"Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте" - читать интересную книгу автора (Хаапе Генрих)

«Генерал Зима» и «Т-34»

В ту ночь в батальоне был выявлен первый случай заболевания сыпным тифом. Ко мне пришел Генрих и доложил, что для лечения был доставлен солдат в явно бредовом состоянии. Я немедленно отправился осмотреть его сам.

У пациента наблюдались исключительно высокая температура, кашель и покраснение слизистой оболочки глаз, а лицо было опухшим и перекошенным. Проверка легких выявила признаки бронхита, но не воспаления. Его речь была бессвязной и путаной, а сам больной проявлял неадекватную беспокойность, суетливую подвижность и совершенную неспособность сосредоточиться. Сомнений у меня больше не оставалось: это было именно то, появления чего, раньше или позже, я так опасался — у меня на руках был очевидный случай сыпного тифа. В течение пяти последовавших за этим дней у больного стали проявляться большие красные пятна на животе и плечах, распространившиеся затем и по всему телу. Все это сопровождалось явными нарушениями умственной деятельности, галлюцинациями и должно было привести, по всей вероятности, к летальному исходу. Я щедро обсыпал больного порошком «Russia» и плотно укутал его чистым одеялом для того, чтобы снизить до минимума вероятность распространения болезни вокруг него с инфицированными вшами. В карточке болезни я жирно подчеркнул красным цветом слова «Сыпной тиф» и отправил его на нашей санитарной машине в тыловой карантин. Проделав все это, я сел и крепко призадумался.

Этот единичный на весь батальон случай сыпного тифа встревожил меня гораздо больше, чем сводки боевых потерь убитыми и ранеными. Я изо всех сил старался изыскать самый эффективный метод нейтрализовать угрожавшую нам эпидемию в самом ее источнике — необходимо было найти способ полностью избавить наших людей от вшей.

Было ясно, что порошок «Russia» желаемого результата не дает, и к тому же я знал, что солдаты ненавидят его запах и всячески увиливают от его применения.

— Что наши люди думают о порошке «Russia»? — спросил я у Тульпина.

— Они используют его лишь как объект для своих шуточек и называют кормом для вшей, — несколько грубовато, но прямо ответил он.

Я не испытывал никаких иллюзий по поводу серьезности складывавшегося положения. Мы располагали лишь очень и очень незначительными количествами вакцины для прививок — можно было считать, что ее, по сути, все равно, что и не было вовсе. А теперь еще выяснялось, что единственная имевшаяся в нашем распоряжении защита от вшей порошок «Russia» — и та оказывалась практически бесполезной.

Я знал, что подчиненный мне медицинский персонал пользуется этим средством с должной регулярностью. Поэтому, собрав всех своих людей в лазарете, я поставил на стол стеклянную банку с водой и заявил им:

— Посмотрим, насколько эффективен этот порошок. Долой всю одежду, и каждую пойманную вошь — в банку!

Надо признать, что это была довольно странная сцена. Особенно комично смотрелся длинный и худой, как проволока, Тульпин рядом с невысоким, но мускулистым крепышом Генрихом. Мюллер уселся на ящик с перевязочными материалами, а я расположился на единственном во всей комнате стуле. Полагая, что это придаст мне больше веса и значительности в глазах подчиненных, я все же решил оставить на себе подштанники — в качестве привилегии, соответствовавшей моей должности.

К всеобщему смущению и замешательству, в банку стали отправляться вошь за вошью, и в конечном итоге общий «улов» составил четырнадцать штук. Результат обескуражил: несмотря на то что все мы с религиозной фанатичностью ежедневно обсыпали себя зловонным порошком, ни один из нас не был абсолютно чист от этих отвратительных паразитов. Кожа Мюллера была красной и воспаленной, особенно в местах повышенного потоотделения, а одежда натирала эти участки еще больше. Это была экзема — реакция повышенной чувствительности кожи на порошок «Russia».

— Подойди сюда, Мюллер, — сказал я. — Дай-ка я посмотрю на тебя поближе.

Как только мы подошли к лампе, дверь в комнату неожиданно распахнулась, и на пороге возникли оберст Беккер и майор Нойхофф.

— Achtung! — крикнул я.

Все вытянулись по стойке «смирно». У меня вдруг пропал голос. Примерно то же самое происходило с Нойхоффом. Повисшую неловкую паузу прервал взрыв хохота Беккера.

— Та-ак, — все еще смеясь, благодушно протянул он. — Что здесь происходит, Хальтепункт? Чем это, позвольте поинтересоваться, вы здесь заняты?

Я наконец собрался с мыслями и выпалил на одном дыхании:

— Трое обнаженных военнослужащих и еще один в подштанниках из числа личного состава 18-го пехотного полка охотятся за вшами с целью определить степень эффективности порошка «Russia», герр оберст!

— Та-ак… И каков же, интересно, результат сего научного исследования?

— Не слишком утешительный, герр оберст.

— Отчего же?

— Во-первых, порошок обладает неприятным запахом и солдаты применяют его крайне неохотно. Во-вторых, кожа некоторых из людей проявляет на него аллергическую реакцию. Обратите внимание на этого человека, герр оберст. — Я указал на Мюллера. — Его кожа слишком чувствительна к воздействию на нее этого средства.

— Это все, Хальтепункт?

— Нет, герр оберст. Хуже всего то, что порошок «Russia» недостаточно эффективен как средство против вшей. Несмотря на то что мы регулярно применяли его в течение последних двенадцати дней, мы обнаружили на себе сейчас четырнадцать вшей. Вот они, в банке. И я должен доложить вам, что в батальоне выявлен первый случай заболевания сыпным тифом. Больной отправлен в тыловой госпиталь час назад.

От благодушно-шутливого тона Беккера не осталось и следа.

— Но ведь это совсем не тема для шуток! Что мы можем предпринять?

— В настоящее время не слишком многое, герр оберст. Мы будем продолжать применение порошка «Russia», который, по крайней мере, хоть немного помогает. Я постараюсь, — насколько это окажется возможным, — раздобыть как можно больше вакцины, чтобы я смог вакцинировать хотя бы больных с наиболее острыми случаями сыпного тифа. А нашим солдатам, — опять же, насколько это возможно, — следует полностью исключить контакты с русским гражданским населением.

— Это не так-то просто, — перебил меня Беккер. — Что- нибудь еще?

— Да, герр оберст.

Я просто обязан был как можно полнее использовать возможность перечислить командиру полка все, что нам было необходимо для предотвращения самой возможности эпидемии сыпного тифа.

— Весь личный состав без исключения должен быть тщательнейшим образом осмотрен, и люди даже с малейшими подозрениями на заболевание немедленно изолированы, — так же, как и все, кто находился с ними в непосредственном контакте. Зоны, в которых будут собраны эти люди, объявить карантинными. Совершенно необходимо организовать как можно более частые помывки личного состава наравне со столь же регулярной стиркой и заменой нательного белья.

Все это я выдал опять же на одном дыхании и немного сбился с него. Чтобы восстановить дыхание и заодно подчеркнуть важность сказанного, я сделал небольшую паузу, а заодно придал голосу еще более ворчливый и строгий тон:

— Все это было бы, конечно, проще сделать, когда мы получим наконец зимнее обмундирование. А пока наши солдаты носят на себе под формой, не снимая, не стирая и, соответственно, не меняя, все одежки, какие только у них имеются — лишь бы только не мерзнуть. Как только наше походное движение хотя бы немного приостановится и мы займем более или менее постоянные зимние позиции, необходимо немедленно организовать особые пункты по выведению вшей и проводить в них систематическую обработку всего личного состава.

— Все это будет включено в общий приказ по полку, — задумчиво проговорил Беккер. — Но лично с моей стороны можете всегда рассчитывать на любую поддержку, что бы вам ни потребовалось. Да-да, можете быть совершенно спокойны.

Беккер взглянул на Нойхоффа и добавил задумчиво:

— Все это, однако, будет не так то уж просто воплотить в действительность…

Нойхофф повернулся ко мне, улыбнулся и едва слышно прошептал:

— Дорогой доктор, оденьтесь побыстрее, пожалуйста.

— Конечно, герр майор.

