'зык орудием чести, которое надо использовать так, будто находишься под присягой, присягой верности реальному миру и уважения к людям. Теперь же все сводилось к произведению звуков, адресованных неодушевленным предметам и не имеющих отношения к таким понятиям, как реальность, гуманность, честь.

И в то первое утро не составило труда сообщить мистеру Томпсону о том, как она выследила Джона Галта до его дома. Не составило труда наблюдать, как мистер Томпсон причмокивал губами от удовольствия, расплывался в улыбках и снова и снова восклицал:

– Узнаю мою девочку! – и при этом торжествующе по глядывал на своих помощников с гордостью человека, чья интуиция, подсказывавшая ему, что ей можно верить, блес тяще подтвердилась.

Не составило труда объяснить свой гнев и ненависть к Джону Галту:

Было время, когда я разделяла его идеи, но я не могу позволить ему погубить мою дорогу! – и слышать слова мистера Томпсона:

Не беспокойтесь, мисс Таггарт! Мы защитим вас от него!

Не составило труда напустить на себя невозмутимый, холодно-деловой вид и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов – и сделать это голосом четким и бесстрастным, как звук кассового аппарата, выбивающего чек. Она видела тогда, как на минуту замерло движение лицевых мышц мистера Томпсона, а потом лицо расплылось в широкой, сияющей улыбке, без слов сказавшей ей, что он этого не ожидал, но приветствует, что он рад задеть в ней живую струну и что таких людей он понимает и одобряет.

– Конечно, мисс Таггарт! Безусловно! Вознаграждение ваше! Вам будет выслан чек на полную сумму.

Все это казалось нетрудно, потому что она чувствовала себя так, будто жила в каком-то тягостном антимире, где ни слова, ни поступки больше не являлись ни фактами, ни отражением реальности, а были ее искажением, словно в комнате кривых зеркал, и никакое здоровое сознание не должно воспринимать их напрямую. У нее оставалась теперь только одна забота – его безопасность, его спасение. Мысль эта горела в ней жаркой тугой пружиной, жалила, как раскаленная игла. Остальное представлялось ей как в бесформенном, размытом тумане, как в дурном сне.

Но ведь это, подумала она содрогнувшись, их постоянное состояние, они не знают иного существования, все эти люди, которых она никогда не понимала; им нравилось такое размытое, податливое бытие, им нравилась необходимость притворяться, искажать факты, обманывать; обрадованный взгляд какого-нибудь мистера Томпсона, который от паники теряет способность ясно рассуждать, служил им и целью, и наградой. Хотят ли они жить, спрашивала она себя, люди, желающие жить в таком состоянии?

Он детает самые крупные ставки? Этот честолюбец играет ва-банк? Так, мисс Таггарт? – тревожно вопрошал ее мистер Томпсон. – Как понять такого человека? Что это за феномен? Чего он добивается?

Реальности. Этого мира.

Не очень-то мне это понятно, но… Послушайте, мисс Таггарт, если вы полагаете, что можете раскусить его, не могли бы вы… не попытались бы вы еще раз поговорить с ним?

Ей показалось, что она услышала свой голос на расстоянии многих-многих световых лет, и он кричал, что она жизнь отдаст, только бы увидеть его, но здесь, в этом кабинете, она услышала голос незнакомого человека, который холодно и безразлично заявил:

Нет, мистер Томпсон, я не хочу. Надеюсь, мне никог да больше не придется видеть этого человека.

Я знаю, что вы его не переносите, и я вас за это не ви ню, но не могли бы вы все же попробовать…

– Я пробовала переубедить его в тот вечер, когда отыскала. Но в ответ на голос разума услышала одни оскорбления. Думаю, я ему более ненавистна, чем кто-либо другой. Он не может простить мне того, что я его выследила. Я – последний человек, которого он послушает.

– Да… да, верно… Как вы думаете, он вообще когда– нибудь сдастся?

