"Два рассказа из прошлого" - читать интересную книгу автора (Рощин Михаил)

ЕЛКА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

А жизнь, товарищи, была совсем хорошая.

Аркадий Гайдар. Голубая чашка.

На пути из Ленинграда в Севастополь мы остановились в Москве, мама выстанывала:

– В Москву! Хоть на денек! Сколько не была в Москве!

Она – коренная москвичка, в Москве выросла, работала, все знала.

Поженившись, они с отцом объездили полстраны, – куда отца направляли, туда и ехали. Теперь путь его лежал в Севастополь, на морской завод. Опять надолго.

– Хорошо, – ответил он маме. – Остановимся. Разыщем Юса, он теперь директор, авось поможет.

В советские времена не принято было останавливаться в гостиницах: дорого, мест нет, вообще гостиница – нечто чужое, буржуазное, развратное. Пристраивались обычно у знакомых, у друзей.

У директора Юса квартира оказалась большая, несколько комнат, новая.

Жена его, Дора или Лора ее звали, молодая, вроде моей мамы, только другая: тихая, медно-рыжие волосы гладко уложены, глаза серые, чуть навыкате. У них тоже двое детей: девочка Ева, лет четырех, как наша

Инга, и мальчик Вовка, лет десяти, чуть постарше меня. Только он черненький, носатый, тощий, я возле него – толстощекий, круглый, весь в веснушках. Рядом стоим – очень разные.

– А я вас вот такими и помню, – сказала Дора-Лора нашим отцам.

– Ну нет, – ответили они, – мы уже постарше были.

Вечером рассматривали толстый семейный альбом с фотографиями. Одна, наклеенная на твердый картон, изображала большую группу людей, построенных пирамидой на фоне какого-то сада, пальм. Все очень молодые, не похожие на людей нынешних. Белая подпись сообщала: “1-ые курсы пионерработников Ялты и района. 1928 г”.

Сначала в группе нашли Дору-Лору: мужской пиджак, мужская же рубашка, застегнутая до горла, на голове мужская кепка с огромным козырьком. Потом нашелся мой отец, тоже в кепке набекрень, – так я сейчас ношу свою, – грудь в значках, в кармане – для форсу авторучка. Молоденький Юс совершенно похож на Вовку – худой, черный, только небольшие усики. Теперь он высокого роста, с буйной шевелюрой, в черной гимнастерке, на которой привинчен и сияет новенький орден Ленина. На фото у всех девушек фасонисто повязаны пионерские галстуки.

Наши родители похохотали, повспоминали молодость, отыскали еще друзей, рассказывая о них.

Нас, гостей, отправили в спальню, на огромною кровать, где мы все уместились. Еще в спальне поставили раскладушку для Вовки: мы всё не могли с ним наговориться.

Утром отец пошел в ванную и удивился ее размерам.

– Ну, устроился шарикоподшипниковый! – сказал он.

– Так ведь шарикоподшипниковый! – ответил Юс важно.

На завтрак давали какао и гренки. Я узнал мамину руку; она часто делала гренки дома. Если не было сахарного песку, завертывала несколько кусков рафинада в угол полотенца или салфетку и разбивала их молотком или каслинским литым утюжком, который надо нагревать на огне. Когда обсыпала толстые, мокрые от молока и сопливые от яйца куски хлеба, можно было хотя бы сцапнуть кусочек побольше – и в рот.

Сегодня при Доре-Лоре я б не решился на это, да и было посыпано нормальным песком.

После завтрака за Юсом пришла машина.

– Поедем, поедем! – сказал он отцу. – Покажу тебе, какой бывает новый завод. А вы, – обратился к Лоре, – готовьтесь, часов в пять уже елку привезут.

– Нам бы тоже в магазин съездить, – ответила Лора.

Юс кивнул и вышел.

