"Цветы на асфальте" - читать интересную книгу автора (Меньшиков Валерий Сергеевич)

ДОРОЖКА К ЧУЖОМУ СЕРДЦУ

Стол и два стула — вся обстановка кабинета. Жалюзи за окном приподняты, и яркое солнечное пятно, разлинованное на полоски, греет столешню.

Алексей сел лицом к двери, вытащил пачку сигарет, вместе с коробком спичек положил на край стола, задумался. Надо еще раз мысленно «прокрутить» схему намеченного разговора. А может быть, беседы без протокольных записей, дружески, интимно? Если возникнет необходимость, следователь рядом, в соседнем кабинете, так с ним договорились.

В дверь постучали. Конвойный пропустил вперед Пашку, закрыл за ним дверь. За последние дни Огонь осунулся, веснушки затушевались, ржавая щетина игольчато топорщилась на скулах и под тонкокрылым Пашкиным носом.

«Опустился», — неприязненно подумал Алексей, хотя вид Пашки удовлетворил его. Не видно было собранности перед серьезным разговором, значит, к борьбе не готов. А это на руку ему, Короткову.

Рассматривал его Алексей минуты две, и это время Огонь переминался на ногах, привычно закинув за спину руки.

В последние годы Алексей по служебной необходимости часто встречался с людьми, именуемыми словом «преступник», и каждый раз пытался понять, о чем тот думает, когда беда уже свершилась и наказание неотвратимо, как смена дня и ночи: смирится или попытается в ходе допроса найти ту соломинку, о которой, говорят, мечтает утопающий?

Всегда помнил слова одного из старших товарищей: «При допросе пытайся поставить себя на место допрашиваемого, поживи в его обличье, проникнись его мыслями. Если тебе удастся построить такой психологический мостик, успех придет непременно».

— Здравствуй, Павел!

Так и назвал, с достоинством, как равного.

— А я повидать тебя решил, поговорить захотелось сердечно. Если не хочешь, я не неволю.

Передернул Пашка в ответ острыми плечами. К чему, мол, мне в камеру возвращаться, не к спеху.

— Ну, тогда садись, разговор долгим будет.

Взметнулись белесые Пашкины ресницы и тут же слепились, будто от яркого света. Не знал пока, к чему весь этот разговор, непротокольное его начало, но зря начальник УР на него время тратить не станет. Обметало лоб бисеринами пота от предчувствия недалекой беды.

Подрагивали на коленях руки, спокойней бы им за спиной, а так вроде и деть их некуда.

Догадывался Коротков, ждет Огонь вопросов-подковырок. О чем они, пока в тревоге не знает, но ждет, все отрицать приготовился. А Пашка хотя и не видел на столе бумаг, бланков разных, необходимых для такого случая, все равно не мог унять противной дрожи. Любил он запираться, отрицать очевидное, жил в нем упрямый человек, не умудренный жизнью. Подобные разговоры всегда держали его в напряжении. Боясь проговориться, он замолкал надолго, нервно сцеплял пальцы рук, утирал липкое лицо ладонью.

— А ты кури, Павел.

Под щелчок пальца вылетела из пачки сигарета золотым ободком прямо к Пашкиной ладони, и табачок в ней пахучий, болгарский. Хлебнул Пашка дымок, успокоился малость.

— Спасибо.

Настраиваясь на серьезный разговор, Алексей учел даже этот момент: табак нужен курильщику, как кислород аквалангисту. У Пашки при задержании, как и положено, курево было изъято. Сейчас сигарета быстро таяла у него между пальцев. Алексей подвинул пачку на край стола, поближе к Пашке, прихлопнул ее коробком спичек. Кури, мол, когда захочется.

«Пожалуй, немного отмяк, — подумал, — надо строить беседу».

— Вчера футбол смотрел. Проиграли киевляне «Боруссии», вроде бы и игра складывалась что надо.