Раскаленная игла, которая жгла ее душу, на миг заколебалась. Какой путь выбрать: скачать, что он никогда не сдастся, и смотреть, как они его убьют, или сказать, что он сдастся, и видеть, как они цепляются за свою власть, пока не разрушат весь мир?

Он сдастся, – уверенно сказала она. – Он уступит, если вы правильно себя поведете. Он рвется к власти. Не позволяйте ему увернуться, но и не угрожайте, не ста райтесь причинить ему вред. Чувство страха ему неведомо, у него выработался иммунитет.

А что, если… сейчас, когда все рушится… что, если он будет слишком долго тянуть с ответом?

Не будет. Он слишком практичен. Между прочим, вы сообщили ему о последних событиях в стране?

Зачем… нет.

Я бы посоветовала ознакомить его с получаемыми вами секретными донесениями. Он поймет, что вот-вот про изойдет.

Это хорошая мысль! Прекрасная идея!.. Знаете, мисс Таггарт, – сказал он со звенящей ноткой отчаяния в голо се, – я всегда чувствую себя значительно лучше, поговорив с вами. Это потому, что я вам верю. Я никому не верю в своем окружении. Но вы – вы другая. Вы – надежная.

Она смотрела на него не мигая.

– Спасибо, мистер Томпсон, – сказала она.

Это несложно, думала она, пока не вышла на улицу и не заметила, что ее блузка под пальто стала влажной и прилипла к лопаткам.

Если бы я сохранила способность чувствовать, думала °на, пробираясь сквозь толпу в зале терминала, я поняла бы, что полное безразличие к железной дороге, которое меня переполняет, означает ненависть. Она не могла отделаться от ощущения, что занимается лишь перегоном товарных поездов; пассажиры не были для нее живыми людьми. И не имело смысла затрачивать невероятные усилия, чтобы предотвратить катастрофу, сохранить поезда, перевозившие всего лишь неодушевленные предметы. Она оглядела лица людей на вокзале; если он должен умереть, подумала она, если он должен погибнуть от рук руководителей их системы, чтобы эти могли и дальше есть, спать и путешествовать, – почему я должна продолжать работать и обеспечивать их поездами? Если бы я неистово взывала к ним о помощи, разве хоть один из них встал бы на его защиту? Разве они хотят, чтобы он жил, те, кто слушал его?

После полудня ей в кабинет доставили чек на пятьсот тысяч долларов; его принесли с букетом цветов от мистера Томпсона. Она взглянула на чек и безучастно положила его на стол – он ничего не значил и не пробудил в ней никаких чувств, даже намека на чувство вины. Клочок бумаги, ни лучше, ни хуже тех, что валяются в корзине для мусора. Ей было совершенно безразлично, что на него можно купить бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или хоть что-нибудь из еще оставшихся продуктов. Деньги по этому чеку никогда не будут потрачены. Сам по себе он не являлся ценностью, и что бы она ни купила на него, это не стало бы ценностью. Но такое полное безразличие, думала она, – это постоянное состояние окружавших ее людей, людей, у которых нет ни цели, ни желаний. Это состояние души без жизненных ценностей; неужели те, кто выбрал такое существование, действительно хотят жить, размышляла она.

Когда вечером, бесчувственная от усталости, она пришла домой, в холле не горел свет, что-то испортилось, и она не заметила на полу конверта, пока не зажгла свет в прихожей. Это был чистый, ненадписанный конверт, который подсунули под дверь. Она подняла его – и через мгновение начала, так и не разогнувшись до конца, беззвучно смеяться, не двигаясь, ничего вокруг не замечая, лишь пристально глядя на записку, написанную рукой, которую она так хорошо знала, рукой, которая написала свое последнее послание на календаре над городом. Записка гласила:

«Дэгни, ничего не предпринимай. Наблюдай за ними-. Когда ему понадобится наша помощь, позвони по телефону ОР-. Ф.».