За нами пришла черная “эмка”, матери нас одели-укатали, и мы поехали по Москве. Мама крутилась во все стороны, все показывала, рассказывала. Очень было интересно: я ведь тоже Москву видел только на картинках и в кино. Красная площадь оказалась не плоская, под асфальтом, а горбом и булыжная, по булыжникам моталась метель. Вижу

Спасскую башню, Мавзолей – чудеса!.. Подъехали к огромному, со стеклянными стенами магазину: мама называла его Мюр-Мерилиз, а

Дора-Лора – ЦУМ. Искали цветную бумагу, такой не было. На каком-то этаже продавец в толстых черных нарукавниках сказал:

– Возьмите белую и вот это. – Он пустил по прилавку металлическою коробочку с красками. – Ваши мальчики, – взгляд на нас с Вовкой, – сами раскрасят.

Дома нас с Вовкой отправили в кабинет. Прежде кабинетов я тоже не видел. Два или три шкафа с книгами, посредине огромный письменный стол с каменным чернильным прибором и подшипником, подставкой которому служил тоже подшипник. Еще кожаный диван, кресло и столик пониже со столешницей – шахматной доской. На стене портрет Сталина с трубкой и другого вождя из взрослого мира, которого я почему-то тоже знал, – Орджоникидзе.

Мы с Вовкой расположились на полу, на ковре. Домработница Аня, полная деревенская девушка, которая всех учила и командовала, будто она здесь хозяйка, а не Дора-Лора, принесла нам два стакана с водой.

Интересно, когда мы приехали и вошли в дом, эта Аня просто так стояла среди коридора, перед открытой дверью в ванную и смотрела туда. Мой отец шел с чемоданом, девушка не подвинулась. Тогда отец поставил чемодан, взял ее своими стальными руками за талию и перенес через порог ванной, внутрь.

– Поставь на место! – сказала Аня без особого выражения.

Отец передвинул чемодан вперед, вернулся, так же крепко взял Аню, словно манекен, и поставил обратно. У нее было розовое лицо, комсомольская стрижка бобриком и спортивная майка с голубой динамовской полосой, под которой торчком, как две половинки разрезанного лимона, выпирала грудь.

Аня принесла нам воду, наказала, чтобы ничего здесь не трогали.

Потом Дора-Лора научила нас, как красить бумагу, нарезать и склеивать из нее бумажные цепи. Аня сказала:

– Что, у нас мало, что ль, игрушек? Я принесу.

Дора ответила:

– Хорошо, когда дети сами делают игрушки и наряжают елку.

– Ну прям не знаю! – был ответ. – Красьте!

Мы принялись за работу. Макая кисточки то в воду, то в карамельно засверкавшие от воды краски, мы полосами, кругами, зигзагами превращали белые листы бумаги в желтые, красные, синие. Девчонки, конечно, ползали вокруг нас и тоже просили рисовать, Дора-Лора в конце концов велела дать им тоже работу.

– Пусть малюют, как смогут, а вы потом подправите. – Она была очень добрая, эта Дора-Лора.

Девчонки малевали, как хотели, вкривь и вкось, мы с Вовкой аккуратно, одной водой распускали их мазню до полноты листа, закрашивая белое. Дора-Лора навещала нас, помогала, брала на свои умелые ладони мокрый окрашенный лист, укладывала, чтобы не порвать, на стол или на диван.

Довольно скоро уже весь кабинет, вплоть до шахматного столика, был занят нашей бумагой. Высыхая, она коробилась, топорщилась, Дора-Лора опять утешала нас, говорила, возьмем, мол, книги из шкафа, положим как пресс.

Нам, конечно, не терпелось двигаться дальше, – сколько ж можно малевать? Кабинет стал похож на опушку осеннего леса – если бы, конечно, листья деревьев бывали одинакового формата.

Мы бегали проверять: высох ли хоть один лист? И когда первый был готов, приступили, наконец, к главному. Дора-Лора принесла нам двое ножниц и баночку клея, показала, что делать. Отрезается длинная бумажная линейка, сворачивается кольцом, на концах заклеивается.

Затем в это кольцо продевается другая линейка, тоже заклеивается.

Вот уже два звена. Стрижем дальше. Скорее несите другой высохший лист!

