"Спаситель Петрограда" - читать интересную книгу автора (Лукьянов Алексей)

I

За что купил — за то и продаю, а если и совру где, так не со зла, а по незнанию обстоятельств, так что не любо — не слушай, но и врать не мешай.

Так было: жила-была Татьяна Константиновна, и была у нее дочь Аня. Фамилия их была Абрамовы.

Мама главбухом работала, а дочка только-только институт закончила, Нижнемогильский государственный, который педагогический. Получила там специальность художник-педагог, и полгода уже учителем в школе оттарабанила.

И вот раз, в канун новогодья, числа двадцать пятого декабря, сидит мама Татьяна Константиновна дома, работает, дебет-кредит, баланс-декаданс… словом, подбивает бабки под конец двухтысячного, а дочка сидит — телек смотрит в другой комнате. И вечер, одиннадцатый час вроде как уже.

Анна вся из себя такая расслабленная, распаренная — ванну принимала со всякими травами и полезными минералами, голову помыла настоем крапивы, и волосы у нее в огромном полотенце на голове Останкинскую башню изображают. Аня в кресло с ногами забралась, и не просто так, а вместе с прелестными полными ножками забившись под мохеровый халатик, который в обычном своем состоянии едва-едва Аннушке до середины бедра достает. Торчат из халатика розовые пяточки и филейные части, смотрит Анюта какой-то триллер, хорошо Ане: сегодня пятница, завтра не на работу…

Вдруг — звонок в дверь. Через пару секунд — опять. Аня затуманенным взором посмотрела на настенные часы — и ужаснулась. Заглянула в телепрограмму — и ужаснулась еще больше. Выскочила в прихожую, порылась в кармане своей черной кроличьей шубы, висевшей на вешалке, извлекла оттуда какую-то смятую бумажку, разгладила, внимательно ее перечитала — и только тогда ужаснулась окончательно.

А звонок-то не унимается, видимо, тот, кто звонит, по жизни упертый субъект.

Анна вбежала к маме в комнату в превеликом волнении, однако мама, сидевшая к двери спиной и чрезвычайно поглощенная своей работой, волнительного состояния дочери не ощутила и бросила через плечо:

— Аннушка, открой, пожалуйста, это Душейко, видимо, кассеты принесла, надрывается сейчас.

Дочь на мамину просьбу не отреагировала решительно никоим образом. Она подошла к маме поближе, и ласково так, с любовью дочерней в голосе, повела свой разговор издалека.

— Мамочка, ты только не волнуйся…

А в прихожей по прежнему es leutet [1].

Мамочка, погруженная в свои дела, по-прежнему безмятежно отвечала дочери:

— А я и не волнуюсь. Аня, будь добра…

— Я… — Аня собралась с духом. — Мама, я… В общем, я вышла замуж.

— Ну, вышла и вышла, давно пора… — пробормотала Татьяна Константиновна, переписывая что-то с калькулятора в блокнот, и сломала ручку пополам.

Дочка зажмурилась.

Мама медленно развернулась на своем вертящемся — звонок — «компьютерном» кресле к Ане, задумчиво помассировала свои совсем еще не поседевшие виски и спросила, уже собравшись с мыслями:

— Так куда ты, говоришь, вышла?

Сцена была достойна того триллера, который только что смотрела Аня.

— Замуж, — растерянно пролепетала она, и реклама пива «Толстяк», звучавшая в телевизоре — звонок — резюмировала ситуацию: «Мужики-то не знают…»

Теперь ужаснулась уже вся семья Абрамовых.

Звонок.

— Как это понимать? — вопрос Татьяны Константиновны относился не к звонку, а к замужеству.

— Мамочка, ты только не волнуйся.

— Анечка, девочка моя, я совсем не волнуюсь, — успокоила любящую дочь Татьяна Константиновна.

(«Меня просто мандраж колотит», — продолжила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

— И кто же твой муж?

Звонок.

— Вот, — невпопад ответила Анюта и кивнула на дверь.

Мама посмотрела на входную дверь и в ней что-то зашевелилось. Возможно, это была прическа.

— Это он? — паника.

Звонок.

Паника.

Звонок.

Па…

Зво…

ни…

нок.

ка.

— У нас же срач в квартире, — бедная мама металась по квартире как электровеник, не зная, куда и спрятаться.

К слову: квартира Абрамовых была заботливо вылизана хозяйкой до зеркального блеска паркетных полов, однако сама Татьяна Константиновна так не считала. Она ужасно тяготилась теми двумя пылинками, что развалились под полкой для обуви, неровной складкой на — звонок — шторе, и (о, ужас) мусорным ведерком в туалете, которое уже на четверть было заполнено.

Вновь прозвенел звонок. Он вывел маму из состояния паники, она взяла себя в руки и прекратила метания, вошла в большую комнату, села на диван как заправская леди, и сказала не без восторга:

— Уже пять минут трезвонит. Упорный у тебя жених.

— Муж, — потупясь, поправила Анна.

— Ну да, ну да, муж, — как китайский болванчик закивала мама. — Как зовут-то героя твоего? И когда произошло столь знаменательное для нашей семьи событие?

Аня торопливо стала излагать:

— Геной его зовут. Гена Топтыгин, он на курс младше меня учился, но он старше меня, после армии. Мам, он хороший, красивый…

— Когда? — Звонок. — Вот зараза. Когда?

Звонок.

— Полтора года назад, — сдалась Аня.

— ????? — воскликнула теща со стажем аж в полтора года. — ?????

Звонокзвонокзвонокзвонокзвонокзвонокзвонок.

— Мама, — разрыдалась дочь. — Он там стоит уже долго, мама.

— О, господи, — вздохнула Татьяна Константиновна. — Иди, открывай.

И Анюта, вся в слезах и в растрепанных чувствах, побежала открывать дверь.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и тут же с воплем: «О, я только-только собирался вам позвонить, а вы уже открываете», в квартиру влетел действительно красивый высокий смуглый брюнет с напомаженными волосами и высоким, чуть-чуть с хрипотцой, но без фальцета голосом. Несмотря на сорокаградусный мороз одет он был лишь в ослепительно белый шелковый костюм, под которым зияла глухая черная сорочка с узким, похожим более на шнурок или удавку, золотым галстуком. Обут был Гена в черные лакированные туфли, которые, как чувствовал бухгалтер в Татьяне Константиновне, стоили не одну сотню даже не рублей, а по меньшей мере марок.

Двадцать лет назад Татьяна Константиновна была по профсоюзной путевке в Германской тогда еще Демократической Республике и заходила там в магазины, и видела подобную обувь. Ее не смог купить даже особист, прикрепленный к их бухгалтерской компании.

Да, туфли у Гены были самой обалденной частью его гардероба, вычурного и нелепого в условиях суровой уральской зимы.

— Здравствуйте, мадам, — воскликнул зять и неуловимым движением проскользнул от двери к дивану, в центре которого, как заправская, повторяю, леди, сидела мама Татьяна Константиновна. Он жадно припал тонкими теплыми губами к руке обомлевшей от такого напора тещи, и после этого сладострастного и целомудренного в то же время поцелуя выпалил: — Я безмерно счастлив и польщен личным знакомством с вами, о несравненная… — он вопросительно уставился на Татьяну Константиновну.

— Татьяна Константиновна, — выдавила та, и зять облегченно закивал головой.

— Ну конечно же, Татьяна Константиновна. Пожалуй, сразу перейдем к нашим делам? — утвердительным тоном решил этот апогей страсти (а именно так про себя назвала зятя младая, всего-то сорока одного годочка теща), после чего столь же стремительно оказался опять у дверей в гостиную и достал буквально из небытия небольшой потертый кожаный саквояжик цвета беж.

Тут как раз подоспела Анна.

— Ну, Нюришна, — в голосе мамы мешались восторг и ужас, ибо выбор дочери потряс ее до глубины души, — ну и темперамент у твоего супруга.

(«Я аж в подмышках вспотела», заметила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

— Мама, — дрожащим и испуганным голосом пролепетала Аннушка, тыча пальцем в пришельца, — это не Гена. Это… это псих какой-то.

Тут незваный гость в ослепительно белом шелковом костюме и оскорбительно дорогих лакированных туфлях не на шутку обиделся.

— Сударыня, — понизив голос до проникновенного баритона, по-итальянски быстро проговаривая слова и бешено жестикулируя обратился к Татьяне Константиновне, как бы даже не замечая Нюриного присутствия, несбывшийся муж и зять. — Я вполне допускаю, что манера моего поведения может показаться вам несколько наигранной и крайне навязчивой, но это ничто иное, как издержки моей сложной и опасной профессии, ибо я, как вы, наверное, успели заметить, являюсь коммивояжером, причем самой высшей квалификации, у меня даже документ есть. — Коммивояжер высокой квалификации сунул руку во внутренний карман пиджака и на секунду показал уголок огромного сертификата, подтверждающего эту квалификацию. — Но — и тут я говорю совершенно серьезно и честно, — при всей моей импозантной внешности и вычурной речи я не страдаю и не болею ни одним из известных современной медицине психических заболеваний, и расстройствами нервной системы тоже. Поэтому прошу не отвлекать меня досужими домыслами, ибо я при исполнении. — Голос его потерял нарочитую строгость и вновь обрел то непосредственное обаяние и тембр, что с самого начала так ошарашили и, что греха таить, приятно удивили маму. Он преданно взглянул в глаза Татьяне Константиновне и продолжил:

— Мадам, у вас располагающая внешность потенциальной убийцы. Наша фирма в моем лице имеет предложить вам… — коммивояжер элегантно, не без опереточной манерности, щелкнул замочками саквояжа, — …предложить вам имеет… — помимо замочков обычных на саквояже оказался еще и электронный замок, и теперь пальцы гостя, тонкие и сильные, бегали по сенсорной панели этого замка. Раздался писк — и саквояж распахнулся. — …ряд последних разработок наших лабораторий.

