"Пояс Богородицы.На службе государевой" - читать интересную книгу автора (Святополк-Мирский Роберт Зиновьевич)

Глава десятая. ГОРЯЧАЯ ОСЕНЬ НА РЕКЕ УГРЕ

… — Пора, наконец, принимать решение, — едва сдерживаясь, сказал князь Андрей Большой, шагая из угла в угол.

— Но ты понимаешь, что рано или поздно это плохо для нас кончится, — свистящим шепотом, будто опасаясь подслушивания, ответил Борис.

— Хватит молоть чушь! — закричал Андрей.

— Не ори, Горяй! — крикнул в ответ Борис.

— Нет, я тебя совсем не понимаю, брат, — взял себя в руки Андрей. — Давай по порядку. Мы зачем все это начинали? Чтобы он вернул нам то, что положено! Так? Так. Мы добились своего. Он испугался. Он дает нам земли. В чем же дело? Разве мы не победили?

Князь Волоцкий тяжело вздохнул, но не сказал ни слова.

Андрей продолжал ходить из угла в угол.

— Послушай, — сказал вдруг Борис, — я совсем забыл, там же сидит этот, как его… Картымазов. Ну, мой с Угры, помнишь?

— А-а, смышленый такой — помню. Мы его еще в Москву посылали! Ну и что?

— Да, он уже две недели просится — все что-то сказать хочет.

— Ну ты хорош, брат! А может, важное что?

— Да нет, когда б важное, так бы и сказал.

— Ну а коль неважное, чего время-то терять?

— Уж будто времени у нас нету! Давай послушаем, что простой дворянин скажет! Сам же помнишь — он толковый дядька.

— Ну зови, мне-то что — твой человек!

— Эй, Ванька, — приоткрыл дверь князь Борис. — Там дворянин Картымазов дожидается, подавай-ка его сюда!

Картымазов вошел и с достоинством поклонился.

— Ты, кажется, что-то хотел сказать? — спросил Борис. — Ничего, что здесь мой брат? У меня нет от него секретов.

— Напротив, я очень рад возможности высказать свои мысли в присутствии князя Углицкого — ведь ему тоже служат такие же, как я, дворяне, но, быть может, не у всех хватает смелости высказать то, что я намерен, хотя я знаю — большинство из них думают так же, — склонил голову Картымазов.

— Мы слушаем, — нахмурился Борис.

Картымазов слегка побледнел и начал говорить, обращаясь к своему князю, но время от времени поглядывая и на Андрея.

— Князь, ты хорошо знаешь, что я всегда верно служил тебе. После Шелонской битвы ты оказал мне честь, похвалив за мужество, сделал своим дворянином и пожаловал меня и моих потомков клочком твоей земли, где до этого я жил как твой слуга и воин, а прежде слуга и воин твоего батюшки великого князя Василия Васильевича. Теперь это имение зовется Картымазовкой, оно стало гнездом моего рода, там протекли самые счастливые минуты моей жизни, там я женился, там родились мои дети — дочь и сын, там выросло целое село, но ты сам хорошо знаешь, что земля эта порубежная и жить на ней вовсе не легко. Много раз я и мои соседи, независимо от того, на чьей земле они живут и кому служат, приходили друг другу на помощь, поддерживали, а иногда и спасали друг друга, когда вместе боролись против многочисленных разбойников, грабителей и злодеев, которые нападали на нас со всех сторон. Мы научились жить мирно, дружно, и все было хорошо до тех пор, пока зимой прошлого года ты не прислал ко мне Ивана Артюхова, а с ним людей Оболенского-Лыко с приказом исполнять то, что Артюхов скажет. Уже тогда я сразу понял, что начинается что-то недоброе. Я безукоризненно выполнил свой долг, но это досталось мне дорогой ценой — я едва не потерял уважение своего зятя — мужа моей любимой дочери, и дружбу соседа, которого люблю, как сына. Не моя вина, что Артюхов не выполнил поручения, — он не послушался моих советов, пренебрег опасностью и погиб, а клочки послания, которое он вез, попали в руки великого князя, и тот очень рассердился на Оболенского. Ты лучше меня знаешь, что потом произошло. Когда вы, князья, вызвали со всех концов земли своих дворян, мы прибыли по первому зову. Мы — ваши слуги, и мы обязаны повиноваться, но, как говорится в Священном Писании, добрый хозяин должен заботиться о своих слугах и выслушивать иногда их чаяния. Так выслушайте же то, о чем говорят шепотом между собой ваши верные слуги — рядовое дворянство, — и попытайтесь понять их. Сейчас Московское княжество стоит перед лицом смертельной угрозы! Огромное татарское войско растянулось по берегам Оки и Угры более чем на шестьдесят верст! Наши земли и дома, наши жены и дети в опасности! Почему же мы стоим здесь, а не мчимся спасать их? Ведь все понимают: если Ахмату удастся перейти на этот берег — наше княжество будет покорено надолго, наших сыновей сделают ордынскими рабами, а жен и дочерей — наложницами! От лица ваших дворян, князья, я умоляю вас — помиритесь с братом, давайте двинемся все вместе на Угру и остановим врага!

