"Диспетчер" - читать интересную книгу автора (Смирнова Наталья)

3

– Минуточку, – окликнул певец Сашу. – Вы сказали, что знаете всех? И господина Бондаренко тоже? Может, познакомите меня?

– К сожалению, не могу. – Она собралась было снова отвернуться.

– Погодите. – Певец сделал шаг и приглушил голос. – Я хотел бы принести извинение за тот эпизод. Ну, с романсом… Давайте вечером поужинаем в кафе. И вы расскажете мне об этом. – Он показал папку, и она кивнула.

Вечером они сидели в ближайшем к офису китайском ресторане.

Пока готовили еду, певец втолковывал Саше насчет Бондаренко, который пустил деньги немецкого фонда на сомнительные нужды. Потом внезапно заявил, что будет говорить ей “ты”.

Она слушала равнодушно, а тут, растерявшись, застыла, не проронив ни звука. Посмотрела со смутной надеждой, тотчас перекрывшейся смятеньем. Тем, что он видел в первый раз, когда ей пел. Ему нравилось это выражение. Сильное чувство – вот что она являла собой в состоянии беззащитности. Перед этим было не устоять.

Ей с трудом давалась еда. Кусок во рту, заметное усилие, успех.

Краткое смущение. Казалось, еще немного – и он увидит, как под тонкой кожей струится кровь, потом почувствует, как желудочный сок обволакивает еду и движется с ней дальше вниз. Она была как прозрачный сосуд, но это не отталкивало. Женщины после тридцати бывают прелестны. Они уже не скованы и могут позволить себе искренние чувства. В то же время они еще не относятся к мужчинам как к развлечению. Поев, она скомкала салфетку.

– Бондаренко бандит, – втолковывал певец. – Он учит в школе сирот, дарит им компьютеры, опекает. Потом посылает убивать. Потом плачет на их похоронах.

– Откуда вы знаете?

– Немец раскопал.

– Нет. Все не так, – возразила Саша. – Он коллекционирует картины.

Он… многим помогает.

Она говорила неуверенно, точно с трудом.

– Это вложение денег.

– Это не вложение денег, – занервничала она. – Для него это не вложение денег… Не так все просто…

Саша чувствовала, что ничего не может объяснить этому громоздкому человеку.

– Хотите посмотреть? То есть… хочешь… Я тоже тогда буду говорить

“ты”. Можем прямо сейчас. Тут неподалеку есть место, где можно посмотреть.

Он кивнул и встал. Доехали быстро. “Место” оказалось подвалом музея в самом центре города. Они были напряжены, как грабители. Проникать пришлось через отдельный вход с железной дверью, от которой у Саши были ключи. Внутри оказалось сухо, тихо, пахло водопроводной водой и пылью. Картины стояли вдоль стен по периметру. Саша, включив свет и перебрав полотна, выбрала три и поставила, как коммунистов перед расстрелом.

– Ганшинские, например, – сказала она. – Это “Танцовщицы”.

Он всмотрелся: девочки, неуклюжие маленькие девочки, бледные ростки.

В выстуженном танцклассе, синие, как замороженные куры. С огромными коленками, красными локтями, беспомощные. Служительницы Мельпомены, ее рабыни, ее измученные лошадки. Прямая худая спина верховной жрицы, ее уже обглодали до костей.

– Да, – согласился он. – Довольно ужасно. Мне больше нравится эта.

– Она лучшая из трех, называется “Птицы”. Это сокровища Бондаренко.

Мы в святая святых… – пояснила она.

– У Кащея есть подвал, – усмехнулся певец, – с выверенным температурным режимом, а на дне подвала – пленные птицы? А в яйце птицы – смерть Кащея?

Она засмеялась:

– Наоборот, жизнь. И она страшно красива… Страшно…

Певец не дал ей договорить. С того момента, как он увидел ее в кафе с ножом и вилкой, он так хотел ее, что не мог подыскать этому точного названия. Она его волновала, и справиться с этим не было возможности. Момент был подходящий. На дощатом полу подвала ей пришлось пойти на уступки. Впрочем, она не особенно сопротивлялась, даже наоборот.

Встав, он отряхнулся от пыли и заявил:

– Учти, ты сама виновата. Ты заманила меня и соблазнила.

Она так и не поднялась с пола, чулки, похожие на сморщенные картофелины, валялись рядом. Она потянулась к ним и сказала:

– Не бери в голову. Забудь.