Я настолько увлекся докладом Беккеру о сложившейся ситуации, что совершенно забыл о том, что единственным предметом одежды, прикрывавшим мою наготу, были подштанники. Я схватил в охапку мою одежду и удалился за печь. Нойхофф последовал за мной снова и прошептал:

— Оденьтесь по полной форме, доктор, с ремнем и фуражкой, — все, как положено. Вы награждаетесь Железным Крестом 1-го класса.

Полностью и безупречно одевшись, я предстал перед оберстом Беккером. Он приколол мне Железный Крест к мундиру и сказал:

— Хальтепункт, эта награда является признанием неоценимости всего того, что вы проделали для вашего батальона начиная со 2 октября сего года. Вы, наверное, будете связывать ее, в частности, с памятью о взятии Высоты 215, не так ли?

Вначале Беккер, а следом за ним Нойхофф с чувством пожали мне руку и удалились.

— Клинк! — услышал я.

Это неловко повернувшийся Тульпин опрокинул банку, и вся вода с плененными в ней вшами вылилась на пол. Таким образом, самая первая обязанность, которую мне довелось выполнять в качестве обладателя Железного Креста, состояла в том, что мне пришлось помогать всем остальным незамедлительно отлавливать расползавшихся вшей, а затем перещелкать их всех пинцетом.

И лишь после этого я позволил себе немного помечтать. По достоверным слухам, по завершении наступления определенное количество военнослужащих должно было быть удостоено отпуска, и я знал, что должен быть в числе первых отпущенных. Как же здорово будет смотреться Железный Крест на новенькой парадной форме! Дома я буду самым настоящим героем!

Обратно на землю меня грубо вернул «букет ароматов» порошка «Russia» и пота нескольких обнаженных тел мужчин, не чуравшихся тяжелой физической работы.

— Вы тоже одевайтесь, хватит загорать, — как бы между делом бросил я им. — И следите за тем, чтобы лазарет имел благопристойный вид — тем более что сегодня вечером будем обмывать новый Железный Крест. Вношу со своей стороны в общий праздничный котел все кофейные бобы, что у меня остались. Остальное — за вами.

— Я уже организовал несколько фунтов картофеля, — сообщил по секрету Генрих. — Было бы неплохо его пожарить, вот только жаль, не на чем.

— Это решается просто, — заверил его я. — Я выпишу на каждого из вас по две столовых ложки касторового масла. Этого тебе, надеюсь, хватит?

— Касторовое масло! — с неподдельным ужасом воскликнул Генрих. — Но ведь у нас всех будут рези в животе!

— Ничего подобного, — возразил я со знанием дела. — Знаю, что это удивит тебя, но касторовое масло в случае надобности является прекрасной заменой подсолнечному для приготовления пищи. А не говорил я тебе этого раньше потому, что ты давно извел бы все его на свою стряпню. Сегодня сделаем исключение, но только одно. Следующее исключение будет, когда кто-нибудь из вас получит следующий Железный Крест. Просто разогрей масло пару минут на сковороде, а затем смело жарь на нем свою картошку.

Генриха все еще одолевали сомнения.

— Гарантирую, что никаких резей в животе не будет, — улыбнулся я.

На следующее утро русские предприняли на нас атаку с фланга. Удар был отражен с тяжелыми потерями для противника. Мы немедленно контратаковали и обратили врага в бегство. Отступая, русские снова побросали на оставленных позициях значительное количество оружия, техники и провианта. Мы с трудом форсировали реку, разлившуюся обширным паводком, и по дороге на Торжок заняли одну за одной пять деревень, по которым предварительно хорошенько поработали «штуки» (пикирующие бомбардировщики Junkers Ju-87 «Stuka»). К полудню 24 октября мы были уже всего в двадцати двух километрах от Торжка, расположившись на позициях в районе деревни Можки. По имевшимся у нас сведениям, деревня была сильно защищена противником, воздвигшим на этом рубеже мощную систему оборонительных укреплений.

Прямо на поле около нас приземлился легкий связной самолет Физелер «Шторх» («Аист»), и из него вышел генерал Люфтваффе фон Рихтгофен. Он прибыл специально для того, чтобы обсудить создавшееся положение и способы взаимодействия при личной встрече с генералом Аулебом, оберстом Беккером и другими высшими офицерами нашей дивизии. Наш полк должен был атаковать Можки следующим утром; фон Рихтгофен обещал нам непосредственную поддержку «штуками» с воздуха.

Погода ухудшилась: снова полил дождь, прерываемый время от времени небольшими снежными зарядами. Мы все промокли до нитки, а машины с боеприпасами и провиантом — как всегда в такую погоду — застряли где-то позади и еще не нагнали нас. Не было, конечно, и никаких намеков на обещанное еще две недели назад зимнее обмундирование. На дополнительные запросы Беккера были получены обнадеживающие заверения, общий смысл которых состоял в том, что скоро мы все получим, проблема лишь в незначительной задержке поставок из-за неблагоприятных погодных условий. В дополнение к моим личным переживаниям я еще и приболел — вероятно, просто простудился от переохлаждения.

В 1.45 пополудни 25 октября мы с Генрихом находились в небольшой ложбине всего в трехстах метрах от русских позиций. Воздух над нашей головой время от времени вспарывали вражеские пулеметные очереди, не причинявшие нам, однако, никакого вреда. Вот на горизонте показалась стремительно приближавшаяся к нам группа из четырнадцати «штук». Дойдя в красивом четком строю до вражеских позиций, они — прямо над нашими головами — стали одна за другой проваливаться в свое боевое пикирование. Пикируя практически отвесно, они издавали душераздирающий вой. Мне казалось тогда, что все они избрали своей целью почему-то именно нас с Генрихом… Полностью доверяя мастерству наших летчиков, я все же прижался как можно плотнее к земле. В самый последний момент они, как мне показалось тогда, каким-то чудом немного изменили угол своего смертоносного пикирования, и бомбы упали точно на позиции русских. Вспышки взрывов, грязь, клочья дерна, пулеметы, люди — все это разом взметнулось в воздух. Земля под нами ходила ходуном. Завороженные этим фантасмагорическим зрелищем, мы даже поднялись на ноги. Из русских зениток огонь вели теперь всего одно-два орудия, да и то какими-то единичными выстрелами. Мы ринулись в атаку, и в это же время «штуки» совершили еще один заход — на этот раз на предельно малой высоте, щедро поливая противника огнем своих пушек и пулеметов. Прорвав штурмом вражескую оборону, мы расстреливали в упор всех, кто не сдавался сразу же. К пяти вечера деревня Можки была в наших руках. Через час всем раненым была оказана необходимая помощь, а все погибшие — похоронены. В 7.30 вечера мы получили из штаба дивизии приказ оставить Можки и немедленно вернуться на наши исходные позиции.

По всему батальону вихрем носились самые разнообразные слухи и догадки. Почему нам приказано отступить после того как мы отбили у противника столь обширную территорию? Неужели нам предстоит окопаться здесь с дальним прицелом на зиму? Не захлебнулась ли в непролазной грязи атака на Торжок нашей 3-й бронетанковой группы? Не является ли данный приказ временным ограничением нашего наступления перед окончательным и победоносным броском на восток, к Москве? Или, может быть, наш генерал Аулеб просто струсил? Все, что мы знали более или менее точно, — это то, что по-прежнему льет как из ведра, а наши машины, тяжелые орудия, танки и снабжение — все безнадежно застряло где-то позади.

Оказалось, что главной причиной были «Т-34». Кроме того, Аулеб решил, что мы прорвались слишком далеко вперед и оголили наши фланги, но главной причиной нашего первого отступления были все же «Т-34». Этот новый тип русских танков практически беспрепятственно прорвался через позиции соседней с нами дивизии, да и у нас, впрочем, тоже не было ничего более-менее серьезного, чтобы противостоять ему. Поговаривали, что «Т-34» обладает могучей сокрушительной силой и защищен непробиваемой броней, а еще раньше бытовало мнение, что он вообще непобедим. Легенды об устрашающих подвигах «Т-34» распространялись по всему фронту подобно дикому пожару по лесному сухостою. Наши 37-миллиметровые противотанковые пушки оказались против него беспомощными и получили обидное прозвище «противотанковые хлопушки». Одно из наших славных и бесстрашных противотанковых подразделений, оснащенных этими 37-миллиметровыми орудиями, попало из них по «Т-34» более сорока раз, но это чудовище при этом даже не вздрагивало, даже от прямых попаданий, а лишь хладнокровно наезжало на пушки и подминало их под себя, будто игрушечные. На том этапе войны успешно противостоять «Т-34» могли лишь «Panzer IV», имевшие 75-миллиметровые орудия (да и то когда действовали совместно с нашими штурмовыми батареями), да еще разве что, 88-миллиметровые зенитные орудия.