Из недр саквояжа с необычайной, нечеловеческой быстротой пришелец стал извлекать и раскладывать по всей комнате на заведомо незнамо откуда появившиеся стеллажи, обитые бордовым бархатом, всякие непонятные, сверкающие хромированными и воронеными причиндалами штуки.

Это было оружие.

Помимо желания Татьяна Константиновна испустила невольный восторженный вздох. Вся комната напоминала сейчас арсенал из какого-нибудь фантастического фильма.

— И это лишь сотая доля процента от общего количества выпускаемой нашей фирмой продукции. Тому, кто впервые знакомится с нашими товарами и покупает одну из этих милых, но грозных и безотказных безделушек, фирма предоставляет сорокапроцентную скидку. Во всем, от честного клинка до оружия массового уничтожения наша фирма не знает конкурентов ни в одной точке обитаемого мира. Для постоянных клиентов скидка в пятьдесят процентов.

— На это я могу взглянуть? — самым невинным и заинтересованным голосом осведомилась Татьяна Константиновна, кивнув на нечто среднее между миксером и феном для волос, и коммивояжер тут же услужливо протянул ей эту игрушку, веса в которой оказалось чуть меньше килограмма.

— У вас прекрасный для непрофессионала вкус, любезная Татьяна Константиновна, — произнес гость. — Это оружие ближнего боя, бьет практически без отдачи, для веерной стрельбы и стрельбы по-малоазиатски — идеальный вариант. Пользуется спросом у наемных убийц. Система «Муравей», калибр тридцать шесть и шесть, обойма семьдесят патронов, скорострельность — семь патронов в секунду. От себя добавлю, что машинка эта нешумная и уже великолепно была пристреляна в полевых условиях нашими ведущими специалистами. Стоимость порядка трех с половиной обобщенных единиц. Кроме того…

Речь коммивояжера пусть не совсем, но заглушила автоматная очередь протяженностью в десять секунд. Когда «Муравей» оттарахтел и Аня наконец приоткрыла глаза, которые зажмурила, едва мама начала стрелять поверх головы нежданного гостя, взору любящей дочери предстала мама, аккуратно сдувающая дым, струящийся из ствола.

— …и очень кучная при линейном бое, — закончил тираду продавец и обернулся, демонстрируя справедливость своих слов. На бетонной стене семьдесят аккуратных дырочек образовывали компактную композицию, напоминающую контур сердца, пронзенного стрелой.

— Благодарю вас, несравненная Татьяна Константиновна, ответ ваш на мое предложение весьма красноречив, и я склонен полагать, что мы с вами сторгуемся, — коммивояжер двумя пальчиками извлек оружие с дымящимся стволом из нежной ладони хозяйки. — Вот вам моя визитка, всегда к вашим услугам, до скорого свидания.

И он исчез вместе с образцами продукции своей фирмы. Свидетельством пребывания незваного гостя в квартире Абрамовых служили только пулевые отверстия в стене («Действительно, кучно», заметила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе), запах сгоревшего пороха и странная визитка в руках мамы. Это был какой-то мятый, весь изжеванный газетный обглодыш, на котором детским почерком было написано: «В 15 часов».

Анна стояла и невидящим взором сверлила маму, которая вертела в руках «визитку», и за этим занятием их застал молодой человек лет двадцати пяти, одетый столь же безлико и безвкусно, сколь и все прочие молодые люди его возраста. Единственной отличительной чертой немудреной одежонки были клевые, хотя и изрядно потертые жизнью замшевые мокасины с медными клепками и острыми носами. Еще молодой человек был дико красив собою и держал в фиолетовых с мороза руках огромный полиэтиленовый пакет, в котором явно что-то лежало. Под курткой у молодого человека шуршал целлофан.

— Я, кхм, прошу прощения, — молодой человек явно пытался сдерживать колотившую его крупную дрожь, поскольку одет был хоть и чуть теплее предыдущего визитера, однако все равно не по сезону. — Я поднимаюсь, слышу — стреляют, гляжу, — а у вас дверь нарастапашку… Вот… Дверь открытая… Я думаю: может, случилось у вас что-то… блин… у вас это… все в порядке?

Аня плавно обернулась к очередному гостю, и лицо ее умудрилось выразить одновременно и радость, и досаду, и недоумение.

— Гена, — сказала она.

— Да? — в голосе Татьяны Константиновны звучала железная ирония.

Гена разоблачился и вручил Татьяне Константиновне в процессе знакомства большой букет пунцовых роз. Пожаловался на долгий путь транзитом из Сверловска через Западноуральск до самой Зари (а именно в городе с красивым названием Заря и проживали Татьяна Константиновна с Аней). Из пакета извлек бутылку шампанского нижегородского рузлива и коробку конфет, и вручил гостинец жене. Наконец, все трое тесным кружком расселись в гостиной. Там же вдруг возникли усилиями мамы горячий чайник и заварник, розеточки с разнообразными вареньями, сахарница, корзиночка с печеньем и «всяким местом», как обозвала сдобу собственного производства Татьяна Константиновна, чашки, фужеры, открытая коробка со сверловскими конфетами «Катюша», на крышке которой был изображен, естественно, не гвардейский миномет времен второй мировой, а портрет почему-то не Екатерины Первой, а Екатерины Второй Великой, а также бутылка шампанского «Выстрел по-зимнему» с изображением крейсера «Аврора», бабахающего фейерверками. Кроме этого Татьяна Константиновна выставила на столик маленькую бутылочку с ромом, которую берегла только для особенных случаев.

Гена открыл шампанское парой скупых, отработанных, видимо, не одним застольем движений, и обошелся совершенно без выстрела, пусть и по-зимнему, а потом еще и не расплескав ни капли наполнил фужеры: сначала тещин, потом жены, а напоследок — свой.

— За нашу случайную встречу, — торжественно произнесла Татьяна Константиновна.

Едва пригубив вино, Гена вдруг осознал смысл слов, сказанных тещей, и чуть не поперхнулся.

— Как? — с недоумением уставился он на супругу. Переведя взор на Татьяну Константиновну, Гена продолжил: — Право же, мама, неужели Аннушка ничего не сказала вам о моем визите?

(Сразу стоит отметить, что подобный стиль изложения своих мыслей для Гены не является нормой, он разговаривал так в минуты крайней душевной волнительности, да и то не всегда. Так что это не треп и не ошибка рассказчика.)

— Эвона как вы меня, Гена, сразу мамой называть стали, — добродушно изумилась новоиспеченная теща. — Да еще так естественно и непринужденно.

— Помилуйте, Татьяна Константиновна, вы ведь мама моей жены, а значит — и моя тоже. Отныне мы дети ваши, — проникновенно изложил Гена свой взгляд на эту проблему и с тем же недоумением заглянул в глаза маме. — Или я не прав?

— Боже упаси, — успокоила Татьяна Константиновна внезапно обретенного сына, не без восхищения оставшись от его красноречия. — Но Анюта мне действительно ничего не рассказала. Что побудило вас покинуть Нижний Могил, ехать в Сверловск, а потом сюда… Вы ведь сейчас на худграфе учитесь, правда?

— Так она что, совсем ничего вам не говорила? — казалось, что Гена потрясен до глубины души.

— Ни слова, — лицо Татьяны Константиновны выражало живейшую заинтересованность судьбой сына и зятя.

Над столом нависла нехорошая тишина. Теща смотрела на зятя, муж — на жену, дочь — на маму. Потом цепочка взглядов поменяла вектор, и теперь уже Аня смотрела на Гену, Гена смотрел на Татьяну Константиновну, а сама она смотрела на свое ненаглядное чадо.

Молчание прервал исполненный хором тяжелый вздох.

— Я… кхм… прошу прощенья, — повторил Гена давешнюю фразу. — У меня проблемы с жильем и работой…

— А из института его отчислили, — легко прощебетала Анюта. — Три года назад…

Голос ее угас под орудийными залпами взглядов Гены и мамы.

— Так, — Татьяна Константиновна взялась сама контролировать ситуацию, ибо по праву считала себя наиболее опытной в житейских вопросах. — Сейчас мы ничего решать не будем, двенадцатый час уже. Завтра суббота, выспимся как следует, позавтракаем и обсудим сложившуюся ситуацию, после чего вместе, — она интонационно выделила это слово, — решим, что делать дальше. А пока пьем шампанское, смотрим телевизор… Гена, налей, голубчик, еще. Хорошее вино.

Когда все было выпито и съедено в меру возможностей собравшихся, когда глаза у всех уже слипались, встал новый щекотливый вопрос.

