"Дворянин великого князя" - читать интересную книгу автора (Святополк-Мирский Роберт)Татий лесГлава первая «Теперь нам нужен Запад…»Ах, как хорошо, как славно выглядела с верхнего этажа высокого кремлевского терема эта восьмерка лошадей, что тащила широкий настил на двух крепких санях, — снег да грязь из-под скользящих от натуги копыт, пружинят, прогибаясь, толстые доски настила под тяжестью огромного вечевого колокола, свистят и орут охрипшими голосами конюхи, но рады и счастливы, довезли, слава Богу, в целости и сохранности, то-то великий князь порадуется, как увидит, авось еще и пожалует! Тем временем великий князь Иван Васильевич действительно глядел сверху из окна своей палаты на всю эту суету, однако думал он при этом о делах совершенно иных. Он думал о том, что навязчиво захватило его разум еще год назад, после успешного завершения новгородского похода: следовало хорошенько взвесить бесчисленные возможности политических решений и извлечь из нового положения максимальную выгоду для своего княжества, своего престола, да, наконец, просто для своей семьи — ведь волею и промыслом Господа Всемогущего свершилось наконец то, о чем еще год назад можно было только робко мечтать: никогда еще московская казна не была так полна, как нынче, никогда прежде не открывалось так много заманчивых и разнообразных путей — теперь надо действовать, не теряя времени, но и поспешность опасна — верно ведь в народе говорят — семь раз отмерь… И он отмерял седьмой, семидесятый, семисотый раз — как бы это сделать получше, как не ошибиться, не просчитаться, как употребить все с толком и пользой, а главное — как бы успеть… Движимая порывом весеннего ветра, скрипнув, прикрылась распахнутая створка окна, и вдруг в ней, слегка подрагивая, установилось, как портрет в раме, размытое в мутном венецианском стекле отражение: худой, высокий, борода с проседью — а ведь еще только сорок в этом году исполнится; плечи вон какие сутулые, — наверно, потому опальные бояре стали прозывать его Горбатый — думают, он не знает — еще как знает, и не только об этом, — лицедеи они все да лицемеры, и притом каждый друг на дружку донести норовит… Позади тихонько лязгнул засов и приоткрылась дверь, но Иван Васильевич оборачиваться не стал, хорошо зная, что только один человек имеет право входить сюда в любое время, хотя, прежде чем войти, обычно постучит тихонько раза Два, а сейчас так вошел… — Уже? — Нет, государь. Еще нет. Но, говорят, уже скоро. Только теперь великий князь обернулся. Вон как смиренно сложил пухлые ручки на большом животе братец Иван Юрьевич Патрикеев, а с какой знакомой притворной робостью топчется у порога!.. Средним пальцем правой руки Иван Васильевич погладил горбинку на длинном носу и уселся в жесткое дубовое кресло, вздрогнув от боли — как обычно, весной снова проклятые болячки повылезали… — Ну, вижу, вижу, что доволен. Выкладывай, с чем пришел. — Государь, я отыскал человека, пригодного для дела, о котором мы толковали на прошлой неделе. — Очень кстати. Я как раз думал об этом. Еще бы некстати! Не был бы он, Патрикеев самым близким и доверенным лицом государя, если б не умел исполнять поручений вовремя и как следует, да еще момент подходящий знать надо — когда войти, да что сказать, и как вести себя подобающе… Вот и сейчас взял да и поклонился в пояс, насколько живот позволял — ничего, не убудет, а для дела полезно, и размяться иногда не мешает. — Счастлив служить, государь. — Ближе к делу, Иван. Кто таков, откуда, как зовут? — Василий Медведев, государь. Служилый человек с Дона. — Уж не родич ли новгородского посадника Ефима Медведева? — Боже упаси, государь! Как можно? Все досконально проверено. Это человек простой, рода незнатного, и новгородскому Медведеву никак не родня. — Чем же он примечателен? — Окажи милость, выслушай, государь, — все