Картымазов низко поклонился и медленно выпрямился.

— Спасибо за верную службу, — сказал князь Борис, и голос его чуть дрогнул. — Спасибо, Картымазов, я всегда высоко ценил тебя. Мы с братом как раз обсуждаем этот вопрос. Я думаю, еще сегодня мы примем решение. Ступай.

Картымазов вышел.

Братья молчали.

Андрей вдруг обнял Бориса и сказал:

— Прости меня, брат, что втянул тебя в это… Чует мое сердце, что рано или поздно нам придется дорого заплатить…

— Брось, Горяй, — улыбнулся Борис. — Все начал я. К тому же меня поддержал Иосиф, а я ему верю — это провидец…

В дверь постучали, и вошел взволнованный постельничий Бориса Иван:

— Князь, прибыл игумен Волоцкий Иосиф и покорно просит тебя пожаловать к нему — он ждет в гостиной зале.

— Сам Иосиф? — поразился Борис.

— Легок на помине, — печально улыбнулся Андрей. — Ну иди. Посмотрим, что он теперь скажет. Впрочем, я и так знаю.

— И я догадываюсь, — вздохнул Борис и вышел.

…Однако Иосиф сказал совсем не то, чего ожидал от него Борис. После приветствий, благословения и целования руки игумен спросил:

— Скажи мне, князь, а где у вас тут проходят богослужения?

— В основном в местном храме, — удивился Борис.

— А кто служит?

— В последнее время отец Кирилл… Он местный, из Великих Лук..

— В последнее время… А раньше?

— Ну-у… Раньше, кроме него, иногда очень хорошо служил отец Аркадий… Дорошин… Из Новгорода, кажется… У него был замечательный голос…

— Почему «был»?

— Отец Аркадий скоропостижно скончался, — Борис перекрестился, — две недели назад. Съел что-то несвежее и, говорят, в страшных муках на следующий день помер.

— Кто говорит?

— Служка с ним был.

— Где этот служка?

— Уехал… Не знаю… Я не интересовался… Кажется, обратно в Новгород.

— Так я и думал, — с какой-то странной досадой протянул Иосиф и глубоко вздохнул. — Схоронен ли он по христианскому обычаю?

— Да, конечно, на местном кладбище. Отец Кирилл знает.

— Хорошо, оставим это. Вообще же я приехал поговорить с тобой о другом. Но прежде у меня к тебе просьба.

— Слушаю и выполняю, отче, говори.

— Мне нужны четыре-пять сильных молодых воинов, чтобы проделать одну работу.

— Сейчас?

— Да.

— Ваня! — крикнул Борис, и Иван тут же появился на пороге.

— Скажи сотнику Сидорову, пусть выделит прямо сейчас пять-шесть человек в распоряжение отца Иосифа.

