Сомерсет Моэм Явление и реальность

Я не могу ручаться, что эта история целиком и полностью соответствует действительности, однако рассказал ее мне профессор французской литературы одного английского университета, а профессор этот — человек столь уважаемый, что, я полагаю, не будь она абсолютно правдивой, он не стал бы мне ее рассказывать. Этот профессор обычно привлекал внимание своих студентов к трем французским писателям, каждый из которых, по его твердому мнению, воплощает в себе одно из трех основных качеств, из коих слагается национальный характер француза. «Читая их книги, — говаривал профессор, — можно узнать о французском народе столько, что, будь моя воля, я бы не разрешил нашим правительственным чиновникам, которым предстоит иметь дела с Францией, занимать свои посты до тех пор, пока они не подвергнутся серьезному экзамену по творчеству этих писателей». Этими писателями были, во-первых, Рабле с его gauloiserie* или, как некоторые считают, даже сквернословием, Рабле, который любит называть вещи не то что своими именами, а кое-чем похуже; во-вторых, Лафонтен с его bonsens**, любящий резать правду-матку; и, в-третьих, Корнель с его panache. В словарях это слово обычно переводится как «султан», что означает пучок перьев на рыцарском шлеме, но в переносном смысле оно символизирует черту характера, которая объединяет в себе такие свойства человеческой натуры, как благородство и высокомерие, хвастовство и доблесть, тщеславие и гордость. Именно le panache побудило французского дворянина в Фонтенуа сказать офицерам короля Георга II: «Стреляйте первыми, господа!» Именно le panache во время битвы при Ватерлоо исторгло из непристойных уст Камбронна фразу: «Гвардия умирает, но не сдается». И именно le panache внушило нищему французскому поэту, получившему Нобелевскую премию, мысль сделать великолепный жест и отказаться от этой награды. Мой профессор был человеком незаурядным, а он считал, что история, которую я собираюсь изложить, высокопоучительна, ибо в ней отражены как в капле воды три вышеупомянутых основных свойства французского национального характера.

Я назвал мой рассказ «Явление и реальность» — это название книги, которую, на мой взгляд, можно считать самой значительной философской работой из всех, что моя страна (права она или нет) дала в девятнадцатом столетии. Книга эта несколько суховата, но все же читается с неослабевающим интересом. Написана она превосходным английским языком, полна тонкого юмора, и даже читатель, не обладающий специальными познаниями, не может, читая эту книгу, не испытать захватывающего ощущения ходьбы по воображаемому канату над метафизической пропастью, и он закрывает книгу, усвоив внушенную ему автором успокоительную мысль, что на свете ничто не имеет слишком уж большого значения. Разумеется, с моей стороны некрасиво использовать для своих целей заглавие столь прославленной книги, и мне не было бы никакого оправдания, не подходи это заглавие так удачно к моему рассказу. Хотя Лизетта была философом лишь в том смысле, в каком мы все философы, то есть мыслила о проблемах существования, но ее чувство реальности было столь развитым, а любовь к явлению, то есть видимости, столь непритворной, что она могла бы считать себя человеком, сумевшим примирить непримиримое. Другими словами — достигшим той цели, к которой стремились философы всех времен и народов.

Лизетта была француженкой; она проводила несколько часов своего рабочего дня, одеваясь и раздеваясь в одном из самых дорогих и фешенебельных салонов Парижа. Достойное занятие для молодой женщины, убежденной в красоте своей фигуры! Короче, она работала манекенщицей. Она была достаточно высока ростом, чтобы с изяществом носить шлейф, а ее бедра выглядели столь стройными, что, когда она надевала спортивный костюм, вокруг словно распространялся запах вереска. Длинные ноги позволяли ей носить пижаму, не скрывая их красоты, а на ее тонкой талии и маленькой груди самый непритязательный купальный халат вызывал восхищение. Ей шли любые наряды. В манто из шиншиллы она могла завернуться так, что самые рассудительные люди признавали: да, шиншиллы стоят тех денег, которые на них тратятся. Толстые женщины, вульгарные женщины, коренастые женщины, костлявые женщины, старые женщины и бесформенно расплывшиеся женщины глядели на нее во все глаза и покупали платья, которые шли Лизетте, потому что она была в них так очаровательна. У нее были большие карие глаза, большой алый рот и чистая, лишь слегка покрытая веснушками кожа. Нелегко было ей выглядеть бесстрастной и холодной, как положено манекенщице, когда она выплывала из-за занавеса, медленно поворачивалась, притворяясь, что полна ко всей вселенной величественного презрения (в степени презрения с ней мог соперничать разве только верблюд), и уплывала обратно. В больших карих глазах Лизетты мерцала едва уловимая озорная искра, а ее алые губки слегка вздрагивали, готовые, казалось, при малейшем поводе расплыться в улыбку. Вот это-то мерцание ее глаз и привлекло к ней внимание месье Раймона Лесюра.

