"Чернильный ангел повесть" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)СВЯТОЙ МЕФОДИЙ– Ты где был? – спросила жена. И это благодарность за подвиги! – Знаю, ответ мой тебя огорчит своей неоригинальностью. Был дома… у бати! – вовремя уточнил я. – Ясно! – Ушла, уничтожив взглядом. Батя, раскорячась, писал за столом. Глянул на меня одним недоуменно вытаращенным глазом… По-моему, даже не понял, что я уезжал… Ладно, потолкуем потом! Пошел в прохладную комнату, стянул свой рваный бешмет… Осмотрел свое тельце… В происхождение ран все равно никто не поверит! Лег. С кухни донесся гулкий звук – удар очищенной картофелины о раковину… И долгая пауза. Это все? “В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я”… – Иди завтракать, – заглянув, сухо сказала жена. Вот он, удел героя! Я пошел. На стенке у двери был приколот большой разрисованный лист – церковный календарь с картинками и комментариями: мать Битте-Дритте незадолго до смерти подружилась с Богом. 1 июля – святой Федул. Федул, что губы надул? В этот день обычно льет дождь. Федул заглянул – пора серпы точить, к жнитве готовиться. 2 июля – Зосима, покровитель пчел. Пчелы быстро летят к ульям – значит, скоро дождь. Перед засухой – жалят злее. Если сидят на стенках ульев – жди жары. 3 июля – Мефодий, паутинный день. Пауки свисают с веток. Примета: какой день на Мефодия, таким всему лету быть. Мефодий – все лето приводит. Господи! Так это сегодня как раз! Думал отдохнуть, расслабиться – ан нет! Какой сегодня сделаешь день – таким все лето будет! …Вот завтра и послезавтра вроде обычные дни, а потом опять: 6-е – Аграфена, канун Ивана Купалы. Утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми? Заготавливать веники. На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная в Аграфену, особенно крепка. 7-е – день Ивана Купалы. Купание в росе и воде. С утра надо сделать два-три покоса. Вечером – прыжки через костер. Мужики гоняются за бабами по лесу… Зачем – не указано. Спать нельзя – одолеет нечисть. Там, где зацвел папоротник, – ищи клад. Хорошо бы устроиться завкладом! Но пока – святого Мефодия преодолеть! Каков Мефодий – такому и лету быть. Сильно мучиться бы не хотелось. Выглянул в окно – белые облака, с чернильной подкладкой. Ну, держись, Мефодий! Вышел на террасу, где жена и отец, недовольные чем-то (или друг другом) сидели молча, отрешенно над манной кашей. – Со святым Мефодием вас! – проговорил я развязно, усаживаясь. Отец не прореагировал. Лысый череп его сиял. Жена глянула злобно: мол, дома не ночует, а еще несет какую-то чушь! Так… Можно? Я понес ложку каши ко рту – но был застигнут вопросом: – Ты где был? – Я уже говорил тебе! Дома! – начал бешено, но кончил скромно. - У отца. – Я звонила туда. Никто не отвечал. – Я спал. – В восемь часов вечера? – Да, представь себе! – заорал я. – А где был Оча? – ехидный вопрос. Тут я сник. Объяснять все подробно – значит вызвать новый виток ужаса. Пусть уж подозревает что угодно, лишь бы не истину! Не будем пугать. – Молчишь? – торжествовала жена. – Бесполезно говорить! – Бесполезно?!! Конечно, тебе только с другими разговаривать!! Я сник окончательно. Держись, Мефодий! Интересно наблюдать за отцом – он словно не здесь находится. Вокруг лысины сияние, глаза за темными очечками не видны. Похож на крупного шпиона, который умело маскируется. Маскирует свои мысли, которые далеко. Явно, что не здесь. Молодец, профессор, – весь в себе. Даже неинтересно при нем ругаться: абсолютно не слышит. Вдруг тонкие его губы расплылись в благостной улыбке. Решил нас помирить? Как же! – Я сейчас гулял – и сделал инте-рес-нейшее открытие! – Даже поглядел, довольно живо, на нас. Как потенциальные слушатели его открытий – в таком качестве мы его устраивали. Практически в каждую прогулку делает инте-реснейшие открытия. Азарта, огня у него навалом – только направлено все это на его собственные дела. – Иду вдоль озера… – Он окончательно разулыбался. – И чувствую- что-то поблескивает перед глазами. Думаю, может, с глазами что-то? Он сделал вкусную паузу, поел… Разговаривает он так же обстоятельно, как ест. – И что же ты думаешь? – задорно ткнул меня в бок: настолько раздобрился, что даже сына своего узнал. – Гляжу – на всех ветках блестки, как на новогодней елке! Снова