На следующее утро газеты призывали население не верить слухам, будто в южных штатах что-то происходит. В секретных донесениях, адресованных мистеру Томпсону, сообщалось, что между Джорджией и Алабамой начались вооруженные столкновения за обладание заводом, выпускающим электрооборудование, заводом, отрезанным боевыми действиями и взорванным полотном железной дороги от источников сырья.

– Вы ознакомились с секретными донесениями, которые я вам послал? – простонал мистер Томпсон вечером этого дня, глядя на Галта. С ним пришел Джеймс Таггарт, который впер вые вызвался встретиться с заключенным.

Галт сидел на стуле с прямой спинкой, скрестив ноги, и курил сигарету. Он сидел прямо и одновременно раскованно. Они не смогли ничего прочесть на его лице, не считая полного отсутствия страха.

Да, ознакомился, – ответил Галт.

Времени у нас в обрез, – заметил мистер Томпсон.

Похоже.

И вы ничего не предпримете?

А вы?

И как вы можете быть настолько уверены в своей правоте? – воскликнул Джеймс Таггарт; голос его прозву чал негромко, но в нем чувствовалась напряженность кри ка. – Как вы можете в такое ужасное время позволять себе следовать своим идеям, рискуя гибелью всего мира?

А чьим идеям я должен следовать как более безопас ным?

Как можно быть настолько уверенным в своей право те? Откуда это у вас? Никто не может быть настолько уве ренным в своей правоте! Никто! И вы не лучше других.

Тогда зачем я вам понадобился?

Как вы можете играть жизнями других людей? Как вы Можете позволять себе такую эгоистичную роскошь – са моустраняться, когда в вас нуждаются?

Вы хотите сказать – когда нуждаются в моих идеях?

Никто не может быть полностью правым или винова тым! Ничто не может быть только черным или белым! У вас нет монополии на истину.

Что-то не так в поведении Таггарта, хмурясь, подумал мистер Томпсон, здесь было что-то странное, какая-то слишком личная обида, будто он пришел сюда совсем не для того, чтобы уладить политические разногласия.

– Если бы вы имели хоть какое-то чувство ответствен ности, – продолжал Таггарт, – вы не рискнули бы пола гаться лишь на собственные убеждения! Вы присоединились бы к нам и ознакомились со взглядами, отличными от ва ших, возможно, мы тоже правы! Вы помогли бы нам в осу ществлении наших планов! Вы бы…

Таггарт продолжал говорить с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон сомневался, что Галт слушает. Галт расхаживал по комнате, но не от волнения, а так, как ходят люди, получающие удовольствие от движений своего тела. Мистер Томпсон отметил легкость его походки, прямую осанку, подтянутость и непринужденность. Галт прогуливался так, словно не придавал никакого значения собственному телу и в то же время ощущал большую гордость за него. Мистер Томпсон посмотрел на Таггарта, на его высокую, неуклюжую фигуру, расхлябанную позу и увидел, что тот наблюдает за движениями Галта с такой ненавистью, что мистер Томпсон привстал, опасаясь вспышки. Но Галт не смотрел на Таггарта.

– …ваша совесть! – продолжал Таггарт. – Я пришел воззвать к вашей совести! Как вы можете предпочитать свои идеи тысячам человеческих жизней? Люди гибнут и… Ради Христа, – резко произнес он, – прекратите свое хож дение!

Галт остановился:

Это приказ?

Нет-нет, – поспешно ответил мистер Томпсон. – Это не приказ. Мы вовсе не намерены вам приказывать… Успо койся, Джим.

Галт снова зашагал.

Мир рушится, – продолжал Таггарт, следуя взглядом за движениями Галта. – Люди гибнут – и именно вы мо жете их спасти! Разве так уж важно, кто прав, а кто вино ват? Вы должны встать на нашу сторону, даже если считае те, что мы не правы, вы должны принести в жертву свои идеи и спасти их!

А каким образом я могу спасти их?

Кто вы такой, по-вашему? – вскричал Таггарт. – Вы эгоист!

Правильно.

Вы понимаете, что вы эгоист?

