"Вельская пастораль Рассказы" - читать интересную книгу автора (Савельев Игорь)

Только смерти не говори

…Что меня даже выбросило из постели, прежде чем что-то сообразил.

На середине комнаты, темной, холодной, кое-как разлепив глаза, понял, что ночь, что телефон надрывается, что надо бы хоть свет включить. Ослепило. В фантастической липкой яркости, сощурившись тут же, я все же успел выхватить стрелки часов на стене: полпятого.

Полпятого!

Телефон звонил, звонил, звонил.

– Алло, кто это!

– Привет, слушай… извини… помнишь, ты говорил, у тебя из знакомых кто-то в ФСБ работает?

Соображаю судорожно, во-первых, непонятно, кто это вообще. Ошиблись?

– вот уроды!

– Да Женька это, Женька.

Вот никогда бы не узнал! – но что за странный фальцет, обдолбался он, что ли.

– Какое ФСБ, о чем ты вообще! Ты знаешь, который сейчас…

– Ну ты же говорил, одноклассник какой-то, кажется… – нетерпеливо очень.

Ах. Одноклассница, да. Бумажки в канцелярии перебирает, но господи, что за шпионские игры в пять утра, что он там себе в голову вбил.

– Да что случилось-то?

– Катька умерла, – он что-то затараторил дальше, но… В ту секунду на меня обрушивалось известие, потихоньку-потихоньку, замедленно – и понеслось, ну как вагонетка на американских горках. Потом-то я думал об этом, и страшнее всего было, как он сказал, без тени… трагедии?

– его жена!!! – а только раздражение, деловито так, мол, разжевываю, время теряем…

Не сразу, но выдохнул.

– Что… Как это…

– Разбилась. Врезалась в “КАМАЗ” на чесноковском повороте. Ну, не знаю, говорят, скорость превысила. “КАМАЗ”, ты понимаешь, он на обочине стоял, ну а она…

– Господи. Господи.

– Слушай, очень мало времени. Ты можешь сейчас позвонить этому человеку из ФСБ? – он задыхался, голос срывался от возбуждения.

– Зачем… Что – ФСБ?

– Ты понимаешь… Когда это случилось… Она еще живая лежала, какое-то время, ты понимашь? И у нее… Какая-то сволочь… – дыхание у него перехватывало, он пробовал продолжить дважды, и голос сделался – вкрадчивым? – белым от ярости, – какая-то сволочь с нее ценности сняла, ну кольца там, сотовый, с нее, может быть, еще живой. – Отдышался. – Могли, конечно, и в морге… Но я с ними разговаривал, нормальные мужики, клянутся, что не они. Может, и

“скорая”. Надо, вот, эту бригаду найти, тоже подъехать-поговорить…

Но я вот прямо сердцем чувствую, что это там… на дороге… выродок какой-то…

– Какая теперь разница.

– Мне большая разница. Я этого подонка найду. Я вот тебе обещаю. И я ему оторву яйца. Вот на полном серьезе. Я это сделаю. Я обещаю.

Мы замолчали. Я еще никак не мог поверить в этот дикий свет, электрический, в этот ночной звонок, продолжавший сон, чуже-Женькин голос, и осознание все еще неслось “американскими горками”, перехватывая дух, заполняло меня не сразу, как не сразу топит город.

– Ну так что там ФСБ? Мне их помощь нужна. Они, если захотят, если по знакомству, они любой сотовый вычислить могут. У ментов такой аппаратуры нет. Да и не почешутся, эти менты… Ну?

– Если она там все еще работает… Но я позвоню, конечно.

– Давай! А я тебе через десять минут…

Чудом опередил брошенную было трубку.

– Стой! Сейчас же ночь еще. Не поднимать же человека в такое время, да и что она может сейчас сделать. Давай так. В восемь ровно я ей звоню и договариваюсь, всеми силами. Обещаю.

– Ну давай так. В восемь пятнадцать перезваниваю тебе. Все.

Гудки, – как страшно-истерично-деловито, – а я остался в болезненном свете – болезненной тишине, посреди мертвого города.

Она не то чтобы была его женой, нет, глупое слово, но года полтора уж жили вместе, снимали квартиру. Вроде у нее нелады с родителями.