пауза, гулкий хлебок чая. Наконец продолжил: – …И понял! – радостно шлепнул себя по колену. – На кончике каждой веточки – паучок! Абсолютно мизерный, микроскопический! Да, зрение у него в восемьдесят семь такое, что позавидуешь. – И – каждый паучок! – выпускает из себя сияющую паутинку – тысячи их и развеваются, как флаги! Выпускает, выпускает, на ветру они вытягиваются, сверкают… И точно рассчитывает длину, когда ветер его подхватывает, и он летит!.. Видал-миндал! – Он пихнул меня дружески и радостно захохотал. Да, его силам и его счастью можно позавидовать. Впрочем, по статистике один из двоих должен быть несчастлив. Это я. Хотя желания особого нет. Но есть необходимость – Ты, когда в город ездил, к Оче не заходил? – пытаюсь тихонько подвести его от парада паучков к важной теме. Бесполезно. С блаженной улыбкой так и застыл. Улетел, как паучок на паутинке. Земное все – это на мне. – Так ты был или нет?! – Это я произнес уже на крике. Никакой реакции! Молодец! Только улыбка, что еще теплилась, полностью погасла. Отъехал! Связь с реальностью – только в еде. Как паутинка у паучка. – Ты слышишь? Молчание. Черные непроницаемые очки. Потом оттуда, издалека, вдруг протянулась длинная белая рука, абсолютно точно ухватила сахарницу и утащила к себе. И сам батя утянулся куда-то туда, как на резиночке. Снова полная непроницаемость! Мы с женой переглянулись и, не удержавшись, расхохотались. Давно этим любуемся. Да, крепкий старик! Сблизились на его почве. Таким, наверно, и надо быть, чтобы дожить до его лет и еще так крепко соображать- и главное, сберечь азарт и горячность! Вот именно – сберечь: тратить не на все подряд, а лишь на то, что его действительно волнует. Но кто примет его за благостного старичка и сделает неосторожный шаг- крепко нарвется. Разъяренный медведь-шатун на него вывалится! Поэтому я и веду главную линию так осторожно. А скажи я ему, что выгнал Очу, – он сразу очнется! – Как? – рявкнет. – Ведь он же нам деньги должен?! Тут он реалист. Хотя в деталях – большой художник! – Ведь надо же было с ним поговорить! Должен же он понимать человеческие доводы! – примерно так заговорит. И в душе прекрасно понимает, что несет нечто “общеобразовательное”, что должно быть, но не бывает!.. Но для него плавная речь, аргументация, эрудиция (прячется за ними) гораздо ближе, чем истина. Грязной истиной должен я заниматься. Поэтому просто сотрясать стекла не будем. Помолчим. И культурно закончим завтрак: какой день на Мефодия будет- такое лето. – Да, – вдруг радостно улыбнулась жена, – к нам сегодня может Оча приехать! …Как? – Я когда в городе у Насти была, позвонила ему! И мы так хорошо с ним поговорили! – Она счастливо зажмурилась. – Это только ты с людьми нормально разговаривать не можешь! Теперь плюха с этой стороны! И у нее – только любовь и счастье. И у отца – только паучки летают! Один я тут такой – и. о. подлеца. Да, похоже, что Мефодий не такой уж святой! – Но денег не обещал, конечно? – Я подло улыбнулся. – Сказал, что приедет! – отчеканила жена и свысока на меня поглядела: я, мол, все устроила! Этого мало тебе? Молодцы, ребята! Главное теперь – тихо-мирно завтрак закончить и разойтись. Тем более, что каша кончается: в волнении не заметил, как огромную миску сметал! Да, к Оче надо приготовиться, на всякий случай валы, редуты и другие земляные укрепления возвести. Оча – это венец нашей многолетней дружбы народов, и надо подготовить ему достойную встречу!! Ну хоть какую-то подготовить. Ключ от нового замка батиной квартиры тяжелит карман, холодит ногу, как надежный кольт. Какие-то ковбойские ассоциации пошли. Вполне, впрочем, своевременно – стоит только вспомнить их сизые, бритые головы! “Делибаш уже на пике – а казак без головы”. Проклятая эрудиция! Впрочем, и бдительность не помешает! При таком союзнике… союзнице! – я кинул взгляд на жену – и таком союзнике- взгляд на батю, которому все до фонаря, – Оча вполне может победить меня – даже путем дипломатических переговоров загнать в зад. Впрочем, вряд ли он пойдет на мирные переговоры после того!.. Внутри как-то похолодело. Ну ничего! Я вышел на солнышко – в аккурат оно выглянуло из-за туч… Держись, Мефодий! Но тут услыхал батин скрипучий голос – и метнулся обратно: сейчас не то наскрипит, жена снова расстроится: