"Путники в ночи" - читать интересную книгу автора (Титов Александр)ОТРЕЧЕНИЕВозле парка встречаю Игоря. Он в белых брюках и такой же рубашке. Парень задумчив, то и дело озирается, какие-то тени мелькают в кустах. Заметив меня, Игорь останавливается, смотрит чуть насмешливо: – Водку пили с дедом? – Нет, самогонку. – Слушай, а что связывает Стрижа и моего папашу? – Они – ровесники, в молодости дружили, ходили на танцы… – Батя, насколько я знаю, хотел сделать Стрижа “доверенным лицом” в этом поселке, а Стриж почему-то отказался. – Им виднее. – Мой папаша, кстати, никогда ни с кем особой дружбы не водил. У него и сейчас друзей нет, одни компаньоны… Дед тоже почему-то ненавидит Стрижа… – в голосе Игоря горечь недоумения. – Почему? На фоне ночного парка, в котором звучат голоса, будто светится белая стена церкви. – Ты совсем молодой, а уже разочарован в жизни? С чего бы это? – спрашиваю я, стараясь не слишком выказывать хмельную веселость. – Не знаю… Не хочу ни богатства, ни любви, ни искусства. Спорт тоже надоел. Прошлое отвратительно, будущее мрачно. – Смотри, какие у нас девчата! Влюбись в какую-нибудь. – Не могу! – Прижимает ладони к груди, лицо бледное, без притворства. – Вот здесь, возле сердца, будто кол забит. – Тогда тебе дорога прямиком в монастырь! – я все еще пытаюсь шутить. Игорь даже не улыбнулся. – Во мне сидят гены безверия, хотя в нашем роду были, кажется, и священники. К ночи опять чувствуется дымная гарь. Высокая стена церкви отражает свет поднимающейся луны, и кажется, что уже начался рассвет. Была до перестройки Домом культуры, затем магазином продовольственных товаров, в начале девяностых здание вновь отдали верующим. Марьяна Прокопьевна тайком от мужа отнесла во вновь открытый храм несколько икон, сохранившихся с дореволюционных времен. Прищурив глаза, Игорь смотрит на белизну стены: – Я узнал про своих папашу и деда нечто такое, что не могу сказать это даже тебе… Зачем мне это рассказали? Как мне теперь дальше жить? – Просто живи. Сын за отца, а тем более внук за деда, не отвечает. – На мне лежит проклятье семьи. Я куда-нибудь сбегу, сменю фамилию. Никто не должен знать, кто я такой и в каком месте я нахожусь. А род Зыковых должен исчезнуть. – Успокойся, у тебя вся жизнь впереди. – Что будет впереди, я не знаю. Мне шестнадцать с половиной лет, я наполовину в возрасте Христа… – Внезапные слезы на его глазах блестят по-вечернему ярко. – Ну и что? – А то, что я должен принести жертву, искупить свой род. – Что за бред? Опомнись. Слово “род” забыто. – Дед говорит, что род живет в каждом из нас. Мы его просто не замечаем, он сидит глубже генов, потому что он – дух, он приказывает, а я не могу ему отказать. – И что же о н тебе приказывает? – От таких разговоров я трезвею, мне хочется поскорее распрощаться с Игорем. – Он говорит: “Ты должен искупить их вину”. – О чем ты, Игорек? Кто из нас двоих пьян? – Тебе этого не понять! – Он сердито взглянул на меня и, взмахнув смуглой рукой, побрел по аллее парка. “БУНТАШНАЯ” МАЙЯ Возле Дома культуры, где оглушительно гремела дискотека, я увидел женщину в короткой юбке, в блузке-матроске, в туфлях на шпильках. Что-то было в ее одежде от стиля шестидесятых. Да это же моя одноклассница, Майя Манцева! После восьмого класса она уехала в Металлоград, выучилась на кондитера, затем, кажется, вышла замуж. Она меня тоже узнала, мы поздоровались. Майя в отпуске, живет у родителей, решила прогуляться, посмотреть на молодежь. – А ты откуда и куда? – она внимательно на меня посмотрела. – От Прохора Самсоновича. – А он еще жив? – Почему бы ему не быть живым? Он крепкий старик. – Очень уж нервный был начальник. Помнишь, приходил к нам в школу: агитировал мальчиков идти в трактористы, а девочек в доярки? Я кивнул. Некоторые ребята записались, чтобы отвязался, другие мямлили о прочих уважаемых профессиях. В тот день, когда Прохор Самсонович посетил наш класс и начал разводить свою тягомотную “профориентацию”, Майя встала из-за парты и с возмущением сказала, что ни за что на свете не пойдет в доярки: “У меня мать всю жизнь на ферме, заработала ревматизм и грыжу в придачу…” За это Первый назвал ее “бунташной девкой” и добавил, что одна паршивая овца все стадо портит. Майя, понизив голос и касаясь моего уха губами, поведала о том, что Вадим сегодня был на кладбище, на могиле “того парня”. Майина мать тоже была там, проведывала могилки родственников – и вдруг увидела Вадима, за которым брели два мордоворота, с трудом протискивая свои туши между часто стоящими оградами. Старушка оробела, схоронилась в кусты, наблюдая за всхлипывающим невзрачным человечком, остановившимся у могилы десятиклассника. Вадим, озираясь по сторонам, начал истово креститься. Старушка сидела в кустах, не шелохнувшись, боялась, что охранники, посадят ее в мешок и утопят в пруду. Я смотрел на лицо Майи, замечая лишь прежние веснушки, которые потемнели, обрели четкие границы, и все равно каждую из них хотелось обвести обслюнявленным химическим карандашом. – А ты все такая же конопатая! – сказал я. – А ты все такой же вредный! – Она придирчиво оглядела меня. – Как всегда непричесанный, и вдобавок выпивши… Проводишь меня домой? – Зачем? – У меня в саду шалаш, я там схоронила бутылку коньяка. И вообще в прошлом году я развелась… Слушай, почему ты гладишь этот пакет, а не меня? – рассердилась Майя. – Погладь лучше здесь!.. И, нервно схватив мою ладонь, засунула ее за отворот блузки. Я почувствовал большую, все еще упругую грудь, сосок вминался в нее твердой горошиной. – В пакете пластинка, Вадим подарил, – запоздало объяснил я. Майя приподнялась на цыпочки, обхватила мою шею обеими руками, как на школьном вечере танцев, мы поцеловались. Губы мои, холодные от ночного воздуха, стали вдруг горячими, в них загудело, взбухло забытой молодостью. Странное чувство прикосновения к женщине, будто опять всё становится возможным. – Зачем тебе пластинка? – Не знаю. – Ну, идем! – Она качнулась на шпильках, рассмеялась, подхватила меня под локоть. – Пойдем! – Я чувствовал сытость от рыбы, необъяснимую удаль, а также приятное самогонное опьянение. |
|
|