А вы! – спросил Галт, глядя прямо на него.

Что-то в движениях Таггарта, забившегося вглубь кресла, не отрывая взгляда от Галта, заставило мистера Томпсона ужаснуться, что же будет дальше.

– Простите, – перебил мистер Томпсон своим обычным спокойным тоном, – какой сорт сигарет вы курите?

Галт повернулся к нему и улыбнулся:

Я не знаю.

А где вы их взяли?

Один из охранников принес мне пачку. Он сказал, что какой-то человек попросил передать их мне в подарок… Не волнуйтесь, – добавил он, – ваши ребята тщательно их проверили. В пачке не было никаких тайных посланий. Это просто дар анонимного поклонника.

На сигарете, которую держал Галт, проступал знак доллара.

Джеймс Таггарт неподходящий человек, чтобы убеждать, пришел к выводу мистер Томпсон, но и Чик Морри-сон, которого он привел на следующий день, добился не большего успеха.

– Я… рассчитываю на ваше милосердие, мистер Галт, – начал Чик Моррисон, судорожно улыбаясь. – Вы правы. Я допускаю, что вы правы, и взываю только к вашему чувству сострадания. В глубине души я не могу смириться с мыслью, что вы отъявленный эгоист, не испытывающий жалости к людям. – Он указал на множество листов бумаги, которые разложил на столе: – Вот письмо, подписанное десятью тысячами школьников, умоляющих вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из дома инвалидов. Вот петиция священнослужителей двухсот различных вероисповеданий. Вот мольба матерей нашей страны. Прочтите это.

Это приказ?

Нет! – воскликнул мистер Томпсон. – Это не приказ! Галт не пошевелился и не потянулся за бумагами.

Это обычные, простые люди, мистер Галт, – сказал Чик Моррисон голосом, предназначенным передать жалоб ное смирение. – Они не могут посоветовать вам, как по ступить. Они не знают. Они просто умоляют вас. Возможно, они слабы, беспомощны, безрассудны, невежественны. Но вы такой смелый и умный, неужели вы не можете пожалеть их? Не можете помочь им?

Забыть о своем интеллекте и стать таким же невеже ственным?

Возможно, они и не правы, но на большее они не спо собны!

И я, который способен, должен подчиниться им?

Я не хочу спорить, мистер Галт. Я только умоляю вас о снисхождении. Они страдают. Я призываю вас пожалеть тех, кто страдает. Я… Мистер Галт, – спросил он, заметив, что Галт смотрит в пространство и глаза его стали непри миримыми, – что случилось? О чем вы думаете?

О Хэнке Реардэне.

О… Почему?

А они пожалели Хэнка Реардэна?

Но… это ведь совсем другое дело! Он…

Замолчите, – ровным голосом произнес Галт.

Я только…

Замолчите! – рявкнул мистер Томпсон. – Не обра щайте на него внимания, мистер Галт. Он не спал двое су ток. Он до смерти напуган.

На следующий день доктор Феррис не выказывал никакого испуга – но все шло еще хуже, думал мистер Томпсон. Он заметил, что Галт молчал и совсем не отвечал Феррису.

– Это вопрос моральной ответственности, с чем вы, по– видимому, незнакомы в достаточной степени, мистер

Галт, – говорил Феррис, манерно растягивая слова и натужно подражая тону светской беседы. – В своем выступлении по радио вы говорили главным образом о грехах деяния. Но надо помнить и о грехах недеяния. Отказываться от спасения человеческих жизней столь же аморально, как и совершить убийство. Результат один и тот же – мы судим о делах по их результатам, это относится и к моральной ответственности… Например, в связи с катастрофической нехваткой продуктов высказано предположение, что, возможно, возникнет необходимость в указе, согласно которому каждый третий ребенок младше десяти лет и все старше шестидесяти, должны быть уничтожены, чтобы выжили остальные. Вы бы не хотели, чтобы это случилось, а? Вы можете предотвратить это. Одно ваше слово может все изменить. Если вы откажетесь и все эти люди будут преданы смерти, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!