вдвоем их нельзя оставлять, обязательно мне надо быть! – Однажды мы с моим другом Кротовым… покойным, – говорил батя, словно не замечая никого вокруг, уплывая в мечту, – отдыхали в Ессентуках… Вот там была манная каша! – Глаза его, оказавшись тута, умильно-восторженно сверкнули… Никуда он не делся – тут он, тут! И даже – в бою: доказывает свое превосходство, более высокий класс своей жизни по сравнению с нашим убогим! Ставит нас на места. Конечно, в его возрасте надо поддерживать тонус, кого-то побеждать – а кого ему побеждать теперь, кроме нас? Жена откинулась на спинку, щеки ввалились, как вчера утром, лоб сверкал потом. Батя сиял. Гордо отставил тарелку (начисто, кстати, вылизанную – хоть и не та была каша), расправил плечи. – Прекрати! Ты что, не видишь, что ей плохо? – заорал я. Батя смиренно потупился. – Ну, пожалуйста. Я могу вообще ничего не говорить. Я и так почти все время молчу. Могу умолкнуть вообще! – Он поднялся. Лицо у жены дрогнуло: она сталавозвращаться. Веки стали подрагивать: спешит. И глаза ее наконец открылись. Она смотрела бодро и весело. – Ну чего мы все ссоримся? – улыбнулась она. – А давайте будем жить хорошо? А то сидим все по углам! Этот все где-то пропадает! – Она уже ласково ткнула в меня кулачком. – А давайте придумаем что-нибудь!- Теперь она сияла, хоть и немного искусственным светом. – Поехали на лодке кататься, а?! – Отец стоял гордый, оскорбленный, отрешенный, как монумент, но тут она и его ткнула кулачком. – Ну что, вредный старикашка?! – Отец чуть-чуть разлыбился. – Все, побежала за веслами! – Она подвигала кулачками вперед-назад, а потом и действительно, хоть и медленно, вышла. Мы молча постояли с отцом, потом он вздохнул, положил мне руку на спину, похлопал. И ушел к себе, и снова раскорячился над рукописью, как краб, словно все происшедшее здесь не имело никакого отношения ни к чему и давно забыто. Я вышел на крыльцо. Жена как раз подходила к калитке. Над высоким плетнем, отделяющим нас от дома Саввы, торчала огромная лохматая, почти человеческая башка со страдающими глазами. Анчар, как грозный часовой! Когда его башка возникала над двухметровым плетнем, да еще с тихим рычанием, все шарахались. Но сейчас глаза его излучали не ярость, а страдание и вопрос: куда пошла? Неужели опять не к нему? Сколько же можно? Страшный этот пес, гроза поселка, почему-то влюбился в жену, маленькую и сухонькую, и сразу, только она входила, опрокидывался на спину, катался и радостно скулил. За что? Почему? Меня так, например, он ненавидит и точно разорвет – а ее полюбил. Причем бескорыстно! Грозный Савва, его хозяин, сам такой же свирепый, как пес, строго запрещал посторонним кормить его, и пес полюбил жену просто так, как, впрочем, и хозяева. Когда жена брала у них молоко, они выходили на крыльцо и, чему-то там улыбаясь, беседовали с ней… мне не докладывали. Ну что ж… у каждого свой регион. И за веслами, больная и слабая, всегда ходила именно она. Я даже и не пытался: куда мне! Я злобный. И сейчас она стояла в их палисаднике, скрестив весла за спиной, как крылья, и, кивая маленькой, расчесанной на прямой пробор головкой, внимательно слушала что-то, что ей рассказывали с высокого крыльца Маринка и Савва и даже шутливо ссорились, отпихивали друг друга – кому рассказывать первому. Слышалось тихое блаженное скуление Анчара, катавшегося, видно, в пыли перед нею… Любовь! Ну все! Сколько же можно так стоять? Надо и действовать! Вот потому тебя никто и не любит, что ты не можешьтак стоять! Хорошо кому-то быть добрым – но кому-то необходимо быть и злобным. Я огляделся. Если вскоре нагрянут джигиты – что мы имеем, кроме плетней? Хозяин мой, Битте-Дритте, как всегда, блистает своим отсутствием… Стех пор как закрылось ДРСУ, он перешел на жизнь “вольного стрелка”, даже создал у себя в гараже ремонтную мастерскую – сделал “яму”, чтобы подлезать под машину, но дальше этого дело не пошло: клиенты не едут, а сам Битте постоянно отсутствует. К тому же у входа в наш проулок, в знак протеста против социальной несправедливости (когда его выгнали из ДРСУ), Битте поставил свой огромный заляпанный “КРАЗ”, который никому, видимо, больше не был нужен. На его грязной стальной дверце кто-то (видимо, хозяин) написал пальцем: “Это не грязь. Это пот”. Но пот этот