— Как спать будете, молодые люди? — с самым невинным видом спросила Татьяна Константиновна. — Я к тому, что у Ани постель рассчитана не то что на две, но даже не на полторы персоны.

Зять залился густой краской, за что сразу получил от тещи плюсик, а Нюра решила за двоих:

— Думаю, что пока порознь.

Татьяна Константиновна легко согласилась.

— Ну, так ладно, — сказала она. — Я думаю, Гена с дороги о горячей ванне мечтал. Аня, дай ему большое полотенце, а я твоему мужу пока диван застелю.

Так они и сделали.

Пока Гена стоял и фыркал под душем, Татьяна Константиновна с Аней убрали со стола, перемыли всю посуду и даже пропылесосили комнату.

За все это время они не обменялись друг с другом ни единым словечком.

Наступила ночь.

Пока в большой комнате пусть не очень громко, но при этом недвусмысленно ритмично поскрипывал новый диван-трансформер, Татьяна Константиновна лихорадочно придумывала способ поприличнее выпроводить из квартиры покойной Аннушкиной бабули вьетнамцев, за съём квартиры плативших щедро и аккуратно, и чистоту в квартире соблюдавших.

И когда часа в два ночи мимо комнаты мамы якобы бесшумно пробиралась на цыпочках из ванны Аня, наша неожиданная теща уже приняла все важные решения касаемо будущего своих детей.

С тем она заснула со счастливой улыбкой на губах и уже не слышала, что через час диван в гостиной заскрипел с еще большим энтузиазмом.

Едва первый луч декабрьского солнца проник в комнату Татьяны Константиновны, а произошло это около половины десятого утра, она легко и просто проснулась, оделась, сделала пару упражнений из хатха-йоги, заправила постель и пошла умываться.

По дороге в ванную комнату она тактично не заметила полуприкрытый обнаженный торс дочери, бережно обнимаемый за плечи сильной жилистой рукой Гены. Они мирно почивали на диване, и поэтому мама осторожно прикрыла дверь в комнату, а потом нарочито громко умылась и почистила зубы. Выйдя из ванной, она услышала в комнате шепот, поэтому отправилась на кухню готовить завтрак и готовила его достаточно долго и громко, чтобы дочь могла незаметно, как ей казалось, проскользнуть в свою комнату и одеться.

Через десять минут Аня вплыла на кухню, отчаянно зевая и потягиваясь.

— Доброе утро, — поздоровалась мама, на что получила маловразумительный зевковый привет.

— Выспалась? — Татьяна Константиновна взбивала яйца, на плите в сковородке уже шкворчала колбаска с луком, поэтому вопрос ее казался чисто ритуальным, без умысла.

Между тем умысел был. Если выспалась сама — значит, и муж выспался, и пора ему тоже вставать.

— Вроде бы, — все еще позевывая, ответила Анна.

— Ну, тогда буди Гену, завтракать будем.

Анюта озадаченно посмотрела на маму.

— Мама, — голос Ани был полон горечи разочарования. — Человек вчера ехал больше двенадцати часов, намерзся, устал, как собака, неужели его так необходимо будить в десять часов, да еще и в выходной. Я сама хотела поспать еще чуток.

— Нюришна, — голос Татьяны Константиновны понизился, и вследствие этого температура на кухне упала до минусовой. — Отныне я не желаю слышать в этой квартире ничего подобного. Что это еще за истерика? Ты теперь… не первый день уже замужем, как оказалось. А это значит, утром проснулась за час до мужа, приготовила завтрак, разбудила, накормила, проводила до дверей на работу. Дети-пеленки-кухня, ясно?

На лице Ани отразился неподдельный ужас.

— А ты что думала, в сказку попала? — продолжила пламенную речь мама. — Нет, любовь прошла, началась семейная жизнь. Домой раньше мужа, приготовила поесть, детей из садика, семеро по лавкам. Муж пришел — поцелуй, накорми, расспроси, как дела на работе. Дома чтоб полный порядок. А за это он горой за тебя, на руках носить будет. Цветы-подарки-любовь-морковь.

Тут Татьяну Константиновну и вовсе понесло. Брошенная мужем, когда Аньке было только полгода, она воспитывала дочь в гордом одиночестве, изредка только обращаясь к матери, чтобы та сидела с Аней, если в садике карантин. И она продумала будущую семейную жизнь своей дочери до мельчайших подробностей, включая месяц зачатия ребенка, чтобы в счастье дочери воплотилось ее нереализованное женское счастье.

Нюришна слушала с открытым ртом и думала, всерьез это мама, или это свойственный ей мрачный юмор.

— Ма, ты что, и вправду так думаешь? — наконец осмелилась спросить дочка.

— А когда я тебя обманывала? — Татьяна Константиновна даже задохнулась от возмущения. — И ты будешь так жить, я костьми лягу, но будешь.

Всё, это был клинический случай. Если Татьяна Константиновна собиралась лечь костьми — она ложилась. И, разумеется, добивалась своего.

Именно поэтому Аня находилась сейчас в предобморочном состоянии, ибо представила, что ожидает ее. А ожидало ее семейное ярмо, под тяжестью которого вся Аннушкина карьера художника накрывалась большим медным тазом, в котором она, так и не достигнув творческого апогея, будет стирать пеленки, носки, и иногда варить варенье.

Анна готова была идти на скандал. Татьяна Константиновна — аналогично. Но если вы думаете, что скандал в этом благородном семействе явление беспрецедентное, то вы в корне не правы. Две женщины на одной кухне — это уже притча во языцех, а две одинокие женщины — тем паче. Пусть редко, пусть раз в год, но мать с дочкой скандалили, поэтому никакого вреда, кроме пользы, от этого не было. Итак, вот он, скандал.

Но скандала не вышло. Вышел Гена.

Дико красивый, заспанный, но счастливо улыбающийся, как улыбаются люди, обретшие наконец-то смысл существования, Гена с любовью посмотрел на жену и тещу.

— Здравствуйте, милые женщины, — сказал он.

Только теперь Татьяна Константиновна увидела, что рубашка на Гене почти прозрачная. Причем не по причине природной прозрачности материи. Это была не импортная сорочка, а советская кондовая рубаха семидесятого года выпуска, с широченным воротом, только застиранная до полной прозрачности. Плотные льняные волокна истерлись за тридцать лет перманентной эксплуатации вышеназванного предмета одежды. Кроме всего прочего, рубаха была заштопана в самых неожиданных местах самым неожиданным способом, и все пуговицы, кроме двух верхних, отсутствовавших напрочь, были друг другу даже не дальними родственниками, а, скорее, кровными врагами.

Гена обратил внимание, что теща разглядывает его внешний вид как бы даже излишне подробно, и смутился. Спросил:

— Что-нибудь не так, мама?..

— Да нет, Гена, все хорошо, здравствуй. Садитесь, ребята, сейчас завтракать будем.

Ребята уселись, Татьяна Константиновна подала каждому по неглубокой тарелке с омлетом, разлила по стаканам шиповниковый чай и села завтракать сама.

Обещанного три года ждут. Именно поэтому после завтрака Татьяна Константиновна не стала проводить обещанный вчера вечером брифинг на тему «Как жить будете», а нагрузила детей работой по дому, а сама пошла утрясать возникшую жилищную проблему по знакомым.

На это она потратила времени раза в три больше, чем предполагала: ввиду аварии на АТС, Татьяне Константиновне пришлось лично обходить всех знакомых, так или иначе владеющих недвижимым капиталом, но все знакомые жили как-то некомпактно, поэтому нужно было ездить то в Южную слободу, то в обратно в Северную, на которые Заря и делилась. А автобусы ходили худо. Объяснялась транспортная аномалия очень просто. Еще неделю назад в Заре стояла довольно мягкая погода, не ниже пяти градусов. Водители автобусного парка поддались на провокацию природы и однажды, понадеявшись на русский авось, не слили воду.

На следующий день после рокового проступка ударило под минус тридцать. И ровно у половины автобусов порвало радиаторы.

Именно поэтому Татьяне Константиновне пришлось шляться по Заре почти до вечера, но труд ее был вознагражден: одна из ее старых товарок как раз распрощалась с постояльцами, отбывшими в родной Узбекистан.

Забронировав запасной аэродром для своих квартирантов, Татьяна Константиновна пришла к ним (точнее, к себе, ибо фактически квартира Аниной бабушки принадлежала Татьяне Константиновне) домой и предложила довольно удобный для них вариант. Что и говорить, удаленность от рынка имела значение для торгашей, а квартирка, которую Татьяна Константиновна отыскала, была от него буквально в ста метрах, и стоимость постоя тоже оказалась невелика.

Часам к пяти, условившись с постояльцами о переезде в недельный срок, мама пришла домой.

Как и ожидалось, все ее ценные указания были выполнены молодыми лишь на две трети, но неожиданно скорое разрешение жилищного вопроса сгладило это недоразумение.

— Итак, — начала из глубокого мягкого кресла тронную речь Татьяна Константиновна, мать теперь уже двоих взрослых детей, едва посуда после позднего обеда была вымыта и кухня сияла первозданной чистотой, а все трое переместились в гостиную для военного совета, — позвольте, молодежь, я объясню вам, что происходит, поскольку вы еще, как мне видится, не научились адекватно оценивать ситуацию и свою роль в этой ситуации. Что мы имеем…

Две пары преданных глаз жадно смотрели на маму, но вряд ли понимали, что сейчас будет происходить. Точнее, что будет происходить, они понимали, но не догадывались, чем это чревато.