Он сидел в кресле, сделанном в стиле Людовика XVI, рядом со своей супругой (занимавшей другое такое же кресло); это она уговорила месье Лесюра прийти на частный показ весенних мод. Поддавшись ее настояниям, он доказал свою любовь и привязанность, ибо месье Лесюр был человеком весьма занятым, у которого, можно полагать, было много дел куда более важных, чем восседать в кресле и больше часа наблюдать парад дюжины прекрасных юных дев в поминутно меняющихся нарядах. Он, конечно, не думал, что какой-то из этих нарядов может преобразить его жену — высокую даму пятидесяти лет с угловатой фигурой и непропорционально крупными чертами лица. Но он и женился-то не ради ее прекрасных глаз, и она сама даже в первые, самые страстные дни медового месяца не обманывалась относительно мотивов его сватовства. Он женился на ней для того, чтобы объединить процветающие сталелитейные заводы, наследницей которых она была, со своим не менее процветающим производством паровозов. Их брак оказался удачным. Она наградила мужа сыном, который умел играть в теннис почти как профессионал, танцевать, как наемный танцор, и не пасовать при игре в бридж с каким угодно партнером; а также дочерью, которую он смог обеспечить приданым, достаточным для того, чтобы выдать ее замуж за почти настоящего князя.

У месье Лесюра были основания гордиться своими детьми. Будучи предусмотрительным и осторожным, он сумел запастись контрольными пакетами акций сахарного завода, автомобильного завода, киностудии и газеты; и, наконец, он накопил столько денег, что ему удалось убедить свободных и независимых избирателей одного участка послать его своим представителем в сенат. Он был человеком приятной наружности, внушительного телосложения, имел румяное лицо, коротко подстриженную седую бороду, лысый череп и жировые складки на затылке. Не было необходимости бросать взгляд на красный знак отличия, украшавший лацкан его черного сюртука, чтобы уяснить себе, что он человек значительный. Он умел быстро принимать решения, и, когда его жена, покинув салон, выразила желание направиться в некий дом играть в бридж, он расстался с ней, объявив, что в порядке моциона пойдет пешком в сенат, куда его призывал долг перед родиной. Однако он не предпринял столь дальней прогулки и ограничился тем, что стал шагать взад и вперед по переулку перед задней дверью салона, через которую, как он знал, манекенщицы выходят по окончании рабочего дня. Он не прождал и четверти часа, как появление стайки женщин, одни из которых были молоды и привлекательны, а другие не столь молоды и вовсе не привлекательны, подсказало ему, что наступает минута, которой он ждал; и действительно, почти сразу же из дверей появилась Лизетта. Сенатор вполне отдавал себе отчет в том, что эта юная особа едва ли влюбится в него с первого взгляда, однако он знал, что богатство и положение не раз перевешивали недостатки его внешности и избыток возраста. Лизетта вышла в компании юной девицы, что, возможно, смутило бы человека менее значительного, чем сенатор, но он не поколебался ни на йоту и, подойдя к Лизетте, приподнял шляпу (достаточно вежливо, но не настолько, чтобы показать свою лысину) и поздоровался с ней.

— Добрый вечер, мадемуазель! — сказал он, мило улыбаясь.