давно засох, а Битте-Дритте, как правило, отсутствует… что мне, как писцу-затворнику, даже на руку. Когда он появляется, его сразу же становится много. Грузовик свой он, видимо, поставил, как затонувший линкор у входа в бухту: чтобы враг не прошел? Но никакой враг не рвался. Разве что наскочат кавказцы? Тогда – умно. Но на самого Битте в случае битвы вряд ли приходится рассчитывать. Вот победу отпраздновать, если доживу,- другое дело. Я перевел взгляд на Савву, который, могуче зевая, потрясал кулачищами на своем высоком крыльце. Последнее время редко трезв… но, может, это придаст ему дополнительную удаль? У него лишь единственный недостаток – на меня ему “глубоко наплевать”, и если будут резать, он будет так же аппетитно зевать. Связь с ним может установить только моя жена- но просить бабу помочь? Хозяина моего Савва глубоко презирает и, если надо за чем-нибудь, зовет его: “Эй, ты, раздолбай!” А ведь родные братья по отцу, отец их – грозный милицейский начальник Муравьев, “Муравьев-вешатель”, как называл батю родной сын Битте-Дритте, в армии набравшийся разных знаний, в том числе из истории. И вот родный сын грозного Муравьева подался в “раздолбаи”, а побочный сын, от Надюшки, неожиданно удался в отца, такой же свирепый и могучий и тоже – милиционер, гроза окрестностей. “Мусор-рини”, как презрительно его кличет родной законный брат. Вот Савва – это боец! Попросить жену замолвить словечко? Но она, видимо, считает, что все прелестно – вон как улыбается! Не будем рушить идиллию. А вся идиллия в том, что рассчитывать не на кого. Вон Третье Тело на помосте. Какая силища! Но такое Тело надо беречь. Я вспомнил вдруг знаменитый вестерн “Полдень”. Такое же зловещее затишье, жара. Огромный сутулый шериф (Гэри Купер), роя мокасинами глубокую пыль, обходит вот такой же сонный поселок, пытаясь выяснить, кто же завтра встанет рядом с ним на бой с бандитами. Оказывается – никто. Аналогичная ситуация. Даже на Диком Западе, где всем положено палить без устали, и то никто не поднялся, а уж тут – что говорить. Да и какой я на хрен шериф? Погибну – и только. Но погибель свою никому не отдам. Наискосок глянул – у Надюшки за оградой сиял синий “форд”, и Левин на открытой террасе у своей мамы Надюши кушал чай, время от времени прикладывая к уху телефончик. Да, несмотря на “затопленный линкор” классовый враг все же проникает в наш переулок – по канаве линкор объезжает. Левин опутал своей сотовой связью весь Карельский перешеек, но просить его дать трубочку на миг, позвонить друзьям в город, бесполезно. Он даже родному отцу трубочку не подарил – приходится Зиновию обходиться телепатией. Да, если всем на мои дела просто наплевать, то Левину – “глубоко наплевать”! Вот такая рекогносцировка. Жена с веслами, торчащими высоко над головой, пыталась открыть ногой калитку. Кинулся ей на помощь – раз уж от моральных усилий избавил себя, приложу хоть физические. Отец, уже раскорячившийся над рукописью, вскинул голову в ответ на мое предложение покататься на лодке, дико сморщился, ничего поначалу не понимая. Потом наконец понял… “А! Давай!” Но поднялся с некоторой неохотой. И шел в задумчивости, не отойдя еще от мыслей. Счастливчик! Думает только о своем. Но так, наверное, и надо жить, если хочешь сохранить такую вот крепость духа! У нас с ним, как по ружью, по веслу на плече – жена шла впереди, счастливая: вот как все у нас хорошо! Мы спускались по узкой песчаной тропинке к озеру, виляя между могучими корнями сосен, похожими на огромных пауков. Отец вдруг отрешенно усмехнулся. Навряд ли это относится к конкретной реальности. Но все же я спросил: – Ты чего? – Как белорусы идем! – сказал отец и после паузы счел возможным пояснить: – Вспомнил я: в Первую мировую у нас в деревне белорусы жили – от немцев бежали. И помню, мне еще три года было – но ясно помню, их сразу можно было узнать. Ходили только цепочкой, в затылок друг другу… вот как мы сейчас. Улица широкая в деревне: а они как по тропке, гуськом! Любимая тема теперешних его писаний – влияние условий на культурные и дикие растения, и этот пример тоже подтверждал его правду: “условия жизни все определяют” – он даже приосанился и победно огляделся. Жена, наоборот, тяжко вздохнула и, замедлясь, утерла пот. Ее-то как раз угнетали все эти