— Сначала о том, что мы имеем в активе, — Татьяна Константиновна перешла на скупой бухгалтерский лексикон. — В активе у нас учитель рисования Анюта Абра… простите, Топтыгина, и ее безработный… кстати, Гена, что вы умеете делать? Только, пожалуйста, не говорите «копать».

— Ни-че-го, — против своей воли выдавил Гена, и комок застрял в его горле, закупоривая собой выход остальным словам.

— Какая прелесть, — в очередной раз восхитилась Татьяна Константиновна зятем. — Продолжим: безработный муж безо всякой специальности Гена Топтыгин, и двухкомнатная бабушкина квартира. Через неделю вы туда переезжаете. Так, теперь пассив. В пассиве у нас работа для Гены. Работы для Гены у нас нет.

— Совсем? — казалось, Гена очень изумлен этим фактом.

— Абсолютно, — без тени иронии ответила мама. — Потому решаем так… — и после грамотно выдержанной паузы мама произнесла: — Завтра утречком, Гена, ты пойдешь искать работу…

— Завтра же воскресенье, — Гена произнес эту фразу почти гневно, но с тем же изумленным выражением на лице, к которому мы уже начинаем привыкать..

— Именно завтра, — повторила теща свою мысль, и Гена умолк, уразумев, что дальнейший спор дорого обойдется. — Я знала, что сумею тебя убедить, — продолжила Татьяна Константиновна, — но это еще не все. Аннушка, оставь нас с Геной наедине.

Анна вспыхнула. Анна возмутилась. Анна обиделась.

Но все же покинула комнату.

— Надеюсь, Гена, этот разговор останется между нами? — брови мамы сложились знаком вопроса.

Гена изобразил знак восклицательный, причем всем своим телом.

— Аня — моя единственная дочь, — проникновенным, почти влюбленным голосом сказала теща. — Живите с ней дружно и счастливо, внуков рожайте, я всегда помогу. Но если ты обидишь Анюту, как когда-то меня обидел ее отец…

Гене показалось, что его протыкают шампуром, настолько тверда и остра была речь мамы.

— …в таком случае, Гена… Ты заметил, что мы небогаты, что мы зарабатываем не очень большие деньги, но, милый мой зять, если ты хоть раз обидишь Аню, я все продам, всего лишусь, но я найду тебя и убью.

Реакцию Гены на мамины слова описывать, пожалуй, было бы лишним. Я думаю, что мы с вами уже поняли, насколько серьезная и целеустремленная дама наша героиня.

Теща же, как ни в чем не бывало, встала с кресла и включила телевизор.

— Все нормально? — спросила она у зятя.

Тот кивнул. Вошла Аня. Она села рядом с Геной и демонстративно приобняла его за шею так, что он даже чуток посинел. Было уже семь часов, показывали какой-то фильм, и вечер прошел очень даже мило.

На ночь молодые вновь легли порознь. Татьяна Константиновна спросила все же, может, они будут спать вместе, но Анна сказала решительное «нет».

Ночью диван не скрипел, хотя Аня — и Татьяна Константиновна это явственно слышала — несколько раз ходила к Гене.

О причине отсутствия скрипа Татьяне Константиновне как-то даже и не думалось.

Было бы совершенно несправедливо утаить от вас, дорогие слушатели, историю Аниного замужества, тем паче, что нижнемогильское студенчество явно воспылает праведным гневом, если я отважусь таки скрыть все обстоятельства того всепоглощающего чувства, что охватило однажды Аннушку и Гену.

Любовь была, что и говорить, страшная, полная подозрений и переживаний, ревности и чувственных желаний. Одним словом, если бы мама узнала, что было с ее дочерью в далеком Нижнем Могиле, она бы…

Впрочем, мама так ничего и не узнала, а иначе истории никакой и не было бы.

Как уже было сказано выше, Гена Топтыгин был дико красив. Но кроме того был он еще и дикорастущ. Старший брат Гены заменял ему и отца, которого Топтыгины, к счастью своему, не знали совсем, и за мать, которая оставила их в раннем детстве и объявилась в жизни братьев, едва те встали на ноги и почти оперились. Жизнь была у них, конечно, не сгущенкой намазана, но они выкарабкались, хотя и не без потерь. Старший брат потерял печень (точнее, не потерял, но посадил он ее крепко, причем не по пьянке, а из-за нездорового питания, вследствие чего получил инвалидность), а младший, то есть Гена — честное имя. Гена приворовывал, совершал незначительные правонарушения, словом, был шпана шпаною, поскольку старший брат вследствие бесконечных поисков пропитания воспитанием младшего заниматься просто не имел сил.

И вот однажды, будучи уже в призывном возрасте, Гена спорол крупный косяк — он отметелил молодого человека, имевшего неосторожность прогуливаться по Куштану (а что такое Куштан мы еще узнаем) и нелицеприятно отозваться о рубашке Гены, той самой, в которой он в начале нашей истории явился к Абрамовым, только тогда эта рубашка висела на худющем Геннадии, словно знамя на флагштоке в безветренную погоду. Отметелил он молодого человека, несмотря на свою щуплость, сурово, по-мужски, сломав пару ребер, и за этим занятием его схавал новый куштанский участковый, которому Гена стоял как кость в горле.

И быть бы Гене в местах не столь отдаленных, если бы не дефицит в армейском наборе, а у Гены уже и повестка из военкомата в кармане той самой рубашки лежала, через две недельки — на защиту Родины. Словом, армия отмазала Гену от тюрьмы.

А тут еще накануне маман вернулась. Где маман до сей поры без малого тринадцать лет провела — это разговор отдельный и нас не касающийся, но как только она объявилась, жизнь братьев вдруг обрела смысл и цель: мамочке нужно то-то, мамочка нуждается в сем-то. И хотя ребята знали, что мама прожила без них довольно нескучную и нескудную жизнь, сам факт обретения того, что, казалось, потеряно было навсегда, приводил их в состояние дикой эйфории.

Тут надо сказать, что у братьев Топтыгиных было-таки богатство, которое они не додумались в свое время продать, и правильно сделали. Это была огромная четырехкомнатная квартира в доме сталинской постройки, с высокими потолками и просторными комнатами. Правда, требовала квартира капиталовложений, требовался ей текущий ремонт. По достижении осьмнадцати годков Валера, старший брат Гены, приватизировал жилплощадь, и начал сдавать две комнаты из четырех в наем студенткам, среди которых, забегая в будущее, нашел себе жену.

Так вот, когда маман объявилась, у Валеры уже была жена и намечалась месяцев этак через пять-шесть лялька. И хотя жена Валеры, Дора, давила изо всех сил на мужа, что нельзя отдавать матери часть квартиры, сыньвья любовь оказалась сильней, и мама вселилась к сыновьям в квартиру, вследствие чего оставшимся студенткам пришлось отказать в приюте, и дополнительный источник доходов накрылся вульвой, как говаривали нижнемогильские биологи.

Итак, братовья встретили маму с распростертыми объятиями, а через неделю Геннадий был призван в ряды доблестных Вооруженных Сил. Вернулся он оттуда только через три года: окромя двух лет службы в доблестных Вооруженных Силах, годик он провел на «дизеле», что наложило определенный отпечаток на поведение: Гена бил в морду любому потенциальному противнику не задумываясь, а если при этом учесть, что служил он морским пехотинцем и морды умел бить отменно, то потенциальным противникам Геннадия можно только посочувствовать.

Вот вернулся Гена в родной Нижний Могил, а квартира их с братом уже продана, деньги поделены на три части: на маму, которую хочется назвать маман и которая уже обрела к тому времени личное счастье с жирным директором муниципального лабаза где-то под Могилом, на Валеру, у которого за время отсутствия брата родилось двое детей, а жена донашивала третьего, и на самого Гену, и Гениных денег как раз на то и хватает, чтобы шумно отметить возвращение в родные пенаты, что он и не преминул сделать, а уже наутро перед Геной остро встал вопрос, беспокоивший российскую интеллигенцию без малого полтора века: что делать?

И худо бы ему пришлось, если бы не Эра Васильевна Грубых.

(Это, стоит заметить, была женщина. То есть, конечно, ее половая принадлежность ясна и так, но это была Женщина…)

Эра была подружкой маман. Они одно время вместе в общепите работали. Так вот, Эра держала одноименный магазинчик, который самым чудесным образом оставался незатронутым волной преступности, захлестнувшей, казалось, все торговые точки города. Объяснялось это экономическое чудо очень просто: Эра была сестрой местного авторитета по прозвищу Шамот. Даме этой исполнилось пятьдесят с хвостиком, живого весу в ней было полторы тонны, и она безумно любила Геннадия. До армии оказывала Гене всяческие знаки внимания, помогала материально и тяжело вздыхала, глядя на дикого красавца. В ту пору Гена не задумывался над этими вздохами тети Эры, относя их скорее к нерастраченным материнским чувствам, нежели к половому влечению. Но сейчас-то Гене пошел третий десяток, и самых разнообразных историй о взаимоотношениях полов в армии он наслушался… Словом, теперь наш юный мот понимал истинную причину всех этих вздохов и решил цинично сыграть на чувствах влюбленной женщины. Он пришел к ней в магазин, тихий и скромный, и повинился, мол, так и так, тетя Эра, профукал денежки, не устроите ли на работку?

