"Княжий остров" - читать интересную книгу автора (Сергеев Юрий Васильевич)

ГЛАВА II

Егор неторопливо шел навстречу полицейским, одетым в черную форму, и сравнивал их приметы по описанию Лебедева, Один высокий, с седым вислым чубом и перебитым носом, второй — плотный, среднего роста, уши оттопырены, смуглый. Вроде бы все сходилось. Они подозрительно уставились на него и сняли с плеч карабины.

— Кто таков? Что за гусь лапчатый, — строго спросил чубатый.

— Гуси летают, а я топаю, — ответил на пароль Быков.

— Ну, слава Богу, прибыл, — закивал головой второй полицейский. — Мы уж заждались. Тот человек содержится в изоляторе под усиленной охраной.

— Будем брать?

— Послезавтра его отправляют в Берлин. Гауптман проболтался. Уже прибыл конвой. Никак нельзя откладывать. Пошли, мы кое-что придумали.

— Пошли, только я тоже решил действовать по второму варианту захвата.

— Как так?

— Боюсь вести через ворота, хоть и с вашей помощью.

Охраны много, и возможна осечка. Устроим небольшой шухер, а под шумок уйдем через пулеметную вышку.

— За пулеметами немцы, нам не доверяют. Их оттуда не сманишь и не снимешь, лестница скрипучая.

— Ссадим… Только не дай Бог убьют. Приказано любой ценой доставить его живым и невредимым.

— Мы блокируем казарму, — проговорил чубатый, — есть пяток гранат.

— Вот что, по моему сигналу один забежит на вышку и возьмет пулемет убитого охранника. С МГ1 прикрывать куда веселей.

— А кто его снимет?

— Не важно, возьми фонарик, мигнешь потом от шестого блока в сторону леса. Как будем брать изолятор?

— Там двое немцев с автоматами на часах, надо убирать…

— Меня куда пристроите?

— Тоже в изолятор, посиди. Дверь камеры не замкнем, не боись.

Тихо переговариваясь, подошли к воротам лагеря. Трое немцев что-то жевали у будки из свежего теса, лениво смотрели на конвоируемого.

— Господин фельдфебель, — обратился к одному из них чубатый, — вот задержали подозрительного без аусвайса. Утром разберемся.

— Корошо… Гут! Отдельный камер. — Он подошел и тщательно обыскал Егора. — Лос, лос…

Полицейские щелкнули каблуками сапог и грубо толкнули стволами карабинов в спину Егора.

На плацу, вдоль новеньких дощатых бараков, выстроены тысячи заключенных. Идет вечерняя поверка. Зло хрипят и лают собаки, им вторит гавкающая речь фашистов. В углу плаца неловко скособочили головы четверо красноармейцев, вытянулись на виселице. Егор краем глаза ловит изможденные лица военнопленных, и нутро пробирает холод. Квелыми шеренгами стоят костлявые фигуры в рванье, много раненых с повязками, некоторые поддерживают друг друга. Мертвенный свет прожекторов заливает плац, капо громко выкрикивают номера узников. Текут разноголосые ответы: «Есть! Я! Тута…»

Приземистые бараки белеют ровными рядами, у стен обрезки досок и кучи щепок. И ничем невозможно помочь несчастным пленным, не освободить. Охрана — почти батальон.

Быкова завели в темную камеру, звякнула дверь, и удалились шаги. Он потрогал дверь изнутри, и она чуть подалась, значит, не закрыли. Ждал. С плаца донеслась очередь автомата, резанул чей-то смертный крик, а потом затопали тысячи ног на ночлег… Все стихло. Егор ощупал бетонные стены, и стало жутко. Ноги холодил осклизлый бетон: ни нар, ни табурета. Только куча тряпья в углу и страшная вонь. Два метра на полтора.

За дверью послышались быстрые шаги, и трижды условно стукнули. Егор весь подобрался, шагнул через порог.

— Скорее, идем брать… Михась у казарм в засаде. Буду тебя вести мимо часовых, кидаемся разом. Держи финку.

— Не надо, я так.

— С голыми руками? Там один под два метра, откормленный, со спецконвоя из Берлина.

— Тем лучше, у него больше энергии покоя… Как только уберем и выведем штрафника, сразу беги к шестому бараку. Не забыл?

— При мне «даймон», все сделаю как надо, — он показал фонарик.

— Ключ от камеры?

— У того здоровенного немца.

— Веди…

Тусклые лампы едва освещали коридор. Егор шел впереди, заложив руки за спину, сжимая в кулаке буковую палочку. Учить-то его Кацумато учил, как ею пользоваться, но применять на живых людях не довелось. «Вдруг не выйдет? — засомневался он. — Надо было взять финку». Когда повернули за угол коридора и увидел часовых, весь напрягся пружиной. Пришли на память японские ритуальные слова самоконтроля и высшего взлета сознания. Тело мгновенно налилось свинцом, потом стало легким и послушным. Мелькнули в глазах сказочные цветные картинки, и настал миг… Он взлетел под потолок в прыжке и не сдержал боевого клича. Словно кот мявкнул, от страшного удара ботинком в голову хрястнули позвонки, немец щмякнулся о стену и тихо сполз по ней, а висок второго легко прошила буковая палочка-явара, как в тыкву вошла, с легким хрустом.

Егор мягко приземлился на носки, отпрянул и шумно выдохнул. Тщательно вытер явару о мундир фашиста.

— От это номер! — прохрипел чубатый, сжимая в руке ненужную финку. — Неужто обоих… насмерть?

— Обоих. Ключи, быстро, беги сигналь. — Он подхватил оба немецких автомата часовых, сорвал с их поясов запасные рожки и отомкнул дверь изолятора.

— Граф! Скорей, выходи!

— С кем имею честь…

— Привет от Лебедя!

— Так и знал… и тут от него не спрячешься, не даст покоя, — уловил Егор смешок из темноты.

В коридор ступил высокий моложавый блондин в рваном ватнике и полосатых арестантских штанах.

— Держи автомат, он на боевом взводе, только дави гашетку и лучше целься.

— Благодарствую-с. Вот из автоматов не довелось еще палить. — Он взглянул на убитых немцев и укоризненно покачал головой. — Бедный Ганс Штубе, так много кушал, и не помогло. Что дальше?

— Давай их в камеру затащим и дверь замкнем. Чтобы тебя разом не хватились. Сейчас начнется музыка.

Они выскочили к входным дверям. Егор осторожно взглянул на ближайшую вышку. Там тлела сигарета пулеметчика. В свете прожектора он был как на ладони.

Вдруг сигарета пропала… Егор напрягся, сунул ствол автомата в щель приоткрытой двери. За колючей проволокой в ночи что-то часто щелкало… Совсем негромко, ну словно коростель пробовал голос. Со звоном стали гаснуть прожектора. Вдруг с одной из вышек ударил по плацу пулемет и сразу смолк. Рванули гранаты в казарме охраны.

— Айда! — Быков дернул за рукав своего подопечного. — Пригнись и за мной на вышку, через первый ярус перекладин спрыгнем за колючку, ноги не поломай.

— Что ж, постараюсь.

Чубатый уже стаскивал пулемет с вышки, задышливо спросил:

— Что нам робить?

— Продержитесь минут пяток, уходите нашим путем.

— Есть! Счастливо, привет Москве!