Вы с ума сошли! – пронзительно закричал мистер Томпсон, оправившись от шока и вскакивая со стула. – Никто никогда не высказывал ничего подобного! Никто никогда не делал таких предположений! Послушайте, мистер Галт! Не верьте ему! Он ничего такого не имел в виду!

Имел, – ответил Галт. – Скажите этому мерзавцу, чтобы он посмотрел на меня, а затем в зеркало и спросил себя, может ли мне прийти в голову мысль, что мои мораль ные качества зависят от его действий.

Убирайтесь отсюда! – закричал мистер Томпсон, рывком заставив Ферриса встать. – Убирайтесь! И чтобы я больше не слышал от вас ни единого писка. – Он распах нул дверь и вышвырнул Ферриса вон на глазах у перепу ганного охранника.

Повернувшись к Галту, он развел руками и опустил их в жесте полной беспомощности.

Лицо Галта ничего не выражало.

Послушайте, – умоляюще произнес мистер Томпсон, – есть ли кто-нибудь, кто может поговорить с вами?

Разговаривать не о чем.

Мы должны. Должны убедить вас. Есть ли кто– нибудь, с кем бы вы хотели поговорить?

Нет.

Я подумал, может быть… потому что она говорит… говорила, как вы, иногда… может быть, если я попрошу мисс Таггарт сказать вам…

Эта? Конечно, она обычно говорила, как я. В ней од ной я ошибся. Мне казалось, что она из тех, кто на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за эту дорогу. Приве дите ее, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.

Нет, нет, нет! Вы вовсе не обязаны встречаться с ней, если вы так к ней относитесь. Мне бы больше не хотелось терять время на людей, которые гладят вас против шерсти… Только… только если не мисс Таггарт, то даже не представ ляю кто… если… если бы я смог найти кого-нибудь, с кем бы вы могли обсудить или…

Я передумал, – сказал Галт. – Есть человек, с кото рым я хотел бы поговорить.

Кто он? – нетерпеливо вскричал мистер Томпсон.

Доктор Роберт Стадлер.

Мистер Томпсон издал протяжный свист и опасливо покачал головой.

Этот человек вам не друг, – сказал он тоном, в кото ром звучало честное предупреждение.

Именно с ним я хочу встретиться.

Хорошо, если вам угодно. Если вы просите. Все, что пожелаете. Я приведу его завтра же утром.

В тот вечер во время обеда в своих личных апартаментах с Висли Маучем мистер Томпсон с ненавистью посмотрел на стоявший перед ним стакан с томатным соком.

Что? А грейпфрутового нет? – рявкнул он; его док тор предписал ему грейпфрутовый сок для профилактики простуды.

Грейпфрутового сока нет, – отвечал официант, делая какое-то особое ударение на этих словах.

Дело в том, – мрачно произнес Мауч, – что шайка бандитов напала на поезд на мосту Таггарта через Мисси сипи. Они взорвали рельсы и повредили мост. Ничего страшного. Сейчас его чинят. Однако движение остановлено, и составы из Аризоны не могут пройти этот участок.

Это смехотворно! А что на других?.. – Мистер Томпсон осекся; он знал, что через Миссисипи нет никаких других мостов. Уже через минуту он говорил неровным голосом: – Отдайте армейским подразделениям приказ охранять этот мост. Днем и ночью. Прикажите отобрать лучших солдат. Если что-нибудь случится с этим мостом… – Он не договорил; он сидел, ссутулившись, не спуская глаз с дорогого фарфора и изысканных закусок, разложенных перед ним. Отсутствие такого прозаического предмета, как грейпфрутовый сок, неожиданно впервые высветило для него, чем все это грозит Нью-Йорку, если что-нибудь случится с мостом Таггарта.