Тетя Эра растаяла. Как не растаять, когда дико красивый вьюнош, сирота казанская при живой матери, челом бьет, скупую мужскую слезу проливает на застиранную до прозрачности рубаху с широким воротом? Взяла она его, болезного, на работу. Грузчиком.

Будем откровенными до конца: с Эрой Гена в интимных отношениях не состоял и работал на совесть. Но от подарков не отказывался, а подарки были щедрыми, речь о них еще зайдет.

Не проработал Геннадий в ЧП «Эра» и полутора месяцев, как пришла осень, и с каникул в институтскую общагу, в районе которой и стоял магазинчик, вернулись иногородние студенты и студентки. Главным образом — последние. В «Эру» потянулись стройные от вечного недоедания грызуны педагогической науки. Объяснялось массовое паломничество студенчества тем, что цены у Эры Васильевны были ниже рыночных (рэкету ведь платить не надо, цены раздувать тоже, а чем ниже цены — тем выше спрос, чем выше спрос — тем больше покупателей, чем больше покупателей — тем больше прибыль, чем больше… и так далее), и на свою крохотную стипуху студенты затаривались очень даже неплохо.

А в чем-то — например, макароны, консервы, шоколад и презервативы — очень даже хорошо.

И вот однажды вечером в «Эру милосердия», как прозвали студенты магазин, вошли две девушки: Анюта Абрамова и Даша Кузьмина. Так произошла встреча двух миров: Аня с Геной увидели друг друга и, как это называется в молодежной среде, запали. Даша только хлопала глазами.

Ой, что потом было… держите меня трое, нет, трое не удержат, держите семеро. Подобной страсти нижнемогильский худграф, на котором училась Нюра, никогда и не видывал, и долго еще студенты будут изустно передавать легенды о любви Гены и Ани. Скромная девушка Аня даже и не предполагала, каким зарядом и диапазоном чувств владеет. О Гене и говорить нечего. Гудёж после армии, в результате которого Гене пришлось идти в грузчики, оказался жалким пшиком по сравнению с тем взрывом материальных затрат, которым обернулась его любовь. Правда, в конечном счете все проказы молодых оплачивала щедрая Эра Васильевна.

Девчонки завидовали Анюте со страшной силой. Стоило Ане с Геной отправиться на прогулку по набережной, взгляды всех прохожих были устремлены на эту пару, причем большего внимания удостаивался все-таки Гена. Женщины и девушки долго провожали влюбленных, задумчиво терзая сумочки, перчатки, блузки, рукава кавалеров и прочее — впечатление после себя избранник Аннушки оставлял неизменное: человек-мечта.

С Геной можно было не бояться хулиганов. Вся местная гопота избегала не только самого Гену, но и тех, кто хотя бы раз здоровался с ним за руку. А как же не избегать, когда всем было известно, что пластался Гена в уличных побоищах с такой самоотдачей и вдохновением, что побивал семерых одним махом. Свою рубаху, ту самую, он носил с таким видом, как будто все вокруг козлы, а он один — Паганини. И Анна ревновала его ко всему, что было женского рода.

Жил наш Ромео в Куштане, самом злодейском районе Нижнего Могила, там даже днем передвигаться было небезопасно, особенно — девушкам, однако Анюта, заручившись поддержкой своей подруги Даши, проклинающей при этом всё и вся, а особливо — свою девичью честь, терять которую в трущобах Могила ох как не хотелось… так вот, заручившись поддержкой подруги, Аня отправлялась в эту клоаку порой даже в самую глухую полночь, при этом яростно шипя на ухо подруге: «Я знаю, он там опять со своими шалавами. Сволочь, гад», — и вся куштанская шушера разлеталась как кегли от напора Аннушки и Даши, и Анюта в абсолютной темноте нижнемогильских улочек по запаху безошибочно находила свое счастье. Вот он, Гена, пьет пиво в компании корешей. Анна подлетает к нему и тут же разрывает на его груди многострадальную рубаху и ка-ак шарахнет по физиономии: где шляешься? Ка-ак шарахнет по морде: чё за дела? Ка-ак двинет по рылу: где они? Гена, разумеется, в непонятках: кто — они? Бляди твои, ревет в голос культурная Анна. Гена хватает ее за руку, кореша рассыпаются, Даша робко семенит рядом — Гена провожает их через весь Могил до общаги.

Чтобы быть все время у Ани на глазах, Гена через год после знакомства поступил на худграф, проучился с превеликим скрипом два семестра и вылетел, аки пробка из бутылки с подогретым шампанским. С появлением Гены в институте у всех преподавательниц старше пятидесяти лет как-то вдруг, сам собой, без хирургического и медикаментозного вмешательства, прошел климакс, и они зацвели, словно розы, не хуже первокурсниц, ей-богу, а те, в свою очередь, невзирая даже на жесткий Нюрин патронаж, повисали на Гене как новогодние гирлянды. После этого кошмарного года Анюта в ультимативном порядке велела Гене уйти из института, что он с удовольствием и сделал, так как пары пропускал безбожно, преподавателей и в хрен собачий не ставил, все время дрался с гопниками и практически ничего не рисовал.

На плотскую сторону отношений нашей возлюбленной пары собиралась смотреть вся общага, и даже молодежь из окрестностей не ленилась, подгребала часам к одиннадцати вечера. Анина мастерская располагалась на первом этаже общежития, и любовью с Геной она занималась зачастую именно там. Природная ее лень, а также забывчивость так и не позволили Нюре обзавестись если не шторами, так уж хотя бы занавесочками, или, на худой конец, прикрыть окна крупноформатными листами ДВП. Увы и ах. И — ого-го. То, что Гена и Анна проделывали, забывая обо всем, на глазах изумленных студентов, будущих художников, историков и трудовиков, не снилось во сне даже самым безбашенным порнорежиссерам.

Даша, Аннушкина подруга, из своей природной тактичности никак не решалась завести разговор об этих безобразиях. Хотя порой очень хотелось. Случалось это в тот момент, когда Анна отчитывала свою подругу за непристойное поведение, как-то — долгое отсутствие по вечерам вместе с Ромой Адальянцем (это был парень Даши), или висящие на батарее трусики и лифчики, которые Даша забыла прикрыть шторами. Ханжество Ани выводило Дашу из себя, но в конце концов побеждала врожденная тактичность, и Даша просто молча сносила нотации.

О подарках. Помимо неплохой зарплаты Гена получал их от Эры Васильевны в виде огромных коробок с копченой рыбой разных сортов, шоколадом и марочным вином. Худграфом Гена был причислен к лику святых, да святится имя его всеми поколениями студентов. Самым мощным аккордом этой поэмы экстаза оказалась свадьба Гены и Анны, проспонсированная Эрой Васильевной. Целый день, веселый день десятого мая катал молодых по всему Могилу ее личный «мерседес», сто человек гуляли на свадьбе два дня, маман Гены охренела до конца своих дней, оценив масштабы празднества, после чего навсегда же поссорилась со своей товаркой Эрой, которая год назад отказалась дать взаймы три тысячи. Сама Эра была и свидетелем, и тамадой, и ответственным арендатором ресторации «Седой Урал», что в самом центре Нижнего Могила. При этом она часто плакала в туалете, но все думали, что от счастья.

На церемонии брачевания не обошлось без легкого инцидента. От великого волнения Анюта уронила обручальное кольцо на пол. В зале прошелестело: «Примета-то плохая». Аня поспешила сама поднять кольцо, и в этот момент молния на ее свадебном платье разошлась, и акт регистрации законного брака едва не закончился конфузом и истерикой, если бы Гена не поднял кольцо, а Эра Васильевна не поправила неприятность с молнией, на мгновение прикрыв своей широкой конституцией несчастную невесту.

Всю брачную ночь молодые продрыхли в мастерской у Ани.

Вот они и поженились, однако дальше было еще лохмаче. Находясь в эйфории от сознания, что он сейчас семейный серьезный мужик, Гена нарвал в городской оранжерее красивых цветов и принес их молодой жене в постель. Но потом оказалось, что зря он это сделал, потому что среди прочих цветов букет украшали очень редкие уральские орхидеи, за которые Гене, практически моментально приведенному за хобот в милицию, корячилось до двух лет лишения свободы. Эра ради своего протеже расстаралась и тут: где-то подмазала, где-то поднажала, напомнив, что она сестрица всем известного Шамота, которого вообще-то звали Владилен Васильевич, и Гену простили. За сумму, равную месячному доходу магазина «Эра». И из чувства глубочайшей благодарности Гена начал работать на Эру бесплатно, в счет погашения долга…

Через год, когда долг Гена почти что погасил, Анна получила высшее образование в соответствии с учебным планом, ей выдали диплом об окончании Нижнемогильского государственного педагогического института, и возникла самая главная проблема: чё маме-то говорить? Ведь до сих пор далекая теща Гены пребывала в счастливом незнании. Анюта приезжала на каникулы домой, но о Гене даже не заикалась, да и не до того было. Неприятных холодок прошелся по коже непутевой дочери теперь, когда, хочется того, или не хочется, а придется давать отчет в своих действиях не только себе, но и самому близкому человеку. Да и Гена еще не отработал все деньги, необходимо было пахать еще месяца три. И супруги пришли к такому выводу: Нюра едет в Зарю одна, готовит маму к появлению зятя, а Гена скоренько отрабатывает долг и на крыльях любви прилетает к жене и теще.