Офицеры нашего батальона прекрасно осознавали тот прискорбный факт, что против этого нового оружия противника мы пока беспомощны, но тем не менее немедленно распространили призыв изыскать какие-то новые средства, чтобы противостоять ему. Командиры взводов экспериментировали с различными комбинациями мин и ручных гранат в одно концентрированное целое повышенной, соответственно, взрывной силы. Например, мощная Т-мина (противотанковая мина) увязывалась воедино с одной или более ручными гранатами, а для надежности связки все это упаковывалось еще и в вещмешок таким образом, чтобы снаружи оставался лишь взрыватель ручной гранаты. Из добровольцев формировались особые противотанковые команды, задачей которых было прорываться к «Т-34» и забрасывать эти самодельные бомбы им под днище. Далее они взрывались сами под действием на них веса танка. Такой способ борьбы с танками был практически самоубийственным для его исполнителей, и, применяя его, погибло много наших людей. Некоторые взрывались вместе со своей смертоносной ношей и вражеским танком. Но, с другой стороны, таким образом было успешно уничтожено и немало «Т-34». А самое главное заключалось в том, что пехотинцы, увидев, что это чудовище вполне успешно можно уничтожать, вновь обретали уверенность в себе. Действительно эффективные 75-миллиметровые противотанковые артиллерийские орудия поступили на вооружение лишь спустя девять месяцев.

Можки были самой северо-восточной точкой, которой мы достигли, а северный фланг главной линии боев так и закрепился примерно в тридцати километрах от Торжка. Таким образом мы защищали северный фланг 2-й, 4-й и 9-й армий, брошенных в полном составе на Москву. Увы, этот главный удар захлебнулся и иссяк на первых же шагах. Тогда как далеко на юге Группа армий «Юг» успешно захватила Харьков и Сталино, Группа армий «Центр» снова увязла в грязи на самых подступах к Москве. И снова над окружавшей нас отчаянно однообразной и унылой сельской местностью потянулись бесконечные густые серые тучи. И снова лил бесконечный, не прекращавшийся ни на одну минуту дождь.

В дверном проеме моего перевязочного пункта стоял безупречно, с иголочки одетый майор с широкими красными лампасами вдоль брюк. В нищей и убогой русской деревне он выглядел до смешного неуместно. Когда часть нашего батальона вернулась в Васильевское, его теплая меховая куртка вызвала у многих невольный завистливый вздох. Деревня теперь была занята по частям ветеринарной ротой, интендантскими частями, артиллеристами, а также самыми разнообразными группами и подразделениями второй линии, все еще пытающимися догнать войска первой линии. Майор с красными лампасами одним только своим видом вызывал невольные воспоминания о Германии и свободной штатской жизни; он и его меховая куртка, должно быть, совсем недавно прибыли из мест, весьма и весьма удаленных от передней линии фронта. И вот это существо из иного мира входило в мой убогий в своей грубой простоте перевязочный пункт. Я инстинктивно вскочил по стойке смирно и порывисто отдал ему честь, как какой-нибудь зеленый унтерарцт в учебной части.

— Оставьте это, доктор, — величаво остановил он меня. — Я здесь не для того, чтобы инспектировать ваш лазарет, а с неофициальным и даже, некоторым образом, частным визитом.

— Чем обязан, — поинтересовался я, — высокой честью принимать вас у себя?

— Меня привели к вам две причины, доктор, — ответил он, сделав рукой пригласительный жест садиться. — Во-первых, я хочу ознакомиться с истинным положением на фронте. А во-вторых, у меня есть к вам личная просьба как к врачу.

— Рад быть полезным, герр майор.

— Окажите мне любезность, доктор, почтите своим визитом мое скромное место постоя сегодня вечером.

— С радостью, герр майор, — ответил я. — Смена ковров почти всегда вносит в жизнь приятное разнообразие.

— Боюсь, что с коврами у меня там не очень богато, — улыбнулся майор, — но, пожалуй, все же найдется кое-что, чего вы, как фронтовик, наверное, давно уже не видели.

Он был прав. Этим «кое-чем» оказалась бутылка явно не дешевого французского коньяка, и она действительно являла собой в наших краях редкое и захватывавшее дух зрелище. Ординарец майора принес ее из его роскошного и не по-фронтовому сиявшего полировкой и хромом автомобиля. Торжественно водрузив ее на стол, он удалился, но вскоре вернулся со свежим сыром, который майор приказал нарезать маленькими аккуратными кубиками. Пока майор неторопливо говорил о чем-то, откупоривая бутылку, я старательно следил за тем, чтобы не залить стол собственной слюной. Майор, казалось, не особенно интересовался аппетитными кубиками сыра, а мне, в свою очередь, было чрезвычайно трудно следить за тем, что он говорил. Наконец, он провозгласил первый тост за меня. Я с готовностью поднял свой стакан и хотел уже было подняться сам, но он остановил меня:

— Пожалуйста, не надо, дорогой доктор! Прошу вас, прошу вас, сидите! Давайте обойдемся без ненужных формальностей.

Великолепный коньяк прямиком из Франции и восхитительный сыр, вприкуску с которым мы его попивали, ограничили мое участие в беседе коротенькими ремарками на неспешную речь майора. Но тем не менее меня все время одолевала одна и та же мысль: «Неужели все это — лишь проявления простодушного дружелюбия? Что может скрываться за столь экстравагантным и расточительным обхаживанием чудаковатого фронтового доктора?»

Прежде чем майор раскрыл причину своего гостеприимства, несколько стаканчиков коньяка уже успели погрузить меня в более расслабленное и благодушное настроение. Причина эта оказалась чрезвычайно конфиденциальной: у герра майора, как он сообщил мне шепотом, были… мандавошки. Вот и вся причина. Всего лишь обычные мандавошки.

Я чуть не рассмеялся, но вовремя опомнился и заверил его, что он может совершенно не беспокоиться: я приготовлю для него маленький флакончик с особым составом, который обязательно, всенепременнейше поможет ему.

— Воспользуетесь им всего три раза — я объясню как, — и, уверен, вы избавитесь от ваших мандавошек, герр майор. И эти бабочки любви — как очаровательно именуют их французы — лишь помогут вам сохранить воспоминание о приятном романтическом эпизоде вашей жизни.

— Да вы еще и поэт, а не только доктор, — рассмеялся он, поднимая свой стакан.

Мы чокнулись и выпили за любовь. С каждым очередным глотком мы становились все раскованнее, и майор заговорил о своем отношении к течению войны более откровенно. Он был намного лучше информирован об общем положении, чем любой из гораздо более высокопоставленных фронтовых офицеров. Я вряд ли был бы столь же впечатлен, если бы имел личную беседу, скажем, с самим фон Браухичем.

— Картина событий в Москве, которую я сейчас намерен вам обрисовать, имела место десять дней назад, — заявил он к моему немалому удивлению, — так что можете считать ее точной. Такова известная нам официальная версия, основанная на допросах пленных и на сведениях, полученных от наших разведчиков.

Московская газета «Правда», как поведал он мне далее, совершенно открыто писала о том, что столица России в огромной опасности. Коммунистическая верхушка и высшие генералы не надеялись больше на то, что город удастся удержать. Среди мирных жителей возникла паника, и все, кто мог, спасались бегством на восток. Семьи и родственники высокопоставленных людей уже эвакуированы из Москвы по воздуху. Из города уже вывезены Государственные архивы, золотые слитки Государственного Сбербанка, сталинский секретариат, а также персонал всех важных государственных организаций. Все стратегически важные строения, заводы и даже сам Кремль заминированы и будут взорваны, как только немцы войдут в Москву. Гражданское население вооружается самыми невообразимыми видами импровизированного оружия. Женщины и университетские профессора формируются в отряды так называемого «народного ополчения». Во многих районах города процветают вооруженный разбой и мародерство.