экскурсы его в науку и историю, она сразу начинала мучиться (“ни о чем конкретном не хочет знать!”), но он словно не замечал… Или – специально? Даже мы, трое самых близких людей, не можем разобраться – что же говорить о чужих? Отец размашисто, по-хозяйски сел в лодку – под ней, отраженные от берега, гулко захлюпали волны. Я стал разматывать цепь вокруг корней сосны, нависших над водою. – Да дай сюда… не умеешь ни черта! – Он яростно вырвал цепь из моих рук. Разгулялся батя! Но вот святой Мефодий, к сожалению, не разгулялся: день был душный и какой-то тусклый… Все лето будет таким? Не было видно ничего – даже ближние острова исчезли в тумане. Жена вздохнула, глянула на меня (пот блестел на верхней губе): “Вроде мы и так все уже помирились? Может, не поплывем?” Но тут и я уже не выдержал – сколько можно сдерживаться, улыбаться, всем угождать?! – Садись! – рявкнул я. – Как раз тебе надо покататься, воздухом подышать! Думал ли я так в действительности?.. Да нет. Просто не удержался, злобу сорвал. Когда кончатся наконец все эти мучительные переплетения?.. Видимо, никогда. Жена, держась за меня (как исхудала-то, руки – спички), пробралась на корму, уселась. Я с грохотом (какое эхо в тумане!) стал втыкать весла в уключины. Поплыли неизвестно куда – уключины заскрипели. Я греб молча, потом поднял весла, не греб… Мы тихо скользили… Ну вот, добился своего, пригреб вникуда, где нет ничего – даже друг друга нам не видно. Ну, хорошо тебе тут, где нет ничего? Спокойно? Я бы не сказал. Булькали капли с весел. Все молчали – жена обессиленно, отец злобно: хотел завести беседу на совсем постороннюю, нейтральную тему – и тут встретил отпор! Вообще тогда умолкну! Вот и помолчим! Но вздохи жены были тяжелее слов. Действительно, выехали на озеро подышать, а тут дохнуть буквально нечем, неподвижное удушье! И что ж – ничего вообще не делать: сложить лапки, сушить весла? Буду делать! Хоть поначалу вроде не то… но куда-то доедем! Из мглы сначала неясно, потом все страшней выглянул черный, полузатопленный-полусгнивший какой-то размочаленный остров… Это куда же мы заехали… не помню такого. Легкий ужас… тоже стер со лба пот. Стикс какой-то, а не озеро Раздольное! Вдобавок ко всему из мглы стал доноситься прерывистый треск… это “новый русский” с того берега, где сплошь виллы, сел на водный мотоцикл – и помчался, видимо, с полного отчаяния – куда глаза не глядят. Мы-то хоть тихо плывем, осторожно… А он все ближе, все громче… сейчас врежется! И, мазанув страхом, как краской, где-то совсем близко от нас отвернул, стал удаляться… и снова близится, нарастает!! Хорошо катаемся! – Я прошу тебя! – Из тумана высунулась высохшая рука жены, коснулась моего колена. – Вернемся! Мне нехорошо… и страшно! Знать бы только -как возвращаться?! – Сразу уж – возвращаться! Только сели! – проскрипел из тумана отец. Не думаю, чтобы его так уж радовала эта прогулка. Просто – лютует батя! Вот теперь я понял, куда плыву! Туда же, в общем, куда все плывут: к гибели. В тумане вдруг образовалось окно, точней, длинная светлая труба, и эта “подзорная труба” упиралась в высокий мост – там, где речушка наша впадала в озеро, – и на мосту все ясней проступало зеленое пятно: мучительно знакомый зеленый “ниссан”. Вот и Оча пожаловал, для полного счастья! Вон он стоит рядом с дверцей, весь круглый и безволосый, как колобок. Я знал, что разлука наша будет недолгой, – но так скоро! Как же ему без меня? Не в “ниссане” ведь жить! Перед Очей стоит простая русская женщина – кажется, почтальон – и, плавно, задушевно жестикулируя, показывает ему дорогу – видимо, ко мне. Вряд ли кто-то еще его интересует: ближе меня никого у него нет… Как раз почтальонша третьего дня телеграмму мне принесла – ей ли не знать? Все складно! Золотое сияние сверху заполнило “трубу”. Вот в эту трубу, к золотому сиянию, и вылечу! Вперед! Прямо вдоль трубы и поплыл. Где-то совсем близко с диким ревом промчался водный мотоцикл – но не до него уже, другие дела! – О! К нам Оча приехал! – обрадованно воскликнула жена. – Скорей греби! За что она любит его? Видимо, за простодушие… зверское простодушие. – Ну наконец-то! – подняв голову из задумчивости, проворчал отец. Ему, видно, кажется, что Оча привез долг. Но Оча, боюсь, думает, что должны мы! Гулко ткнулись в