— Нет-нет, — сказал Иосиф, — в распоряжение моего помощника инока Феофана, который приехал со мной.

— Уже сделано, — поклонился Иван и исчез за дверью.

— Князь, — начал Иосиф, — я приехал, чтобы поговорить с тобой о важных делах…

— Слушаю, — покорно сказал князь Борис, глядя в глаза Иосифу.

— Я долго думал обо всем, что случилось в последнее время, — Иосиф замолчал, потом вздохнул и продолжал: — Я уже покаялся перед Господом нашим и слезно просил прощения за грех мой. Теперь и пред тобой каюсь, князь. Ныне ясно вижу: попутал нас бес нечистый, ох попутал. Сперва тебя, а потом я сам в соблазн впал. Скажу тебе откровенно: помнишь, когда зимой еще признался ты мне, что обиду вы с Андреем на брата держите, я хоть и нехотя, но поддержал вас, думая — ведь есть в том правда, что вы за старый порядок радеете. Так ведь было испокон веков и так должно остаться! Потому и согласился благословение свое дать. А потом надоумил меня Господь, что не так это все есть…

Иосиф замолчал, как бы задумавшись. Он искал простые слова, чтобы объяснить князю понятным ему языком, что пришла пора в корне изменить не только политику и поведение, но и вообще взгляды на устройство мира…

…Ну не могу же я ему рассказывать, как снизошло вдруг на меня некое озарение и понял я, что не все старое хорошо, ибо, когда бы так было, мир бы остановился — не росли б цветы, не завязывались плоды, не вырастали бы новые деревья. Не так Господь устроил этот мир, чтоб все было всегда по-старому, а так, чтобы все в нем постоянно изменялось и обновлялось. И в жизни природной, и в жизни человеческой, и равно в делах державных. Вот приезжают иноки из дальних стран, рассказывают, что где видели, что где слышали, а порой и книги привозят новые. И что же? По всем странам, хоть на запад погляди, хоть на восток, похожее деется. Старые державы распадаются, на их месте новые растут… Но там лишь они выживают, где есть мудрый и сильный государь, который один своею рукою всем управляет. Самодержавная власть — вот то, что приходит сейчас на смену старому многовластию… Как мне объяснить удельному князю, что скоро он перестанет быть удельным и, как бы это ни было плохо для него, придется с этим смириться, потому что так нужно для укрепления могущества державы… Потому что иначе — как она выстоит, когда тут Новгород бунтует, там ливонцы наступают, оттуда Казимир грозит, а с четвертой стороны полчища ордынцев идут… Да нет, пришли уже… Стоят на пороге… Конечно, укрепление самодержавия грозит ослаблением и притеснением церкви, но есть, есть возможности не допустить этого. Однако это потом, позже, когда можно будет все спокойно обдумать. А пока главное — сохранить и защитить державу…

— Не так это все, — повторил Иосиф, положив руку на плечо князя Бориса.

— А как? — робко спросил Борис.

И тут Иосиф нашел простые слова для князя. Он взял его за плечи и, глядя прямо в глаза, произнес своим чарующим, проникающим в самую душу голосом:

— Единое княжество, единый государь, единая вера! В этом — сила и спасение всех нас!

Иосиф смотрел прямо в глаза князя Бориса и увидел, как они наполняются слезами. Он перекрестил его и очень мягко, по-отечески добавил:

— А потому вам с Андреем следует помолиться искренне за здоровье и успехи старшего брата, по-христиански простить все его прегрешения перед вами, попросить у него прощения за ваши грехи, поблагодарить за доброе отношение, принять все его предложения и немедля вместе со всеми войсками двигаться ему на помощь, чтобы отразить страшное ордынское нашествие. На завтрашнем молебне я дам вам на то мое торжественное благословение…

Ни один мускул не дрогнул на лице князя Бориса, только одна слезинка выкатилась и потекла по щеке, растаяв в густых усах…

… — Ну что? — спросил Андрей брата.

— Все. Завтра игумен Волоцкий благословит нас на мир с Иваном…

— Значит, даем Иванову посольству согласие?