Что-то ему не припоминалось, чтобы он хоть раз отважился произнести такое, хотя мужчины часто испытывают нужду в этой фразе. Он глядел, как она бессовестно надевает чулки, растягивая их по ноге, и боролся с собой. Покончив с чулками, она вынула из сумки помаду и принялась красить губы. Его терпению пришел конец. Он взял три картины и отправился на выход. Она немедленно вскочила:

– Эй-эй, послушай-ка… Погоди.

Саша вдруг забыла, как его зовут. Он был певец и директор, а как его зовут, черт… Забыла.

В машине они сидели молча. Начался дождь, он включил дворники. Певец думал, что она потребует вернуть картины на место, но ничего подобного. Саша выглядела спокойной и немного светилась изнутри.

Похоже было, что его выходка имела успех.

– Азия, – сказала она. – Городовой. Пастушка. Фонарь. Диспетчер. Лодки.

– Что ты бормочешь? – спросил певец.

– Считаю, сколько картин тебе надо украсть, чтобы завладеть смертью

Кащея. Ну, то есть контрольным пакетом акций, – уточнила она. – Ты не понимаешь, кто такой Ганшин. Я недавно составляла его каталог для галереи Рабина в Нью-Йорке. А Рабин редко ошибается. Может, отвезешь меня домой?

И Саша погладила его по голове.

– Ты бедный и хороший, – добавила она.

– Я богатый и злой, – возразил он.

– Может, конечно, и так, – вздохнула она. – Но я тебя понимаю.

Насчет картин. Я бы и сама их украла, если б осмелилась.

Он ехал, наслаждаясь полным покоем. Напряжение перед концертом спало. Музыканты настроили инструменты, дирижерская палочка рассекла густоту пространства, началась увертюра. С этого момента женщина стала относиться к нему как к чему-то своему. Сумочке, например, с которой обращалась нежно. Умиляла его эта Саша своей честностью.

Ничего не могла скрыть, в детстве не научили, что ли? Что она сейчас бессовестно продемонстрировала? Секс как способ присвоения. Заявила, что он бедный и хороший. С презрением, между прочим, заявила. С презрением и жалостью. Интересно, она завезла его в подвал, чтобы соблазнить или чтобы украсть?

Вернувшись домой, он занес полотна и поставил вдоль стены. На картине “Птицы” пели мужчины, много одинаковых усатых мужчин, напоминающих воронов. Через минуту он уже сидел за пианино и наигрывал гаммы. Невыносимо хотелось петь. Звуки, нужны были звуки, иначе эта картина могла извести…

Взяв себя в руки, он лег на диван и стал смотреть в потолок.

Разноцветные тени витражного светильника вычертили сложный узор.

Чего-то он не понимал, чего-то просто не знал, но это вопрос времени. Женщин, которые живут с детьми, он видел, встречались и те, что живут с работой, Интернетом, фитнесом, автомобилем, комнатными цветами, с сетевым маркетингом, телевизором, собаками и кошками.

Наконец, можно жить со своим больным телом, как Роза. С кем живет

Саша? С картинами?

Назавтра с точностью повторился предыдущий сюжет. Столы отдела сбыта переехали в коридор, а оформительша не явилась на работу.

Бездельников в курилке добавилось, история с банковским договором повисла в воздухе. Никому, кроме директора, ничего не было надо.

Он стал думать над договором, посадив напротив Лизу. Пока обсуждали, обнаружили, что не хватает дополнительного соглашения. Лиза отыскивала потерянные страницы, а директор в раздражении барабанил пальцами по столу. Ничего не найдя, запросили копию в банке. Наконец

Лиза появилась с копией и обеспокоенным выражением лица. Из соглашения следовало, что банк удержал шесть миллионов по договору страхования жизни Розы Салаховой.

Певец с Лизой молча уставились друг на друга.

– Лиза, ты все знаешь. Чем больна Роза?

– Она стоит в очереди на искусственную почку.

– Это значит, что подошла ее очередь и мы все оплатили? Сколько может стоить такая операция?

Лиза пожала плечами и отвела взгляд. Она только знала, что, когда у свекра отказали почки, к нему в комнату никто не заходил. Там все пропахло мочой. На гемодиализ денег не было, все бедствовали, и больницы тоже. Он протянул год и умер.

Певец встал и закружил по кабинету. Лиза опасливо следила.

– Роза не может никому рассказать об этом, – сказала она.