корень сосны. Ну все. Суши весла. Прогулка закончена! С веслами на горбу выскочил на берег, и жене не успел руку подать- она на радостях – увидеть любимого Очу – сама на берег полезла. – Ч-черт! – по песчаному краю в воду съехала, и несколько крепких корешков по ноге пробороздило. Одно к одному! Мелкая вода, пологие волны, колеблющаяся золотая сетка. Вытащил жену. Нога кровоточит, и щиколотка сразу же стала исчезать, опухоль сровняла ее с ногой. – Не вставай на ногу! Скачи! – Второе весло бросил, жену под руку взял. Поскакали. – Может, ты возьмешь второе весло все-таки?! – вслед отцу крикнул. Он уже задумчиво удаляться стал… вернулся, недовольный, резко взял весло. Мы поскакали. Уже не как белорусы – как чисто русские люди… Усадил жену на диван, снял тапок… Пошел процесс! – Ладно… Не двигайся! Батя с демонстративным грохотом весло к веранде поставил и удалился в свои апартаменты. Осерчал. Но сейчас это не главное. Главное – дорогого гостя встречать. Хорошо хоть приехал, кажется, один. На разведку? Не похоже! Громко, нагло сигналит у поворота, где наш “КРАЗ” стоит, как последняя крепость. Совсем перестал снимать руку с гудка. Всех поднимет! Так они сигналят обычно, когда едут дружной вереницей на чью-то свадьбу. А сейчас? “Кровавая свадьба”? Впрочем, кровь уже полилась: жена над тазом поливала ногу из чайника, и с грязью стекало розовое… Я готов! Честно говоря, настроение такое, что погибнуть в бою – самое милое дело! Вскинул весла на плечи, пошел туда. Не ружья, а весла, но все же что-то! Типа оглобли. И потом, если треск от них пойдет – Савва, может быть, выскочит?.. Хитер! Умен! Расчетлив!.. Но перестань же гудеть! Я не жених – мне это неприятно! Переулок – как положено, как в фильме “Полдень” – словно бы вымер. Жара, безлюдье. И я иду навстречу бандиту, одинокий шериф. Медленно иду. Правильно баушка говорила: “Не торопись на тот свет – там кабаков нет!” Лишь Левин весело поблескивает своими бусинками из-за Надюшкиной ограды. Ну что ж… и за это спасибо! “КРАЗ”, “затопленный линкор”, мешает “ниссану” японскому проникнуть в бухту – и это хорошо. Хоть что-то защищает! Изделие русских мастеров. Умиление вдруг почувствовал, чуть слезы не потекли. Но – не время! Под “КРАЗом” козы и козлы блаженствуют в тени, жуют жвачку, и беспокоить их, заводить машину даже ради дорогого гостя – нельзя! Вот так. Неторопливо обошел и с улыбкой перед Очей предстал. Он стоял на песке и как раз нервно сунул руку в машину, чтобы снова сигналить, – но тут увидел меня. Один прибыл? Это благородно. Я тоже один. “Битва при Валерике! Слова М. Лермонтова. Музыка народная. Исполняет В. Попов!” А весла зачем на плече? Деталь эта заинтересовала Очу. А это – загадка. – Уберешь, может, грузовик? Никак не проехать! – миролюбиво проговорил Оча. Да, один бы он мстить не приехал. Явно – на разведку. Фу-у… полегчало! Удерживая сгибами руки весла, утер пот. – Это так… всегда тут стоит! – Зевая, я махнул рукой в сторону грузовика. – К тебе гость приехал… Ты так встречаешь?! – бешено проговорил Оча. Похоже – то не просто разведка… Разведка боем. Ну что ж! Я поправил на плечах весла. Таких гостей лучше под крышу не пускать – потом не выгонишь! Надеюсь, мой взгляд это красноречиво сказал. – Меня жена твоя звала в гости – ты что? – “изумился” Оча. Я развел руками, придерживая весла. Зевнул – может быть, нервно. – Не проехать тут! Выдержал взгляд его довольно твердо: мол, раз не проехать – придется ехать назад. – Жена твоя говорила – тут починиться можно?! – Он уже добродушно разулыбался. – Не-е… – Я равнодушно зевнул. Все ясно? Но Очу такой ход событий тоже устраивал – мол, приехал дружески, а оскорблениями довели до кровопролития! Законы чести вынудили пролить кровь. “Доведенный оскорблениями до предела”, Оча метнулся в “ниссан”, заскрипели передачи – и боком, по канаве, он стал въезжать! Не опрокинулся бы ненароком! Я в тайной надежде пошел к Савве. Но нет! Никому нет дела. Жара. Полдень. Да никто мне ничего и не должен. Я сам. Жена, добрая, выскочила, хромая, ворота перед машиной радостно открыла, отец равнодушный (не выглянул даже посмотреть, кто приехал)… я- злой. И хорошо, что есть еще силы злым быть… кто-то же должен? Ключ от нового замка батиной квартиры жег мне карман, как кольт, – но, в