— Значит, даем.

— Ладно, брат, не горюй. Мы сделали все, что могли. Авось как-то и обойдется.

— Авось.

Они помолчали.

— Знаешь, я думаю, давай-ка пошлем гонца — он доскачет дня на три раньше, чем вернется посольство. Пусть Иван будет спокоен.

— Правильно. Картымазова.

— Давай.

Князь Борис вышел.

В соседней комнате дежурил Иван.

— Пойди отыщи Картымазова, пусть срочно явится.

— Уже сделано, — вскочил Иван.

— А Сидоров вернулся?

— Да он тут рядом.

— Давай Сидорова и беги за Картымазовым.

Вошел Сидоров.

— Ты дал людей иноку Феофану?

— Да. Они только что пришли.

— И что же они делали?

— Раскапывали могилу.

— Что-что? — поразился Борис. — Какую могилу?

— Отца Аркадия.

— Зачем?

— Чтобы гроб открыть.

— Господи, — перекрестился князь Борис, — и что?

— А ничего. Пустой гроб.

— Как — пустой? Не воскрес же он?

— А он и не помирал. Так сказал моим людям Феофан. Говорит, обманщик, мол, этот Аркадий, церковь обманул, а теперь скрывается.

— Ай-ай-ай, как нехорошо вышло… А мы тут его приняли, службы у нас служил…

— Ну а мы-то при чем, князь? Мы ж ничего не знали… Если б предупредили нас о том заранее, мы б его, обманщика, вмиг схватили!

— И то верно.

Вошел Иван с Картымазовым.

— Пойдем-ка, Федор Лукич, со мной, — пригласил его князь.

Они вошли, и Борис сразу перешел к делу.

— Завтра мы даем ответ посольству великого князя брата нашего Ивана. Мы принимаем все его условия, миримся, и послезавтра все наше войско выступает на Орду. Но мы хотим, чтобы наш брат узнал об этом раньше, чем придет посольство. Сейчас же садись на коня, скачи изо всех сил и передай великому князю нашу братскую любовь, скажи, что клянемся ему в верности и поспешаем на помощь. А если что не так мы сделали, пусть он нас простит, как Бог велел и как мы ему все прегрешения простили.

— Я с радостью выполню это поручение, — поклонился Картымазов.

— Я знаю. Потому тебя и посылаю. Оставайся при великом князе до нашего соединения с ним, если он не даст тебе других поручений.

— Слушаюсь.

Картымазов вышел.

— Ну что ж, — потер руки Андрей, — что ни делается — все к лучшему! Давно мы с тобой, брат, не воевали по-настоящему! У меня уже руки чешутся! Скорей бы на эту Угру! Ох и жарко там сейчас, наверное!

— Да уж, я думаю! — согласился Борис.

… На Угре было не просто жарко — на Угре все пылало.

Московские войска еще в июле начали занимать городки, поселения и деревни, расположенные вдоль берегов Оки и Угры, растянувшись извилистой полосой на шестьдесят верст. Но до самого конца августа в Медведевке, Бартеневке и Картымазовке все было тихо и спокойно. Только один раз по берегу Угры проехал в сопровождении небольшого отряда удалой и славный прошлыми победами князь Даниил Холмский. Вместе со старым воеводой Образцом, под командованием наследника престола, молодого великого князя Ивана Ивановича, он занимал рубеж в районе Медыни вдоль реки Лужи за полосой густых и почти непроходимых для больших отрядов конницы лесов, покрывающих берега Угры. Князь Холмский по приказу Ивана Молодого объезжал тогда, еще в августе, порубежный берег Угры, так, на всякий случай, просто чтобы познакомиться с местностью, потому что все были уверены, что сюда ордынцы не дойдут — будут атаковать на Оке, в районе Любутска, между Алексиным и Калугой, — там броды хорошие и лесов на берегу почти нет — конница может свободно передвигаться.