о нем доложу. Это воин смелый и опытный, хотя годами весьма юн. Родитель его, Иван Медведев, служил в некоем острожке засечной полосы на Дону, мать же умерла от морового поветрия, когда мальцу не было и шести. Ну а что вдовцу-воину оставалось — таскал дитя за своей спиной в седле, стычки же с татарами в тех местах, сам, государь, знаешь — семь раз на неделе, так что малый там всякого нагляделся, но и кое-чему научился, ибо, когда внезапно в тринадцать годов круглым сиротой стал, — убили-таки татары в ночном набеге батюшку его, — очень быстро отыскал тех татар и, сказывают, вполне достойно за родителя расквитался. Потом еще пару лет скакал по донским степям с горсткой забияк, пока один не остался, а полтора года назад, когда пополняли мы войско перед новгородским походом, приехал он в Москву и поступил в твою великокняжескую рать. Скоро стал десятским у сотника Дубины в полку боярина Щукина, и вот там-то, в Новгороде, я самолично видел его в деле прошлой зимой. Помнишь, государь, ты велел похватать бояр, что тянули к литовской стороне? Так вот, в доме старосты купеческого Панфильева такой отпор учинили, что сотник Дубина божился, будто без пушки никак злодеев не осилить, а и вправду дюжины две его людей уже полегло, когда я туда под вечер приехал и застал такую смешную картину: Дубина орет матерным словом, — вперед, мол, сучьи дети, на приступ! — а наши под частоколом лежат и головы поднять не могут — из дома градом стрелы летят, да время от времени пищаль бабахает. И тут гляжу — подходит к сотнику такой нагловатый юнец и говорит что-то вроде того: ты, дядя, лучше глотку да людей побереги, а мне дай полчаса сроку, и я тебе этот дом без всякого боя сам один возьму. Ну, Дубина, понятно, посылает его, куда в таких случаях шлют, и даже слушать не хочет. Тут я и вмешался. Риску, думаю, все одно никакого нет, вижу, и впрямь дом так запросто не возьмешь, надо подкрепления ждать, так уж лучше пусть один голову сложит, раз ему так невтерпеж, чем еще дюжину под забор класть. «Давай, говорю, добрый молодец, исполняй, что задумал, да только не осрамись перед нами, а то уж больно ты дерзок, как я погляжу». Он, хотя и поклонился низко, но глянул на меня так, вроде с гордыней, потом снял кольчугу и шлем, взял с собой один лишь меч, подмигнул друзьям и пропал в сумерках. И что же ты думаешь, государь, — не больше получаса прошло, как вдруг внутри дома поднялся грохот, лязг, вопли, потом все стихло, а еще затем выходит, как ни в чем не бывало, на порог этот самый Медведев и, вкладывая меч в ножны, говорит своим товарищам вроде как: чай, замерзли вы там, на снегу валявшись, — а то заходите, погреетесь, да и попариться можно, я, говорит, тут баньку недурную за домом приглядел. — В доме купца был потайной ход? — улыбнулся великий князь. — Как всегда зришь в корень, государь. Болван сотник уложил две дюжины людей, и ни у кого не хватило ума сообразить — отчего это панфильевцы так упорно стоят. А этот не только сообразил, но и выполнил. Сам. Один. Оказалось, на том берегу речки выход был из подземного лаза, что вел прямо в погреб дома. Медведев перешел по льду Волхов — подальше за излучиной, чтоб отсюда не увидели, нашел лаз, проник через него в дом и нежданно напал на противника с тылу. Пятерых уложил на месте, а остальные сдались, в уверенности, что с ним целый отряд, а подземный ход уже взят московитами. Я похвалил его за храбрость да смекалку и, на всякий случай, запомнил имя, а давеча, когда ты, государь, дал мне то поручение, тут же вспомнил о нем и отыскал. — Сирота, говоришь? — Полный, государь. Ни братьев, ни сестер. — И что, — вот так, вовсе — никакой родни? — Никакой, государь. Даже из дальних родичей все давно померли. Самолично проверил. — Патрикёев низко поклонился. — Ну, что ж… Это хорошо. Прикажи, пусть