Егор вдруг стал нервничать, уж больно медлительным показался хваленый Лебедевым разведчик. Наконец они спрыгнули, и Егор поднял низ второго ряда колючей проволоки.

— Скорее, подержишь с той стороны, ползи!

Фуфайка Окаемова зацепилась, и вырвало большой клок, забелел пук ваты. Быков скользнул следом. В лагере шел настоящий бой. По казарме короткими очередями бил МГ, из окон строчили автоматы и бухали винтовки. Только вспышки выстрелов разрезали сплошную темь. Прожектора все разбиты.

— Молодец, вологодский. Чисто сработал, — прохрипел на бегу Быков и тихо свистнул.

— Тута я, — отозвался где-то рядом Николай. — Чё, командир, дергаем?

— Ага…

— Ох, отвел я душеньку… Раскурились, гады, на посту.

Они ж в своих прожекторах, как куры на насесте, все видать. Одного не до смерти шлепнул, с пулемету шарахнул.

— Хорош болтать, бегом! Рацию не забудь.

— Сам знаю. Чё, всего однова и выручили?

— Хватит с нас.

В лагере били пулеметы по казарме уже со всех вышек. Из открытых бараков хлынули толпы заключенных, они смели охрану на воротах, лезли через колючую проволоку, темными потоками растекались в ночи. Многоголосый рев и крики команд пленных офицеров организовывали эту толпу и направляли.

Егор остановился на опушке леса и перевел дыхание. Пришла мысль, что все же Лебедев не прав, посылая его одного. Взвод парашютистов сейчас смог бы помочь восстанию в лагере, дольше продержать охрану в казарме. Но все равно кто-то спасется, убежит. Он повернулся к тяжело дышащему Окаемову и приказал:

— Держи меня под руку и не потеряйся, надо бежать сколь хватит сил.

— Покорнейше благодарю, я хоть истощал в их отеле, но резв на ноги. Да, братцы, не простят нам этой ночи. Весь лес вверх дном перевернут.

- Фашисты тоже не дураки, не пальцем деланные, — заверил его сержант. Он пыхтел сзади с рацией и все не мог угомониться. — Фри-и-цы, раскурились. Вот вам укорот и пришел. Ох, винтовочка, Егор! Я ить иее теперь сроду не брошу! Как швейная машинка строчит, и все в яблочко. Спасибо товарищу Токареву!

Вскоре все трое запалились и перешли на быстрый шаг. Егор двигался впереди, за ним едва поспевал Окаемов, замыкающим шел сержант. Быков изредка вскидывал руку к глазам и сверялся по светящейся стрелке компаса. Часа через три выбрались на торную дорогу. Она вилась на юго- восток, в глухие леса партизанских владений.

Удивительно, но их путь вычислила немецкая полевая жандармерия. Четвертый день по пятам, как привязанная, идет погоня. Не мог знать Егор, что после исчезновения Окаемова в этот район были спешно переброшены радиопеленгаторы, а его рация и дает ту самую ниточку для преследования. Только на четвертые сутки, после его тревожного сообщения в центр, когда их загнали в непроходимые болота, в Москве догадались и приказали немедленно уничтожить рацию. Они с трудом выбрались из болота, и вновь залаяли собаки за спиной, и закружил над лесом самолет. Егор поставил на своем следу обе мины, и снова побежали, шатаясь и падая от усталости. Вскоре раздался взрыв, за ним другой, отчаянно заскулила овчарка и застрекотали автоматы. Видимо, фашисты приняли взрыв мины за брошенные гранаты. Долго поливали лес пулями, а потом снова стали наседать. Окаемов первым выбился из сил, все чаще падал и долго не мог подняться. Опять уперлись в обширное болото с островком леса посередине. Быков повел за собой людей в обход, но вдруг его остановил сержант.

— Все, давай прощаться, товарищ лейтенант.

— В чем дело? — обернулся к нему Егор.

— Настигнут и покосят или возьмут. Теперь опять моя очередь прикрывать. Не боись, я везучий, выкручусь. Честное слово, не возьмут меня. Я тут сообразил. Сейчас ползком махану на тот остров и сделаю окопчик. Подходы к болоту хорошо проглядываются. Как они нарисуются, я сначала собак перебью, чтоб за вами не увязались, а потом и им всыплю. Придется и автомат прихватить, пусть думают, что мы все там, с двух рук стану бить. Через болотину они шибко не разгонятся, а патронов у меня на всех хватит. Идет? А вы в обход и ждите с энтова боку, как стемнеет — приползу. Я везучий, ага… пусти.

- Ладно, будем ждать на той стороне, бери снайперку и автомат. Мы с одним тебя прикроем, если они обойдут болото. Приказываю жить, сержант!

- Есть! Я еще попашу землицу! Если что, сообщи родным в Барское, что не зря пропал…

-Ждем..

Николай выломал длинную сухую жердину и кинулся напрямки к острову. Он прыгал по кочкам, падал, полз по вонючей жиже, а где и плыл через разводья, сжимая над головой оружие и толкая грудью конец шеста. Егор на бегу оглядывался, и сердце сжималось тревогой, как бы не утоп вологодский и сумел добраться к спасительной суше, пока немцы не выбежали к берегу, Быков увидел, что последние метры Николай словно шел по воде…

* * *

Под ногами Селянинова качалась мертвенная хлябь, оседала; хрустели порванные корни трав, жижа пузырилась и чавкала гнойным зевом, а поглотить не могла. А вот уже твердь, песок сыпучий, лес густой, буреломный, нехоженый. Долой жердь! За толстым стволом укромная ямка. Замелькала саперная лопатка, уже расчехлен прицел, и готова к бою винтовка. Он, как крот, зарылся в тесную нору по самые плечи и отер рукавом с глаз туман пота. Прицелился, ловчей умостил на упор локти и разложил под руку патроны. И тяжело вздохнул от предстоящей работы. Устроился обстоятельно, словно на тетеревином току. Погоня выкатилась из леса гурьбой. Не менее взвода рослых, захлюстанных грязью немцев. Николай не спешил стрелять, укротил бешеные толчки сердца и пересчитал собак. Их было пять. Крупные, азартные, натасканные звери. Они споро шли по следам, взвизгивая, лаяли, словно гнали зайца на охоте, рвали поводки из рук и стервенели от свежего запаха преследуемых. В роли дичи Селянинов осознал себя впервые. Когда вся группа высыпала на закрай болота и заметалась вдоль берега, он увидел через оптику разинутую пасть самой ретивой овчарки. Охотник сызмальства, он ни когда не стрелял в собак и считал это святотатством, так любил их, что в мыслях представить не мог, чтобы обидеть дворнягу. А тут плавно положил перекрестье прицела на рыжую грудь и тронул спуск. Овчарка с разлету сунулась носом в кочки, а в прицеле уже падала другая с душераздирающим визгом. Пока немцы поняли, в чем дело — остались без собак, и самих уже косил скорострельный и точный губительный огонь. Свежий ветер относил слабые хлопки выстрелов, за паникой и своими же криками так и не разобрали, откуда летят пули. Залегли на чистом месте и давай строчить во все стороны из автоматов. Николай работал машинально и споро. Стремительно вгонял новую обойму, перекрестье прицела словно само ложилось под очередную каску, палец сам давил спуск. Его осенило какое-то прозрение, он словно видел врагов, залегших даже в траву и за кочки, винтовка строчила как автомат, и сознание ловило, что ни одна пуля не пропадает зазря: переворачивался мертвый фашист, переставала шевелиться трава, в агонии вскакивал из-за прошитой кочки гитлеровец и распластывал навек свои руки, а когда они разом поднялись и побежали от карающего огня в лес, то каждая пуля нашла свою спину. Уползло гадов совсем немного. Он воткнул последнюю обойму и устало прислонил горячий лоб к шершавой коре дерева, ему почудилось прикосновение к голове такой же заскорузлой и крепкой отцовской руки, как в тот день, когда мальчонкой впервые шел за плугом, а батя ободряюще и радостно потрепал по вихрам. И скупо промолвил: «Будет толк, Никола…»

Ему вдруг сделалось страшно от своего спокойствия и рассудительности в смертном деле, но стали в глазах мытарства и бои в окружении, побитые друзья, и отпустило, наполнилось сердце горячим возмездием в врагу. Устал, словно пахал весь день.

Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом.

Вниз понеслись две черные грушки. Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю. Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но… не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.

Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолета поймал в прицел черную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.

Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщетно билась на поводке, накрученном на руку мертвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было ее до слез, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату. На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов все пялился в окуляр прицела, все ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых. Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упрежденное, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.

— Сокол-сапсан, — возбужденно проговорил Окаемов, — редкая ловчая птица… Какой удар, а? Он обрезает голову добыче острыми когтями, которые находятся позади лап.

Сокол на вираже поймал битую тушку и тяжело нес ее над лесом. Егор успел разглядеть хищно загнутый клюв и плавный обвод сильных крыльев.

- Где-то недалеко гнездо, — опять промолвил Окаемов, — это по древнему русскому разумению — «со-ко-ло… Коло — солнце, которому поклонялись наши языческие предки. Со-коло — летающий под солнцем, священная птица богов. Символ княжеской власти. Мне довелось разбирать очень старые пергаменты. На рисунках у каждого русского князя в руке трезубец. Но это не вилы, как у Нептуна, а символ княжеской власти — падающий на добычу сокол. Два крыла и хвост… Боевой и грозный символ… Наши предки, арийцы, верили, что искры небесного пламени принесены людям златокрылым соколом.

— Надеюсь, этот-то сокол дикий прилетел? Не придется нам еще и от княжеской дружины драпать?

— Кто знает, — неопределенно хмыкнул Окаемов. — Полесье — прародина колдунов… Тайна. Кущи славянские… О! Далече залетел ты, сокол, а Игорева храброго войска уже не воскресити… Возорали Корня и Жля, наскочили на Землю Русскую, стали изводить люд огнем и мечом…

— О ком это ты, Илья Иванович?

— «Слово о полку Игореве», относительно вашей революции, как следствие этого разора и погибели…

— Почему «вашей»? О тебе в Москве вон как пекутся, Лебедев сказал, что ты важнее свежей танковой дивизии. Ты что, против революции?

— Как вам сказать… я за Россию. За единую и неделимую матушку Русь. А эти ваши прожекты о земном рае унизительно смешны. Ленин говорил, что через десяток лет будет коммунизм. Это какую же надо было иметь безответственность перед доверчивым народом?!

— Ты что, белый?

— Как вам будет угодно, спаситель. А вообще-то я русый, — он усмехнулся и погладил светлые волосы ладонью, — не белый и не красный… Ру-ус-ый! И присяге не изменял — Богу, Царю и Отечеству, как некоторые иудушки… Я офицер! И честь свою не замарал.

— Как же это…

— Я служу Богу и Отечеству в грозный для них час. Императора нашего вы зверски растерзали вместе с семьей и прислугой, четвертовали и головы отсекли, даже детям его. Я такой революции не могу признать. Она погрязла в крови невинных людей…

— Ты что, проверяешь меня, Окаемов?

— Увольте, я то же самое говорил и Лебедеву на Лубянке, но, как видишь, цел.

— Ладно, хватит шутить. За такие шуточки знаешь, как там гребут?

— Знаю… Да вот беда… С честью и правдой не шутят! Егор, как вас там по батюшке?

— Михеич.

— Егор Михеич, раз уж выпал нам этот разговор, я обязан вас огорчить и сказать всю правду. Понимаете, какая штука… Мне одинаково опасно сейчас попасть в лапы и Гитлера, и Сталина. Боюсь, что на этот раз Москве будет угодно спрятать надежно меня в один из северных лагерей или ликвидировать как класс. Так что имейте в виду, я особо в белокаменную не рвусь. Что делать — сам не знаю.

— Тише! Ты что, заболел, Илья Иванович, бредишь?

— Увы…

— Но ты же какой-то специалист по языкам, криптограф. Слово-то ненашенское и мудреное. Знать, помощь твоя нужна, раз затеяли эту канитель с освобождением. Люди рисковали, может быть, те полицейские-подпольщики и неживые. А вон Николай Селянинов на смерть пошел за тебя. Ты что-то мутишь, Окаемов. Может, с немцами тебе сподручней? Так нет же, все о России говоришь. Не пойму…

— Георгий Михеевич, вы откуда родом?

— Казак я. Из Забайкалья. У меня тоже не все просто в жизни сложилось. Отец — есаул, мытарились с ним по Маньчжурии, покель добрый человек не надоумил меня вернуться в Россию.

— Вы бывали в Маньчжурии?!

— Сеструха с братаном досель там, матушка померла, отец погиб в банде.

— Где вас нашел Лебедев?

— Я сам добровольцем сунулся да прямо на Лубянку притащился с вокзала. Меня там как закрутили, как давай проверять, что сам не рад был. Но потом Лебедев откуда-то узнал, что я по юным летам учился в японской разведшколе, и быстро все уладил. Пропустил меня через свою школу, и вот он я, тут лежу.

Но, но… Теперь все выстраивается логично, — раздумчиво проговорил Окаемов. — Он тебе не говорил, что я специалист по Востоку и разной там древней письменности?

— Нет, Сказал, что ты графом зовешься, и все…

— Да-а, было времечко! Граф де Терюльи, неуловимый авантюрист мирового класса. Так об этом писали шанхайские газеты.

— Ты что, там тоже был? Вроде как земляка встретил…

— Если нас не перестреляют в этих лесах, как перепелов, то на уклоне лет я засяду за мемуары. Но только кто поверит, что я, к примеру, продал за шесть миллионов долларов Зимний дворец в 1917 году? Что с этой кучей денег мы с прапорщиком кутили в Париже и нам хватило шести миллионов всего на полтора года.

— Не бреши! Зимний дворец продал, кому?

— Американцам. Я как-нибудь тебе все подробно расскажу, долгая история… Я просто наслаждался тупостью людской, но как лихо, братец, как лихо вышло! Даже самому не верится. Потом несколько месяцев был королем одной маленькой европейской страны.

— Сказки сказываешь?

— Отнюдь, я только иногда снисхожу до лжи, до святой лжи. Не время сейчас для сентиментальных воспоминаний.

— Да уж, не время. Изболелась душа за Николая. Как он эту болотину одолеет? Ить потонет! И нам потом его смерть не отмолить. Могли бы оторваться и так от немцев.