Однако Сталин прекрасно осознавал важность Москвы и для себя, и для своего народа, и как символа коммунизма для всего остального мира. Готовясь отстаивать город со всем возможным ожесточением, он приказал направить туда значительные военные силы из Сибири. В финальную битву за Москву должен был быть брошен практически каждый годный к военной службе мужчина. Вдобавок к этому восточные рубежи России оставались практически незащищенными, и в случае нападения Японии на Россию они не встретили бы там ни малейшего сопротивления. Усугубляя всеобщее замешательство и растущую панику, толпы поспешно покидавшего город гражданского населения практически парализовали работу городских железнодорожных вокзалов и, по сути, заблокировали собой все выходящие из города в восточном направлении железнодорожные линии. По этой же причине почти полностью оказалось парализованным все железнодорожное движение от Москвы до Урала — вплоть до того, что оказывалось невозможным обеспечивать следование военных эшелонов с войсками и всем остальным, необходимым фронту.

— Поверьте мне, дорогой доктор, когда Москва падет, вся остальная Россия будет вскоре выведена из боевых действий в результате собственной внутренней революции, — закончил майор.

Некоторое время я сидел и пытался обдумать все эти слишком уж приободряющие новости, а затем осторожно заметил:

— Но ведь если все обстоит именно так, как вы излагаете, то вряд ли нас ожидают впереди какие-либо неприятности…

— Именно так! Хватит неприятностей! Их уже просто не может быть. Когда закончилась двойная битва за Вязьму и Брянск, потери русских убитыми или захваченными в плен составили около восьмидесяти процентов от общего числа сил, предназначенных для обороны Москвы. Нам не повезло лишь в том, что против нас оказалась погода, и наше наступление погрязло в осенней распутице. Но, говорю вам, как только прекратятся дожди или установятся первые морозы, три наши армии сойдутся воедино и Москва должна стать нашей. Это будет означать конец всей России и заставит трепетать весь мир!

Было уже довольно поздно, и, поразмыслив еще намного над услышанным, я сказал:

— Позвольте мне, герр майор, принести вам то лекарство прямо сейчас. Лазарет тут не очень далеко, и это не займет слишком много времени.

— Но не удобнее ли будет, если я зайду за ним сам завтра?

— Лучше начать лечение безотлагательно, прямо сегодня, перед тем как укладываться спать — тем быстрее вы избавитесь от этих маленьких паразитов.

Когда я вышел, пошатываясь, на улицу, дождь, как обычно, с шумом барабанил по крышам. Не успев сделать и нескольких торопливых шагов, я поскользнулся и, не удержав равновесие, плюхнулся в грязь всеми четырьмя точками! В тот момент это показалось мне не имеющим решительно никакого значения и, приняв вертикальное положение, я не слишком уверенной походкой направился к лазарету. Пока Генрих пытался стряхнуть грязь с моих колен и рукавов, я велел Мюллеру немедленно приготовить пузырек специфического снадобья для милейшего герра майора. Уже через несколько минут Мюллер протягивал мне пузырек с широченной улыбкой на лице.

— Что смешного?! — строго вопросил я.

— Ничего. Просто от герра ассистензарцта очень мило пахнет.

— Чем? Коньяком?

— От герра ассистензарцта пахнет Францией.

— Возможно, мы скоро снова окажемся во Франции, мой дорогой Мюллер, — смягчившись, весело проговорил я, вспоминая полные радужного оптимизма прогнозы майора. — Это вполне, вполне вероятно.

С этими словами я вывалился на улицу, категорически отказавшись от предложений проводить меня.

— Это применяется только наружно, герр майор, — сказал я, вручая ему пузырек. — Дайте-ка я лучше на всякий случай напишу это сам сверху.

Крупными печатными буквами я написал на ярлычке: «ЯД: ТОЛЬКО ДЛЯ НАРУЖНОГО ПРИМЕНЕНИЯ!»

Майор с благодарной улыбкой взял у меня пузырек и, доставая из кармана свою авторучку, скрылся в доме, велев подождать его минутку. Вернулся он с точно такой же бутылкой коньяка, что мы пили, но несколько большего объема. На этикетке было аккуратно выведено крупными четкими буквами: «ЯД: ТОЛЬКО ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО УПОТРЕБЛЕНИЯ!!!»

2 ноября, ровно через месяц после того, как началась битва за Москву, нашим частям было приказано окопаться.

В течение нескольких последовавших за этим дней мы выкапывали траншеи и сооружали блиндажи перед деревней Князево, рядом с которой нашему батальону был выделен оборонительный сектор длиной примерно три километра. Земля была пока еще довольно мягкой и податливой, поэтому мы без особых затруднений выкопали еще и несколько ловушек для танков. Специально для «Т-34» мы подготовили особые сверхмощные минные заграждения на обоих подступах к деревне. Каждое из них представляло собой противотанковую мину, от взрыва которой должно было сдетонировать более тонны (!) заложенной под ней дополнительной взрывчатки. Кроме этого, каждый взвод запасся связками противотанковых мин и ручных гранат, готовых к немедленному применению против «Т-34». На опушке леса рядом с деревней были организованы посты сторожевого охранения, а система траншей была вырыта таким образом, что связывала нас с соседним батальоном. Мой перевязочный пункт, расположенный прямо по соседству с батальонным постом боевого управления, обладал таким мощным защитным бронированным покрытием — в особенности с наиболее вероятного направления нападения, — что мог защитить нас даже от огня вражеских танковых орудий.

С тактической точки зрения наши минные заграждения были установлены очень по-хитрому, а артиллерийские расчеты были рассредоточены таким образом, что могли захватить своим огнем в вилку любую вероятную цель на всей эффективной дальности своей стрельбы, а также немедленно переносить огонь на любой требуемый и предварительно пристрелянный сектор. 2-го же ноября состоялось обсуждение всех этих вопросов на дивизионном уровне. В результате было принято решение провести в четырехнедельный срок возведение зимней и максимально укрепленной линии оборонительных сооружений, которые не только сделали бы нас почти неуязвимыми, но и послужили бы достаточной защитой от грядущих морозов. И все же мы с неослабевающим нетерпением ожидали прибытия обещанного нам зимнего обмундирования.

Ходили слухи, что эта линия укреплений должна быть построена с привлечением значительных сил резервных подразделений, сил организации Тодта и русских добровольцев, тогда как наши действующие дивизии продолжили бы свое продвижение к Москве. На случай самого неудачного развития нашего наступления мы имели бы возможность отступить на заранее подготовленные и хорошо укрепленные рубежи, провести там остаток зимы и собраться с силами для второго решительного штурма столицы России уже весной. Все считали этот план вполне разумным.

Все эти меры предосторожности были, по сути, следствием рекомендаций опытных боевых офицеров, приписанных к Верховному Командованию, но Гитлер относился к ним негативно, как к стратегически-ошибочным. Фюрер полагал, что если солдаты будут знать, что за спиной у них имеется оборонительный рубеж, куда они могут в случае чего отступить, то от этого пострадает их моральный и боевой дух.

— Гитлер одержим Нибелунгами, — прокомментировал это Кагенек. — Он, скорее, прикажет пожечь все мосты у нас за спиной.

Но пока мы окапывались здесь, другие наши дивизии — те, что были южнее, — все еще очень тяжело и медленно тащились к Москве, а некоторые и оттеснялись в обратном направлении. Они терпели огромные потери в живой силе и технике от ударов, наносившихся по беспомощно барахтавшимся в грязи колоннам со стороны не слишком уже многочисленных остатков оборонявшейся Красной Армии. Нам еще, можно сказать, очень повезло, что мы сумели вовремя достичь нашей цели — Калинина и железнодорожного сообщения Москва — Ленинград. Мы были северо-восточным краеугольным камнем Группы армий «Центр», и когда русские поняли, что наступление со стороны нашего фланга застопорилось, они принялись спешно усиливать противостоящие нам войска дополнительными танковыми, артиллерийскими и пехотными подразделениями. 3 и 4 ноября были легкие ночные заморозки, сковавшие льдом дороги и облегчившие доставку нам боеприпасов и продовольствия, но в то же время и упростившие русским задачу усиления своих частей.

Нойхофф, Беккер и я были — от нечего делать — заняты тщательным осмотром отпущенных нами недавно бородок, когда вдруг в комнату ворвался бегом посыльный из 10-й роты.