войдет, желаю с ним потолковать. — Однако, государь… Я не думал, что сегодня когда великая княгиня…. Иван Васильевич прищурил глаз: — Державные дела, воевода, не должны зависеть от здоровья великой княгини. И потом, Патрикеев, — он погрозил пальцем, — народ не зря дал хитрой лисе отчество по твоей фамилии, я отлично знаю, что парень давно ждет за дверью, ты, конечно, обо всем наперед подумал и лишь-хочешь сделать вид, будто немедля достанешь его из-под земли, буде я того вдруг пожелаю! — Ничто не укроется от твоей проницательности, государь! — Ну ладно, вели дьяку тотчас приготовить грамоты. Да, и возьми из казны десяток золотых — надо пожаловать нового холопа чем-нибудь стоящим… Хотя, обожди, — он остановил боярина на пороге. У меня тут завалялся один, и хватит — негоже смолоду баловать деньгами. Пускай сперва дело сладит, а там поглядим… Патрикеев вышел, улыбаясь в пышную седую бороду, и бояре, заполнившие проходы и толкущиеся под дверями в ожидании каких-нибудь новостей или выгодных поручений, сразу с привычной завистью разгадали, что воевода опять сумел угодить чем-то великому князю — везет же некоторым: тут месяцами ждешь государевой милости, как манны небесной, и никак не дождешься, а то и, не приведи Господь, в опалу угодить можно, а вот кое-кому все легко дается… Прошло не больше минуты, как Патрикеев вернулся и объявил: — Василий Медведев, государь. Спустя много лет великий князь, вспоминая по разным поводам первую встречу с Медведевым, постоянно мучился вопросом: почему она так прочно засела в памяти, что же было особенного в этом даже еще не мужчине — юноше, — то ли его уверенная твердая поступь, когда он приближался к великокняжескому трону, то ли этот поклон — низкий, почтительный — ни к чему не придерешься — и все же совсем не такой, как у московских придворных, или быть может, запомнилась нарушающая этикет какая-то наивная естественная свобода, с которой он оперся левой рукой на рукоять длинного меча, выпрямившись после поклона… Иван Васильевич принял обычную для официальных приемов величавую позу и посмотрел в глаза Медведева суровым, пристальным взглядом, от которого обычно опускают взор придворные бояре, однако Медведев спокойно выдержал этот взгляд, а великий князь повнимательнее разглядел смуглое, продолговатое лицо, светлые, будто выгоревшие на солнце волосы, а в больших серых зрачках обнаружил почти детское любопытство, толику лукавства, но ни тени страха, волнения или притворного восхищения, которые так часто выражают глаза людей, удостоенных чести впервые предстать перед самим Государем-батюшкой… — Мне говорили, что ты хорошо показал себя в Новгороде. — Я только выполнял приказы, государь. — И справился один с пятью изменниками в купеческом доме? — Да, государь, только пятеро сопротивлялись. Остальные-сдались. — «Только пятеро»? — Бывало, государь, я стоял и против дюжины. — Ты, верно, небогат? — Добрый конь да этот меч — все мое состояние, государь. Великий князь едва сдержал улыбку, разглядывая очень старый меч в потрепанных кожаных ножнах, стянутых почерневшими от времени овальными кольцами из дешевого серебра низкой пробы. Если еще и коню столько же лет… — Должно быть, твой меч помнит времена моего прадеда, светлой памяти князя Дмитрия, прозванного Донским. Нынче никто уже таких не носит — уж больно тяжел. Не трудно тебе с ним? — Нисколько, государь. Этот меч мой дед, кузнец, выковал сам. Он изобрел какой-то секрет. Лезвие до сих пор не притупилось. В Куликовской битве дед сразил им две дюжины татар. Умирая, он завещал меч отцу, а отец — мне. С этим мечом, государь, я спокойно выхожу против татарской сабли и турецкого ятагана, равно как против тевтонского меча или фряжской шпаги. — Ну что ж, надеюсь, ты с честью сохранишь славу предков и умножишь их подвиги, не затупив столь чудесное