– Почему?

Лиза отвела глаза, но он опять спросил “почему”. Потому, что эта болезнь унизительна, подумала Лиза, но вслух ничего не произнесла.

Она поднялась и вышла позвать Кирилла.

Кирилл, прежде чем отправиться к директору, пять минут просидел за столом. Конечно, рано или поздно пришлось бы сознаться. Но чем позднее, тем лучше. Нужно, чтобы деньги ушли и нельзя было их вернуть. Он ожидал грома и ярости. Но директор, против ожидания, был задумчив.

– Ты согласен, что у нас не богадельня, а производство? – спросил он, и Кирилл кивнул. – А что такие решения надо согласовывать? -

Кирилл снова кивнул. – Тогда вернешь деньги в месячный срок.

– У меня их нет, – растерялся Кирилл.

– Продай квартиру отца.

– Может, есть другие предложения?

– У меня? – удивился певец. – А как насчет твоих?

– Эти деньги вернутся на фирму… – начал Кирилл.

– Через год, – перебил певец. – Не принеся никакой прибыли.

– Да. Но вернутся. Операцию оплатят страховщики.

– Молодец, – похвалил директор. – Тебе удалось застраховать калеку?

Ты просто гений. Я подумаю о твоих способностях на досуге. Советую принять мой вариант решения вопроса, но, впрочем, поступай как знаешь…

В конце концов, думал певец, любовь – это не первая необходимость, а роскошь. Пусть Кирилл заплатит. Все смельчаки, кто на это отваживается, платят. Пусть отвечает за все сам, это будет справедливо.

Или несправедливо? Интересно, если бы Саша сегодня явилась на работу, решение было бы тем же? Или ее лучезарность спасла бы виновных от расправы? Я похож на осла, решил он. На осла, перед которым помахали охапкой сена, и теперь он обиженно вертит головой.

Вечером он поехал на урок. На этот раз певцу удалось вывести учительницу из себя.

– Вы не умеете ценить чувства! Вы грубый человек! – крикнула старушка. – Это как драгоценные камни: алмазы, сапфиры, аметисты.

Ими нужно любоваться! Смаковать. А вы? Чем вы поете? Каким органом?

Он молча разглядывал книжный стеллаж, уставленный марокканскими фигурками. Один сидел скрестив ноги, другой замахивался топориком.

Это она напрасно, он умеет чувствовать, но не любит. После чувств остаются опасения и страхи. И чем бы ни был его голос, он, несомненно, задавленное чувство. Глухой, слепой и полузадушенный, он все равно хочет жить.

Инга Валерьевна нервно перебирала ножками в чулках с длинными стрелками. Подошел сеттер и осторожно снял с нее туфлю, но дыра все-таки появилась.

– Подличаешь! – упрекнула она, а пес поглядел умильно.

– У вас много ценностей, – заметил певец.

На ее желтеньких щечках внезапно вспыхнул румянец.

– После войны у меня был возлюбленный из Генштаба.

Он прикинул, сколько ей может быть лет. Выглядела она рухлядью, в чем душа держится, но голос был молодой, лишь изредка дребезжал, как посуда в горке.

– Вы были содержанкой? – уточнил он.

– Мужчинам нужно быть щедрыми с кем-нибудь. Им так хочется.

– Мне – нет.

Она ехидно сощурилась:

– Ну, вы – особая статья.

Мысленно он с ней согласился. Петь сегодня не хотелось.

– У вас в поселке, наверное, зимой красиво. Лес, дома под снегом, и ходит истопник. Идиллия.

Она презрительно улыбнулась:

– В прошлый Новый год тут была целая история. Веселились, гуляли, пускали фейерверки, и загорелась буржуйская дача. Тушить никто и не пытался, пожарных не вызывали – дом на отшибе. Собрались писатели, музыканты, артисты и любовались заревом. Когда все закончилось, кто-то принес шашлыки и приготовил на углях. Всех угощали, я тоже поела.

– Так себе история, – заметил он. – Сами понимаете, я этого не люблю.

– А что интеллигентам буржуи? Сэкономили на дровах – и все.

Певец промолчал. Хотел было повысить ей плату за уроки, но отчего-то передумал. Петь не хотелось вообще. Уродец отчаялся и перестал мучить.