Князь Даниил заехал в каждое имение, в том числе и в Медведевку, где его принимали Анница и отец Мефодий. Князь подивился прекрасно обученным людям, охране, дисциплине и, назвав Медведевку «настоящей крепостью», поехал дальше.

И снова наступила зловещая тишина и напряженное спокойствие ожидания беды, пока однажды в теплый сентябрьский вечер не примчался в сопровождении Леваша Копыто посеревший от волнений и усталости купец Манин с окровавленной головой и синим рубцом на шее.

Он немедля передал Аннице все, что услышал от Сафата, не преминув рассказать и о своих злоключениях.

И тут все зашевелилось и задвигалось во всех направлениях.

Во-первых, немедленно отправили гонца (выбор пал на Ивашку) в стан великого князя Ивана Ивановича, дабы он сам знал и батюшке передал сведения о передвижении основных сил Ахмата на Угру.

Во-вторых, в тот же день собрали военный совет, в который вошли Леваш Копыто, монах из Преображенского монастыря, Анница, отец Мефодий, Петр Картымазов с матерью, Анастасия Бартенева и лив Генрих, который управлял ее имением.

Представитель монастыря — бывший воевода, провинившийся перед великим князем и выбравший вместо казни пожизненное иночество, — настойчиво предлагал всем жителям московских имений укрыться за крепкими стенами монастыря, который ордынцам, говорил он, ни за что не взять — пороха, пищалей и пушек достаточно, а запасов продовольствия — на год осады.

Однако Анница категорически не согласилась покидать свой укрепленный дом, заявив, что Медведевка так подготовлена к войне, что может сопротивляться не хуже монастыря. Остальные тоже не решились перебираться в монастырь, и монах-воевода, обидевшись, ушел, условившись тем не менее о координации действий против неприятеля, в зависимости от того, как будут вести себя ордынцы, когда появятся на той стороне.

В самом лучшем положении находился Леваш Копыто, в самом худшем — Настенька.

Леваш Копыто не боялся татар по целому ряду причин, главная из которых заключалась в том, что он вообще уже давно ничего и никого не боялся. Кроме того, он был литовским подданным — раз; под его командой в Синем Логе находились более двухсот вооруженных и хорошо обученных людей — два; его лучшими друзьями были все соседние дворяне, включая очень воинственных верховских князей, которые под предлогом общего сбора дворянства для похода на Москву уже создали небольшую армию около десяти тысяч человек, — три. Леваш был твердо уверен, что Ахмат или его уланы, которые явятся сюда вскоре, ни за что не рискнут ввязываться в полномасштабную войну с теми войсками союзника, для встречи и соединения с которыми они сюда и прибыли, — такой конфликт ставил бы под угрозу саму идею совместного похода на Москву — они ведь не знали, что эти самые верховские князья — обыкновенные разбойники и служат на две стороны — то Москве, то Литве, в зависимости от того, как им выгодно в данный момент. Так что, если обидят их общего любимого застольного друга, такого человека, как Леваш, они немедля станут на его сторону, не задумываясь, служат ли они при этом Литве или Москве.

А вот у Настеньки дела обстояли гораздо хуже.

Надо начать с того, что сам статус имения в настоящую минуту не был до конца определен.

Имение Бартеневка, только в прошлом году перешедшее в подданство Великого Московского княжества, находилось практически за рубежом — на литовской стороне порубежной Угры. До сих пор Филиппу Бартеневу не пришел из королевской канцелярии формальный ответ на его складную грамоту, и у Бартеневых не было документа, подтверждающего согласие литовской стороны на их отход к Москве. Поскольку все литовские соседи знали предысторию этого события, никаких трудностей или непонимания с их стороны не было. Но как поведут себя татары, обнаружив на землях своего союзника московское имущество, за которым они как раз сюда идут, представить было нетрудно.

Неожиданно возникла и другая проблема.