Мы с Вовкой трудились наперегонки. Вот еще два звена, еще. Теперь интересно одной полоской скрепить сразу два или три – цепь растет на глазах, дальше, дальше!..

К пяти приехала полуторка, с верхом заваленная елками, остановилась внизу, у нашего подъезда. Мы смотрели из окна. Шофер и еще один парень вышли из кабины, зашли сзади, стали дергать, пробовать елки за торчавшие наружу стволы. Вот потащили одну – вдвоем, вместе, с усилием, – поэтому можно было понять, что тянут елку немаленькою. Ее пронесли по квартире – сразу запахло хвоей, лесом – в большую комнату, где уже стоял длинный стол. Для елки было отведено место в торце стола, у окна.

Сначала положили ее на стол. Парень-шофер топориком – такой у него был интересный топорик и молоток сразу – обтесал корень, разбросав белые плотные щепки, и тут же насадил заготовленный уже крест на оструганный ствол.

Пришла Аня и сказала: надо, мол, поставить елку в ведро с водой, а то в доме жарко, быстро высохнет.

По самой Ане можно было сказать, что в квартире жарко: она опять была в своей спортивной майке, шея и руки голые. Дора-Лора сказала: незачем, да и ведра у нас такого нет.

– Тогда по-другому закрепим, – сказал парень.

Вместе с Аней они подняли елку, поставили на пол, – все увидели, какая она огромная, под потолок. Парень вытащил из кармана четыре пребольших гвоздя, сел на корточки, поглядел на Аню, на Дору-Лору.

– Только паркет придется попортить.

– Вот еще чего! – сказала Аня грубо, а Лора мирно качнула головой:

– Что же делать? Укреплять-то надо.

– Надо, – сказал парень. – Держи там! – приказал он Ане. Поставил гвоздь в лепесток деревянного креста, повернул свой топорик круглым молотком. Удар – и гвоздь пробил дощечку, уперся в пол. Парень стал меткими короткими ударами вгонять его дальше, и гвоздь на глазах сокращался, укорачивался.

– Чтобы крепко стояла! – сказала Аня. – А то вон у нас еще игрушек сколько!

Она успела принести откуда-то две коробки старых игрушек, и девчонки в стороне копались в них, разбирали, разглядывая то серебряного зайца, то ватное, облитое глазурью яблочко с торчащей петелькой.

Закончив, парень покачал елку за ствол, продев сквозь иголки голые руки, подергал за длинною ветку – елка стояла как надо. Дора-Лора попросила его еще нацепить на макушку звезду и развесить гирлянду лампочек.

– У нас же свечи! – снова вмешалась Аня.

– Ничего, пусть и свечи будут и лампочки.

Среди старых игрушек попадались металлические прищепки с коронками на конце, в которые вставляется свечка. И сами разноцветные свечки, целый круглый их пучок в вощеной бумаге.

Парень вспрыгнул и взгромоздился на стол грязными ботинками. Аня тут же побежала и принесла ему под ноги серую половую тряпку. Наклонив упруго всю елку целиком, парень обломал до белизны дерева верхушку.

Дора снизу подала ему двумя руками большую красную звезду в обрамлении красных же развевающихся ленточек. Парень тут же нацепил ее, опять качнул елку- звезда не колыхнулась. А гирлянда лампочек имела несколько кругов. Парень стал, на ходу их разбирая, расправлять по елке. Все выходило у него быстро и ловко. Он хотел уже было спрыгнуть со стола, но Аня сказала:

– Опробовать надо!

– Ничего, сами потом проверим, – сказала Лора. – Мы и так их уже задержали.

Аня говорила резким, хозяйским тоном, а Лора с ней робко и на “вы”.

– Ничё! – сказал парень и бросил Ане хвост гирлянды – белый провод с вилкой для штепселя.

Аня подхватила провод и полезла, согнувшись, куда-то в угол. Зад ее так округлился и оттопырился, что мы с Вовкой, глянув, отвернулись.

Гирлянда разом вспыхнула, осветив разноцветно всю зелено-темную глубь елки. Мы захлопали в ладоши: порядок!..