Катерина не любит рассказывать.

Электрический свет, хоть глаза и привыкли, нестерпим в принципе, но подумать даже нельзя, чтобы потушить и лечь как ни в чем… Я, как загипнотизированный, таращусь в чернейшее сплошнейшее окно, как будто там возникнет лицо. А где-то Жека тоже смотрит в такое окно, оставшись один…

И вдруг – прихлопнуло, оглушило… какая ж я свинья, господи, это в голове не укладывается. В эту страшную ночь я не сказал другу ни одного человеческого слова. Бе, ме, зачем фээсбэ. Бездушная скотина.

Как будто он всерьез из-за этих чертовых побрякушек звонил.

Скорей! Такси… Обнять… Найти… А черт его знает, откуда он вообще звонил, торопился так, не из дома… Мало ли где он сейчас может шататься. Но я ринулся к аппарату.

Мобильник его не отвечал, домашний тоже, я обзвонил еще несколько вариантов, исключая лишь его несчастных милейших родителей. И только после хорошо поставленного, женщиной-роботом старательно сказанного

“телефон временно недоступен или находится вне зоны действия сети” меня прошиб пот. Куда я позвонил. Я Катьке позвонил. На ту самую трубу.

Перед рассветом самый темный час, и ночь давила и давила на меня своими окнами, казалось, выдавит глаза.

Как страшно: человек, веселясь и, может, попивая водочку с друзьями, каждый год, как день рожденья, проживает и неведомый пока День своей будущей смерти.

Как страшно: в самые обычные дни, когда человек, может, и голову от насущных не поднимает, в нем срабатывают таймеры: жить тебе осталось пять лет… ровно два года… Это я залез в прошлогодний ежедневник, еле разыскал, и как чувствовал: да, год назад в день Катерининой смерти мы коллективно ездили на пикник на Дему, были шашлыки, светлый лес с ладонями кленов, был речкин проблеск, с ней, с Катей, разговор…

Из-за чего едва не опоздал на вынос.

Когда забежал во двор, это был пруд цветов и народу – почему-то всегда, когда молодые и красивые; прощание уже кончилось, и кто-то бился у гроба. О “неофициальности” Женьки здесь напомнили, он стоял поодаль, как неродной, взгляд внутрь себя, напряженный, как у сумасшедшего, – что-то просчитывал, нет и подобия расслабленно-обалдевшего горя с мокрым ртом.

– Привет, – тронули мне плечо.

Валишин, из нашей компании. Скорбно стали рядом.

– Кто едет на кладбище, па-ажалуйста, в автобусы!

Женя нерешительно двинулся за гробом, надеясь, может быть, сейчас примкнуть к родным и близким – сесть в “пазик”-катафалк; проходя мимо – заметил, вцепился, пробарабанил торопливо:

– Эта, фээсбэшница, не перезванивала еще? Слушай, я вот что узнал, – я в ГАИ ездил, – за бутылку коньяка они мне слили данные мужика, который первым в “скорую” позвонил, – вот это удача, – найдем его, потолкуем… – он не закончил, дальше двинувшись к “пазику”. Цветы втаптывались в асфальт, слабо мочили его соком-красочкой.

– Он совсем помешался на этом телефоне, – распечатал я долгое молчание с Валишиным в умирающем от жары “Икарусе”. Следуя за катафалком, он то боялся его обогнать, то и вовсе терял из виду – и все напряженно следили, искали глазами в переднем стекле.

– Но так ведь даже лучше?.. У него хоть голова чем-то занята. Не было б такой зацепки, он бы, может… руки на себя наложил… тьфу-тьфу, не дай бог! Сам же прекрасно понимаешь…

– Зацепка! Вот “скорая” ехала сорок минут, Катька, может, и выжила бы, вот кому голову свернуть бы надо! Так ведь нет… “Скорая” его не волнует… А вот кольца эти чертовы с телефоном… Да, гадко! Но какое это имеет значение, когда Кати нет!!!

На нас поглядывали.

– Не зна-аю… – Валишин только плечами пожал. – Понятно, конечно, что сволочь эта ее не добила. Но… все же… вот своими руками бы, подонка!

“И ты туда же”.

Дальше было тяжело.