— Русские атакуют сектор 10-й роты и соседний батальон значительными силами пехоты и танками! — не переводя дыхания, выпалил он.

Невзирая на интенсивный заградительный огонь нашей артиллерии и противотанковых подразделений, восемь русских «Т-34» все же прорвались на наши позиции в том месте, где линия наших оборонительных укреплений соединялась с аналогичной линией следующего батальона. К счастью, все следовавшие за ними и под их прикрытием пехотинцы были быстро положены на землю плотным огнем наших пулеметчиков. Для начала «Т-34»-е опрокинули, искорежили и вдавили в землю два наших 37-миллиметровых орудия, наглядно продемонстрировав нам, что против них эти орудия — действительно лишь «противотанковые хлопушки». Шесть из восьми этих чудовищ лихо развернулись на месте и устремились к деревне, расположенной по правую руку от нас, а оставшиеся два, сделав широкий полукруг в объезд, ворвались на главную улицу занимаемой нами деревни с тыла.

Пока эти два стальных монстра с устрашающим ревом и лязганьем катили вдоль улицы, вся деревня как будто вымерла — не было видно ни единой живой души. Буквально каждый солдат затаился в своем укрытии. Я осторожно выглянул сквозь щели закрытых ставен на окнах лазарета и, полный самых дурных опасений, наблюдал, как эти бронированные гиганты проезжают мимо меня на расстоянии всего каких-нибудь трех-четырех метров! Про себя я молился, чтобы русским танкистам не взбрело в голову пальнуть хотя бы один раз по этому нашему маленькому и никому не мешающему домику, иначе быть бы нам всем погребенными под его обломками. Вдруг из-за следующего дома наперерез танкам стрелой метнулся немецкий солдат и швырнул под гусеницы одного из них огромную связку из противотанковой мины и ручных гранат. Громыхнул жуткий взрыв, и танк, будто споткнувшись, замер, охваченный языками разгоравшегося из-под днища пламени. Его экипаж проворно, один за одним, повыпрыгивал наружу и попытался догнать неповрежденный танк, но был сразу же перестрелян нашими. Попытка подорвать подобным же образом и второй танк оказалась неудачной. Связка гранат угодила ему не под днище, а по кузову и, соскользнув с него, упала на дорогу, где разворотила своим взрывом огромную воронку. «Т-34» произвел несколько явно не прицельных выстрелов, не причинивших нам почти никакого ущерба, затем медленно развернулся и рванул вдоль улицы в обратном направлении — вслед за другими, в соседнюю деревню.

Отовсюду — из домов, траншей и прочих укрытий — на улицу хлынули солдаты и все как один кинулись осматривать горевший «Т-34», который на тот момент был самым современным и грозным танком в мире. Он находился в массовом производстве в Сталинграде и Магнитогорске, а также на целом ряде заводов на Урале и в Сибири. Он был ниже, чем все существовавшие до него типы танков, и имел чрезвычайно мощную бронезащиту, а обводы корпуса были спроектированы таким образом, чтобы попадавшие по нему снаряды отскакивали рикошетом, не причиняя практически никаких повреждений. Танк имел сильно бронированную башню, 76-миллиметровую пушку, пулеметы и мог развивать при этом значительно большую скорость, чем любой другой из известных нам танков. Стальное чудовище разгоралось все сильнее, и люди благоразумно расступились подальше. Эта предосторожность, впрочем, оказалась излишней: даже когда внутри него с жутким утробным гулом рванул боекомплект, это не причинило никому никакого вреда, так как, казалось, никакая сила на свете была не в состоянии пробить броню «Т-34» ни снаружи, ни изнутри.

Эпицентр боя продолжал смещаться вправо от нас — туда, где соседний батальон с огромным трудом, но все же справлялся с натиском семи «Т-34»-х, сопровождаемых значительными силами пехоты красных. Однако по завершении боя ко мне на перевязочный пункт было доставлено всего шестеро наших раненых. Одним из них был Земмельмайер — помощник нашего повара. Он навещал своего приятеля из 10-й роты, когда вдруг шальная русская пуля угодила ему прямо в шею. Теперь он лежал в полубессознательном состоянии на полу перевязочного пункта. Земмельмайер был очень бледен и еле дышал. Было ясно, что он потерял очень много крови и к тому же страдал от жестокого болевого шока. Пульс был очень слабым и редким. Пуля вошла в шею тремя сантиметрами ниже левого уха, но по внешнему виду сама эта рана казалась гораздо менее серьезной, чем его общее состояние. Пуля, должно быть, была совсем уже на излете, поскольку, когда я прозондировал рану, я нащупал ее всего в пяти сантиметрах от входного отверстия. Пуля застряла в тканях, чуть-чуть не дойдя до шейных позвонков. Сонная артерия, к счастью, оказалась не задета, иначе Земмельмайер наверняка истек бы кровью насмерть, еще когда его несли на перевязочный пункт.

Состояние раненого позволяло предположить, скорее, чрезвычайно сильное нервное потрясение, нежели коллапс (резкий упадок сил, изнеможение) вследствие большой потери крови. Вероятно, пуля повредила некоторые жизненно важные вегетативные нервные волокна и, возможно, оказывала критическое давление на какой-нибудь важный кровеносный сосуд или нервный узел. Я очень осторожно ввел в рану пинцет, надежно захватил им заднюю часть пули и, почти не прилагая усилий, сумел извлечь ее наружу. Кровотечение из раны несколько усилилось, но было чисто венозным. Мы немного приподняли пациента, чтобы наложить ему повязку, но при этом его общее состояние вдруг резко ухудшилось. Я велел Мюллеру немедленно приготовить шприц с «Кардиозолом», который стимулировал бы работу сердца и общее кровообращение.

Мы наложили повязку на рану и осторожно опустили Земмельмайера на соломенную подстилку, как вдруг он несколько раз судорожно, но очень слабо хватанул воздух ртом и неожиданно, как-то сразу перестал дышать совсем. Я быстро схватил шприц с «Кардиозолом», ввел иглу в вену на руке и произвел энергичную инъекцию. Мюллер автоматически подал мне стетоскоп, и я стал внимательно прислушиваться к сердцебиению.

— Остановка сердца! — в отчаянии воскликнул я.

Мюллер и Генрих уставились на меня широко распахнутыми от недоумения глазами.

— Умер? — прошептал Генрих одними губами.

— Острый паралич сердца. Придется делать прямую внутрисердечную инъекцию.

От изумления у Мюллера прямо-таки, что называется, отвисла челюсть.

— Да, мы сделаем укол прямо в сердце. Быстрее, Мюллер, десятисантиметровую иглу и один кубик «Супраренина»… Генрих! Тампон с йодом. Живее!

Я обработал йодом область сердца, и как только отбросил тампон, Мюллер подал мне шприц с длинной тонкой иглой. Я осторожно ввел ее в четвертое межреберное пространство грудной клетки. От моей способности попасть с первой попытки точно в предсердие зависела жизнь человека. Я направил иглу вниз, к задней поверхности грудной кости, и на глубине трех сантиметров ощутил легкое сопротивление. Это была сердечная мышца. Значит, пока все шло хорошо. Я быстро прошел сквозь нее, и в этот момент сердце вздрогнуло и сжалось в результате реакции на постороннее механическое воздействие. Игла продолжала свое движение вниз. Теперь она была на глубине примерно пяти сантиметров в правом предсердии. Втянув в шприц немного темной венозной крови, смешавшейся в нем с «Супраренином», я убедился в том, что игла попала точно туда, куда следовало. Медленно произведя инъекцию «Супраренина», я плавно вытащил иглу обратно. Стимулятор попал точно по адресу; вопрос теперь был лишь в том, достаточной ли окажется введенная доза, чтобы преодолеть паралич.

— Генрих, искусственное дыхание! — резко бросил я и, убедившись, что он все делает правильно, сам принялся за прямой массаж сердца. Прервавшись на несколько секунд, я решил проверить результаты наших усилий с помощью стетоскопа. И услышал то, о чем так молился про себя, — тихие, едва различимые на слух толчки сердцебиения! Сердце снова заработало.

— Мюллер, поднеси зеркало к его губам, — приказал я.