– Думаю, – сказал парень, все не уходя, – подстраховаться еще не мешает. Серега! – крикнул он. И удивительно мягко в своих ботинках спрыгнул вниз, приземлясь на носочки.

Его напарника Аня дальше прихожей не пустила. Он оставался там, перед длинным зеркалом, и, снявши шапку, вытирал ею потную голову, прилипшие на лоб волосы.

– Чего? – отозвался он оттуда.

Пока Аня той же тряпкой вытирала стол, парень зашел за елку, что-то опять проверил.

– Все хорошо, – сказала Дора-Лора.

– Нет, – сказал надень, – растяжечка все же не помешает. Серега!

Сходи, у меня там в кузове трос должен быть, давай!..

Аня тут же выбежала в прихожую, там открылась и снова клацнула замком дверь.

Все с интересом ждали: что же еще будет? Мы под столом подлезли поближе. Серега в ушанке явился, через Аню передал парню “трос” – простую веревку, только разлохмаченную и в мазуте. Взяв ее, парень один конец, не боясь колючек, обмотал за ствол, а другой привязал к оконной ручке. Еще покачал елку, проверил, потом дернул ее за ветку, словно прощаясь, и, глянув на наши ожидающие лица, сказал:

– Ну все, теперь начинайте. – И пошел, Аня побежала за ним в прихожую.

– Только сначала шары! – сказала Дора-Лора.

Она сбросила туфли, в одних чулках забралась на стол, Аня стала подавать ей из коробки шары на веревочках.

Какие сияли шары! Зеленые и красные, прозрачные, синие, шершавые на ощупь, словно припорошенные снегом, или зеркальные, золотые, где отражается вся комната, а если приблизишься, то твоя морда расплывется на весь шар, как в комнате смеха. Каждый – в железной шапочке, из которой торчит петелька, чтобы вешать. Аня, обтирая каждый шар в ладонях, подавала Доре, та – ноги в чулках – переступала, привставала на цыпочки, чтобы дотянуться до ветки, которую наметила, и ловко цепляла шар, а он сразу крутился от радости. Потом пришла моя мама, тоже сбросила туфли, влезла на стол, и они вместе принялись развешивать наши длинные бумажные цепи, уже высохшие до хруста. Мы с Вовкой подавали бесконечную змею снизу бережно и сосредоточенно: наши все же были цепи!..

Девчонкам было разрешено вешать все картонные, небьющиеся игрушки на самые нижние еловые лапы. Лисички, морковки, конфеты, золотые орехи…

Матери вешали еще настоящие яблоки, мандарины, – всюду были продеты нитяные петельки. В самом низу, на белой вате, усадили Деда Мороза и

Снегурочку. Дора-Лора вдруг сказала:

– Вообще я предпочитаю, когда елочка живая, сама по себе, и чтобы только три-четыре шарика и свечи.

– Чего это! – сказала Аня. – Бедные мы, что ль, какие?..

Лора промолчала.

Потом все женщины удалились на кухню.

Директор Юс несколько раз звонил с работы: как дела?

Потом начали пустой большой стол превращать в необыкновенный корабль. Стелили плотную специальную подстилку, а уже на нее – белоснежную хрустящую скатерть. Ставили посуду – много тарелок, рюмок, ножей, вилок.

На кухне раскатывали белой скалкой белое тесто, пластали особо острым ножом рыбину с разинутой пастью и вытаращенными, словно в очках, глазами. Вазочки и салатницы наполняли огурчиками и грибами, резали особую твердую колбасу. В духовке, источающей приятный дух, жарился целый бараний бок. Когда мы хватали куски с тарелок и пихали скорей в рот, матери шлепали нас по рукам: успеете! Потом женщины носили яства с кухни на стол, всё заполняя и заполняя его.

Первыми приехали Юс с моим отцом. Они, лишь вошли в столовою, ахнули, и каждый что-то прихватил с тарелок: один – огурчик, другой

– колбаску, за что им тоже попало от хозяйки, а Аня сказала:

– Ну кто так делает?