Дэгни, – сказал в этот вечер Эдди Виллерс, – мост не единственная проблема. – Он щелчком включил лампу на ее столе, которую она, поглощенная работой, забыла включить с наступлением сумерек. – Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок… не знаю какая… захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. На чальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.

Я не могу уехать из Нью-Йорка, – ответила она с безучастным выражением лица.

Я знаю, – тихо ответил он. – Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.

Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.

И все же это по-прежнему «Таггарт трансконтинен– тал». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни по ехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я Должен делать то, что могу.

Эдди! Неужели ты не хочешь… – Она замолчала, по нимая, что продолжать бесполезно. – Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.

Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я догово рился, что мне найдут место на военном самолете… Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только… как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее… Я прощаюсь с тобой сейчас.

Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Таггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далекого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал ее. Она протянула ему руку:

– Прощай, Эдди.

Он крепко стиснул ее руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:

Дэгни… ты знаешь… как я к тебе отношусь?

Да, – тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. – Знаю.

Прощай, Дэгни.

Слабый гул проходящего под землей поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.

На следующее утро шел снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стадлера, пока он шел по длинному коридору отеля «Вэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в Комитете пропаганды и агитации, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.

– Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, – презри тельно сказал ему один из них. – Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.

Нет, я ощущаю на висках не холод, думал доктор Стад-лер, а жжение, которое появилось прошлым вечером во время сцены с мистером Томпсоном, когда я кричал ему, что не могу встретиться с Джоном Галтом. Стадлер кричал в диком ужасе, умоляя череду невозмутимых лиц не заставлять его делать это, он говорил, рыдая, что готов сделать что угодно, только не это.

Невозмутимые лица не только не снизошли к угрозам, они просто приказывали ему. Он провел бессонную ночь, убеждая себя не подчиняться; но сейчас он двигался к этой двери. Жжение на висках и слабое чувство тошноты и нереальности происходящего шло от потери ощущения, что он и есть доктор Стадлер.

Он заметил металлический блеск штыков, которые были у охранников около двери, и услышал звук ключа в замке. Он вошел и услышал, как за ним запирают дверь.

В дальнем углу он увидел Джона Галта, сидящего на подоконнике, – высокую, стройную фигуру в рубашке и джинсах, одна нога свисала до пола, вторая согнута в колене и обхвачена руками, голова с выгоревшими на солнце волосами на фоне серого неба. Внезапно доктор Стадлер увидел фигуру юноши, сидящего на крыльце его дома недалеко от Университета Патрика Генри, солнечные лучи переливались на его золотистых волосах под голубым, ясным небом, и он услышал свой собственный страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единственная святая ценность в мире, Джон, это человеческий разум, нерушимый человеческий разум…» И он крикнул образу этого юноши из далеких времен, обращаясь к фигуре в дальнем углу комнаты:

– Я ничего не мог поделать, это не моя вина, Джон!

Он схватился за край стола, который разделял их, чтобы сохранить равновесие и защититься, хотя фигура на подоконнике даже не пошевелилась.

