"Долина смертной тени" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий)

Несколько дней из жизни Комиссии (1992 г.)

Вокруг смертной казни и в литературе и в жизни всегда кипели страсти. Недавно на прилавках книжных развалов объявилась даже книжка “Сто великих казней”. Обращаю внимание на слово “великих”. Но и на обычном, бытовом уровне смертная казнь не может не вызывать острого интереса, ибо это тайна жизни и смерти.

Сие, кстати, поняли наши телевизионщики, время от времени вынося сенсационные подчас “материалы” о смертной казни на широкий экран.

Тут и кинодокументы, и выступления, интервью и даже ныне популярный жанр ток-шоу.

Уже зная о моей причастности к этой теме, многие знакомые, среди них и юристы, и чиновники, и просто случайные собеседники, не преминут спросить, а что, сейчас, мол, казнить вы продолжаете? И при этом обязательно добавят, что в принципе, конечно, когда-нибудь это отменят, но не сейчас же… Сейчас нельзя. Вот на днях двух детишек убили… Разве этих извергов можно оставлять в живых?!

Разговор типовой, возникает он ровно столько лет, сколько я занимаюсь помилованием. Особенно наш брат, литератор, готов на эту тему порассуждать и не пропустит случая, если мы оказываемся рядом, чтобы не заметить, вроде без всякого повода: “Ну, как там ваши маньяки… Чикатилу тоже миловать будете?”

А ведь доводы против смертной казни широко известны, две сотни лет назад ими оперировал еще классик юридистики Чезарре Бакарриа, итальянец, приводили в своих книгах Виктор Гюго, Толстой, Достоевский, а в наше время Андрей Сахаров.

Если эти доводы как-то обобщить, прозвучит так, что казнь – варварство и что общество деградирует там, где она существует, что страдают родственники казненного, что палач и другие участники убийства тоже страдательная сторона и что при этом совершаются многочисленные ошибки, которые невозможно уже исправить, что жалко не преступника, а общество, которое опускается до уровня убийцы, но при этом, убивая беззащитного человека, мы как бы отвлекаем общество от действительных проблем преступности…

Но вот беда, все эти доводы, как волны ультразвука, практически не касаются слуха населения. Особенно если оно ожесточено, погружено в свои заблуждения, как в российские болота, и никоим образом не хочет из них выбираться.

Толпу питает иллюзия, что казни устрашают, укрощают преступника, – это массовое заблуждение не поддается никаким доводам.

Свою роль здесь, по всей вероятности, играет и древнее чувство, восходящее от нашего дремучего прошлого

(прямо-таки зов крови!), что должно непременно существовать отмщение.

В древности это звучало так: око за око, зуб за зуб, а ныне чуть цивильнее – вот, мол, человека убили, а преступник будет жить? Да мы еще на свои кровные должны его содержать?

Для обывателя это звучит более чем убедительно.

Доводы же по поводу смертной казни как варварства даже не опровергаются. Да, мы азиаты, и преступники у нас азиаты, с ними нельзя иначе.

Но есть у наших спорщиков одна особенность, а заключается она вот в чем: те, кто выступает против казней, оперируют к разуму (ссылки на авторитеты, разумные доводы, цифры), а те, кто за смертную казнь,

– к человеческим чувствам… Почти что к инстинктам.

А чувство, каково бы оно ни было, словами опровергнуть нельзя. Если человек любит, то он любит. Если верит, то верит. Ну а если ненавидит, то… ненавидит.

Вот и звучит яростное: “Жалельщики! Вам выродка, изувера жалко? А вы бы взглянули в глаза матери и детям убитого… А вы бы посмотрели на растерзанных им детишек…”

Тут и тележурналисты подхватят… Если уж зритель жаждет отмщения и крови, то будьте спокойны, крови будет столько, сколько надо! Да и, собственно, какая им разница: насилие и убийства на экране, во всяких там боевиках или натуральные, прямо из жизни взятые истории, которые щекочут нервы нисколько не меньше, а даже больше.

Одна поднаторевшая на криминальных делах журналистка, пишущая на эти темы в молодежной газете, предпочитает называть свои репортажи так: “Сто ударов ножом в беззащитную жертву”. Вот и попробуй потом привести какие-то доводы в защиту милосердия… сам, того и гляди, получишь эти сто ударов от обезумевших от горя родственников.