лезвие… Крики со двора отвлекли внимание великого князя, и он выглянул в окно. Огромная толпа собралась внизу вокруг колокола, уже опутанного толстыми веревками — все возбужденно орали, размахивая руками, и наперебой давали друг другу советы, как лучше снять колокол с саней и поднять на высокую звонницу… Иван Васильевич повернулся к юноше: — Однако от сего дня ты больше не служишь в моем войске. Медведев удивленно вскинул брови и тотчас склонил голову, скрывая смущение. — Чем я заслужил твою немилость, государь? — Напротив, Василий, милость. И немалую. Ты хорошо показал себя в борьбе с моими новгородскими врагами, а я ценю верных, преданных слуг и забочусь о них. Посему решил я пожаловать тебя и всех потомков твоих дворянским званием, а поскольку ты сирота, беден и неимущ — дам тебе в кормление земли. Иван Юрьевич, принеси, что нужно. Патрикеев бесшумно вышел, плотно притворив за собой дверь, а великий князь снова направился к окну и, мельком глянув на Медведева, с удовольствием заметил в его глазах сверкнувшую сквозь удивление искру радости, и это было хорошо, это успокаивало… Колокол уже висел на толстых веревках, слегка раскачиваясь, и сани медленно выезжали из-под него. — Поди сюда, — не оборачиваясь, позвал великий князь. — Узнаешь? — Это вечевой колокол Новгорода Великого, государь. — Верно. Знак безвластия, раздоров и мятежа. Скольким смутам он был свидетель, сколько крови пролилось под его звон!.. Хотели новгородцы сами собой править — и что же? Издревле русский город чуть не отошел под власть литвинов, за Которыми стоит Польша, а издревле православный народ — под власть короля-католика! Я не мог допустить этого. Отныне вся новгородская земля — моя отчина, а Великое Московское княжество выросло вдвое — значит, стало вдвое сильнее! — и теперь вечевой колокол Господина Великого Новгорода будет наравне с другими бить здравицу в мою честь на моей кремлевской звоннице! Да, татары нас сильно ослабили… Потом вражда, усобицы, каждый за себя… Но уже мой прадед с твоим дедом показали на поле Куликовом совместную силу русских княжеств. А нам с тобой, Василий, равно как детям и внукам нашим, дело собирания земли продолжать надо. Надо, сынок, надо… Терпеливо, упорно и постепенно: шаг за шагом, село за селом, город за городом, княжество за княжеством — курочка по зернышку клюет… А уж как соберем поболе… — Великий князь крепко сжал кулак, будто хотел нанести сокрушительный удар невидимому противнику, и, не договорив, застыл на секунду, глядя поверх золотых маковок кремлёвских церквей куда-то в ему одному ведомую даль, потом медленно разжал пальцы, погладил переносицу и, казалось, решил переменить тему: — После покорения Новгорода нам некого опасаться с севера и востока, а благодаря таким людям, как твой покойный отец, мы крепки на юге. Он помолчал, потом тихо, но выразительно добавил: — Теперь нам нужен Запад. Брови Медведева едва заметно дрогнули, и тут великий князь, резко повернувшись, стал горячо и быстро задавать ему вопросы — один за другим, — почти не дожидаясь и не слушая ответов. — Скажи, Василий, ты знаешь, какие земли составляют основную часть Великого Литовского княжества? — Русские, государь. — А язык, который считается в том княжестве державным и коим говорит три четверти его жителей — какой это язык, Василий? — Русский, государь. — А может, ты мне скажешь, какую веру исповедует большинство подданных этого княжества? — Православную, государь. — Верно, Василий, все верно… Вот я Божьей милостью именуюсь: Великий князь Московский и Русский. А помнишь, как звучит полный титул короля Казимира IV? — Да, государь. Король польский, великий князь Литовский и русский. — Вот видишь, Василий, — «и русский». В голосе великого князя прозвучала глубокая и, казалось, искренняя горечь. Теперь он заговорил медленно и