Он знал и эту слабость Пашки, может быть, единственное его увлечение — во время недавнего обыска нашли в его столе вырезанные из газет и журналов фотографии футбольных звезд. Алексей говорил про футбольный матч равнодушно, даже почесал рукой затылок, а сам ловил нездоровый проблеск в глазах Пашки. Тот слегка приподнялся.

— А счет какой?

— Два — один.

Пашка облегченно вздохнул.

— Дома должны отыграться. Киев не подведет. Это не команда, а машина, раскочегарят — не остановишь. Один Блохин чего стоит.

— Все может быть. Кстати, Павел, напомнил ты мне о машине, я ведь с тобой и хотел поговорить об этом.

Разом обескровели у Пашки губы, словно склеило их липкой бумагой. Замолчал, будто и не слышал сказанного.

— Так как же, Павел, нам быть с машиной?

Медленно отходил Огонь, искал, что ответить.

— Это о чем, начальник?

Вот и упала первая плашечка с перекинутого в сторону Пашки мостка, поплыла по течению. Ну что ж, пора и первую заявочку сделать, замутить водичку.

— Чудак ты, Павел, я думал, ты человек самостоятельный, за поступки свои отвечать можешь. А разговор мой об «уазике» КНО № 07—30, что принадлежал городской санэпидстанции.

— А это меня не касается.

— Опять ты неправ. Сто двадцать студентов добровольно леса прочесывали, чтобы злополучную эту машину на свет божий представить, а ты говоришь, не касается. А ведь в кабине, Паша, пальчиков твоих тьма-тьмущая. Тут тебе и мизинчик, и указательный, и безымянный. Мы даже тебя тревожить не стали, заглянули в архив и вот удивительно — Павел Горючкин к угону руку приложил. А то не подумал, кого милиция в первую очередь по такому факту проверять будет? Конечно, любителей езды на чужих автомобилях. Нет, Павел, несерьезно как-то. Там сейчас не машина, а куча ржавого железа. Платить, дорогой, придется. Это сколько тебе на холостых оборотах трудиться надо? Такие, брат, твои дела незавидные.

Алексей видел, что Пашка явно смешался. Об отпечатках пальцев он не подумал. Вернее, был сначала в перчатках (так велел Леха), но в тот момент, когда около машины появился милиционер, он их сбросил, а потом в стремительной круговерти событий просто забыл о них.

Рассчитал Алексей точно, сейчас Пашке не до анализа сказанного об отпечатках пальцев — есть ли они на самом деле, о другом дума: признаться ли в угоне автомашины. А если так, то как отмежеваться от последующих преступлений, И связывают ли с ними работники уголовного розыска совершенный им угон?

Понимал Коротков: опомнится Пашка — перейдет в глухую защиту.

— Вдвоем угоняли или один?

— Вдвоем. Нет, один. Какой может быть второй. Я просто хотел доехать до одной девчонки. Покатать просила. Наврал я ей, что на машине работаю.

И это было уже признание, вернее, его начало. Оба поняли это, и теперь не было дороги в сторону от избранной линии.

— Порисоваться хотел?

— Так ведь девчонка. Не подумал, конечно. От города отъехал, здесь-то везде «гаишники», а потом испугался и бросил на обочине, а в речку... нет, такого не было. Может, ее кто другой потом взял? Проверьте, там еще отпечатки должны быть, а про речку не знаю, не был на речке.

— Правильно. Есть еще на баранке пальчики. Водителя этой автомашины, только он их там до тебя оставил. Это так же верно, как и то, что мы с тобой здесь находимся. А только, Павел, почему ты так про речку распинаешься. Я вроде об этом не говорил, и в газетах про это информации не было. Неувязочка...

Понял Огонь: сам себя с потрохами выдал. Совсем захмелел от выкуренной сигареты, от слов своих, что малую вину подтвердили. Лишь бы того, страшного, не касаться. Не ожидая новых вопросов, заговорил торопливо:

— Да, признаю, я действительно угнал эту машину с целью прокатиться, а потом испугался, за городом свернул к речке и спустил под обрыв. Все это признаю.