— Вряд ли. Паренек тот умница… Он с этого острова их может долго держать, не подступятся. Меня всегда поражала сметливость русского народа и его настырность. Именно сметливость, не хитрость и китайский обман под улыбочкой. Ведь Николай избрал единственно верный путь, жертвенный, Спаситель его охранит…

Смеркалось. В тусклом отсвете зари Егору почудилось на острове шевеление человека, но потом все расплылось в прожорливой кисее вечернего тумана. По небу высыпали ядреные звезды, блеяли в полете бекасы, били коростели в травах, где-то близко ухнул филин, и Егору пришла на память та непонятная сова, что заступила ему путь на пашне и дозволила поглядеть удивительное знамение восхода — волов и пахаря на небесах.

Лежали во тьме и тревожно вслушивались. Земля жила помимо их забот. Возились и вспискивали мыши в траве, зудели сверчки и комары. Кто-то потрескивал сучьями, что-то шуршало и всхлипывало, суетилось и искало Пропитание, шевелилось вокруг.

— Напугал колдунами, теперь они нам тут зададут! — прошептал Егор. — Водяные и кикиморы повылазят из болота и давай щекотать до смерти!

— А ты перекрестись и молитву сотвори. Вся нечисть и отступится, — ответил Окаемов. — Или большевикам креститься неприлично? Тогда как же вы нечистую силу одолеете? Ведь могут прижиться оборотни среди вас, в дом и райский сад коммуны поналезет чертей разных, нехристей. Кроме молитвы и креста, их ничем не отгонишь. Проверено веками.

— Да будет тебе! Геолог я и золотопромышленным делом занимался. За что винишь? За императора и революцию я не ответчик.

— Все мы в ответе. Все… Запустили бесов в русскую хату, на русскую землю. Воздастся же внукам нашим и правнукам.

— Ты как поп наш станичный пророчишь. Батюшка красных антихристами звал, а сам с казаками шел на них с винтовкой и порол штыком, я помню на его рясе кровь.

— Казачий поп особый, это святой Георгий. Не нам его судить… Вы, казаки, военная нация. Если поп шел в штыковую атаку, знать, не стало другого исхода просветить людей. Сила потерялась в слове… А все же это страшно, все перемешалось в России, ежели на рясе кровь людская, братская. Наказание нам великое… Бог лишил нас Слова… За похвальбу и гордыню… за самообольщение… За устремление от духовного совершенствования — к материальному благу и земному раю, сулимому дьяволами…

— Тише! Вроде бы кто-то бредет по топи?

Все явственнее доплывали всплески воды и чавканье грязи.

— Николай! — негромко позвал Быков.

— Тута я, ага… дождались. Я уж не чаял вылезть, чуть не стонул. Кабы не жердины… все…

Он вышел к ним и устало плюхнулся на кочку.

— Ну как ты там? Где немцы? — не вытерпел и спросил Егор.

- Лежат, как снопы… перемолотил почти всех. Дуриком выперли на чистое место и залегли. Кажись, отступились, пока собак у них нету, надо скорей бежать.

- Передохни и поешь малость. — Егор сунул ему в руки последние три сухаря.

- Ага, стомился чуток, но винтовку не бросил, хоть и патронов мало осталось. Хорошее ружьишко, само попадает… Вот бы мне ево, когда в окружениях бедовали! А ежель бы кажнему бойцу дать?! Ить пока немцы бегут атакой, их всех можно перещелкать на валёж.

Шли всю ночь через лес почти ощупкой. Чуть не повыпарывали глаза о кусты и к утру уперлись опять в чистое болото. Быков решился передохнуть и осмотреть на рассвете, куда их нелегкая занесла и как дальше быть. Малость вздремнули, тело студила мокрая одежда, жались друг к другу, норовя согреться под плащ-палаткой. Егор очнулся первым от болезненного забытья. Огляделся. Солнце еще не взошло, над болотом таял легкий морок тумана, сквозь него проступал могучий лес другого берега. Вдруг он увидел, как туда идет по болоту согбенный человек с посохом в руке и котомкой за плечами. Идет споро, как по ниточке, прямо. Только хлюстает вода под его шагами. Егор протер глаза, но видение не исчезло. Человек вскоре пропал в лесу на том берегу. Егор выпростал из чехла прицел винтовки, стал внимательно разглядывать через оптику болото и далекий берег. Ясно, что болото непроходимо, и взяло удивление, как смог тот человек преодолеть многие илистые топи и даже озерца.

Солнце выбралось на небо и осветило лес за трясиной. Был он коряв и могуч, такого им еще не встречалось за весь путь. Особо привлекало внимание огромное дерево непомерной толщины, оно великаном стояло по пояс средь зелени крон. Когда солнце выпило туман, Егор растормошил своих спутников, и они пошли за ним, вдоль берега. Болото открывалось настоль обширным в обе стороны, что обходить его не было желания. Быков внимательно смотрел под ноги и искал следы утреннего привидения. Скоро увидел едва приметную тропинку: кто-то прошел, осыпав с травы росу. Она обрывалась у берега, и по воде едва виделся след средь раздвинутой ряски, как утка проплыла. Он забрел и вдруг почуял ногами притопленную стлань из двух толстых жердин.

— Егор! — окликнул его с берега сержант. — Тут нам не пролезть, придется в обход.

— Пролезем! Выламывайте шесты, и за мной.

Когда Селянинов подал ему длинную палку, Быков уверенно пошел через болото, разгребая коленями ряску. Сзади опять послышался удивленный возглас Николая:

- Ты поглянь! Егор, ты откель прознал о стлани? Бывал, что ль, тут?

— Во сне привиделось, — отшутился он, удерживая шестом равновесие на шевелящихся под ногами топляках.

Всего за полчаса они одолели болото и ступили на берег. Почти сокрытая густыми травами дорожка вела их в глубь леса. Все вокруг завалено буреломьем и павшими от старости обомшевшими деревьями. Здесь была какая-то особо плодородная и полезная для их роста земля. Папоротники вымахали в рост человека, кряжистые стволы возносились под самое небо. Лес полон гомона птиц и гула пчел. Скоро перед их глазами открылась обширная поляна. Посреди нее рос великан дуб невероятной толщины у основания, а высоко над лесом расходились венцом ветви-стволы в два обхвата толщиной. Дуб окружало прясло изгороди с двумя воротами, а к корням прилипла ветхая избенка с поросшей травами крышей. Часть поляны занимала возделанная земля, уставленная суслонами ржи и полегшей сухой ботвой картохи. А за этим полем высился на закрайке огромный курган на половину леса высоты, конус его мохнатился кустарниками и деревьями, неведомо было его происхождение для понимания, ибо беглецы не видели еще подобного на своем пути. Перед курганом полукругом стояли покосившиеся и почерневшие каменные столбы в два роста человека.

— Обитель! — уверенно и изумленно промолвил Окаемов, когда увидел древнего согбенного старца, сидящего под дубом.

Старец отрешенно глядел на суету пчел, снующих через леток одного из ульев-дуплянок, расставленных на колышках у избы. Его изжелта-белые волосы стелились по плечам, сокрытым самотканым рубищещ. Порты закачены выше колен. Он брал корявыми пальцами пчел за крылышки и придавливал их к худым ногам, лечил целебным ядом ревматизм. Движения его были размеренными, смиренный лик покоен, длинная белая борода падала меж ног и путалась с травой. Рядом бил из земли чистый ключ-ручей.

Над головами пришлых тихим гулом шелестела листва патриарха дуба, свежий ветерок опадал на поляну и доносил хлебную сытость от снопов ржи, медвяную спелость трав и настои цветов.