На том и порешили.

И вот, с июля по декабрь сего года Ане с Геной пришлось расстаться. Аннушка, вернувшись в Зарю, в срочном порядке бросилась искать работу, ибо мама тунеядства не терпела в принципе, а после — планы, конспекты, то да сё, открытые уроки и методические советы… словом, забыла Аня маму подготовить. И о замужестве рассказать тоже забыла.

А с Геной получилось так. Вдруг в Нижнем Могиле сменилась власть, и тут же была объявлена бескомпромиссная борьба с преступностью, в результате которой Шамот спалился и загремел на нары. Вслед за падением Шамота без надежной «крыши» погорел и магазин его сестры, и Гена как раз по осени оказался на улице, свободный и от внешнего, и от внутреннего долга, однако при этом без гроша в кармане. На перекладных Гена добрался до Сверловска, где через армейских дружбанов находил какие-то разовые заработки аккордного типа, дававшие весьма солидный куш. Однако, за неимением новостей от жены, все средства пропивались. И вскоре Гене обрыдла такая жизнь. Он скопил средств, отбил телеграмму в Зарю: «Буду 25 декабря тчк Гена» и рванул в Зарю, к жене и теще.

Анна телеграмму получила, испугалась, положила в карман — и снова благополучно забыла. Никогда никуда не торопясь, Нюра терпеть не могла принимать скоропалительных решений в частности и решений вообще, рассчитывая, что все решится и без ее участия.

Разрешилось все уже известным нам способом.

Воскресным утром, когда Татьяна Константиновна встала с постели и после зарядки пошла умываться, взору ее предстала пустая гостиная. То есть гостиная без Гены. Диван был собран, подушка, одеяло и простыня аккуратно лежали на столике, а зятя и след простыл.

Татьяна Константиновна почувствовала себя неуютно. Почитай, запугала вчера зятя, в угол загнала. Конечно, сначала она заглянула в комнату к Анне, затем вышла на лестничную клетку: вдруг курить вышел? — и только выскочив на улицу и пять минут простояв под жутким декабрьским ветром, всматриваясь в предрассветные сумерки, Татьяна Константиновна поняла: ушел.

Остро запахло неприятностями.

Аннушка проснулась и вышла на кухню, когда Татьяна Константиновна в дурном настроении нарезала батон.

— Мам, а Гена где? — спросила дочь, не обнаружив своего мужа.

— Не знаю, — раздраженно ответила мама, не глядя на дочь, — работу, наверное, пошел искать.

Ссоры вновь не вышло. В полном молчании позавтракав, женщины разошлись по комнатам. Прямо скажем, что отсутствие скандала атмосферу отнюдь не разрядило. Татьяна Константиновна напряженно думала, где же она допустила ошибку, и никак не могла понять, где именно. За всю свою жизнь, если, конечно, не считать неудачного замужества, Анина мама не допустила ни одной ошибки, а тут вдруг, ни с того ни с сего, какой-то Гена испугался суровой тещи. Да и Аня в результате оказалась таким же таинственным овощем, как и ее муж. Это удивляло Татьяну Константиновну больше всего: уж кого-кого, а свою дочь она знала как облупленную. По крайней мере, до последнего времени.

К обеду Гена по-прежнему пребывал незнамо где. Нюра вошла в мамину комнату и тихо спросила:

— Ма, что ты вчера сказала Гене?

— Ничего особенного, — ответила мама, ничем не выдавая своего волнения.

В глазах Анюты читалось недоверие, и Татьяна Константиновна посчитала возможным частично посвятить ее во вчерашний приватный разговор с Геной:

— Попросила не обижать тебя, вести себя достойно…

— Это правда?

— Правда.

Нюра всхлипнула:

— Тогда почему он ушел? — и слезы хлынули из глаз полноводной рекой.

Мама собрала в кулак всю свою волю и не заревела вслед за дочерью. Вместо этого она сказала:

— Нюришна, мужчины делятся на тех, кто любит, и на тех, кто уходит. Если он ушел — значит, и не любил.

— Может, ты ему не понравилась? — не унималась Аня. — Мамочка, ну зачем ты с ним сразу так строго?..

Татьяна Константиновна хотела было ответить, но Аня даже слушать не стала — убежала в свою комнату.

Но как только панцирная сетка Аннушкиной кровати панически взвизгнула после падения в оную кровать тела, в дверь позвонили. Мама и дочь пришли к финишу одновременно, но отпирать бросилась сама Аня. Руки ее тряслись от волнения, она теребила замок и никак не могла его открыть. В результате мама решительным движением корпуса оттеснила Нюру от двери и дверь открылась.

Разумеется, что это был не Гена, а ожидаемая еще в пятницу Душейко с видеокассетами.

С половины десятого до десяти вечера Татьяна Константиновна и Аня мерзли у автостанции, выглядывая, нет ли среди пассажиров последнего на сегодня автобуса до Западноуральска Гены. Не увидев никого, кто хоть чем-нибудь походил бы на пропавшего мужа и зятя, две одинокие женщины вернулись домой и, не поужинав и не пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам.

Всю эту ночь мама не сомкнула глаз, прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты Ани: как бы девка руки на себя не наложила. Поэтому утром она встала невыспавшаяся, в плохом настроении, с твердым намерением отчитать на работе всех подряд. Татьяна Константиновна обожглась чаем, раскокала блюдце, порезалась осколком и порвала колготки на самом видном месте под коленкой. В самом дурном расположении духа она разбудила дочь на работу, велела приготовить на сегодня что-нибудь на свое усмотрение и выскочила из квартиры. И едва не упала с лестницы, потому что запнулась о спящего на коврике под дверью Гену.

— Ты где был? — сурово спросила мама у хлопающего заспанными глазками и истово стучащего зубами зятя. — Только не надо говорить, что пиво пил.

— Так я это… работал, — виновато пролепетал Гена. При этом от зятя действительно разило пивным перегаром.

А было так: весь на нервах от тещиной речи, Гена ни свет ни заря отправился на поиски работы. А так как все, что умел Гена — это грузить, он отправился по магазинам в поисках вакансий.

В первых двух магазинах, которые назывались «Эдем» и «Космос», ему отказали в конституционном праве на труд, причем заведующая «Эдема» сделала это в такой резкой форме, что, покинув помещение, Гена долго стоял у входа и несколько раз вслух повторял только что услышанное, чтобы крепче запомнилось. По силе воздействия эту фразу можно было бы сравнить разве что с ракетой СС-20, а приложить кого-нибудь столь витиеватым матом Гена всегда был готов и не стеснялся учиться у других. Люди сторонились матерящегося молодого человека, некоторые, с опаской оглядываясь на Гену, переходили на другой конец улицы.

Впрочем, он этого не замечал, поглощенный повторением урока.

Потом Гена еще посетил несколько магазинов, пока не набрел на «Эдельвейс», салон модной мебели. Мебели там было действительно много, насколько она модная — сказать трудно, ибо Геннадий в этом вопросе, как и в большинстве других, не разбирался и разбираться не хотел.

Не долго думая, он вошел внутрь.

По торговому залу с зеркальными потолками и мраморным полом сновала, элегантно лавируя между диванами, креслами, тахтами, барными стойками и барными стульями, а также между прочей дребеденью из семейства мебели, женщина средних лет, размеров и внешности.

— Галочка, Мила, ну сделайте же что-нибудь. Ну, парней своих позовите. Мила, у тебя папа еще очень здоровый…

— Вам грузчики не нужны? — обратился к женщине Гена, безошибочно опознав в ней заведующую.

Та замерла, осмотрела Гену и заворожено прошептала:

— Есть бог…

Оказывается, уже сорок пять минут на улице ждет «КамАЗ», груженый итальянскими кухнями, а грузчиков нет. Один с перитонитом вчера попал в больницу, второй в отпуске в Москве, третий — выходной, на рыбалку уехал с самого утра, четвертый забухал — позавчера ушел куда-то в гости и до сих пор не вернулся… Конечно, виноват был сам «КамАЗ», его ведь вчера ждали, а он, скотина, по дороге сломался, но ведь разгружать его надо.

Позвонили сторожу, и вскоре Гена с Петром Сергеевичем, как звали оного сторожа, вносили ящики с итальянскими кухнями в магазин, а водитель за свой брак в работе был прикомандирован в помощники.

Разгружали до обеда. Галина Борисовна, заведующая, успела оформить Гену грузчиком официально, а девчонки-продавщицы разглядывали Геннадия с нескрываемым интересом.

А потом из продмага напротив прискакал дяхон вида прохиндейского и жалостного одновременно, которого Галина Борисовна называла Борис-Борисычем, и попросил гаврика на помощь — кулинарию выгружать.