— Давай уточним некоторые детали. Да ты закуривай, не стесняйся. Значит, было это во вторник?

— Вроде так.

— Вечером (Алексей будто и не расслышал слово «вроде») ты подбором ключа открыл замок на дверях гаража санэпидстанции по улице Достоевского, завел автомашину и поехал за город. Там добрался до речки и спустил «уазик» под обрыв.

— Так все и было, — подтвердил Пашка.

— А место это на реке указать сможешь?

— Куда денусь.

Коротков поднялся, направился к двери. Пашка неотступно следил за ним, искал затаенный смысл в каждом его движении. Конвойный стоял за дверью.

— Товарищ сержант, пригласите сюда следователя Фирсову, она в двенадцатом кабинете.

Через несколько минут оживленно вошла Александра Степановна. В глазах ее уловил немой вопрос. Алексей указал рукой ка свое место.

— Александра Степановна, Павел Горючкин признался, что угнал автомашину, принадлежащую санэпидстанции. Сейчас он все подробно расскажет, а вы в протоколе запишите слово «чистосердечно». Ему лишний год отбывать нет нужды. Так ведь, Павел?

Что-то наподобие улыбки появилось у того на лице.

— Ну, а нанесенный ущерб — как определит суд — он обязуется уплатить.

Алексей вышел из кабинета и по скрипучему деревянному полу направился в конец коридора. Хотелось немного побыть одному, осмыслить признание Пашки.

Да, руки потирать пока рано. Выигран первый и самый легкий раунд. Сейчас Горючкин молит всех богов, чтобы его судили за угон автомашины. Что ему грозит? Максимум — три года плюс денежный начет. Что ж, Огонь, если ты с такой легкостью решил обвести нас вокруг пальца, плохи твои дела. Сейчас главное — зафиксировать в протоколе первые признания. Крепко, очень крепко зацепиться в этом деле, и успех придет...

Через полтора часа позвонила довольная Фирсова:

— Угон Пашкой автомашины — неопровержимый факт. Такие мелочи может знать только конкретный участник преступления. Дальше, без согласования с тобой, я допрос вести не стала. С выездом в гараж и на речку, я думаю, повременим. Пока это терпит.

— Спасибо, Александра Степановна. Вы пока отдохните в дежурной комнате, а я еще поговорю с Пашкой...

Снова сидели друг против друга, слоилась между ними синяя табачная дымка. Алексей с видимым аппетитом тянул сигарету, о своем думал. Про Леху бы, про Креста осторожней. Чтоб не вспугнуть разом. А Пашка клюнул, пошел на контакт, увяз коготочком. Только, друг ситцевый, одной такой птахи мало, весь выводок нужен. Уж коли рвать крапиву, так вместе с дерниной.

Алексей чувствовал себя отдохнувшим. Под глазами исчезла темнота — следы усталости. Дальнейший план разговора виделся фотографически четко, каждому вопросу в нем отводилось определенное место, и даже смысл фраз и интонации речи должны иметь значение в этом словесном поединке.

Конечно, по интеллектуальному уровню Пашка стоял намного ниже, но как раз это и могло сыграть отрицательную роль. Замкнется, не вдолбишь в забубенную голову, что ему же на пользу говорить правду. И тут закон, четко очерчивая границы прав и обязанностей подозреваемого, стоит на его стороне. Нет в нем такой строки, что подозреваемый (коим Пашка пока является) обязан давать показания. Как поведет он себя? С машиной сознался — тут понял, открутиться трудно. А дальше? Кто его видел, кто может подтвердить его показания? На мгновение прикрыл Алексей глаза — не угадал бы Горючкин мысли. Какой же следующий ход наметить? Через Остаповича к делу притягивать, сказать, что задержан с деньгами и инструментом и уже сознался в совершенном преступлении? Но если они не знакомы? Крест такие задачки любит. Да и не мог он всего Пашке доверить. Не той крепости вино. И кого ему покажешь, если потребует очной ставки? Труп в морге. Так его Пашке и так опознавать придется. А может, с Хардина начать? Хотя и это пока не подходит. Ждет ретушер-фотограф своей очереди. И к его тайне путь через Пашку пролег. Все-то в нем, в этом вот человечке.