– Может быть… – он задумчиво покрутил большими пальцами, – мне не стоит петь? Недавно я спел одной сотруднице, и она повалилась. В общем, упала. Я такое видел только однажды, когда ходил на охоту с приятелем. Началась гроза, и когда загремел гром, его собака так испугалась, что рухнула наземь…

– Ваша сотрудница – неврастеничка. Уверяю вас, она нездорова, – рассердилась Инга Валерьевна. – Вам ни в коем случае нельзя бросать уроки. – Она вдруг покраснела, догадавшись, что ее могут заподозрить в корысти, и продолжала уже сердито: – После наших занятий я два часа лежу, это энергоемко. Но когда удастся поставить голос, я вас уверяю, это будет нечто! Он будет редкостным. Он и сейчас время от времени прорывается. Я его слышу, я знаю, что он там, внутри, надо научить его грамотно звучать…

Кудряшки ее при этом гневно выплясывали джигу.

Вечером Оля сообщила, что найти Бондаренко не получается. Она разыскала только одного художника из тех, кого этот тип облагодетельствовал, и надо к нему съездить, вдруг хоть что-нибудь…

Она всхлипнула – оказалось, что Курт разбил дома зеркало и сломал ее лазуритовый браслет. Чертов Курт. Певец быстро согласился ехать к художнику, испугавшись, что она снова зарыдает.

Потом он лежал на спине и думал. Оля всегда создавала между ними барьеры и возводила препятствия. Каждую ее милость приходилось выслуживать, а выслужив, ты оказывался перед новым барьером. Вначале его дрессировали, потом выставили за дверь. Но фантомная там, где раньше была Оля, его отнятая часть не утихала. И как только он видел ее, боль возвращалась, а годы дрессировки давали о себе знать.

Художник отыскался на мебельной фабрике. Фабрика выстроила себе респектабельный дом. Каждый подъезд – трехэтажная квартира. Хозяин встретил их лично, и они долго поднимались по узкой лестнице наверх, в комнату с картинами и мольбертом. По пути попадались странные предметы. Коробка с ацтекским орнаментом, языческий божок с плетьми рук, зеркало в раме из листьев. Потом послышались шаги, и появилась ухоженная женщина в очках, со следами длительной выучки, головой бухгалтера и фигурой наяды. Она поставила поднос и ушла, молча кивнув гостям.

Певец со спутницей сели в кресла, он медленно поднес к губам чашку с ароматом хорошего кофе, рассматривая художника с длинными пепельными волосами. Светлые застывшие глаза, перебинтованные кисти, невозмутимость индейца. Его фамилию певец отгадал бы сразу.

Как-никак он воровал его полотна, а не узнать эту грубую размашистую руку было невозможно.

– Если вы насчет картин, я не продаю и не пишу, – сказал художник. -

То, что на стенах, – копии старых работ.

– Почему? – поинтересовался певец.

Лицо хозяина мгновенно искривилось. Спокойствие было нарушено, и в облике проступила болезненность.

– Их снова купит Бондаренко.

Картина – не более чем искусно сделанная вещь, подумал певец, и потому является товаром. Дальнейшая ее судьба в руках владельца. Или нынче продавец сам выбирает себе покупателя?

– А где, по-вашему, должны быть ваши картины? – спросил он.

– У меня, – последовал загадочный ответ.

Это сомнительно, решил певец. Какая-то поза или декларация независимости. Ладно, это он обдумает позже. У него было конкретное дело.

– Мы к вам как раз насчет Бондаренко. Нам он нужен срочно, верней, не нам, а господину Курту Вайману. Насчет благотворительного фонда.

– Я не в курсе его дел. Мы скорее приятельствуем… Приятельствовали,

– поправился художник.

– А что у вас с руками? – Певец решил сблизить дистанцию.

– Порезался леской.

– Если хотите, у меня есть знакомый китаец. Лечит всех от всего.

Художник промолчал, во взгляде легко просквозила и ушла неприязнь.

Певец вдруг загляделся на “Пастушку”, негритянскую девочку среди пустыни, с огромными ногами гуся. Просто черный силуэт на желтом.

Стало тихо, так, что доносился едва слышный шум шагов и какое-то легкое поскрипывание. Звук шел снизу, и певец догадался, что он сам раскачивает плетеное кресло. Им овладело тягостное чувство. Редкая, медовая, вязкая печаль. Воздух в этом доме оказался для него слишком тяжел, картины загоняли в ловушку. Освободиться от них казалось невозможно, это был плен.