печально, будто на похоронах; — Одна земля, один язык, одна вера, и два великих князя. Хорошо ли это? Медведев молчал. Колокол медленно и осторожно начали поднимать на звонницу. Великий князь некоторое время наблюдал за неторопливым, плавным движением колокола вверх, потом вздохнул и решительно повернулся к Медведеву: — Ты вырос на рубеже, и его обычаи тебе хорошо известны. Я посылаю тебя на другой рубеж. Самый западный. Твои земли вдаются клином в земли Великого княжества Литовского, а рубежом служит река Угра. Твои соседи на том берегу — князья Вельские и их люди. Не скрою — будет трудно. Каждый день там полыхает пламя порубежной войны — войны необъявленной, но жестокой и беспощадной, как все войны. Земля, которой я тебя жалую, прошлой осенью лишилась хозяина. Он поссорился с кем-то на той стороне, и вот — ты знаешь, как это бывает — наследников не осталось. Теперь это будет твоя отчина. Надеюсь, ты не допустишь, чтоб тебя постигла участь прежнего владельца. А когда окажешься на месте, помни главное — за Угрой тоже русская земля и русские люди. И если они служат королю Казимиру… то это лишь по их неразумению и не более… Великий князь помолчал, наблюдая, как поднятый колокол втаскивают под арку звонницы, затем продолжал, будто беседуя сам с собой: — Я ведь не могу пойти на Казимира войной, чтобы огнем и мечом вернуть наши земли… Я говорю «вернуть», ибо эти земли испокон веков бы ли русскими… И даже не потому, что, оттянув войско к западу, я обнажу южные рубежи… Не потому. Просто это снова означало бы усобицу — отец на сына, брат на брата смерть и разорение… Бог не простит мне этого. Нет-нет… Я же в молитвах моих уповаю на великую мудрость Всевышнего… Убежден, что Господь наш всемилостивый вразумит заблудших и они вскоре сами поймут, где и с кем им надлежит быть. А если рядом с ними в трудную минуту выбора окажется добрый человек, который поможет мудрым советом… Колокол укрепили на звоннице и решили проверить — звук одинокого удара повис на миг в воздухе и растаял в весеннем небе. Великий князь будто очнулся от размышлений. — О чем это я? Ах, да… Он быстро направился в темный угол гридни и вернулся с маленькой, туго свернутой трубкой серого пергамента. — Это послание ты передашь своему соседу за Угрой князю Федору Ивановичу Вельскому. Но запомни — только наедине и в собственные руки. Письмо тайное и важное, потому храни его так, чтобы никто не смог увидеть и прочесть в случае, если тебя пленят, ранят или даже убьют. Ну, а когда останешься с Вельским наедине, сделай так, чтобы он при тебе письмо прочел, затем возьми обратно и уничтожь сразу, чтобы никаких следов от него не осталось! Я не желаю, чтобы кто-то когда-нибудь мог сказать, будто я тайно пересылался с литовскими князьями. — Я понял, государь. Все будет исполнено точно, — сказал Медведев с поклоном, и ничего не отразилось на его лице, будто он выслушивал и исполнял такие поручения ежедневно. — Дай-то Бог! А теперь — главное. Если Вельский даст ответ сразу — привезешь немедля. Если нет… Подождешь, пока даст. Раньше или позже, но он должен ответить. ДОЛЖЕН, слышишь! Дело это может оказаться непростым, потому даю тебе сроку на его исполнение… ну, скажем, полгода. Жду тебя с ответом Вельского в начале октября. Великий князь протянул письмо и пристально наблюдал за тем, как Василий Медведев с поклоном принял послание, деловито проверил, цела ли маленькая красная печать с великокняжеским гербом, осторожно вложил ее внутрь пергаментной трубки и, расстегнув кафтан, аккуратно спрятал свиток где-то на груди. И в этот миг на пороге появился Патрикеев. — Я, Иван Васильевич, Божьей милостью Великий князь Владимирский и Московский, и Новгородский, и Тверской, и Югорский, и Пермский, и Болгарский и всея Руси, данной грамотой, льготной, заповедной и несудимой,[4] жалую