Она бросила на него быстрый взгляд, и ее алые губы едва дрогнули в улыбке; приняв неприступный вид, она повернулась и, заговорив с подругой, проследовала с ней по переулку, всем своим видом выражая величественное безразличие. Отнюдь не обескураженный, сенатор шел за девушками на расстоянии нескольких метров. Они свернули на бульвар, до¬шли до площади Мадлен и там сели в автобус. Сенатор был вполне удовлетворен. Из этой сцены он сделал несколько логических выводов. Лизетта отправилась домой с подругой, стало быть, у нее нет постоянного поклонника. Она отвернулась и не ответила на его обращение, значит, она скромна и хорошо воспитана, а он ценил это в молодых хорошеньких женщинах. А ее плащ, простая черная шляпка и вискозные чулки свидетельствовали о ее бедности и, следовательно, добродетели. В этом простеньком наряде она выглядела почти такой же привлекательной, как и в дорогих одеяниях, в которых предстала взору сенатора в салоне. Он почувствовал, как его что-то кольнуло в сердце. Уже несколько лет он не испытывал этого ощущения, столь сладостного и в то же время щемящего, однако сразу понял, что именно оно означает.

— Невероятно, но это любовь! — прошептал месье Лесюр.

Никогда бы он не подумал, что ему суждено еще раз испытать это чувство. Он расправил плечи и твердым шагом направился в частное сыскное бюро, где сделал запрос о молодой особе по имени Лизетта, работающей манекенщицей по такому-то и такому-то адресу. Затем, вспомнив, что сенат обсуждает вопрос о французском долге Соединенным Штатам, он взял такси, отправился в это великое учреждение, вошел в библиотеку и, опустившись в свое любимое кресло, погрузился в сладкую дрему. Ответ на свой запрос он получил из сыскного бюро через три дня. Все было как нельзя проще. Мадемуазель Лизетта Ларьон жила со своей вдовствующей теткой в двухкомнатной квартире парижского района Батиньоль. Квартплата составляла две тысячи франков. Ее отец, ветеран войны, держал табачную лавочку в маленьком городке на юге Франции. Лизетте было девятнадцать лет. Она вела спокойную жизнь, любила ходить в кино и не имела, насколько удалось выяснить, любовника. О ней хорошо отзывалась консьержка, ее любили подруги, с которыми она работала в салоне. По всем данным, она вполне заслуживала доверия, и сенатор не мог не подумать, что ее послало само небо, чтобы он утешился и отвлекся от тяжких трудов, связанных с государственными делами и суровыми требованиями большого бизнеса.

Нет необходимости подробно излагать все, что предпринял месье Лесюр, дабы достичь заветной цели. Он был слишком занят, чтобы самому заниматься этим делом, но имел личного секретаря, который прекрасно находил подход к избирателям, еще не решившим, за кого отдать голос, и который наверняка сумел бы доказать честной, но бедной молодой женщине все выгоды, проистекающие из дружбы с таким человеком, как его патрон. Личный секретарь нанес визит вдовствующей тетке, которую звали мадам Саладен, и сообщил ей, что месье Лесюр, идя в ногу со временем, очень интересуется кинематографией и склонен заняться производством фильмов (это показывает, как много может извлечь умный человек из обстоятельств, мимо которых заурядная личность пройдет, не заметив их). Месье Лесюра поразили внешность мадемуазель и ее умение одеваться, и он подумал, что она могла бы неплохо сыграть роль, для которой он как раз ищет исполнительницу. (Будучи умным человеком, сенатор старался искажать истину как можно меньше.) Затем личный секретарь пригласил мадам Саладен и ее племянницу на обед, где они могли бы ближе познакомиться с сенатором, а он мог лучше уяснить, действительно ли мадемуазель Лизетта столь фото- и киногенична, как он полагает. Мадам Саладен сочла предложение весьма разумным и обещала поговорить со своей племянницей.

Когда мадам Саладен изложила Лизетте суть своего разговора с личным секретарем сенатора и объяснила ей, какое достойное и высокое положение занимает их благодетель, сия молодая особа лишь передернула плечами.

— Cette vieille carpe! — сказала она; в не очень точном, но буквальном переводе это означало: «Ах он старый карп!»

— Какая разница, карп он или нет, если он даст тебе роль? — спросила мадам Саладен.

— Et ta soeur, — заметила Лизетта.