Каменный четырехликий идол, с мечом у пояса, устало глядел от кургана на незваных гостей сквозь мглу столетий, грелся и жмурился от неги яростного солнца красного.

* * *

Лето от сотворения мира 7449, от рождения Христа 1941, старец Сухматиев Серафим сын Афонасьев Божиею же помощью крепящийся истиной вере сто и один год белом свете обители святой живяху. Си человец зверя ли и птицу и скотину бессловесну, Богом не повелено ясти, токмо траву сенну, корень всякой, жито печено. Зело скудно. И победи нечестиву плоть своя богодарованных молитвах великих.

Узряху оный троя воинов под священным дубом и воспросиша:

— Где ваши жилища? Якой веры людзи?

— Православной, — смиренно ответил Окаемов и почтительно поклонился.

— Яко народцы воюются… жлезны птицы людзи убиваху?

— Германцы напали на Русь.

— Радзи веры промеж собой брань творят?

— Не было еще ни одной войны без веры. Язычники напали на потерявших веру и ставших язычниками.

— Дзивицесь! — легко поднялся старец и воздел над головой длань. — Не богохульствуй стояща Перуна дубом священным и капище попирая стопами киевского князя Святослава.

Все трое пришельцев недоуменно подняли головы, оглядывая облитое солнцем богатырское дерево. В развилке толстых стволов высоко над землей покоилось огромное, наслоенное веками гнездо, а на краю его сидела птица и смотрела вниз.

— Сокол-сапсан! — угадал и промолвил Быков.

— Се кня-яже-е! — отозвался старец. — Се гнездо держачу соколов охоты утеху киевский князь Святослав. Роду княжецкого се сокол!

А сокол легко махнул крылами и полетел над лесом и зрил уже весь большой Княжий остров, окруженный гибельными болотами, зрил трех птенцов в своем гнезде и троих пришлых под ним. Он видел их уже который день в бегах и привык. Сокол из неба слышал грай вранов у другого болота и видел острым глазом, как они клюют стервятину, мертвых человецев и собак. Железная птица больше не прилетала, не вспугивала уток с озер, а ему нужна пища для птенцов и продления рода своего. Ветер свистел в крыльях, златоглавое Ярило лило жизнь, и весь знакомый простор Яви открывался пред соколиным взором. И слышит он тихий глас старца Серафима, глаголяху пришлым:

— Хто ими владелец, германами?

— Гитлер.

— Убиен бысть се герман, и убиенна бысть рать его. Богатьство не преобретех се земли. На Русь зло мысляше — крови своя излияша. И отыдоша погани срамом, — пророчил уверенно старец и вынул из улья соты с медом, дал каждому по гребешку.

Пчелы его не кусали. И продолжил:

— Се герман, змею медяну сотворяху кумиром своя и хвалитию ея, а ратию его сей гад пожраху бысть! Ведьмах се вор бесом же пожьрети. Лице же Божие Руси отеческое наше воинстве веру обретаху и сотвориша учение его анафеме. Виде Господь шатание поганых! Зрю Московию Бог оборонит… Зрю погибель их… хлад и смерть…

— Дай Бог! — проговорил Окаемов и отведал меда.

Тем временем старец вынес из своей обители диковинный двойной горшок из обожженной глины величиной до его колен. Он установил его на кострище, налил воды во вделанную внутрь посудину, засыпал туда свеженамолоченного жита. Весь горшок походил на маску медведя: внизу выемка от земли — открытая пасть с клыками, меж внутренней и наружной частью под самым верхом две дырки — глаза, а ручки с боков походили на уши.

Старец раздул костерок из угольев в зеве печки-горшка медведя сухими палочками и щепами. Дым повалил из верхних отверстий-глаз, пасть вспламенела огнем, а когда варево паром взялось — шапка белая заклубилась на голове окаянного чудища.

— Кутью станем исти, — промолвил старик, — молодая жито первого снопа.

Когда рожь духовито упрела, он набрал кутьи в глиняную расписную миску с тремя ручками и заправил еду свежим медком. По душе пришлась голодным беглецам эта стародавняя пища. Снятый с огня горшок остывал рядом, лупил черные глазницы и пугал своей закопченной головой.

Костер еще дымил на вольном воздухе, и тут откуда ни возьмись нагрянул с неба самолет. Прошелся он низко с диким ревом, летчик приметил дым и пошел на разворот, порушив трапезу.

— Бежим в лес, деда! Счас саданет из пулеметов!

— Серафим мя звать, — спокойно промолвил старик, — богопроклятый ворог се место стрелить не можно и убиваху!

— Опять нас засекли, — проворчал Окаемов, — вот найдут стлань через трясину и объявятся, теперь жди, надо уходить…

— Ходу иного нету, — печально проговорил Серафим, — токмо в редкие зимы исть великаго и лютого хладу. Дебрь Княжецкого острова неприступна миру… Многая окаянные отступиша сей свиреподушный умысел, потонуша живот своя в хляби.

— Мы на острове? — проговорил Окаемов и покачал головой. — Час от часу не легче. Что ж, примем бой… И бысть сеча зла…

Опять наплывал рев самолета, и люди опрометью кинулись под защиту дуба. Егор насильно прихватил с собой старца за рукав. Серафим как-то устало и непонимающе взглянул на него и усмехнулся в бороду. Нехотя дал себя увести и отстранил его руку. Тяжелый град пуль стеганул поляну, с дуба осыпались мелкие ветки и битая листва. Серафим вдруг огневленно вскрикнул и кинулся на свое поле.

— Куда-а! — предостерег Окаемов. — Убьют!

Но старец не слышал. Он встал меж снопов и вскинул руки, громко творя молитву Небу. Оттуда падал на него самолет.

Обер-лейтенант Зигфрид был зол и спокоен. Ему, боевому офицеру, получившему Железный крест за бои в Испании из рук самого Геринга, залетный майор абвера из Берлина сделал разнос и приказал любой ценой найти или уничтожить каких-то жалких диверсантов. Гоняться на штурмовике за никчемной целью Зигфрид считал глупостью и личным оскорблением. И вот он их нашел. Видел, как зайцами скаканули от костра и затаились под деревом. Надо только выпугнуть их оттуда и положить из пулеметов. Сообщать по рации, как приказал майор, он не стал нарочно, помня обиду и спесь холеного контрразведчика. Зигфрид увидел белоголового старика, выскочившего на поле, и решил начать охоту с него. Все ближе лицо этого сумасшедшего смертника, машущего руками в прицеле. Летчик плавно нажал спуск и увидел, как две борозды взвихрились рядом со старцем, а тот все тянулся к небу, словно надумал взлететь… Зигфрид набрал высоту, и снова с воем и дрожью самолет заскользил в пике. И опять пули прошли мимо не страшащегося их человека. Летчик взбесился и пошел в атаку. Это глупое бесстрашие задело самолюбие аса и снайпера, за которого его по праву чтили в полку. Самолет трепетал и все набирал скорость, и вдруг Зигфрида охватил мистический ужас. Он увидел глаза старика прямо в прицеле. Чудились они огромными и огненными, дикая сила подкинула самолет или сам дернул на себя ручку, летчик так и не осознал, опомнился только при наборе высоты, не успев выстрелить.

— Майн Готт! — прорычал в бешенстве Зигфрид и еще больше налился злобой.