– Это не я привел тебя к этому! – кричал он. – Я не имел такого намерения. Это не то, чего я хотел для тебя, Джон. Я не виноват! Не мог помешать! Я не могу с ними тягаться! Они правят миром! В этом мире нет места для таких, как я!.. Что для них разум? Что для них наука? Ты не представляешь, как они беспощадны! Их невозможно понять! Они не умеют мыслить! Это безмозглые животные, движимые бессознательными чувствами, слепыми, алчными, непостижимыми чувствами! Они хватают все, что их привлекает, только это их и интересует, все, чего хотят, независимо от логики, причин и следствий – они желают этого, кровожадные, грязные свиньи!.. Разум? Разве ты не понимаешь, как он беспомощен против этих безмозглых орд? Наше оружие смехотворно ничтожно: истина, знание, разум, право! Сила – вот что для них ценно, сила, обман, грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог против их кулаков? Мне нужно было жить, ведь так? И не для себя, а для будущего науки! Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня защищали. Я не мог не принять их условия – не мог продолжать жить, не приняв их условий, не мог – ты слышишь? Невозможно! А как бы ты хотел, чтобы я поступил? Провести остаток жизни в поисках работы? Просить их о фондах и пожертвованиях? Ты хотел бы, чтобы моя работа зависела от милости негодяев, умеющих делать деньги? У меня нет времени соревноваться с ними в искусстве делать деньги, играть на бирже, стремиться к материальным целям. Неужели ты считаешь справедливым, чтобы они тратили деньги на выпивку, яхты и женщин, в то время как бесценные часы моей жизни пропадут из-за отсутствия оборудования для научной работы? Убеждение? Как я могу убедить их? На каком языке надо говорить с людьми, которые лишены разума? Ты не представляешь себе, в каком одиночестве я оказался, как изголодался хоть по крупице ума. Как одинок, бессилен и беспомощен! Почему ум, подобный моему, должен идти на сделку с безмозглыми идиотами? Они никогда не дадут на науку ни цента. Почему же не заставить их насильно? Это не относится к тебе! Наше оружие не наведено на интеллект! Оно не направлено на таких людей, как ты, как я, только на безмозглых материалистов!.. Почему ты так смотришь на меня? У меня не оставалось выбора! Их можно победить, только приняв правила их игры! Да, да, это их игра, и они устанавливают правила! Кто с нами считается, с теми немногими, кто умеет мыслить? Мы можем уповать только на то, чтобы как-то продержаться, остаться незамеченными – и ухитриться заставить их служить нашей цели! Разве ты не знаешь, каким благородным виделось мне будущее науки? Знание, свободное от материальных уз! Безграничное и независимое! Я не предатель, Джон! Ни в коем случае! Я служил разуму! То, к чему я стремился, чего хотел, что чувствовал, не может быть измерено их несчастными долларами! Мне была нужна лаборатория! Очень нужна! И мне было наплевать, откуда и как она возьмется! Я мог сделать так много! Мог достичь таких высот! Неужели в тебе нет ни капли жалости? Я очень хотел этого. Ну и что, если по отношению к ним пришлось применять силу? Что они собой представляют, чтобы задумываться об этом? Зачем ты призвал их к бунту? Все бы получилось, если бы ты их не увел. Все бы получилось, говорю тебе! Все получилось бы иначе!.. И не осуждай меня! Мы не можем быть виновными… все мы… в течение столетий… Мы не могли так бесконечно ошибаться! И не надо предавать нас анафеме! У нас не оставалось выбора! Другого способа жить на земле нет!.. Почему ты молчишь? О чем ты думаешь? Вспоминаешь речь, которую произнес? Я не хочу ее вспоминать! В ней одна логика! Жить согласно логике невозможно! Ты меня слышишь?.. Не смотри на меня! Ты хочешь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не признаешь ни малейшей человеческой слабости, человеческих чувств, недостатков! Чего ты ждешь от нас? Рациональности двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха?.. Не смотри на меня, черт возьми! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы осуждать меня, ты, жалкий неудачник? Вот куда завел тебя твой путь! Сейчас ты загнан, беспомощен, под стражей, в любой момент тебя могут убить эти твари – и ты смеешь осуждать меня за непрактичность! Да,

Зак. да, тебя убьют! Тебе не победить! Мы не дадим тебе победить! Ты человек, которого надо уничтожить!

Затрудненное дыхание доктора Стадлера походило на приглушенный вопль, словно неподвижная фигура на подоконнике подобно безмолвному прожектору высветила перед ним смысл его собственных слов.

– Нет, – простонал доктор Стадлер, мотая головой из стороны в сторону, чтобы избежать неподвижного взгляда темно-зеленых глаз. – Нет! Нет!.. Нет!

В голосе Галта слышалась такая же непреклонная суровость, как и в его взгляде:

– Ты сам сказал все, что я хотел тебе сказать.

Доктор Стадлер заколотил кулаками в дверь; дверь открылась, и он выскочил из комнаты.