— У него ж санитарной книжки нет, — с насмешкой в голосе сказала Галина.

— Галиночка, ну что ты в самом деле, — плаксиво забубнил Борис-Борисыч, — выходной же, кто у него санитарную книжку спрашивать будет?

Он осмотрел Гену вроде придирчиво, но бегло и спросил:

— Ты, случайно, дриспепсией не болен?

— Чё? — не понял Гена.

— Жидкий стул на нервной почве не беспокоит? — рявкнул дяхон.

— Не… — протянул свежий, с пылу с жару грузчик.

— Вот видишь, он здоров, — с видом победителя повернулся Борис-Борисыч к Галине Борисовне. — Давай, не жадничай, одолжи ослика покататься.

— Вы бы, дяденька, не обзывались, — Гена не на шутку обиделся. — Щас, небось, не крепостное право, мое желание тоже спрашивать полагается. А если обзываться будете — я ради вас и на унитаз не сяду, так ходить буду.

— А за деньги? — спросил дяхон.

— Конечно, — легко согласился Гена.

И после обеда он добросовестно выгрузил лотки с кулинарными изделиями, а потом двигал коробки, бочки и ящики, долбил лед и подметал крыльцо.

А потом настал момент реванша, потому что мебельный «Эдельвейс», продуктовый «Эделина» и упомянутый уже выше «Эдем», в котором продавалось все для ремонта и благоустройства жилища, суть одной конторой оказались. И часов в пять к Галине Борисовне позвонила Клавдия (с ударением над «и»), та самая, что так сурово отбрила Гену на первом этапе его поисков, и попросила Галю, чтобы та припрягла кого-нибудь из своихх мальчиков помочь унести домой пять банок акриловой краски, после рабочего дня, разумеется. Галина согласилась, причем сама вызвалась проводить до Клавдии мальчика. Мальчиком, естественно, являлся Гена. Галина подкатила к нему на мягких тапках и сказала:

— Ну, Гена, ты молодец. Считай, что сегодня ты набрал недельную норму очков.

Гена зарделся.

— Только давай-ка после работы ты еще поможешь одному человеку, — улыбнулась Галина Борисовна.

— А чё делать-то?

— Помочь слабой женщине тяжелые сумки донести. Бесплатно. Ты ведь не откажешь?

Ну и, разумеется, Гена не отказал. После семи вечера Галина взяла Гену под локоток и по темным улицам Зари, лишь кое-где подсвеченным одинокими галогеновыми фонарями, повела его на помощь слабой женщине.

Уже на подходах к магазину, где его так грубо обидели, Гена заподозрил неладное.

— Это мы куда? В «Эдем»? — спросил он провожатую.

— Да. А что такое? — Галина вздернула свои тонкие, профессионально подкрашенные бровки вверх.

— Да нет, ничего, — Гена нахмурился. — Все нормально.

Клавдия Гену узнала. И тоже нахмурилась.

— Так чё делать-то? — спросил Гена, когда дамы обменялись условными поцелуями.

— Вот эти банки унести… — кивнула на акриловую краску, стоявшую в коробке, негостеприимная Клавдия.

— Да? — удивился Гена, и далее слово в слово повторил для заведующей «Эдема» ее воскресную нравственную проповедь. У дам отвисли челюсти. И если подобная реакция для Галины была естественна — еще бы: привела помощника, а он совершенно незнакомой женщине такую руладу загнул, то Клавдия опухла от феноменальной памяти народного мстителя Гены Топтыгина.

— Гена, ты чего? — всплеснула руками Галина Борисовна, когда дышащая праведным гневом речь нового работника подошла к концу.

— А чё она… — буркнул Гена, понявший, что, пожалуй, слегка перегнул палку — ведь Клавдия, похоже, была лучшей подругой Галины.

В ответ на вопросительный взгляд подруги, Клавдия лишь пожала плечами:

— Суровые у тебя кадры, Галя. Поделишься?

А после добавила для Гены:

— Всё, квиты. Бери коробку.

Часов до одиннадцати Гена был в гостях у Клавдии, вместе с Галиной, конечно. Мужа у хозяйки не было, так что весь вечер Гена был в центре внимания. Пили пиво, ели пельмени, смотрели видик. В двенадцатом часу Гена, слегка пошатываясь от выпитого, стал собираться домой. Дамы встретили новость о семейном положении красавца-мужчины со странной грустью в глазах, но домой отпустили, и около часа ночи Гена, наконец, добрался до дверей Татьяны Константиновны. Еще полчаса он решал сложную этическую проблему: будить или не будить жену и тещу? В конце концов Гена пришел к выводу, что в том некондиционном состоянии, в котором сейчас находится, он доставит мало удовольствия своим возвращением как суровой маме, так и не выносящей пьяных Ане, и, устроившись на коврике под дверью, заснул.

Татьяна Константиновна в спешном порядке загнала его в горячую ванну, после налепила на мощную грудную клетку Гены весь перцовый пластырь, имевшийся в доме, поясницу велела обмотать своей шалью, а на ноги обалдевшему от такого внимания зятю были напялены шерстяные носки с горчицей. Потом этот стихийный перформанс был водворен в Аннушкину кровать и оставлен в состоянии покоя.

Анюта умчалась на работу на крыльях любви. Татьяна Константиновна — та просто упорхнула, освободившись от того камня на душе, с которым провела эту впервые за последние два десятилетия бессонную ночь.

А Гена в этот день на работу не пошел.

После Нового года молодые съехали от Татьяны Константиновны на свою квартиру. Сопровождалось сие некоторыми неприятными событиями, а именно: первого января Татьяна Константиновна пошла по подружкам, коих у нее было не очень много, но зато по всей Заре, а ее чада остались дома, что само по себе неприятным событием не было, но послужило косвенной причиной для оных. За каким-то чертом вдруг Гене для сушки волос понадобился фен. И этот фен сгорел прямо в руках нашего героя. Хотя, конечно, не сразу. Сначала фен просто не хотел работать. Гена помнил, что вчера, накануне праздника, теща совершенно спокойно им пользовалась. Он несколько раз пощелкал переключателем скоростей, но безрезультатно. Тогда он решил реанимировать скоропостижно почивший предмет бытовой техники, тем более, что в общаге он чинил девчонкам утюги, магнитофоны, те же самые фены и прочую электротехнику. Нет, он не был электриком, но на уровне интуиции и здравого смысла мог разобраться в устройстве того или иного нехитрого электроприспособления.

Но на сей раз то ли факир был пьян и фокус не удался, то ли фатум Гены решил, что достаточно уже Топтыгин пожил в комфортных условиях, пора уже ему двигать сюжет нашей истории, но починка не заладилась. После получаса копания в чреве фена Геннадий решил, что Лазарь воскрес, и вставил вилку в розетку. Раздался хлопок, ослепительная бело-голубая вспышка озарила лицо Гены, и удушающе завоняло пластмассой — фен «Rowenta» умер.

На этот звук в комнату вбежала Нюра, вся бледная. Гена уже выдернул вилку из сети и стоял посреди комнаты с мокрыми волосами, совершенно ошарашенный. Вид умершего фена Анюту не воодушевил, но делать было нечего. Фен был аккуратно уложен в свою коробку и оставлен на видном месте, дабы предъявить тело маме, как только она вернется.

Некоторое время молодые люди спокойно сидели и смотрели телевизор, поедая остатки новогоднего пиршества, но тут на Аннушку напал странный жор — такое с ней иногда случалось — и она решила немедленно, то есть сразу, здесь и сейчас, организовать оладушки. Тесто для оладушек в семье Абрамовых готовилось в маленьком кухонном комбайне не импортного, но достаточно качественного отечественного производства. И вот, когда в емкость, в коей обычно производился замес жидкого теста на оладьи и блины, были низвергнуты все необходимые для этого замеса ингредиенты, а сама емкость водружена на свое место, Анна нажала кнопку.

Аппарат нехорошим голосом взревел и моментально взбитая масса из яиц, молока, соли, сахара и муки взлетела к потолку, правда, не достигнув его на какие-то жалкие двадцать сантиметров. Один из ножей взбивательной системы неведомым образом вылетел из своего паза, пробил пластмассовый бок емкости и улетел в раковину, где вдребезги разбил большое фаянсовое блюдо. Нюра в панике нажала кнопку «выкл.» и тихо села на табурет.

На шум, естественно, прилетел Гена, протянул ноту «ля», произведя upgrade в виде второй буквы русского алфавита перед упомянутой выше нотой, и стал оглядывать молодую жену на предмет обнаружения каких-нибудь механических повреждений кожного покрова.

— Ой, Гена… — скулила Аня. — Ой, Геночка…

Гена произвел быструю уборку места аварии, кое-как отмыв от кафельных стен несостоявшиеся оладушки, отпоил Аннушку пустырником, и взялся за ремонт комбайна.

Комбайн не чинился. Гена сидел над ним уже второй час, а проклятый кухонный агрегат не хотел открывать свой секрет. Несколько раз разобранный и собранный, комбайн все так же страшно ревел, а когда Гена разобрал и собрал его еще один раз, комбайн замолчал, и не реагировал уже ни на какие внешние раздражители.

С проклятиями Гена схватил непокорный комбайн и швырнул его в коридор, где спустя пару мгновений настиг несчастную технику и в особо циничной форме окончательно расправился над ней.