Он напрочь забыл о диверсантах и приказе майора. Главным для него стала жизнь этого неуязвимого русского. Зигфрид скрипнул зубами и снова пошел в пике, решив на этот раз сбросить бомбы, если промажет из пулеметов. Земля неслась в прицел зеленым кружевом деревьев и золотой стерней поля. Вот снова глаза и руки. Они ворожили… звали. И опять огонь понесся встречь Зигфриду, и швырнуло самолет. Летчик заорал, ослепленный и всего-то на миг потерял контроль над собой.

Егор вырвал винтовку у сержанта и лихорадочно целился по кабине, но выстрелить не успел. Он увидел, как плоскость штурмовика отлетела и хряпнула в кронах деревьев, самолет закувыркался и врезался за полем в склон кургана. Мощный взрыв потряс Княжий остров. Черный султан земли вознесся выше дубравы, комья осыпались с неба.

Серафим все так же стыл на месте с воздетыми руками к заволочи огромной тучи, скрывающей солнце. Скоро ударила страшная гроза с ливнем, а он все стоял, и люди цепенели под дубом в нерешительности.

Окаемов первым опомнился, с дрожью в голосе трижды промолвил:

— Волховик… Волховик… Волховик…

Ни Быков, ни Селянинов не поняли этого слова и возбуждения Ильи. Они привели мокрого и безучастного старца. Егор поразился его спокойствию. Только квелая улыбка блуждала на устах Серафима. Сверкали молнии, лил дождь, а в глазах старца почудились Быкову застывшие всполохи огня, такая ярая и живая сила, что им завладел страх…

Серафим оперся руками о ствол дуба и благостно коснулся его челом. Всклекотал сокол над их головами, застил крылами от дождя матерых птенцов.

Егор и сержант увели старца в похилившуюся и вросшую в землю избушку, рубленную из толстых дубовых кряжей с давно истлевшей корой. Серафим безвольно покорился, весь обмяк и обессилел. Скинул с их помощью мокрую одежду и завернулся худым голым телом в овечий тулуп. Сразу улегся на застланные тряпичным ковром нары и притих, отвернувшись к стенке. Егор оглядел диковинную обитель. У входа жалась низенькая, из битой глины печь с закопченным подом. По стенам развешаны во множестве духовитые пуки целебных кореньев и трав. У печи сиротился самокованый тяжелый топор из сизого железа на долгой ручке, а в переднем углу скромная божница, меркло проглядывался большой крест и восковая свеча пред ним.

Тусклый сумрак непогоды лился через отворенную дверь, и Егор не мог разглядеть всего убранства жилья, но крест притягивал глаза своей незнакомой формой. Быков послал Николая за дровами: чтобы разжечь печурку и согреть старца, а сам чиркнул спичкой и запалил свечу. Взял в руки массивный серебряный крест. На нем стоял в полный рост какой-то неведомый Бог с раскинутыми руками. Но он не был распятым… Одной дланью дарил колос, а второй турий рог. От шеи вниз, до пояса Бога, врезан обнаженный человек с бородой, под его же ногами выбита поясная фигура третьего. Низ креста окаймляла ящерица с открытым зевом. В самом верху косо пробита дырка с обтертыми краями. Егор подивился в мыслях: «Что же за богатырь носил полупудовую тяжесть на гайтане?» И осторожно водрузил его на божницу. В колеблющемся пламени свечи лики всех трех богов словно ожили: приблизилось едва приметное колыхание, казались они непривычно-земными, не когтили душу страхом, а ластили ее добром. И тут Быков увидел приставленные к нарам гусли из темного, посеченного шашелем дерева. Рука сама потянулась и ощутила удивительную легкость их. Гусли были изукрашены причудливой резьбой: пять струн тихо отозвались на прикосновение пальцев. Крылатые волки гнали лося, соколы били зайцев и птиц, на самом верху узнаваемо вырезана медвежья голова с разинутым зевом, а отверстие внутрь темнело формой лебедя. Егор старался прочесть полустертую надпись на тыльной стороне гуслей, когда зашел Окаемов, да так и встал на пороге, увидев…

— Не засти свет, — попросил Егор, — прочесть не могу, по-старинному писано.

— А ну-ка дайте взглянуть, Егор Михеевич. — Он взял гусли и долго щурился над ними, легко трогал пальцами струны, и они откликались густой затаенной мощью. — Первая «Буки», вторая похожа на — «Онь»…Далее… Боян!

Надпись гласит — Боян! Имя вещего сказителя князя Святослава! Не может быть, чтобы сохранились его гусли! Не может быть… Прошли века… Но все равно это настоящие древние гусли! Вы не представляете, куда мы попали!

— Куда?

— Немцы загнали нас на тысячу лет назад. В прошлое Руси. Вы не представляете ценность этих гуслей и… Серафима.

Старец неожиданно ворохнулся и сел на топчане. Молча протянул руку, взял гусли, поставил их на место. Потом отвернулся к стенке и закрыл глаза. Прошептал немощным голосом:

— Се княжецка услада… Се Бояна гусельцы.

Дождь перестал. Наносило сырой свежестью через дверной проем, порывы ветра шумели в кроне дуба. Селянинов принес дрова и затопил печь. Проговорил, словно сам себе:

— Надо бы деду рожь помочь молотить… Спортится в дождях. Вот провянут снопы… обмолочу…

— Что станем дальше делать? — обратился к ним Окаемов.

— Придется переждать, — тихо отозвался Егор и покосился на нары, боясь потревожить хозяина обители, — немцы могли за болотом устроить засаду, если догадались, где мы… Угодим прям в их лапы, ежель сунемся. Надо караулить ночью, а утром хорошо высмотреть через оптику энтот бок. Сержант, пойди-ка с винтовочкой и посторожи дотемна, приглядись хорошенько через прицел.

— Есть, — коротко ответил он и ушел.

— Вот дурина, фашист, как рванул на своих бомбах… не рассчитал и зацепился, — тихо прошептал Быков.

— Пошли взглянем, — кивнул на старца Окаемов, — не станем мешать, пусть поспит в тепле. — Когда они выбрались на поляну, Илья продолжил: — Этот остров пока для нас самое безопасное место.

— Почему? — удивленно спросил Егор.

— Серафим отведет хоть целую дивизию… закружит, потопит в «хляби», туманами затмит все окрест.

— Опять сказки сказываешь?

— Туман-то, смотри, поднимается… Редкость для лета.

— И правда, — недоуменно обронил Быков и огляделся, — опосля дождя случается такое.

— Бывает… все бывает. Особенно когда попросит об этом волхв.

— Какой волхв?

— Серафим…

— Ты что, деда в колдуны прочишь?

— Зачем так… колдуны злые, а к Серафиму есть иные слова: ведун, кудесник, чародей, облакогонитель-волхв…

Но чтобы самолет спихнуть! Любой маг от зависти бы сгорел… Такого в летописях не было. Волхв — мудрец языческой Руси, а вот и боги той эпохи стоят.

— Где? — недоуменно промолвил Егор и остановился.

Они незаметно за разговором приблизились к каменным замшелым столбам на закрайке леса. И тут Егор с удивлением заметил, что столбы были резные с человеческими ликами. Высились ровным полукружьем у растерзанного взрывом кургана.

— Капище… капище… капище… — опять смятенно забормотал Окаемов.