холопа и слугу своего Василия Иванова сына Медведева и всех потомков его дворянским званием, а в кормление даю ему отчину — имение Березки, что, на берегу Угры, с пашенными землями и сеножатьями, с реками и озерами, с бобровыми гонами и ловами, с борами, лесами, рощами и дубравами, с мельницами и ставами, с людьми тяглыми, данниками и слободичами, что на моле сидят. А дабы укрепить волю мою и силу в местах порубежных, где власть великокняжеская не близко, даю ему право пять лет дани в казну не возить и самому в своей земле порядок держать: людей и слуг в пределах имений своих по личному усмотрению — казнить и жаловать. Твори в отчине своей суд честный и правый, согласно законам моим и воле Господа нашего, а мне служи не за грош, а за совесть — верой и правдой! Патрикеев протянул поднос с большим золотым крестом, и Василий Медведев опустился на одно колено. — Тебе, матушка, земля русская, и тебе, батюшка, государь мой Иван Васильевич, служить буду словом и делом, верой и правдой, не щадя здоровья и живота своего, до последнего вздоха, до последней кровинки. Чести отчизны моей, княжества Московского, не уроню нигде ни чином, ни помыслом, а силу державную и власть великокняжескую укреплять буду везде и всегда, да детям и внукам своим так же накажу. На том и целую этот крест. Новый дворянин московский Василий Медведев почтительно прикоснулся к холодному гладкому золоту, до блеска отполированное несметным числом подобных прикосновений, и в эту минуту, взволнованный нежданным поворотом судьбы: еще вчера — простой безвестный воин, а нынче — дворянин великого князя, исполнитель дела державной важности, — он вовсе не думал, не гадал, как часто потом будет вспоминать эту так складно сказавшуюся и столь тяжкую для исполнения клятву… Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего. Не дано… …После сумрака терема яркое мартовское солнце больно сверкнуло в глаза, Василий зажмурился, и вдруг на кремлевской звоннице ударили сразу все колокола. Им тут же ответили другие, где-то рядом, потом еще, и еще подальше, и вот уже над всей Москвой повис густой, разноголосый колокольный звон. И внезапно мелькнула в голове Медведева шальная, тщеславная мысль, что это в его честь, но он тут же догадался, в чем дело… А в гридню великого князя вбежал запыхавшийся Патрикеев и громко, восторженно объявил: — Государь! Сын!. Иван Васильевич радостно встрепенулся и тут же направился в палаты супруги своей, великой княгини Софьи, в девичестве греческой княжны, племянницы Константина Палеолога, последнего императора некогда могучей Византии. Придворные бояре, князья и вельможи улыбались и кланялись, а сами боязливо жались к стенкам, отступали на всякий случай подальше, опасаясь, не дай Бог, невольно вызвать его гнев, ибо хорошо знали еще одно прозвище великого князя, которое забудут потомки — А он шел длинными коридорами, миновал широкие палаты, спускался и поднимался по лестницам большого кремлевского терема, с упоением слушал колокольный звон, и казалось ему, что в многозвучном медно-бронзовом хоре он хорошо различает голос того единственного колокола, который совсем недавно звал на вече строптивых смутьянов, а сейчас смиренно и послушно, вместе с тысячами своих покорных братьев бьет здравицу в честь рождения его сына… Но вовсе не об этом, втором, сыне от второго брака думал великий князь Иван Васильевич, — он думал сейчас о судьбе своего первенца Ивана, уже нареченного его наследника, уже коронованного на будущее великое княжение, и в эту минуту он не мог бы даже вообразить, что вовсе не Ивану, а именно этому, второму, который только что увидел свет, суждено стать владельцем шапки Мономаха, московского престола и верным продолжателем начатого отцом дела… Но великим промыслом Господним не дано человеку знать грядущего. Не дано… |
||
|