Стекло вначале было чистым, но меньше чем через минуту вначале слегка затуманилось, а потом запотело целиком. Земмельмайер снова начал дышать. Его грудная клетка вначале потихоньку, а затем все энергичнее вздымалась и опадала, вздымалась и опадала — в такт его первым вдохам-выдохам в этой новой жизни после смерти. В качестве дополнительного стимулятора я ввел ему в вену «Лоболин», и дыхание стало заметно глубже и ритмичнее.

Примерно через пять минут Земмельмайер медленно приоткрыл глаза и постепенно сфокусировал взгляд на окружавшей его обстановке, как будто плавно и отнюдь не сразу возвращался к нам очень, очень издалека…

— Где я? — неуверенно спросил он, медленно, одно за другим, обводя взглядом все три наши лица. — Торговцы пилюлями. Клистирные трубки! Значит, я, наверное, ранен. Странно. Это, черт побери, даже как-то забавно.

Мюллер и Генрих рассмеялись.

В довершение — для того, чтобы восполнить значительную потерю крови и поддержать работу сердца, — мы сделали Земмельмайеру переливание 300 миллилитров заменителя крови «Перистон», а затем наконец занялись другими ранеными. К тому времени, как мы закончили с ними, Земмельмайер — как ни удивительно — оправился уже в достаточной степени для того, чтобы быть отправленным вместе с четырьмя другими тяжело раненными в тыловой госпиталь.

Бой в соседней деревне все еще продолжался, и санитарные машины нужны были там в самую первую очередь — поэтому я решил отправить пять своих тяжелых случаев в тыл колонной из пяти конных повозок. Раненые были тепло укутаны в дорогу шерстяными одеялами и уложены на толстые мягкие соломенные подстилки.

Земмельмайер совсем уже почти ожил и позвал других кухонных буйволов, которые собрались у повозки, чтобы проводить его.

— Так не забудьте же, суп я уже посолил! — в который уже раз крикнул он им из уже двинувшейся повозки.

Генрих, проникшийся благоговейным ужасом, все никак не мог оторвать округленных глаз от этого живучего великана из Кельна.

— Вернувшийся из царства мертвых!.. — тоже уже в который раз зачарованно бормотал он себе под нос.

Повалил снег. Земля была уже достаточно промерзшей и твердой, снег постепенно покрывал ее все больше и больше и, можно сказать, почти на глазах укутал все окрестности пушистой белой мантией. В течение одного дня мы впервые встретились сразу с двумя главными видами оружия, которыми должны были действовать против нас в ходе русской кампании, — с «Т-34» и с «Генералом Зима». По нашему тогдашнему разумению, «Т-34» представлял для нас гораздо большую угрозу; но не прошло и нескольких недель, как мы в корне пересмотрели это наше мнение.

Моя маленькая колонна из пяти конных повозок, каждой из которых правил русский кучер, решительно тронулась в путь прямо по свежевыпавшему снегу. Кроме пятерых санитаров-носильщиков с ней отправились Кунцль и, за старшего, унтер-офицер Тульпин. Маленький Мориц Мюллера бодро вышагивал во главе этой вереницы, а Макс со своей повозкой замыкал ее. Макса, однако, не устраивало быть разлученным со своим другом Морицем, вместе с которым они прошли по России уже более чем полторы тысячи километров, и кучеру Макса приходилось постоянно сдерживать его. Тульпину я велел после доставки наших раненых в госпиталь заехать на обратном пути вместе с повозками в соседнюю деревню и предложить соседнему батальону нашу помощь в транспортировке их раненых. Я предоставил Тульпину действовать по обстоятельствам, но предупредил его, чтобы он не подвергал колонну излишнему риску. Такое важное «назначение» польстило самолюбивой натуре Тульпина, и он не без гордости и удовольствия ответил мне на него: «Jawohl, герр ассистензарцт!» Я прикинул в уме, что к тому времени, когда Тульпин доберется до той деревни, бой там уже закончится и медицинская служба соседнего батальона будет как раз очень остро нуждаться во вспомогательном транспорте.

Я очень гордился своей отважной маленькой колонной и с умилением наблюдал, как они удаляются от нас по деревянному мосту через реку, вьющуюся, подобно длинной темной артерии, по заснеженному ландшафту. Столь мобильного, автономного и надежного транспортного отряда, как мои пять повозок, сказал я тогда самому себе, не имел больше ни один врач во всей дивизии. Они делали меня независимым от санитарных машин и избавляли от необходимости упрашивать выделить мне какой-нибудь транспорт, когда не было ни одной свободной санитарной машины. Я вернулся на перевязочный пункт. Мюллер и Генрих приводили его в порядок, смывая кровь с пола. Мюллер выглядел очень удрученным.

— В чем дело? — спросил я его.

— Все в порядке, герр ассистензарцт.

— И все же что-то не так, — продолжал настаивать я.

— Мюллер беспокоится за нашу колонну, — ответил за него Генрих. — Особенно за Макса и Морица. Он боится, герр ассистензарцт, что унтер-офицер Тульпин может не уберечь их — он слишком много рискует, да и относится к лошадям совсем не так, как мы.

— Они могут запросто сломать ногу на каком-нибудь из этих расшатанных рахитичных мостов, или их могут просто украсть! — не выдержав, взорвался наконец и Мюллер.

— Но ведь все то же самое могло бы случиться, даже если бы с ними был кто-нибудь из нас, — попытался успокоить его я.

— Co мной бы не случилось, — как-то очень убедительно возразил Мюллер. — А кроме того, герр ассистензарцт ведь знает, что в каждой части лошади в дефиците. За ними охотятся даже кухонные буйволы — и воруют их как заправские конокрады. Для их котлов любое мясо сойдет.

— Но ведь, Мюллер, раненые — прежде всего, а Тульпин — достаточно хорошо подготовленный унтер-офицер, разве не так?

— Jawohl, герр ассистензарцт, — только и оставалось, что ответить бедному Мюллеру.

Было бы вряд ли уместным говорить тогда Мюллеру, что я приказал Тульпину еще и оказать товарищескую помощь соседнему батальону.

Уже ближе к вечеру зазвонил телефон. Из штаба полка запрашивали информацию по нашему сектору и сообщили о том, что пять «Т-34» прорвались неповрежденными через наши оборонительные линии и благополучно догнали другие части красных; еще двух монстров мы все-таки одолели. Нам предписывалось пребывать всю ночь в боевой готовности.

Чтобы чем-нибудь заполнить тягостное ожидание, я решил навестить Кагенека. Как я и думал, я сразу же нашел его вместе с несколькими его людьми на его ротном посту боевого управления. Все уютно восседали вокруг огромной растопленной русской печи.

— Прямо как зажиточные русские крестьяне, — прокомментировал я эту компанию, стряхивая снег с ботинок.

— Заходи, заходи! Выпей с нами чаю! — весело отозвался Кагенек. — Я тебе вот что скажу: я обнаружил единственно правильный способ заваривать чай — с помощью самовара. Вообще, Россия, должно быть, прекрасная страна — в мирное время! Тройки, бубенцы, поющий самовар и добрая чарка водки… — драматически вздохнул он, подавая мне полную кружку дымящегося чая.

— Да, жаль, что сейчас все не так романтично, — многозначительно кивнул я. — Солдаты снаружи сидят в траншеях без зимнего обмундирования, если не считать, конечно, шерстяных кепок с опускающимися наушниками. А холодный ветер нещадно продувает их потрепанную и изношенную форму.

— Во всяком случае, благодаря морозу значительно упростилось снабжение, — заметил Кагенек. — Да и не так уж на самом деле и холодно — всего-то чуть-чуть ниже нуля, подумаешь!

— Это сейчас. А что, ты думаешь, будет дальше? — не без пессимизма спросил я.

В моей памяти снова само собой всплыло невеселое пророчество старого дровосека: «Жуки откладывают свои личинки очень глубоко в земле — зима, стало быть, будет ранней, долгой и суровой».

— А кстати, у меня есть свежие, прямо сегодняшние новости от Штольца! — резко сменив тему, воскликнул Кагенек. — Он умудрился передать нам весточку с колонной снабжения. Он, представляете, избежал отправки в Германию. Находится сейчас в тыловом госпитале в какой-то русской деревне и надеется, что вскоре снова будет вместе со всеми нами.