Он вдруг стал не в меру суетлив. Метался от одного изваяния к другому, что-то мучительно вспоминал, нашептывал себе под нос непонятное Егору, совсем забыл про него и радостно лыбился. Наконец чуток угомонился и стал громко вещать, как бы раздумывая и споря сам с собой:

— Неужто мы стоим на древнем, затерянном в болотах капище славян! Все сходится. Дуб, не менее семи метров в диаметре, я успел посчитать окружность шагами и вычислить… Ему эдак тыщи полторы лет. Возможно, что раньше болот здесь не было. Под дубом родник… Род! А вот и языческий бог Род. — Он указал на один из четырехликих столбов. — Рядом с ним известный Перун с мечом на поясе и сжатой правой рукой у плеча. В ней когда-то был лук или подобие молнии. Бог войны и грозы, покровитель воинов. Дальше не менее почитаемый и могучий бог Влес с турьим рогом в руке — символ благополучия, а в центре Дажьбог со щитом и солярным знаком на груди — сын небесного Сварога. А выше его и мощнее — небесный бог, Световид ли… Сварог ли… Великий и могущественный, самый почитаемый небесный царь славян. По правую руку от него — еще один женский двойной образ… Мать Лада и дочь у ног — Леля, богини любви и красоты… Может быть, я в чем-то ошибся… Да простят они меня… Я православный христианин… Мне грех поклоняться язычеству. Но это вера наших предков. Это история святая наша, и я преклоняю колена перед ней! История рода — тоже религии! Не отнять у нее капищ и волхвов, как не отнять поруганных церквей и веры православной, каленым железом выжигаемых по Руси в крах империи века сего. Прости мя, Господи! Спаси и сохрани Россию, дай силу воинам ее супротив ворога! — Окаемов сделал глубокий поклон и трижды истово перекрестился перед богом небесным Сварогом.

Егор стоял в нерешительности и каком-то горячечном забытьи. От кургана наносило смрадом догорающего самолета, сырой туман окутал Княжий остров и багрово рдел в закатном солнце. Граненые и резные, сделанные неведомым предком идолы стыли в безмолвии, озирая ликами все четыре стороны света и, казалось, внимали молитве русского офицера Окаемова.

Егор вдруг осознал и прозрел эту багровую картину неведомой гигантской силы, мудрости и согласия природы, от всего исходила высшая чистота и вера в духовное совершенство человека. Он соприкоснулся с чем-то сказочным и великим, упорно оставшимся жить, еще не испорченным, почувствовал дуновение векового уклада предков, гармонию истины и красоты. Мысль его объяла поляну и обитель, взбежала по древу и коснулась неба, улетела в Якутию к библиотеке староверов Станового хребта и вернулась назад глубоко убежденной и просвещенной в силе и бессмертии своего народа. Его осенил благостный покой, природное добродушие и глубокое почтение к старцу Серафиму, благодарность судьбе, которая вывела его за руку к скиту в тайге, а теперь к этой обители, благодарность, что кипит в его жилах не иная с этими богами кровь…

Смеркалось. С колокола гнезда над текучими туманами сокол зрил небо и краешек рдяного солнца: великую Явь дремлющей, омытой и оплодотворенной дождем земли. Он зрил веще и глубоко, видел подземный черный океан Кощея, по нему утица ночью перевозит в челне солнце от заката к восходу, зрил летящую душу Зигфрида, навек ушедшую сквозь землю россов к престолу Валькирии. Сокол все зрил. Все помнил и знал наперед. Память предков, свивших гнездо на молодом дубе много поколений назад, ясно и близко вставала перед его грозным оком.

* * *

Окаемов с Быковым прошли через молчаливый строй богов и остановились на краю огромной воронки, которая вывернула и разметала половину кургана. Дотлевал в стороне отброшенный страшным взрывом хвост самолета с пауком свастики. Шмотья искореженного металла хрустели под ногами, торчали из рваных ран на стволах деревьев. Егору показалось, что Окаемов был не в себе… Бледное лицо, смятенный взгляд, кулаки прижаты к груди, словно пред мигом смертной опасности. Он двинулся к хвосту самолета и кивнул головой на свастику.

— Егор Михеевич, подойдите сюда.

— Что?

— Вы видите сей знак?

— Вижу… Фашистский крест.

— Не-ет… Гитлер только украл древнейший символ. Знак солнца ариев… Постижение Востока и гоняет меня по недоле… Помните? Я сказал вам, что мне одинаково опасно предстать пред очами и Гитлера, и Сталина?

— Помню…

— Так вот… Я знавал их обоих, они знают меня… И это им очень неудобно… Я ведь могу свидетельствовать цель их и силу, откуда пришла к ним власть над людьми.

— Ты встречался с товарищем Сталиным?! С Гитлером?! Шуткуешь, поди…

— Отнюдь… В конце прошлого века, века великого вознесения России в науке и культуре, ренессанса ее, дьяволу было угодно послать своих ставленников и порушить все… Жил один из бесов во Владикавказе. Где бежит по Дарьялу известный Терек, воспетый Пушкиным и Лермонтовым, жил некий Гюрджеев, неведомой расы и племени, черный человек… Он владел магией и создал в Тифлисе институт оккультных наук. Сын сапожника, семинарист Иосиф, слыл его любимым учеником. Мы оба были его учениками… Потом Гюрджеев уехал во Францию и создал там подобный институт под крылом братства масонов «Великий Восток». Один из его лучших воспитанников стал учителем и наставником Гитлера, создал институт оккультизма и астрологии в Германии. Сталина Гюрджеев лепил по образу непроницаемого восточного божка, эдакого Будды. А Гитлер берет толпу за счет своей экспрессии, в чем ясно проглядывается тысячелетний опыт шаманства и камлания. Оба тирана владеют гипнозом и многими способами управления общественным сознанием людей. Вернее, способами самого изощренного обмана с помощью дьявольской магии, в коей личность превращается в ничто, а всеми овладевает безумное поклонение идолу. Посулу скорой райской жизни на земле. Мне довелось с ним встречаться, с Гитлером виделся после возвращения из Тибета, из Индии…

— Ты был в Индии?

— Так слушайте же, конечно, бывал. Вам не кажется странным, уважаемый казак, что Александр Македонский, Наполеон и Гитлер неудержимо стремились в Индию? Это была и есть у Гитлера наиглавнейшая цель войны!

— Почему?

— Одно из древнейших буддийских верований именуется Бон-по. В отличие от обычных восточных лам, у коих шапки желтого цвета, у жрецов Бон-по черные клобуки, а на полу их храмов цветной мозаикой выложен сей знак свастики, — Окаемов указал рукой на хвост самолета, только у Гитлера зеркальное изображение, то есть хвосты загнуты в противоположную сторону. Всякое зеркальное изображение есть символ Дьявола! Немудрено и то, что эсэсовцы, лютая гвардия Адольфа, одеты во все черное, это наглядная преемственность культа, а две молнии на их эмблеме — молнии бога Тора, древнейшего высшего божества Тархуна, почитаемого еще хеттами за две с половиной тысячи лет до нашей эры. Бог Тор есть трансформация от Тархуна ариев… у которых были знамена черного цвета. Гитлер извратил арийское начало, украл у них великие символы на потребу зла. Долго не смыть теперь кровавого тавра. А ведь арийцы были предками хеттов, этрусков, некоторых племен немцев и западных славян, да и нас с тобой. После того как в нашем Ледовитом океане опустилась на дно описанная Платоном страна Гиперборея, поток беженцев раздвоился. Одна часть ушла к Индии, вторая на Тигр и Евфрат, а часть у Карпат осталась, в этих местах. Арии были просто землепашцами и скотоводами, имели свою письменность рунами, свою государственность. Орать — значит «пахать», орала — плуги. И рядом с Аральским морем, на южном Урале, был один из культурных центров ариев, но про это ваши советские историки слышать не хотят, приняв историю, написанную русофобами-немцами Шлёцером и Бое при Петре Первом, гнусную норманнскую теорию происхождения руссов, при которой нам места вообще нет на земле. Одна из арийских ветвей в Индии санскрит, в этом языке сотни русских слов. Как, ты думаешь, на санскрите станет звучать такая фраза: «Вол стоял у ручья»?