Придавил Алексей окурок в алюминиевом листочке-пепельнице, потянулся глазами к Горючкину.

— Надымился?

Пожал тот плечами.

— Надо мне, Павел, еще кое-что уточнить.

Заметил, как напрягся тот, пролегли на лбу морщины.

— Ты девчонку назвать мне можешь, ради которой на преступление отважился?

— А к чему? Таскать будете по милициям-судам, позорить. А у нас, может, с ней это самое... Нет, не назову, хоть на части режьте.

— Резать тебя никто не собирается. Не хочешь рассказывать, твое дело. Тогда я тебе листок бумаги дам и ручку, а ты мне на этом листике весь маршрут свой опишешь. И даже схемку нарисуй, а в ней крестиками укажи остановки. Где и с какой целью.

— Так я бабе той, следователю, все разрисовал, как было.

— Вот и меня уважь...

Старался Пашка, писал названия улиц, увязал во лжи. Потом пододвинул листок Алексею, ждал, что будет дальше. А он и на бумагу не глянул, будто знал, что там расписано.

— Нечестно так, Павел, я к тебе с полным доверием, а ты...

— А что я? Как было, так и отметил. И следователю так объяснил. А если и напутал, так пьян был.

— И снова врешь, Павел. Не был ты вовсе пьян. А забыл, между прочим, указать одну существенную деталь, столь важную, что не по себе мне что-то: почему стояла угнанная тобой машина поздним вечером на Зеленой улице в Первомайском поселке, то есть в то самое время, когда был совершен взлом сейфа в управлении «Колхозспецстрой». И ты пока в спор со мной не вступай, дыши ровнее. След протектора, комочки грязи, капли масла... Тут науку стороной не объедешь, и с нею в конфликт я вступать не советую. Много, Павел, накопилось к тебе вопросов, столь много, что я остальную работу забросил и с тобой сижу. Так вот, задам я тебе, Павел Горючкин, сразу финальный вопрос, чтобы не кружить вокруг да около, и от которого будем мы с тобой раскручиваться в обратную сторону. И ты пока не пугайся, есть у тебя шансы окончательно не загубить свою жизнь, я в этом просто уверен, если ты сам не подрубишь ее под корень. Так вот этот самый серьезный к тебе вопрос на сегодня. Откуда в злополучной машине кровь убитого участкового инспектора Синцова?

От последних слов побледнел Горючкин, завис над столом, словно хотел по какой-то надобности подняться и не сумел — острая боль внутри помешала. И зачем он в угоне машины сознался? Подумаешь, пальчики! А может, так, на испуг взяли, а он все выложил, как школяр на уроке. Теперь вот про милиционера спрашивают. А что как про землянку узнают?

Минуту длилось молчание и было слышно, как за бесстворчатым окном над узкими ржавыми жалюзями дерутся воробьи.

Медленно наливались неярким морковным цветом Пашкины щеки, розовели уши. Наконец, задышал он спокойней, и лишь в глазах отражалась тоска.

— Уведите в камеру, прикажите...

Перехватило у Пашки горло, не подчинялся ему голос, виски сдавило тяжестью.

— Хорошо. Подарю я тебе одну ночь, но никак не больше, не имею морального на то права. Обратись к своей совести, может, не всю растряс в этом рейсе. Все до грамма вспомни. Про брата своего Леху Креста, что в землянке прятал, про дружков его, которых вез на машине и вместе с которыми убивал участкового Синцова. И про визиты свои к Хардину не забудь.

С каждым новым словом все больше клонилась к коленям Пашкина голова, а Коротков говорил и говорил.

— И еще о том подумай, имеешь ли ты право жить на этой земле, смотреть в глаза людям...