Лицо в гробу, – близкое к незнакомому, – красивая, – что-то неуловимо сиреневое.

Толкотня в проходах меж могил; кусище полиэтилена, вымазанный глиной, путается у всех под ногами.

Валишин просит салфетку, растопырив сопливые пальцы.

Когда народ тянется уже к автобусам, Катина мать поднимает с чьей-то скамейки Катину бабушку, обалдевшую и обессилевшую, подводит к полному живых цветов холму и говорит самые страшные слова, которые я слышал в жизни.

– Посмотри, мама, как красиво.

Потасовка случилась на поминках, точнее, в аккурат перед ними – все уже слонялись по столовой, пропахшей старым деревом и черносливом, и готовились (с)есть.

– Там этот… водитель “КАМАЗа” явился… Принесла его нелегкая! – нашел место и время… Вроде бы, прощения просить.

– Какого “КАМАЗа”, какого прощения?! – оторопел я. – Катька же сама… На сколько она там скорость превысила…

– Сам ничего не понимаю!

Ропот тем временем рос: вот, взвизгнув “пошли-ка выйдем”, Жека схватил мужика под локоть и потащил из зала; кровопролитье надо было пресечь; мы с Валишиным кинулись следом, на закопченную годами общепита лестницу.

Они стояли друг против друга.

– Я, я тоже виноват… Там развилка дурацкая… А я еще встал так неудачно, слева на обочине… Вот она и влетела… Не справилась…

– бормотал водила, глядя в пол, Женька схватил его за руки, пытаясь заглянуть в глаза, жесты отчаянья:

– Да погоди! Как все было, расскажи! Когда… это случилось… ты к ней сразу подбежал? Кто подходил к машине?

– Я тоже виноват… Но она скорость не сбросила… Наверное, так…

Там часто бьются…

– Кто первый подошел к машине?! Это ты?! Ты взял кольца и телефон?!

– Женька, успокойся!!!

Мало того, что они стояли, не слыша – не понимая друг друга, Жека еще и завизжал, взялся было за грудки, но мы растащили, я не мог опустить его руки, мышцы свело как столбняком, он что-то пытался еще крикнуть в бешенстве… Валишин кое-как растолковывал обалдевшему шоферу.

– Я?! Нет, да вы что… Меня и в машине-то не было, ну в протоколе же написано, ну я же вернулся, когда уже люди, милиция… Меня же чуть инфаркт…

– У-спо-кой-ся! – гаркнул я наконец, тряхнув хорошенько Женьку, и вот тогда он затих. – Ты сошел с ума! Какие, на хрен, кольца! Кому ты яйца собрался отрывать! Катю уже не вернешь, не-вер-нешь!

Женя ткнулся мне в плечо и наконец разрыдался, впервые за весь этот страшный день.

– Воды, налейте воды! – захлопал крыльями Валишин, вот и люди, и мать Катина робко тянет свой флакон с таблетками…

– Какая молодая, какая молодая… – только и бормотал шофер, взявшись за кепку.

– Ну и где они? – на двадцать минут опаздывают! – бесился Женька, часто глядясь в часы.

Весь этот спектакль начал мне надоедать:

– О боже. Вот ладно у тебя крыша съехала, но я-то зачем согласился на весь этот маразм!

– Спокойствие… Сейчас придут.

Мы тусовались подле гардероба одного из ночных клубов, вполне себе молодежного, так что наше присутствие здесь… Я устал. Я весь день на ногах, с восьми утра в офисе, у меня от костюма, кажется, просто разит резко-технически-свежим огурцом, ну этот запах ксероксов… А вечером, не переодевшись, не поужинав, я, значит, на крыльях… дружеской любви должен лететь – участвовать в новой Женькиной затее.

Затея-то новая, да на старых дрожжах: найти вандала и оторвать ему семенные железы. Все четыре дня после похорон… Засечь трубку могла техника самого€€ оператора сотовой связи, но для этого требовался ба-альшой блат. И Жека пошел на штурм. Он приехал в головной офис

МТС, куда заходил еще без всякого плана, а вышел с полезным знакомством. Хорошенькая девочка из отдела корпоративных тарифов,

Таня, что ли. В лучших советских традициях в клуб согласилась прийти только с подружкой. Евгений, соответственно, потащил меня.