— Откуда мне знать.

— На санскрите это звучит так: «Вол стоял у ручья»!

— Так что же завоеватели ищут в Тибете?

— Корни свои и древние знаки-руны, великую утерянную культуру ариев, чтобы воспринять ее, а скорее всего — погубить. Любой ценой искоренить и стереть в порошок божественное начало арийской философии мира, оно зиждилось на священных заповедях добра и любви. Эти знания Силы мешают править зло чертям мира сего. Бытует миф, что в Гималаях укрыта от людского глаза некая сказочная страна Шамбала, центр мировой культуры и книжности. На поиски ее стремились наши староверы с Алтая и гибли тысячами от кочевников и в безводных пустынях. Родовая память хранит унесенные гипербореями в Индию великие Веды и Правду. Там есть книги пяти тысячелетий мира, жрецы Египта знали их и писали о них на папирусе, давали ссылки.

— Ну а если найдут, тогда что?

— Мудрость… Мировое господство Бога или Дьявола, смотря кто найдет. Посланники Дьявола стремятся найти и предать огню, а мы стремимся оберечь… Многие войны на этом зажглись…

— Знаешь, Илья Иванович… Так любопытно сказываешь, что слухал бы и слухал. — Егор нерешительно замялся, потом все же пересилил себя и продолжил: — В двадцать третьем году, когда мне было неполных семнадцать лет, я один выбирался предзимьем из глухой якутской тайги в Маньчжурию. В дебрях Станового хребта меня настигла зима и чуть не погубила. Случайно глазам моим открылся скит староверческий, невесть каким чудом устроенный за сотни верст от жилухи. Старик со старухой выходили меня и спасли от голодной смерти… Лайка Вера… Верка… привела меня к ухороненному входу в пешеру, ее приманил туда запах оленьего окорока. В той пещере нашел я сотни, а может, тыщи книг древнего письма, дощечки с нацарапанным письмом… Это была огромная библиотека, ее староверы собирали веками.

— Почему была? Где она теперь?

— Там же, где ей быть. Закрыта обвалом курумного камня.

— Кто еще знает о ней?

— Боюсь, что никто… Дед погиб от своей берданки, бабка прибралась через год. Я один знаю место…

— Это правда?! — Окаемов внимательно посмотрел Егору в глаза.

— А че мне брехать, как есть, гутарю… С трудом разобрал я на одной из дощечек, ить учился в гимназии, с трудом прочел имена вот этих каменных богов: Перуна, Дажьбога и какого-то Святовида…

- Световида, — поправил Окаемов. — Но этого не может быть! По Руси старообрядчество, тем паче язычество, искоренялось… Как могли попасть столь драгоценные книги в глухую тайгу?!

— Не знаю… Со скитов разных, не знаю…

- Да-а… Вы понимаете, Егор Михеевич, что вам нельзя погибать? Вы не имеете права умереть!

— Почему?

- Полковник Лебедев чудом меня выудил из Лубянки и запрятал в белорусскую деревеньку, а в ней я прямехонько угодил в лапы абвера, я думаю, что по ориентировке некоего чина НКВД; полковник Лебедев, единственный человек Советов, коему я верю и обязан жизнью. Он вам сказал, что я дороже свежей танковой дивизии?

— Было такое…

- А ваша жизнь, дорогой Егор Михеевич, важнее всего!

За вашу душу, может быть, и идет эта война. Душе нет цены. Как бренно все и страшно! Боже мой! Вы обязаны жить и указать людям клад Слова нашего, чтобы возродить забытую и попранную историю. Достаточно одного пергамента в той библиотеке, равного «слову о полку Игореве», и мир станет другим. Теперь уж я от вас не отстану! Если выберемся, надо немедля ехать туда, идти пешком, лететь на крыльях!

- Старик-хранитель мне сказал, — раздумчиво промолвил. Егор, — что книги те могут попасть в костер и следует ждать пришествия людей разумных… Я почему и рассказал, услыхав о книгах в Индии, что один раз, в тридцать восьмом году, меня силой принуждали открыть библиотеку, баба моя проболталась. Мы уже были около, да тот ученый проговорился, что жег ненужные книги в скитах уральских и соловецких…

— Ну?! Дальше…

- Слава Богу, что не открылся тому извергу, все бы пропало.

— Спаситель оберег! Спаситель… Сколько там книг?

— Разве с одного раза сочтешь? Пещера шагов двадцать на десять, и все стены уставлены, и полки из плах посеред до самого потолка. Чего там только нет! Грамотки и книги берестяные кучами, пергаменты, свитки какие-то, доски с письмом, связанные ремнями в проушины. Есть книги метровой вышины в медных и серебряных окладах, и кресты чудные. Недолго я там был, при свече одной разве все углядишь…

— Храни тебя Господь! Как бы мне хотелось хоть краем глаза увидеть, чуть коснуться голубиного слова нашего… Мы обязательно туда поедем…

Они опять вернулись на край воронки, и вдруг Окаемов начал спускаться по ее сыпучему конусу вниз. Взрывом выворотило два черных обугленных столба, уходящих шатром под вершину кургана. Он потрогал их руками, порылся ногой в осыпи и медленно вылез наверх.

— Похоже, что это могильник славянского князя. Мне довелось заниматься археологией и прочесть многое… об обычаях праславян. Я даже написал работы и опубликовать хотел, но… революция все помыслы сгубила… Под этим курганом просторная домовина из дубовых столбов, в ней челн сожженный с прахом князя. Пробить бы ход из воронки и посмотреть, описать захоронение. Возможно, здесь таится не менее ценное, чем вы нашли в Сибири.

— Принести лопатку, может, попробуем?

— Давайте завтра… Если Серафим не воспротивится. Рытье могил — кощунство, а он может нас не понять.

— Ясное дело, совестно… Серафима обижать нельзя.

Смеркалось. Они вернулись к обители и застали безмятежно спящего старца в ней. Потом сходили к Николаю на край болота. Он сказал, что до тумана успел присмотреться к тому берегу. Немцев не приметил, но за лесом вроде вился дым костра. Сержант предполагал, что фашисты ждут подмоги и собак, чтобы продолжать поиск.

Опять наплыла тучка, и заморосил мелкий дождь. Трясина запузырилась, почерпнутая водой, пал мрак ночи. Они уверились, что немцы не сунутся впотьмях, и пришли в обитель. Растопили угасшую печь, тесно улеглись на полу. Егор разом уснул, словно провалился в нежилое…