Эта фраза, которая буквально означает, конечно, «и сестрицу твою» и звучит на первый взгляд вполне безобидно и даже бессмысленно, на самом деле несколько вульгарна. Воспитанные молодые девушки, как мне кажется, употребляют ее лишь в том случае, если хотят кого-то шокировать. Она выражает самое решительное недоверие и в точном переводе на язык улицы слишком груба для моего целомудренного пера.

— Как-никак, а мы шикарно пообедаем, — продолжала мадам Саладен. — Ты ведь уже не ребенок, в конце концов.

— Где, он сказал, будет обед?

— В «Шато-де-Мадрид». Это же самый дорогой ресторан в мире!

Воистину это так, и вполне понятно почему. Кухня там превосходная, винный погреб славится повсюду, а расположение ресторана таково, что сидеть в нем мягким летним вечером — одно удовольствие. На щечках Лизетты появились очаровательные ямочки, а на больших алых губах — улыбка.

— Я могу взять платье из салона, — задумчиво проговорила она.

Через несколько дней личный секретарь сенатора посадил мадам Саладен и ее прекрасную племянницу в такси и отвез в Булонский лес. Облаченная в один из самых удачных образцов своего салона, Лизетта выглядела настоящей принцессой, да и мадам Саладен была весьма представительна в своем собственном платье из черного атласа и в шляпке, которую Лизетта сама для нее соорудила по этому случаю. Секретарь представил обеих дам месье Лесюру, который приветствовал их с благосклонным достоинством политического деятеля, встречающего жену и дочь одного из влиятельных избирателей. Со свойственной ему проницательностью сенатор угадал: именно за таковых приняли бы мадам Саладен и Лизетту люди, знавшие его в лицо, окажись таковые за соседними столиками. Обед прошел удачно, и меньше чем через месяц Лизетта перебралась в прелестную квартирку, достаточно отдаленную как от ее места работы, так и от сената, и отделанную в самоновейшем стиле одним из модных декораторов. Месье Лесюр попросил Лизетту остаться в салоне. Его устраивало, чтобы в те часы, которые он посвящает бизнесу и государственным делам, она также не сидела сложа руки, а то долго ли до беды! Он отлично понимал, что если женщине весь день нечего делать, она способна истратить куда больше денег, чем женщина при деле. Умный человек должен думать и о таких вещах.

Однако порок расточительности не был свойствен Лизетте. Сенатор был влюблен и великодушен. Он очень обрадовался, узнав, что Лизетта вскоре начала копить деньги. Обставляя свою новую квартиру, она проявила разумную бережливость, а платья всегда покупала на распродажах. Ежемесячно она посылала некоторую сумму своему доблестному папаше, и тот приобрел несколько участков земли. Лизетта продолжала жить тихо и скромно, и консьержка, которая хотела устроить сына на государственную службу, периодически докладывала удовлетворенному месье Лесюру, что, кроме тетки да двух-трех подруг из салона, к Лизетте никто не ходит.

Никогда еще не был сенатор так счастлив. Он с радостью думал, что даже в этом жестоком мире за благое деяние иногда воздается по заслугам; ибо что, если не сама доброта, двигала им в тот день, когда, вместо того чтобы обсуждать государственный долг Соединенным Штатам, он согласился сопровождать супругу на демонстрацию мод, где и увидел впервые пленительную Лизетту? Сенатор чем дальше, тем больше любил ее. С ней было приятно поговорить. Она была весела и жизнерадостна. Наделенная цепким умом, она с пониманием выслушивала рассуждения сенатора о деловых операциях и о государственных делах. С ней он отдыхал от трудов и отвлекался от забот. Она всегда радовалась его приходу (а приходил он довольно часто, обычно между пятью и семью часами) и огорчалась, когда он уходил. Она умела дать понять, что он для нее не только любовник, но и друг. Иногда они вместе обедали в ее квартирке, и, наслаждаясь хорошо приготовленной пищей и домашним уютом, сенатор полностью отдавался тихим радостям семейной жизни. Друзья говорили ему, что он стал выглядеть лет на двадцать моложе, и он сам это чувствовал. Он понимал, что ему повезло, и сознавал, что, истово потрудившись на пользу обществу, он вполне заслужил свое счастье.