– Спасибо, не нужно. – Ганшин поймал взгляд в сторону смешной кучерявой пастушки, и в глазах промелькнуло страданье. – Я бы хотел вернуть их себе… Я имею в виду картины. Но я зарабатываю медленнее, чем они дорожают.

– Пишите дру… – Певец решил не продолжать. Разговаривать с этим человеком было бессмысленно, на страданье, стоявшее в его неподвижных глазах, смотреть было совестно.

– Слишком много вложено, – продолжал художник. – Если нет правильного места, пусть будут у меня. Ну, как невезучие дети. – Он попробовал улыбнуться, но вышло криво.

– Хотите, я их куплю? Те, что напишете. Я лучше Бондаренко. Его ищет милиция, а меня – нет.

– Очередное шоу. – Ганшин отмахнулся. – Бондаренко любит покрасоваться. Поинтригует – и вернется. Вас тоже интересуют картины? Пустые люди часто клюют на яркое.

Оля с певцом переглянулись. Он попал в смешное положение. Как девица, предлагающая свои услуги клиенту, который артачится.

– Ты думаешь писать набело, без помех и классиков, – продолжал художник. – Но время отсекает самозванцев, и только старое отвердевает, превращаясь в скрижали. Чем мертвей, тем дороже, понимаете? Искусство идет в направлении, обратном жизни. Против течения, вот в чем фокус. Чем больше в картинах старого и мертвого, тем выше цена. Самый мертвый и дорогой – Айвазовский.

Тут очень плохо принимают визитеров, подумал певец. Хозяин недоброжелателен, считает всех ниже себя и не удостаивает говорить понятно.

– Я вижу полный дом отличных копий, – вступил он. – Оригиналов не видал, но предполагаю, что они отличаются чувством. Второй раз не напишешь, как в первый. Нельзя повернуть время, влюбиться в ту же женщину, написать те же картины, а возвращать старые – это абсурд.

Это как любовь, повторов тут не бывает.

– Только повторы и бывают, – возразил художник. – Не бывает нового.

Он вдруг отвернулся, что, видимо, означало конец беседы. Все ему известно, все обдумано, спорить и говорить не о чем, тем более с профаном. Певец допил кофе и поставил чашку. Собственно, спорить он и не собирался. Просто его пытались оскорбить, он ответил. Они вежливо попрощались. Ганшин не пошел провожать гостей, а позвал кариатиду. Скульптуру звали Зоей.

Певец уходил, раздумывая. Если так выглядят гении, лучше держаться от них подальше. Что художник отдал за картины? Неужели, когда писал, он только вкладывался? Если за свои труды он не получил ничего, кроме денег, что заплатил Бондаренко, он прав. Нужно прекратить писать, а написанное вернуть. В бизнесе это было бы понятно. Бесприбыльное вложение. Но тут должно быть иначе. Сотни людей занимались и занимаются этим без денег и успеха, и мировая скорбь тут неуместна.

Они сели в машину, и Оля раздраженно повернулась к певцу:

– Зачем ты спросил, что у него с руками? Разве непонятно, что он резал вены? Кругом дикость. Курт прав. Как здесь можно растить детей? Все мои подружки здесь загнулись. Я даже не понимаю, как ты тут зарабатываешь! Ты же интеллигентный человек!

Певец резко затормозил, въехав колесами на тротуар, и повернулся к спутнице:

– Ты что, не хочешь больше жить в Германии?

– Ни там не могу, ни здесь. – Она опустила голову. – Застряла.

– Неужели из-за истории с Бондаренко? – удивился он. – Ну, привези детей и живи тут.

– Да не могу же, говорят тебе! – крикнула она, а потом внезапно замолчала и спросила уже тихо: – А почему нельзя вернуть прошлое?

Полюбить ту же самую женщину?

– Как почему? – удивился он. – Потому что с той же женщиной будет то же самое.

– Но мы-то уже другие!

Певец промолчал. Вот именно. Интеллигентным человеком он был лет десять назад. Может быть. А потом сделал все, чтобы это истребить.

Возврат невозможен.

– Как ты думаешь, этот Ганшин, он просто исписался? – спросил певец.

– Были бы деньги, я б купила все эти копии, – вздохнула Оля. -

По-моему, это блеск. У вас просто все с ног на голову поставлено, но он-то знает себе цену, потому и психует. Режет вены.

– А тетка его знает?

– Тетка? Нет. Ты же видел, ему не с кем поговорить. Он первому встречному все выкладывает.