отличие от кольта, ключ не вытащу никогда! Подошел к Саввиному дому… Все время стеснялся заходить, но сейчас надо! “И бледны щеки мертвеца, как лик его врагов бледнел, когда являлся он один средь их рядов!” Анчар, как грозный часовой, ходил на задних лапах – того гляди, себя цепью задушит! И не лай, а тихое нарастающее рычанье… самое страшное! Смотрел он, правда, не на меня, а на Очу… правильно чует! Но все же в сарай я не пошел, прислонил весла к крыльцу – и увидел ноги. Савва стоит! И правильно смотрит! Но жена в это время кинулась обнимать круглого Очу! Умница! Хрен теперь Савва поверит, что это враг!.. Жена – хрупкое существо, а наворотила много! Все, хватит! Уйду на фиг по воде – пусть сами разбираются! Анчар рычал. Савва зевал, даже не глянув на меня. Отсюда, теперь со стороны, я видел, как в палисадник вышел из дома батя, похожий на знаменитого Анатэму из пьесы ужасов Леонида Андреева, – лысый, худой, без волосинки, в непонятных черных очках. Он задумчиво шел к уборной, стоящей за оградой, – и буквально впилился в Очу – иначе бы и не заметил! Но тут уж пришлось отреагировать- хошь не хошь! – О! Оча! Приехал? Молодец! – Оскалив свои крепкие еще зубы, батя схватил двумя руками мощную длань Очи и встряхнул. Но тот, кто принял бы это за проявление душевности, разочаровался бы! Тут же потеряв к Оче всякий интерес и снова погрузившись в себя, батя проследовал к туалету. Брякнула щеколда. Оча глядел ему вслед изумленно: как же так? Много он повидал в боях – но такое?.. Снова брякнула щеколда, задумчивый батя вышел из туалета и, как величественный “корабль пустыни”, прошествовал мимо, даже не глянув на Очу. Вот это класс! Да, до бати мне далеко! Не зря сестра его покойной жены, как-то разглядывая нас, сказала льстиво: “А корень-то – покрепче!” Не спорю. Учиться надо у бати! Вон тем более меня Кузя зовет, старый друг! Этот порадует! – Ну что? – Он презрительно оглядел меня, когда я приблизился. - Доволен? Надо слепым быть, чтобы такое гуторить… Но он и есть слепой. – Подарок! – Он насмешливо указал перстом на мои зеленые портки, сказочные… всего семь тысяч раз надевал. Что он имеет в виду? Чей подарок? Вглядываясь в его мину, я наконец понял – а заодно и вспомнил!.. Совсем уже забыл – словно было век назад. Понял наконец! Кузя намекает, что эти портки Фатьма Втахова мне подарила, боевая подруга… но где уже те бои? Только лишь Кузя, с его тупой последовательностью, может думать, что они идут! Ну ладно! Не буду его разочаровывать. Уж совсем-то дураком не надо его выставлять – друг все же! Пусть проницательным считает себя… Ладно!.. с такой трактовкой моих штанов я согласен. Даже лестно. Все? – Ну что? Добился своего? – Он усмехался еще более горько… В каком смысле – “добился”? В смысле порток? Но с этим вроде бы я уже согласился… что надо еще? У меня, извиняюсь, на огороде начинается малая кавказская война… тут не до порток! Но взгляд его все корил… Чего я “добился”-то? Может, он премию имеет в виду? “За творческий вклад в дружбу народов в наши дни”… “Чернильный ангел”!.. Неужто – мне?! А что? Я выкладываюсь! Даже кости трешшат! Вон мой дружбан – машину загоняет во двор, жена тонкими ручонками ворота придерживает. Неужто мне премию дали? – Ну что… старая любовь не ржавеет?! Выкинул Ваню? – терзал меня Кузя. Я ликовал. …Ваню выкинул… А где, кстати, он? В усадьбе его сейчас бушевали дети Юга, топтали малину… Он их туда пустил? Судя по высокой скорби в голосе Кузи, Ваня их сюда запустил… а премию “за вклад в дружбу” не получил… Бывает. А я что – не дружу с народами? Вон у меня какой сын Юга ядреный. Не столько любо, сколько дорого!.. Заслужил? – Ну и чего ты добился? – презрительно Кузя произнес. Как – “чего добился”? А деньги? Меньше двадцати пяти тысяч долларов Фонд Пауэлла не платит никогда… Кончились, значит, мучения – нормально заживем! Накупим лекарствий, витаминов! Не зря “чернильный ангел” накануне мне явился: вон по-прежнему раздувается на простыне – жена убрать и не подумала, молодец! – Ну и чего ты добился? – вскользь глянув на ангела, Кузя повторил. – Ну… – проговорил я неопределенно. – Пупу премию дали! Доволен? Вот так она любит тебя! – Кузя горько расхохотался. Да-а-а… Любить ей действительно не за что меня! – В общем, поздравляю тебя, – Кузя