Поэтому после двух лет безоблачной жизни удар судьбы оказался для него особенно чувствительным: однажды воскресным утром, возвратившись неожиданно в Париж из поездки в свой избирательный округ (поездки, которая должна была продлиться еще сутки) и мечтая застать Лизетту еще в постели (это был выходной день), он открыл дверь ее квартиры собственным ключом и обнаружил ее в спальне за завтраком тет-а-тет с незнакомым ему молодым человеком, который к тому же был облачен в его (сенатора) новую пижаму. Лизетта очень удивилась. Больше того, она явно вздрогнула.

— Tiens*! — воскликнула она. — Откуда ты взялся? Я ждала тебя только завтра.

— Министерство пало, — машинально ответил сенатор. — Меня срочно вызвали. Мне собираются предложить пост министра внутренних дел.

Сенатор хотел сказать совсем не то. Он сердито посмотрел на молодого человека, надевшего его пижаму, и грозно промолвил:

— Кто этот молодой человек?

— Мой любовник, — сказала Лизетта.

— Ты считаешь меня дураком? — взорвался сенатор. — Знаю, что он твой любовник.

— Зачем тогда было спрашивать?

Месье Лесюр был человек дела. Он подошел к Лизетте и сначала левой рукой с силой ударил ее по правой щеке, а потом правой рукой с такой же силой — по левой.

— Скотина! — завопила Лизетта.

Сенатор повернулся к молодому человеку, в некотором замешательстве наблюдавшему эту сцену, принял театральную позу, выбросил вперед руку и направил перст в сторону двери.

— Вон отсюда! — крикнул он. — Вон!

У сенатора, умевшего усмирить толпу разъяренных налогоплательщиков и привыкшего одним движением бровей умерять страсти разочарованных держателей акций на ежегодных собраниях, был в этот момент вид столь властный и решительный, что молодой человек, казалось бы, должен был незамедлительно обратиться в бегство. Однако тот не отступил; поколебался, правда, но все же не отступил. Он умоляюще взглянул на Лизетту и пожал плечами.

— Чего вы ждете? — возопил сенатор. — Хотите, чтобы я силой вас выставил?

— Не может же он выйти на улицу в своей пижаме, — сказала Лизетта.

— Это не его пижама, это моя пижама!

— Ему же нужно одеться!

Месье Лесюр огляделся и увидел на стуле у себя за спиной беспорядочно брошенные предметы мужского туалета. Сенатор посмотрел на молодого человека уничтожающим взглядом.

— Можете взять одежду, — сказал он с холодным презрением.

Молодой человек взял одежду, подобрал с пола ботинки и исчез в другой комнате.

Месье Лесюр обладал незаурядным даром красноречия, и никогда прежде он не пользовался этим даром с таким блеском. Он высказал Лизетте все, что о ней думает. Он был нелестного о ней мнения. Он обрисовал ее поведение самыми черными красками. Он извлек для нее из своего лексикона самые оскорбительные слова. Он призвал все силы неба в свидетели, что никогда еще женщина не платила столь черной неблагодарностью честному человеку, который свято ей верил. Короче, он выложил все, что подсказали ему гнев, обида и задетое самолюбие. Лизетта не пыталась защищаться. Она слушала сенатора молча, сокрушенно глядя в тарелку и машинально пощипывая булочку, которую из-за неожиданного появления сенатора не успела доесть. Тот злобно покосился на тарелку.

— Я так хотел, чтобы ты первая услышала эти замечательные новости, что приехал прямо с вокзала. Я мечтал, присев на край твоей постели, позавтракать вместе с тобой. И что я вижу?

— Дорогой, ты еще не завтракал? Я сейчас же прикажу подать.

— Не нужно мне завтрака.

— Чепуха! Тебе предстоит принять на себя великую ответственность, и нужно беречь силы.

Она позвонила и приказала горничной принести кофе, сама разлила его по чашкам, но сенатор сначала не хотел даже притронуться к нему. Однако, когда Лизетта намазала маслом булочку, он пожал плечами и принялся за еду, время от времени отпуская замечания о женском коварстве. Лизетта слушала молча.