А если по правде, то каждый из нас, кто милует (или не милует), несет в самом себе оба начала в этом бесконечном споре. Чувства наши на стороне жертв и их убитой горем родни, в то время как доводы на стороне смертника. И это непрерывное противоборство в моей душе не может не изматывать, как бы ты в конце концов ни решил. Оно и далее будет необратимо терзать тебя.

Недавно телевизионщики в который раз задумали вынести проблему смертной казни на публику и представить полемику в виде судебного заседания. Передача известная, ее знают, она так и называется: “Суд идет”.

Истец (им как раз был я), адвокаты истца, ответчик

(депутат от Думы, которая не приняла смертную казнь), адвокат ответчика, ну и, разумеется, судья и присяжные заседатели. Последние, а их там человек десять, солидные добропорядочные люди (как бы некий собирательный образ общества), выслушав обе стороны и свидетелей, должны решить, кто прав.

А практически вся передача – это тот же спор о необходимости смертной казни, со всеми названными и не названными мной доводами.

И вот результат: сколько ни убеждали отменить казнь выступившие на “суде” священник, видный юрист и писатель (для вящей убедительности показали в записи реальные сцены казни, снятые американцами), – итог был предсказуем.

И господа присяжные, поразмыслив, практически единогласно и убежденно подтверждают: смертную казнь отменить нельзя.

Ну, конечно, для самооправдания, – кому не хочется перед зрителями сохранить приличный вид, – прозвучит оговорочка о том, что в принципе-то они понимают, что это не гуманная мера, но сейчас, когда преступность растет… и т. д.

Будто не минуту назад именно этот довод достаточно аргументированно и авторитетно, при помощи цифр и ярких примеров, опровергался.

Режиссер, вполне милосердная женщина, не ожидавшая такого стыдного результата, даже растерялась и лишь повторяла: “Как же так! Они же всё слышали! Им же всё объяснили!”

Но зачем им было слышать, если они пришли сюда уже с твердым и сложившимся убеждением, – казнить необходимо!

Им никакие доводы и не нужны были. Они не впустили бы в себя ничего, что могло их поколебать. Для этого надо стать другими. Другими людьми в другой стране. Эти же были сколком, зеркалом, рупором и частью своего народа.

Полагаю, что, когда мы еще только формировали

Комиссию, мы, поперву, были не намного лучше их.

Мы тоже пришли каждый со своими убеждениями и своими предрассудками. У кого-то демонстративно откровенными, а у кого-то скрытыми и тем более мучительными.

Практически от заседания к заседанию смертная казнь ранила нас, причиняла боль и мешала нормально жить. Но эта боль была необходима для вызревания (и прозревания) некоей зоны (опять зона!) в каждой отдельной душе.

В борьбе мнений, в спорах, сомнениях, даже терзаниях по поводу тех или иных конкретных уголовных дел постепенно менялось отношение к смертной казни. И если наше сообщество, то есть Комиссию, можно представить в виде единого живого организма, как потом и стало, отношение к смертной казни то затаивалось, уходя в глубину, то как бы всплывало и взрывалось острой дискуссией…

И тогда летела с трудом налаженная работа, страсти накалялись, и нужно было, после того как все выговорятся, погасить спор, как говорит Вергилий

Петрович, “заволокитить”. Но это был не просто уход от острого вопроса, скорее отсрочка, необходимая для спокойного раздумья.

И такие страсти-мордасти вовсе не от “взрывов на солнце”, по словам того же Вергилия Петровича. Просто мы приходим сюда из разных горячих точек, где каждый из нас “варится” в определенной среде, а потом накопленное за неделю вываливается в общий котел, который мы коллективно и расхлебываем.

Конечно, мы спорим не только о смертной казни, но именно она была у нас как кость в горле, с самого первого дня. Она не давала нам спокойно жить, могла стать и уже временами становилась причиной ссоры, разлада, а то и распада Комиссии.

Сейчас уже многое забыто. Вытеснено прагматичной памятью, которая не копит отрицательные эмоции.

Я обращаюсь к записям тех лет и убеждаюсь, что путь к милосердию был и мучительным, и жестоким, и тернистым, и, конечно, извилистым, не таким ровным, как представляется сегодня.