— Ох уж этот Штольц! Другие на его месте небо с землей перемешали бы, лишь бы оказаться обратно в Германии.

— Штольц очень понадобится нам этой зимой. Штольц и хотя бы еще несколько таких же, как он, — задумчиво проговорил Кагенек.

К тому времени, когда я распрощался с теплой компанией Кагенека «у камелька», уже стемнело, и я очень беспокоился из-за того, что до сих пор не было никаких новостей о моей санитарной колонне. Метель снаружи прекратилась, и над горизонтом как раз только что начала подниматься луна, заливая весь окрестный пейзаж своим мертвенным серо-серебряным светом. Время от времени где-то на передовой в воздух взметывались разноцветные сигнальные и осветительные ракеты, как будто напоминая, что временно воцарившиеся вокруг мир и покой — не более чем иллюзия. Подняв воротник мундира, я направился к перевязочному пункту. Снег под ногами был настолько мягким, что я почти не слышал собственных шагов.

Мюллер сосредоточенно листал какой-то армейский журнал; Генрих сидел по другую сторону от керосиновой лампы и писал письмо.

— Никаких новостей насчет Тульпина?

— Совершенно никаких, — мрачно отозвался Мюллер.

Я присел к столу рядом с ними.

— Домой? — спросил я у Генриха.

— Да, моей жене, герр ассистензарцт.

— Где она живет?

— В Хёрсте, недалеко от Детмольда, — ответил он. — У нас там маленькая ферма, и она живет на ней с нашей маленькой дочкой и моим тестем.

— Так ты, значит, воинственный тевтонец! — улыбнулся я.

— Так же, как и Мюллер, — как бы не принимая моего шутливого тона, с достоинством ответил Генрих. — И таких, кстати, в нашем батальоне — большинство.

— Вот и прекрасно! Значит, нам нечего бояться русских. С вашей стороны — как воинственных тевтонцев — было очень любезно принять в ваш батальон и меня.

Но сколько бы я ни старался увести мысли моих товарищей куда-нибудь в сторону от мрачных раздумий о Тульпине и нашей санитарной колонне, у меня ничего не получалось. Да и меня самого терзала совсем уже не шуточная тревога.

— Почему, интересно, Тульпин так задерживается? — не выдержал в конце концов Мюллер, после того как мы примерно с полчаса старательно пытались скрывать друг от друга одолевавшие нас страхи и самые ужасные опасения.

— Не волнуйся, Мюллер. Сегодня ясная лунная ночь.

Мне показалось вдруг, что я услышал скрип конской упряжи. Я рывком открыл дверь и выскочил наружу. По дороге прямо ко мне медленно шла и тянула за собой повозку одна из наших маленьких лошадок. Кучера в повозке, однако, видно не было. Не было на повозке и тента, а внутри нее лежало что-то, напоминающее своей формой завернутого в одеяло человека. Лошадка подошла прямо к двери и остановилась. Это был Мориц. При свете луны я убедился в том, что в повозке лежал раненый немецкий солдат. К счастью, живой и не замерзший, поскольку был хорошо укутан одеялами.

— Тульпин! — позвал я.

Ни слова в ответ.

Следом за мной вышли Генрих и Мюллер с керосиновой лампой. Мюллер поднес лампу поближе к раненому. Это был фельдфебель, причем не из нашего батальона. Пульс у него был нормальный, да и общее состояние вроде бы вполне удовлетворительное. Я спросил у него, что случилось с нашей маленькой колонной.

— Я не знаю, — ответил он. — Насколько я могу вспомнить, мы, как мне кажется, угодили в засаду к русским. Была перестрелка — я слышал взрывы гранат и автоматные очереди. Наша колонна как раз только что выехала из деревни. Не из этой — я не знаю, насколько далеко или насколько близко это было отсюда. Я даже не знаю точно, что произошло. Я ничего не видел и даже пошевелиться не мог, поскольку у меня ранение в живот. Я знаю только, что повозка вдруг рванулась с места и какое-то время ехала довольно быстро. Я этого не видел, но чувствовал и слышал, что лошадь несла ее галопом, а потом перешла на рысь. Я не знаю, куда мы ехали. Я звал санитара, кучера, но никого уже не было…

— Мориц ранен! — вскрикнул вдруг Мюллер. — Вот, здесь, посмотрите скорее! Он ранен!

На боку Морица даже в темноте можно было рассмотреть огромную рваную рану в районе почек.

— Посмотрим через минуту, что мы можем с этим сделать, — сказал я и вернулся к фельдфебелю, который действительно оказался из соседнего батальона.

— А как вы очутились здесь? — спросил я его.

— Честное слово, не знаю. Должно быть, мы проделали длинный путь. По-моему, переехали через два моста. Но я это только слышал, а видеть мог лишь небо и звезды. И вот мы ехали и ехали, пока лошадь не остановилась, а сразу вслед за этим появились вы и начали говорить со мной.

— Что ж, Мориц доставил вас по правильному адресу, — покачал головой я. — Позвольте-ка мне осмотреть ваши раны.

Не снимая раненого с повозки, я быстро осмотрел его. Главным и по-настоящему серьезным было ранение мочевого пузыря. Как можно более безотлагательная операция могла бы стать для него хорошим шансом остаться в живых. Я приказал Мюллеру выпрячь Морица и заменить его какой-нибудь лошадью из штабной конюшни, а Генриху — подготовиться доставить раненого в тыловой госпиталь. И тут фельдфебель совершенно неожиданно разрыдался — видимо, сказалось вдруг накопившееся нервное напряжение, ранение, да еще и это суровое испытание с бесконечно долгой — в его восприятии — поездкой под зимним звездным небом на никем не управляемой повозке. Успокоившись и взяв себя в руки, он проговорил, обращаясь ко мне, сквозь все еще душившие его спазмы:

— То, что я здесь, герр ассистензарцт, — это всецело милость Господня. Я хочу кое-что сказать вам. Выслушайте меня, прошу вас.

Он рассказал мне, что до того, как оказаться в армии, он изучал богословие в Боннском университете, но терзался тогда мучительными сомнениями по поводу правильности избранного поприща.

— Но во время этой поездки я молил Бога помочь мне, если на то будет Его воля, — продолжал он. — И я всерьез поклялся, что если Он услышит мою молитву, то я посвящу Ему всю свою оставшуюся жизнь. И, герр ассистензарцт, я убежден, что Он ее услышал и произошло чудо. Он привел лошадь прямо к вашей двери.

— Но почему вы рассказываете мне все это? — спросил я.

— Потому, что вы — первый человек, которого я встретил и которому могу поверить это. После войны я снова вернусь к своей учебе и никогда больше не устыжусь того, что избрал делом своей жизни богословие. Я не сумасшедший, герр ассистензарцт, просто мое сердце сейчас слишком переполнено!

Появился Генрих в теплой куртке и без лишних рассуждений сразу уселся на козлы повозки и тронулся в путь. Я смотрел, как фельдфебель машет мне рукой на прощание, и знал, что он все еще благодарит Бога за свое маленькое, но глубоко личное чудо.

Мюллер по-прежнему понуро стоял около Морица, ласково и успокаивающе похлопывая его по морде.

— Бедняга, — проговорил он дрожащим голосом. — Кажется, ранение очень тяжелое. Не знаю даже, есть ли какая-нибудь надежда.

Я тщательно обследовал ужасную рваную рану и убедился в том, что она была проникающей в полость желудка, куда уже, вне всякого сомнения, проникла серьезная инфекция. Сделать тут можно было только одно — пристрелить бедное животное, чтобы прекратить его страдания. Не слишком, конечно, щедрая благодарность за героизм маленького храброго Морица.

— Давай сюда коня, — только и сказал я Мюллеру, смотревшему на меня глазами, полными слез.

Он в последний раз похлопал Морица по шее, и тот в ответ вскинул голову, как бы тоже прощаясь. Мы пошли вниз по улице, и я ласково обнимал маленькое чуткое животное за шею, точь-в-точь как это часто бывало раньше, когда мы заканчивали очередной дневной форсированный переход. Я остановился перед домом, в котором размещалась наша кухня, и позвал кого-нибудь из кухонных буйволов.

— Привел вот вам хорошего молодого коня, — сказал я одному из помощников повара. — Он смертельно ранен и все равно умрет, но вообще он идеально здоров.