— По крайней мере, — сказал он, — хорошо хотя бы, что у тебя не хватает наглости оправдываться. Ты знаешь, я не из тех, над кем можно безнаказанно измываться. Я само великодушие по отношению к тем, кто хорошо со мной обходится, но безжалостен к тем, кто обходится плохо. Как только допью кофе, я навсегда покину эти стены.

Лизетта вздохнула.

— Теперь я могу сказать, что у меня был приготовлен для тебя сюрприз. Я хотел ознаменовать вторую годовщину нашего знакомства, положив на твое имя некую сумму, чтобы ты ни от кого не зависела, если со мной что-нибудь случится.

— Какую сумму? — грустно спросила Лизетта.

— Миллион старых франков.

Она снова вздохнула. Что-то мягкое шлепнулось сенатору на голову, и он вздрогнул.

— Что это?

— Он возвращает твою пижаму.

Дело в том, что молодой человек открыл дверь, швырнул в сенатора пижамой и снова захлопнул дверь. Сенатор высвободил голову из шелковых штанов, обвившихся во¬круг его шеи.

— Что за способ возвращать пижаму! Ясно как день, что твой друг — совершеннейший невежа.

— Естественно, ему далеко до тебя, — пробормотала Лизетта.

— Он что, умнее меня?

— Конечно, нет.

— Богат?

— Беден, как мышь.

— Так какого дьявола ты в нем нашла?

— Он молод, — улыбнулась Лизетта.

Сенатор опустил взор к тарелке. По щеке у него скатилась слеза и капнула в кофе. Лизетта посмотрела на сенатора с доброй улыбкой.

— Мой бедный друг, нельзя же иметь все, — сказала она.

— Знаю, что я немолод. Но мое положение, мое состояние, наконец, бодрость духа! Я думал, они могут заменить юность. Есть женщины, которым нравятся лишь люди в определенном возрасте. Я знаю знаменитых актрис, которые считают за честь быть подругой министра. Я слишком хорошо воспитан, чтобы упрекать тебя твоим происхождением, но как-никак ты все-таки только манекенщица, и я вытащил тебя из квартирки стоимостью всего две тысячи франков в год. Разве это не счастье для тебя?

— Если я дочь бедных, но честных родителей, почему мне нужно стесняться моего происхождения? Раз я скромно зарабатываю себе на жизнь, ты думаешь, что имеешь право укорять меня?

— Ты любишь этого мальчишку?

— Да.

— А меня?

— И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но по-разному. Тебя я люблю за твое положение, за твой ум и знания, за то, что ты так добр и благороден, а его — за то, что у него такие большие глаза и вьющиеся волосы и он божественно танцует. Все это вполне естественно.

— Ты знаешь, что в моем положении я не могу водить тебя на танцульки, а что до волос, то, может быть, в моем возрасте у него их будет еще меньше, чем у меня.

— Может быть, — согласилась Лизетта, подумав при этом, что сейчас это едва ли имеет большое значение.

— А что скажет твоя тетушка, достойнейшая мадам Саладен, когда узнает, что ты натворила?

— Это не будет для нее сюрпризом.

— Ты хочешь сказать, что эта уважаемая женщина одобряет твое поведение? O tempora, o mores!* И давно это продолжается?

— С тех пор, как я работаю в салоне. Он коммивояжер лионской фирмы по производству шелковых тканей. Как-то он приехал к нам с образцами, и мы друг другу приглянулись.

— Но твоя тетушка, она должна была оградить тебя от искушений, которым подвергается в Париже молодая девушка! Она должна была не позволить тебе вступить в связь с этим юношей!

— Я ее не спрашивала.

— Этого достаточно, чтобы свести в гроб твоего старого отца! И как ты не подумала про этого израненного героя, чья верность родине была вознаграждена лицензией на торговлю табачными изделиями? Ты забыла, что как министр внутренних дел я был бы вправе отменить эту лицензию на основании твоей безнравственности.

— Я уверена, что ты благородный человек и не сделаешь такой подлости.

Он не без драматизма взмахнул рукой.

— Не бойся, я не унижусь до такой мелочной мести; из-за безнравственного поведения особы, которую мое чувство достоинства велит мне презирать, я не стану обижать ветерана, заслужившего благодарность отчизны.