Несмотря на то, что Генрих оказался действительно очень способным и расторопным управляющим, огромное строительство, задуманное Филиппом и бурно начатое во время его краткого пребывания дома, стало быстро увядать сразу после его отъезда. Неслыханная наивность свежеиспеченного богача, заплатившего всем вперед за еще не сделанную работу, привела к плачевным результатам. Несмотря на все старания и уговоры Генриха, мастеровые начали потихоньку исчезать, и к концу июля их число уменьшилось из пятидесяти до десяти. Два ученых строителя стали сетовать, что они не могут работать с таким малым количеством людей. Дело кончилось тем, что однажды ночью в начале сентября исчезли и ученые строители вместе с последним десятком мастеровых, оставив недостроенными каменные стены будущего великолепного дома («почти замка», как говорил жене перед отъездом Филипп), груды камней и кучи мусора по всей деревне; более того — имение стало теперь еще более беззащитным, чем раньше, — старый, прогнивший частокол вокруг деревни снесли начисто, а новый не успели построить — и теперь только груды свежих, смолистых бревен окружали Бартеневку со всех сторон.

В связи со всем этим на военном совете было решено, что Настенька с детьми незамедлительно переезжает в Медведевку, переезжают туда также все ее люди — люди Медведева единогласно решили потесниться и принять в свои дома соседей, пока не минует ордынщина. В Бартеневке останутся на страже домов и строительного имущества Генрих с четырьмя молодыми ребятами, прошедшими боевые учения в летнем лагере Анницы. В случае появления татар они немедленно отступают через брод или по реке в Медведевку.

В Картымазовке решено было укрепиться и в случае нападения татар держаться самостоятельно, сколько окажется возможным.

Однако реальная жизнь, как это почти всегда и бывает, внесла свои поправки к решениям военного совета в Медведевке.

Как только Ивашко доложил великому князю Ивану Ивановичу Молодому о сообщении Сафата, тот немедленно принял решение выдвинуться всеми своими войсками на самый берег Угры.

Противоборствующие войска появились на берегу почти одновременно.

Все началось с того, что ночью, переплыв Угру, в Медведевку прибежал бледный и не на шутку испуганный Генрих с тремя бартеневскими людьми. Четвертого схватили ордынцы, неожиданно напавшие передовым разведывательным отрядом после полуночи.

Уже через час запылало на том берегу, на месте Бартеневки, огромное зарево, а к утру явился огорченный и озабоченный Леваш и привез того, четвертого.

Ордынцы долго не церемонились. Узнав, что имение принадлежало московитам, они немедленно подожгли его со всех сторон. Огромная масса подготовленных для частокола бревен вспыхнула быстро, и к полудню от Бартеневки осталось одно пепелище и груда черных от сажи каменных руин.

Схваченного ими молодого парня они заставили смотреть на пожар, велев ему навсегда запомнить это последнее в его жизни зрелище и рассказать о нем хозяевам, чтобы знали, как Орда поступает с теми, кто не платит вовремя дань.

Затем они выкололи ему глаза и подбросили Левашу, зная, что он в хороших отношениях с московскими соседями.

Самому Левашу повезло. На его землях остановился ставший к этому времени тысяцким старый знакомый Сайд, который был здесь с покойным Богадуром и проникся уважением к Левашу. Он сам попросил у Азов-Шаха, в прямом подчинении которого находился, чтобы тот направил его сюда, поскольку он уже знал эти места.

Сайд сразу же нанес Левашу дружеский визит, привез богатые подарки и заверил, что никаких бесчинств или притеснений людям Леваша от его людей не будет, а если кто-то из ордынцев совершит хоть малейший проступок в этом направлении, Сайд лично в присутствии Леваша снесет виновному голову.

Не успело наступить утро, как на берег Угры с московской стороны вышло из лесу войско великого князя Ивана Ивановича с пищалями и разнообразными пушками, от огромных до совсем маленьких.