Именно за этим занятием и застала его любимая теща.

— И чем же ты занимаешься, Гена? — сурово спросила Татьяна Константиновна.

Гена мгновенно остыл.

— Комбайн чиню, — ответил он.

Татьяна Константиновна широко открыла глаза: такого ответа она ожидала в последнюю очередь. Но решила держать удар и сказала в свою очередь:

— Тебе, Геннадий, не кажется, что это несколько… хм… необычный способ починить комбайн?

Гена понял, что сморозил глупость, поэтому попытался оправдаться:

— Ну а чё он как этот самый… то работает, то не работает. Я же его всё нормально, а он, блин… Сначала фен, потом он.

— Ты и фен подобным образом чинил? — совершенно обалдела от полученной информации теща.

— Нет, он сам сгорел.

— Слава богу, — перевела дух Татьяна Константиновна.

Но лиха беда начало. Если этот день закончился более или менее мирно, то на следующее утро, когда Татьяне Константиновне понадобился утюг, оказалось, что он тоже не работает. То есть холодный, как могила. Как назло, на глаза Татьяне Константиновне попались наглаженные брюки Гены, и она кликнула зятя:

— Гена, тебя можно на минуту?

Зять тотчас явился пред светлые очи мамы и сделал стойку.

— Ты вчера гладил?

— Не-ет, — протянул Гена, чем вызвал у тещи еще бульшие подозрения.

— Так ведь у тебя брюки наглажены.

— Они у меня с Нового года наглажены, — более резко, чем следовало, ответил Гена.

Тут Татьяна Константиновна приняла решение. Она не стала вступать с зятем в дальнейшие споры, а просто за столом, когда все сели чаевничать, сказала:

— Ну, что же, пора вам, ребята, выходить в автономное плавание. Квартиру уже освободили, так что завтра будем переезжать.

Анна восприняла сказанное как месть за вчерашнюю аварию. Но проглотила пилюлю, потому что мама предупредила о переезде уже давно. На следующий день молодожены перевезли свои нехитрые пожитки на квартиру Аниной бабушки, и жизнь потекла своим чередом. Впрочем, продолжалось это недолго.

Удивительное природное явление имеет место быть в районе Зари. Называется оно телевизионным резонансом. Собственно, ничего особо невероятного в нем нет — обычная передача центрального телевидения. Однако… Что бы вы сказали во время своей очередной прогулки на лыжах в районе камня Палёного, что в трех километрах южнее Зари, числа этак двадцатого марта, если бы буквально в пяти метрах от вас абсолютно из ничего появилось вдруг в теплом весеннем воздухе, напоенном ароматом хвои и оттаявших почек, телевизионное изображение, живая картинка, представляющая, например, путешествия Юрия Сенкевича где-нибудь в Мексике или на Аравийском полуострове, и с легким ветерком понеслось бы вам навстречу? Ясен перец, что вы бы не обрадовались, а даже наоборот, испугались бы за свою нервную систему, перекрестились бы, зажмурились и… услышали бы, как с ветром уносится в сторону города подробный рассказ знаменитого путешественника об ацтекских пирамидах и обычаях бедуинов. Но я все же увлеку вас вслед за аномалией-эндемиком.

Сначала нас, конечно, некоторое время потаскает по округе, пока ветер не окрепнет и не сумеет вырваться из чаши, которую образовывают камни Паленый и Большой и Малый Столбы. Однако часам к шести вечера усиливаются потоки воздуха с юга, и наш воздушный телевизор, стремглав промчавшись над медвежьей берлогой и, разбудив зверя раньше срока, через пять минут врывается на окраины Зари.

Здесь мы распугиваем стаю воробьев и голубей, проносимся по главной улице Набережной, которая до революции носила название Спасской, над открытым канализационным люком, и оттуда струей теплового воздуха нас вместе с выпуском новостей подбрасывает вверх метров на десять, где нами играют порывы ветра то с запада, то с юга, то с востока, поднимая все выше и выше. Так мы минут пятнадцать-двадцать будем болтаться над центром города, потом ветер разом утихнет и мы опустимся почти до самого тротуара, и легкая-легкая поземка понесет нас вдоль по Мясной, то бишь Мlt;алойgt; Ясной улице, в это время уже почти совсем безлюдной, если не считать пожилого гражданина, выскочившего из своего «жигуля» за сигаретами в ларек. Нас неспешно несет к нему, но как только он соберется оглянуться и спросить у девушки, приятным голосом уведомляющей, что на севере Пермской области ожидается резкое похолодание до минус двадцати градусов, когда именно это произойдет, резкое дуновение ветра позволит нам незамеченными проскользнуть у него за спиной, чтобы вырваться на площадь Михаила Малеина, бывшую площадь Ленина, закружиться в вихре вокруг одноименной церкви того самого Михаила, и зацепиться за антенну на доме номер пятьдесят, чтобы нас всосало в нее и протащило, скручивая изображение в тугой жгут, по кабелям мимо чьих-то квартир, и в итоге выплюнуло электронно-лучевой трубкой на внутреннюю сторону экрана цветного телевизора «LG». Отсюда, слегка сплюснув свой нос, мы пусть смутно, но смогли бы наблюдать финальную семейную сцену четы Топтыгиных.

— Где ты был? — сквозь слезы спросила Аня драгоценного супруга.

— На работе. Машину разгружал, — хмуро ответил муж. Гене, похоже, эти разговоры были не впервой, и изрядно надоели своей однообразностью.

— У вас рабочий день сегодня до четырех, ты сам говорил.

— Я чё, виноват, что фура поздно пришла? Я не буржуй, собой распоряжаться не могу. — Гена заметно повысил голос, что повергло Нюру в новый приступ слезоизвержения.

— Я звонила, мне сказали, что ты ушел.

— Никто тебе не мог ничего сказать, никого там было.

— Так значит я, по-твоему, вру? Значит, я обманываю тебя, наговариваю? — в порыве гнева Анна даже не заметила, что Гена себя выдал. — Ты обо мне так думаешь?

— Да ё-моё, ты что орешь? — взвился соколом Геннадий. — Я тебе только говорю…

— Я давно знала, — Анюта забегала по комнате. — А еще так перед мамой пресмыкался, лишь бы только его не выгнали. Мы тебя на работу устроили, живи и радуйся, а он еще и нос воротит.

— Да достала меня уже ваша интеллигенция, мне аж противно вашу трепотню слушать, кто сколько получает, ах, мы бедные.

— У других так мужики как мужики, все в дом тащат, на диван лягут — и ни ногой, чего тебе-то не хватает?

— У кого это — у других?

— Да у всех.

— Так у всех и всё как у всех, а я рубашки сам, джинсы сам, все сам… Задолбала уже меня жизнь такая.

Последнюю фразу Гена произнес с такой болью и надрывом, что мы чуть не умираем от сочувствия к его нелегкой семейной жизни.

— Не нра-авится? — в голосе Ани послышалась боль за всех обманутых и оскорбленных женщин мира. — Ну и вали к своей мамочке, она тебя приголубит. Всю жизнь шлялась где-то…

Вот это она сказала зря. Мамы лучше было не касаться. Разумеется, что Гена не подарок, равно как и сама Аня, но уж тут-то правда стояла на его стороне: маман, какой бы она ни была, являлась самым родным человеком на всей Земле, да и в галактике, пожалуй, тоже. О Вселенной уже и говорить не приходится.

Гена, так и не успевший разуться после возвращения из сауны с пивом и девчонками, накинул свою теплую куртку, которой успел разжиться за два с половиной месяца работы в «Эдельвейсе» и в которой у него всегда с собой были документы, а иногда и деньги, около пяти сотен, как, например, в данный момент, схватил с вешалки кепку и вышел, хлопнув дверью, и больше Гена и Анна друг друга не видели.

Спустя час Анюта плакала на груди у мамы и рассказывала, какой тяжелой была ее жизнь с этим бабником, как он больно ее предавал еще там, в Нижнем Могиле, и как коварно пользовался ее доверием здесь, в Заре. И что смеялся над ее кулинарными способностями и называл отравой ее еду, что заставлял стирать свои носки и высушивать стельки из его ботинок.

— Мы ему покажем… — успокаивала Татьяна Константиновна дочку. — Вот заявится домой…

(«Я отомстю, и мстя моя будет страшна,» поклялась Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

Но Гена не заявился. Мало того, он позвонил как-то ночью, пьяный, и заявил, что он сейчас в Питере, и живет превосходно, и что в интимной жизни у него тоже все в порядке, чего и Ане желает.

В маме Татьяне Константиновне что-то вскипело. Мама Татьяна Константиновна вспомнила, что она обещала зятю, если он обидит ее единственную дочь. А ведь он ее даже не обидел, а обесчестил.

— Не реви, — резко оборвала она стенания Ани над пиликающей телефонной трубкой. — Он, видимо, думал, я с ним в бирюльки играть буду. Ну ладно, сынок, жди маму.

С этими словами она пошла в себе в комнату, включила настольную лампу и, перерыв все ящики своего письменного стола, нашла наконец-то то, что искала.

Это был газетный обглодыш, на котором детской рукой было написано: «В 15 часов».

Татьяна Константиновна была прекрасна.