Он продолжал завтракать, Лизетта не произносила ни слова. Когда он утолил голод, его настроение изменилось. Теперь он чувствовал не столько гнев, сколько жалость к самому себе; плохо понимая женское сердце, он думал вы¬звать в Лизетте угрызения совести, разжалобив ее.

— Трудно отказаться от привычки, в которую так втянулся, — сказал сенатор. — Мне было так радостно отрываться от своих дел и проводить с тобой часок-другой. Ты будешь жалеть обо мне, Лизетта?

— Конечно.

Он издал глубокий вздох.

— Никогда бы не подумал, что ты способна на такой обман.

— Вот обман-то тебя и мучит, — задумчиво проговорила Лизетта. — Какие мужчины странные! Они не могут простить, что их одурачили. Все это из-за их самолюбия! Они придают так много значения пустякам.

— Ты считаешь, что это пустяки, если я застаю тебя за завтраком с молодым человеком в моей пижаме?

— Если бы он был мой муж, а ты мой любовник, ты не увидел бы в этом ничего странного.

— Разумеется. Тогда не он меня, а я бы его обманывал, и моя честь не страдала бы.

— Значит, мне нужно выйти за него замуж, и тогда все будет в порядке.

Сначала он как-то не сообразил, о чем она говорит. Но смысл ее слов быстро дошел до него, и сей умный человек наградил ее проницательным взглядом. Он увидел столь соблазнительный прищур ее прелестных глаз и еле заметную плутоватую улыбку алых губ.

— Не забывай, что как член сената я должен быть, согласно традициям республики, оплотом морали и нравственности.

— Это так много для тебя значит?

Жестом, исполненным сдержанного достоинства, он погладил свою роскошную квадратную бороду.

— Ни банана не значит, — ответил он. По-галльски многозначное, это выражение, вероятно, шокировало бы его наиболее консервативных приверженцев. — А он на тебе женится? — спросил сенатор.

— Еще бы! Он меня обожает. А если я ему скажу, что в приданое за мной дадут миллион франков, он будет до смерти рад.

Месье Лесюр снова взглянул на нее. Когда, разъярясь, он сказал Лизетте о своем намерении положить на ее счет миллион франков, он несколько преувеличил, желая дать ей понять, как дорого обошлась ей измена. Но сенатор был не такой человек, чтобы отказываться от своего слова.

— Это куда больше, чем мог бы надеяться получить юноша в его положении. Но если он тебя обожает, то он ведь всегда будет около тебя?

— Он же коммивояжер. Он приезжает в Париж только на субботу и воскресенье.

— Да, это, конечно, совсем другой коленкор, — согласился сенатор. — Разумеется, ему будет приятно, если я стану приглядывать за тобой в его отсутствие.

— Еще как приятно! — сказала Лизетта.

Она поднялась со стула и пересела на колени к сенатору, чтобы было удобней разговаривать. Он нежно пожал ей руку.

— Я очень люблю тебя, Лизетта, — сказал он. — Мне бы не хотелось, чтоб ты сделала ошибку. Ты уверена, что будешь с ним счастлива?

— Думаю, да.

— Я попрошу навести о нем справки. Я никогда не дам согласия на твой брак с человеком недостаточно нравственным и хотя бы с пятнышком на репутации. Ради самих себя мы должны быть абсолютно уверены в этом юноше, прежде чем он войдет в нашу жизнь.

Лизетта не возражала. Она знала, что сенатор любит порядок. Он собрался уходить. Ему предстояло довести свои важные новости до сведения мадам Лесюр и связаться с рядом лиц из парламентской фракции, к которой он принадлежал.

— И еще вот что, — сказал он, нежно попрощавшись с Лизеттой. — Если ты выйдешь замуж, тебе придется бросить работу. Место жены — ее дом, и принципы не позволяют мне смотреть сквозь пальцы на то, как замужняя женщина отбивает хлеб у работоспособных мужчин.

Лизетта представила себе, как будет выглядеть рослый молодой человек, когда, покачивая бедрами, выйдет на помост, демонстрируя последние модели женского платья, но, уважая принципы месье Лесюра, не стала возражать и только сказала:

— Все будет по-твоему, милый.