презрительно проговорил. Почему меня-то? Я-то теперь тут при чем? Моя “дружба народов” ни при чем оказалась. Кстати, Кузя и не замечает словно бы, что один из представителей угнетенной народности в палисаднике у меня и мне с ним нелегко придется, мягко говоря. Но Кузю интересуют лишь высшие сферы – что конкретно, то все мелко для него. Я его близоруким считаю, а он, наоборот, меня. – Неужели ты не понимаешь, – Кузя вскричал, – что это такое: Пуп?! Ну почему… понимаю. Василий Никифорович Пуп. Советский классик. Понимаю. Умел дружить! Видно, Фатьме ее партийное руководство поручило восстановить не просто дружбу, а весь Советский Союз! И чтобы Пуп дружбой заведовал! Она справится. Но меня сейчас больше волнует то, что в палисаднике у меня творится! – Неужто ты не понимаешь, что Пуп – это возврат к старому?! - Кузя произнес. Но в новое ты ведь меня тоже не пустишь?! – подумал я. А при Пупе я пару раз плова урвал, в дружественных республиках, – плова, а также бешбармака, а также самсы, катырмы, катлымы, патырчи и немного чак-чака! А ты хочешь, чтоб я тебя за идеи любил – причем за твои, ко мне не имеющие отношения?.. Отдохни! Вот такой я нехороший… Красавица моя гостя дорогого уже к порогу самому подвела… Умница! Главное – его в саклю не пустить, потом его оттуда не выкуришь – уж я-то знаю! – Извини! – сказал я Кузе. Метнулся туда. Притормозить немного дружбу народов, раз она такие завихрения дает! – Оча! – рявкнул я. Буквально на самом пороге его подстрелил. Вздрогнул, обернулся. На бегу я ладошкой призывно помахивал – мол, погоди, не входи, сказочное предложение имею. – Хочешь… на остров… поплыть? – с трудом переводя дыхание, вымолвил все же до конца. Оча изумленно застыл: на какой остров?! Ну, на необитаемый, разумеется! На нашем озере их полно! Предлагаю себя Пятницей! – честно в глаза ему посмотрел. Оча явно заскучал от этого взгляда: и честь вроде явно не оскорбляют, как он рассчитывал, и в то же время предлагают какую-то чушь. Он сюда приехал войну развязать – а его на какой-то остров отправляют! – Н-нэт! – мрачно Оча произнес. Ну, оставайся… Но я, Пятница, буду неотлучно с тобой. И так позабочусь о тебе, что ты о далекой родине заскучаешь! Вот какой я нехороший. Жена своими слабыми ручонками упорно тянула Очу в дом… еще один дом придется штурмовать?.. Но жизнь, как всегда, спасает, спасла и тут! Оча только наступил ногою завоевателя на крыльцо, как во двор красивыми зигзагами вошел Битте-Дритте – и с удивлением увидел работу по специальности, въехавшую ему прямо во двор. – О! – Он глянул на “ниссан”, после – на Очу. – Вдруг откуда ни возьмись… Сюда, быстро! – рявкнул он. Оча, помедлив, снял ногу с крыльца и приблизился к Битте. – Большой ремонт, малый? – резко поинтересовался Битте. – …Большой! – величественно произнес Оча. – Сделаем! – Битте вдруг отдал честь. – Да… зацвела машинка твоя… как черемуха… Во, ржавчина… – сладострастно заговорил Битте. Потом – я слегка отвлекся от них – Оча появился над гаражом, в домике Джульетты, украденном Битте при работе его в оперном театре… (Пусть Ромео и вытряхивает Очу оттуда!) Битте, открыв мотор, чему-то дико поразился: – Ну и херня! Оча на балкончике вздрогнул, потом достал из кармана телефончик и стал тыкать могучим пальцем. Телефон в его руках – это опасно. Потом я ушел к себе, погрузился в маразм творчества и, когда часа через два вышел размяться, увидел следующую картину: мотор “ниссана” был разобран на составляющие и аккуратно разложен на тряпочках по всему двору. Битте, довольный, вытирал руки ветошью и, видимо, собирался пойти прогуляться. Молодец – здорово мне помог! За оградой стоял Левин и, прищурив один глаз, что-то соображая, смотрел на Битте, неожиданно вдруг рассекретившего свои “золотые руки”. Битте неторопливо двинулся к калитке. – Эй! Куда пошел? – рявкнул Оча с балкона. Битте с некоторым удивлением, с трудом вспоминая, глядел туда. – А-а… это ты. Ты очень-то не увлекайся мной – разочаруешься! После чего Битте удалился вверх по проулку. Оча слетел с балкончика. Кузя неожиданно оказался на стреме. – Совесть у тебя есть? – укорил он проходившего мимо Битте. – Полный бак совести! – отрезал тот и зашагал по шоссе. Я тоже решил прогуляться, вышел на озеро, глянул вверх… А Мефодий-то разгулялся! |
||
|