Возражения – не принимались.

– Это же идиотизм, что ты делаешь! Джеймс Бонд нашелся! Я все, конечно, понимаю. Твое состояние… Но это ведь переходит уже всякие…

– Так, значит, в семь у “Скорпиона”. Прихвати бабла. И еще… – он телефонно задышал, пауза. – И еще, ничего не говори при них про Катю.

– Ну, знаешь…

Все это было уже просто свинством. Сам вандалов хочет наказать. А сам…

– Вот что, запомни, – голос его стал вдруг бешеным, – мы все это делаем ради Кати. Понял? Ты понял?

– Да.

Они все-таки пришли: Таня и дылда-подружка. Смущенно похихикивая.

Сели. Мы принесли фужеры. Жека улыбался, как резиновый.

Болтали, переливали из пустого в порожнее. Несчастный мой друг с весельем даже переигрывал. Я тоже старался не сидеть чурбан-чурбаном с этой подружкой телефонисткиной, имя ее все не мог запомнить.

Тоска. С Женькой иногда переглянемся: два несчастных мужика, еле-еле, на троечку, тянущих свою роль.

Коктейли брали свое.

– А кстати… Кто такая Екатерина Марфилова?

Я думал, Жека сейчас умрет на месте, прямо физически почувствовал, как дернулось его сердце, чуть не порвалось; но молодец, быстро подобрался:

– А в чем дело?

– Да так, ничего. Интересно стало. Ты же мне свой номер-то оставил, а я решила на работе через комп пробить, ну просто посмотреть, как у тебя фамилия. А оказалось-то, зарегистрировано на женщину…

– Серьезно? Я и забыл совсем. Это так… одна бывшая моя… девушка.

– Вы расстались?

– Да… давно… Понимаешь ли… Словом, имело место предательство, и…

Спокойно наблюдать за тем, как Женька разваливается на части, я больше не мог.

– Я в сортир! Кто со мной? – весело гаркнул я, чтобы хоть непристойностью пробить весь этот абсурд; наших королев этикета, как выяснилось, этим не смутишь. Жека несказанно обрадовался руке помощи:

– Пошли!

Туалет был в темном коридорчике и на весь же коридорчик источал неприличный, мужской запах. Едва вошли, Жека со стоном, с больными глазами извлек откуда-то – сверкнула тусклой рыбиной – фляжку, и хлебнул, и отдышался.

– Коньяк? Водка? Ну ты молодец! Как ты ее пронес?..

Очаровательно.

– Ну и зачем, расскажи вот мне теперь, зачем ты все это устроил?

Он махнул рукой: не спрашивай. Протянул мне фляжку. Отведал и я волшебного напитка.

– Боже. Как я устал. Если бы ты только знал. Как мне плохо без нее…

– Так, все, стоп, только без распускания соплей, пожалуйста!

Соберись. Все? Не здесь и не сейчас. И вообще, водкой не маячь особо, мало ли, охрана зайдет…

Он вяло кивнул… Надо было возвращаться на сцену – мы задерживались.

А, да гори оно все!.. Забрав у Женьки, яростно приложился к фляжке, похлестало в пищевод, несколько ха-ароших глотков. Что же, старая-бэ-твое-величество-судьба, я буду драться в полную силу.

Потом не жаловаться! И через час яростно же трахал эту безымянную-безликую-безропотную подружку, здесь же, в сортире, в антураже паршивенького залапанного евроремонта, в непристойном мужском запахе.

Евгений проснулся оттого, что солнца луч золотил ему веко, оттого, что рядом белогрудо-полногрудо раскинулась Татьяна, прекрасная. Сел на кровать. Голый, вышел на балкон. Кого шокировать в такую рань, но боже, какое чистое светлое утро!..

Катькино фото в серванте ликом вниз. Ага, значит, хоть и пьяный явился, а соображал вчера.

Женя вслушивался в себя. Он был странно спокоен, впервые за все эти дни. Блаженно греться на солнышке. Как ее – Татьяна?..

Умиротворение. У-миро-творе-ение. Слово, которое так сладко растягивать.

А небо было голубое-голубое, и облака стояли в нем белые-белые, чудесными клубами, все еще в развитии, как если бы в лужу пролить молоко.