Потом стали съезжаться гости: взрослый, да еще московский, неведомый мне мир: адмирал, комбриг, актриса, – все называли друг друга по фамилиям, и, кажется, были здесь люди с той старинной фотографии, только уже не молодые и фасонистые, а солидные, серьезные. Потом мама рассказывала: в тот вечер у Юсов был такой-то замнаркома, такой-то комбриг, поэт Симонов с женой, куривший трубку, балерина

Лепешинская, летчик Громов или Байдуков. Нарядные женщины, дыша духами, в прихожей, присев на пуфики, переобували туфли, прихорашивались перед зеркалом. Сверкали кольца, лакированные ногти.

Блестели пуговицы мундиров и брякали ордена на пиджаках.

Рассматривали нашу замечательную елку, трогали игрушки, шары.

Потянуло табачным дымом, мужчины курили на лестничной площадке, двери были раскрыты, потому что Аня и кто-то из мужчин носили от соседей стулья: своих не хватало. Из кабинета был взят шахматный столик, поставлен в сторонке – для нас, детей. Дора-Лора говорила, что мы могли бы сидеть и за общим столом, да всем не хватит места.

Какая-то дама расположилась в спальне: лежала в бархатном платье поперек кровати. Другая села у нее в ногах, водила рукой с красными ногтями по таким же красным, скрещенным туфлям лежащей. Они о чем-то говорили негромко и очень быстро. Кто-то из мужчин крутил приемник, кто-то заводил патефон. Все маялись в ожидании, нам тоже некуда было деться, мы с Вовкой стали гонять по лестнице, двери почти всех квартир были раскрыты, везде тоже теснились гости, стояли елки, играла музыка. Новый год близился, кто-то сказал, пора садиться, провожать старый, – и гости быстро расселись. Мой отец, всегда любивший шутить с женщинами, теперь провожал их под ручку каждую к своему месту, женщины игриво смеялись. Налили рюмки и выпили за уходящий год: чувствовалось, всем он чем-то не нравился, и они рады были поскорее избыть его.

У нас в стаканах был лимонад, мы тоже чокнулись, как все, выпили свою шипучку.

Наконец подошло время, Аня по знаку хозяина вышла и скоро вернулась, неся, прижав к груди, черные бутылки шампанского – они давно стояли в ванной, в холодной воде. Юс, сидевший в самом торце стола, протянул к Ане руку, и вдруг протянутая ею бутылка выскользнула, ударилась в пол. Видно было, как мелькнула в воздухе пробка, а из бутылки вылетел пенный бурун шампанского. Гости стали подставлять бокалы, мужчины быстро открывали другие бутылки и разливали вино. По радио уже били куранты. Загалдели, стали чокаться, целоваться, поздравлять друг друга. И с последним ударом кремлевских курантов вдруг раздался тревожный, лопающийся звук, и наша елка, замечательная красавица, внезапно дернулась от креста до звезды наверху, застонала и всей своей высотой, массой, всем грузом своим пошла валиться прямо на стол, на всю его длину. Длина елки и стола странным образом совпала, и елка рухнула, вырвавшись из всех своих гвоздей и тросов, колотя посуду всеми своими шарами, свечами, игрушками. Задевала лапами лица и вскинувшиеся руки гостей.

От прибитого креста до самой звезды на макушке ударилась она об весь разнаряженный стол.

То ли эта упавшая бутылка что-то нарушила, то ли тот из гостей, кто по знаку Доры-Лоры взгромоздился на стул, чиркнул спичкой и стал зажигать свечку. То ли прошедший год скопил столько отрицательного вещества, принесенного гостями из их взрослого мира.

Неизвестно. Неведомо, отчего, почему, какая сила или причина здесь сыграла, но елка рухнула, не устояла.

– Ох, плохая примета! – простонал кто-то из женщин. И на всех лицах выступило: плохая примета.

Но все с еще большим азартом стали пить, наливать, обниматься, кричать:

– С Новым годом! С новым счастьем!..

Всем хотелось загасить дурную примету, хотелось новой жизни, нового счастья в наступившем году.

Только год-то наступил 1941-й!..