Буйвол был очень удивлен тем, что коня им привел именно я.

— Пообещайте мне только одно — что его смерть будет мгновенной и безболезненной. Я настаиваю на этом. Вы меня понимаете?

Буйвол изобразил на лице подобие понимающей сострадательной улыбки. Мориц для него абсолютно ничем не отличался от дюжины забитых им за последнее время коней. Взяв у меня поводья, он еще раз кивнул головой и на всякий случай сказал:

— Герр ассистензарцт может быть уверен в том, что все произойдет быстро и наверняка.

Чувствуя себя крайне отвратительно, просто ужасно, я резко повернулся и ушел, оставив Морица, терпеливо и безропотно дожидавшегося у дверей кухни, когда его прикончат. Не успел я отойти слишком далеко, как у меня за спиной раздался выстрел — выстрел, означавший для Морица окончательное завершение длинного пути через Польшу, по Наполеоновской дороге, через Белоруссию, через мост у Полоцка, через озеро Щучье, через Волгу в эту маленькую деревеньку, пути, приведшего его в конце концов к клубящейся паром задней двери батальонной кухни.

Входя в наш перевязочный пункт, я пребывал в чрезвычайно мрачном расположении духа. Погруженный в свою печаль Мюллер неподвижно сидел на ящике с перевязочными материалами, оцепенело уставившись на мерцавший язычок пламени свечи. Никаких вестей о Тульпине так до сих пор не и было. Возможно, Мориц оказался единственным уцелевшим из всей колонны. То, что всех остальных перебили, а ему одному удалось как-то удрать, представлялось вполне вероятным. Чем больше я об этом думал, тем больше уверялся в том, что наша колонна была атакована и уничтожена превосходившими их числом русскими. Картина этой расправы рисовалась мне в самых мрачных тонах. Свеча постепенно оплывала, а медленно сменявшие друг друга минуты текли еще более неторопливой чередой. Ни словом не нарушая тягостную тишину, мы просто ждали, ждали и ждали… В конце концов сидеть на перевязочном пункте мне надоело, и я отправился на батальонный пост боевого управления. Там я рассказал Нойхоффу о возвращении Морица и на всякий случай спросил, не имеется ли каких-нибудь сведений об оставшейся части колонны из штаба полка.

— Нет, никаких сведений, — коротко ответил он мне.

Остальные офицеры, находившиеся на посту, готовились ложиться спать.

— А как вы, доктор, не собираетесь отдохнуть? — спросил Нойхофф. — В конце концов вы ведь ничего не можете предпринять в данной ситуации. Возможно, завтра будет еще большее Schweinerei (свинство) — вам следует поберечь себя и хотя бы немного поспать.

— Ну, я по крайней мере дождусь возвращения Генриха, — ответил я. — У меня там в лазарете есть кое-какие дела — так что будет чем занять время. Спокойной ночи!

Мюллер до сих пор восседал на ящике с бинтами все в том же окаменелом безмолвии и неподвижности. Я попросил его дать мне наш батальонный список убитых, раненых и пропавших без вести. В нем было сто восемнадцать имен. В общей сложности сто восемнадцать человек убитых и раненых за период начиная с 22 июня. Много ли это? Нет, на самом деле не так уж и много — чуть менее пятнадцати процентов от общей численности личного состава.

В самом начале списка стояли имена лейтенанта Штока и унтер-офицера Шафера. Далее, но тоже в начале, были Дехорн и Якоби. Потом Крюгер и Шепански, Штольц и Хиллеманнс, Макс Штайнбринк… Для меня все эти имена выделялись на фоне остальных, будто пропечатанные более жирным шрифтом. Я понимал, однако, что в эту обычную с виду конторскую книгу будет вписано в дальнейшем еще больше имен и что многие из них будут помечены сбоку крестом, означавшим смерть. Это вообще была Книга Смерти, Страданий и Боли. К счастью, я тогда не мог даже предположительно догадываться, насколько длинным получится этот список, сколькими именно именами он пополнится — в том числе многими очень дорогими для меня — при подведении итогов года.

Голоса снаружи! Мы с Мюллером, сталкиваясь друг с другом, бросились на улицу. К нам приближалась вереница конных повозок и сопровождавших их людей. Я быстро подсчитал: пять повозок, четыре лошади, Тульпин, Генрих, Кунцль и четверо русских добровольцев.

Тульпин подошел ко мне и доложил:

— Все раненые доставлены в госпиталь. Один санитар-носильщик оставлен там тоже, будучи раненым; один доброволец убит; один конь убит и один ранен; повозки-медицинское оборудование в сохранности.

Как же все это отличалось от тех ужасных картин, что я представлял в своем воображении! Я приветствовал их возвращение с такой радостью, как будто сам загробный мир сжалился и решил сделать всем нам бесценный подарок, отпустив их обратно. Меня просто распирало от радости!

— Спасибо, Тульпин, — сказал я. — Очень рад, что вам удалось вернуться обратно.

Я осмотрел колонну более пристально. Маленький Макс тащил сразу две повозки — вторую повозку подцепили к первой, когда был убит тот, другой конь. Мюллер уже тщательно осмотрел маленького Макса с головы до самых копыт.

— Все в порядке, Мюллер? — спросил я его.

— Да, герр ассистензарцт. Он не ранен.

Повозки были выстроены в ряд сбоку от лазарета, а все оборудование и одеяла внесли внутрь. Тем временем Кунцль и другие русские добровольцы отвели коней в конюшню. Когда все мы собрались на перевязочном пункте, я попросил Тульпина рассказать нам, что там у них произошло.

Он благополучно доставил всех наших раненых в тыловой госпиталь, а затем, как я и велел ему, направился в соседнюю деревню. Там им пришлось спрятаться и затаиться, пока не уйдут русские танки. Раненых было как раз пятеро, по числу повозок, — один в живот, другой в легкое и еще трое в бедро. К тому времени, когда они разместили всех их в повозках, уже совсем стемнело. Почти сразу после выезда из деревни они угодили в засаду, но защищались настолько отчаянно, что русские махнули на них рукой и оставили в покое. Вокруг было настолько темно, что отстреливаться приходилось, ориентируясь только на вспышки от выстрелов врага. В самом начале перестрелки русский доброволец, правивший Морицом, был убит прямым попаданием пули в голову. Как только он упал с козел, Мориц припустил галопом и скрылся. Еще один конь был застрелен насмерть, а санитар-носильщик — ранен в руку.

Отбившись от засады, Тульпин и его люди вернулись обратно в деревню, где от соседнего батальона, раненых из которого они везли, им было выделено сопровождение вплоть до самого госпиталя. Всю дорогу Тульпин напряженно вглядывался, как он рассказал мне, в темноту, стараясь высмотреть где-нибудь Морица и увезенного им раненного в живот, но все тщетно. Доехав до места стычки с красными, они подцепили повозку убитого коня к повозке Макса, и дальше колонна уже добралась до госпиталя без дополнительных приключений.

— Генрих к тому времени был уже там, а раненный в живот — на операционном столе. Вот так оно все и было. Это все, — закончил Тульпин.

Когда я добрался до штаба батальона, все там уже спали. Однако Нойхофф, страдавший вот уже много последних недель расстройством сна, бодрствовал.

— Вернулись? — спросил он меня шепотом.

— Да, герр майор, — прошептал я в ответ.

— Все?

— Почти. Все раненые были доставлены в госпиталь. Тульпин угодил в засаду, но проявил себя весьма похвальным образом, герр майор. Я считаю, что его следует рекомендовать для награждения Железным Крестом 2-го класса.

— Подайте мне подробное донесение об этом завтра утром, доктор. Я подключу его к другим ходатайствам о награждениях.

С этими словами Нойхофф пожелал мне спокойной ночи и повернулся на другой бок. Через пару минут, задув свечу, заснул и я, надеясь на то, что в эту ночь русские уже больше не побеспокоят нас.

Они действительно вели себя тихо не только всю оставшуюся ночь, но и значительную часть следующего дня, пока не потеплело и не начал подтаивать снег. Ближе к полудню на батальонном посту боевого управления появился Больски. Отсалютовав, он доложил Нойхоффу:

— Герр майор, я приказал арестовать унтер-офицера Шмидта по обвинению в трусости перед лицом врага, а также в неподчинении приказу.