Он навел справки, и полученные сведения вполне удовлетворили его. Свадьба состоялась в субботу утром, как только были закончены необходимые формальности. Свидетелями были месье Лесюр, министр внутренних дел, и мадам Саладен. Жених, стройный молодой человек с прямым носом, томными глазами и гладко причесанными черными волнистыми волосами, скорее походил на теннисиста, чем на коммивояжера фирмы по производству шелковых тканей. Мэр, польщенный присутствием самого министра внутренних дел, произнес традиционную речь, стараясь быть как можно красноречивее. Сначала он сообщил молодоженам то, что они и без него знали. Он осведомил жениха, что тот сын достойных родителей и имеет достойную профессию. Мэр поздравил молодого человека со вступлением в брак в том возрасте, когда многие юноши думают лишь о суетных развлечениях. Затем мэр напомнил невесте, что ее отец — герой великой войны и что его славные ранения были вознаграждены лицензией на право торговли табачными изделиями, а также сообщил ей, что она, приехав в Париж, неплохо зарабатывала на жизнь работой в заведении, являющем собой славу французского вкуса и роскоши. Питая склонность к изящной словесности, мэр привел имена великих влюбленных мировой литературы — Ромео и Джульетты, чей краткий, но узаконенный союз был столь печально прерван чредой огорчительных недоразумений; Поля и Виргинии, которая предпочла обрести смерть в пучине морской, но не принесла в жертву свою скромность, освободившись от одежды; и, наконец, Дафниса и Хлои, не вступавших в связь до тех пор, пока не получили на то законного соизволения. Речь мэра была настолько прочувствованной, что Лизетта не могла удержаться от слез. Затем он воздал должное благородной мадам Саладен, чей пример и чьи наставления оградили ее юную племянницу от опасностей, подстерегающих одинокую беззащитную девушку в большом городе, и завершил речь, поздравив счастливую чету с той великой честью, которую оказал им сам министр внутренних дел, согласившись быть свидетелем на церемонии бракосочетания. То, что сей промышленный магнат и мудрый кормчий государственного корабля нашел время, чтобы благословить брак лиц столь скромной доли, свидетельствовало, по мнению мэра, об их чистоте и непорочности, а также о наличии у месье Лесюра великодушия и высокого чувства долга. Действуя таким образом, месье Лесюр как бы подчеркнул, что является сторонником ранних браков, и это налагает на молодоженов моральное обязательство возможно скорее произвести на свет отпрыска, который будет содействовать могуществу и процветанию прекрасной Франции. То была поистине замечательная речь.

Свадебный завтрак был сервирован в «Шато-де-Мадрид», что будило в душе месье Лесюра приятные воспоминания. Выше уже говорилось о том, что министр (как мы теперь должны его называть) имел контрольный пакет акций автомобильной фирмы. Его свадебным подарком молодому супругу была красивая двухместная машина собственного производства; в ней-то по окончании завтрака молодожены отбыли в свадебное путешествие. Впрочем, путешествие обещало быть не очень долгим, ибо в начале следующей недели молодому человеку предстояло отбыть по служебным делам в Марсель, Тулон и Ниццу. Лизетта поцеловала тетушку и месье Лесюра.

— Так в понедельник, в пять часов, — прошептала она ему.

— Буду, — ответил министр.

Молодожены укатили, и месье Лесюр и мадам Саладен проводили глазами красивый желтый автомобиль.

— Надеюсь, она будет с ним счастлива, — вздохнула мадам Саладен. Ей еще не доводилось пить шампанское днем, и она впала в необъяснимую меланхолию.

— Если она не будет с ним счастлива, ему придется иметь дело со мной, — многозначительно заметил месье Лесюр.

Подъехал автомобиль сенатора.

— До свидания, уважаемая мадам. Вы можете сесть в автобус на проспекте Нейи.

Сенатор уселся в свою машину и удовлетворенно вздохнул, думая о государственных делах, ожидавших его внимания. Без всякого сомнения, его положению гораздо больше приличествует то обстоятельство, что его любовница не какая-то манекенщица из салона, а солидная замужняя дама.