Поскольку воевода Образец знал о летней дуэли Анницы с Богадуром, а ко всем людям, проявившим военное мастерство, он относился с исключительным уважением, боровский наместник лично нанес ей визит вежливости. Он формально спросил разрешения занять берег Угры на землях, принадлежащих Медведеву, но за пределами поселения Медведевка, на что, разумеется, получил согласие — Анница прекрасно понимала, что воевода мог здесь все занять, ни у кого ни о чем не спрашивая, но догадалась также, что Образца к ней привело любопытство. Он с уважением потрогал большой тисовый лук, пообещал, что его воины не будут докучать хозяевам, и откланялся, заверив, что всегда будет готов оказать семье Медведевых помощь во всем.

Больше всего повезло Картымазовке. Наименее защищенная, она в одночасье стала неприступным фортом. С согласия Василисы Петровны и Петра Картымазовых на их подворье остановился сам князь Холмский, в результате чего вокруг расположился целый полк охраны, так что ни о каком неожиданном нападении не могло быть и речи.

Напротив брода через Угру, на границе земель Медведева и Картымазова, была выставлена целая пушечная батарея. Впрочем, к вечеру пушки и пищали уже торчали вдоль всего берега.

На следующий день тихие берега реки Угры превратились в кромешный ад.

Татары, пользуясь густыми зарослями, подбирались к берегу и осыпали московских пушкарей градом стрел и матерных слов.

Немедленно вступили в дело пищали и пушки, грохот стоял неимоверный, по обе стороны реки горел сухой лес, едкий пороховой дым смешивался с дымом горящих деревьев и кустарников, закрывая порой небо и солнце, превращая яркий день в тусклые сумерки.

И так теперь было каждый день.

Тяжелее всех это переносила Настенька.

Высокие языки пламени над лесом, означающие гибель дома, который лишь совсем недавно стал ее домом, потрясли Настеньку гораздо больше, чем Анницу, для которой это был дом ее детства.

Настенька рыдала весь день, у нее пропало молоко, а ночью с ней случился странный приступ — ей казалось, что пришли татары и сейчас ее снова похитят.

Анница не отходила от золовки всю ночь.

Утром на смену ей пришел худой, осунувшийся Генрих.

Он попросил разрешения посидеть с «хозяйкой», как он ее почтительно всегда называл. Анница согласилась, потому что уже сутки не спала, да и сама Настенька наконец задремала.

Генрих сел на скамье в углу и тихонько стал наигрывать на своей лютне.

Как только рассвело, грохнула пушка где-то далеко, потом ближе другая, и следом бабахнул целый залп совсем недалеко…

Настенька проснулась.

Генрих поднялся, встал на колени возле ее постели и, взяв руку Настеньки, осторожно поцеловал.

На его глазах выступили слезы.

— Это я во всем виноват, — сказал он. — Я уговорил Филиппа начать это дурацкое строительство…

— Нет-нет, Генрих, что ты говоришь, — слабо возразила Настенька, — при чем тут это? Татары все равно пришли бы… Я знала, я знала, что они придут…Я знала, что они придут за мной… Пресвятая Матерь Божья, спаси и сохрани! Я боюсь… Я боюсь, что меня снова увезут! Генрих, я боюсь!!! — закричала она.

— Ну что ты, хозяюшка моя, успокойся, никто тебя в обиду не даст — смотри — друзья рядом, войско московское вокруг стоит — кто же тебя отсюда увезет?!

— Все равно я боюсь… Меня увезут и убьют, я знаю… Я боюсь, Генрих…

И тогда лив Генрих снял со своей шеи большой круглый медальон из серебра с вытисненным на нем изображением Богородицы с младенцем.

— Это самое дорогое, что у меня есть, — сказал он. — Моя матушка дала мне это и сказала: здесь волшебный эликсир — если ты им смажешься, тебя не возьмет никакое оружие. Даже само то, что будешь носить его на своем теле, защитит тебя от всех бед. Вот посмотри!

Генрих поднес медальон к глазам Настеньки, и тогда она увидела, что это не просто украшение или образок — это плоская серебряная бутылочка с маленькой серебряной крышечкой. Генрих осторожно открыл эту крышечку и поднес к носу Настеньки. Сильный аромат, вызывающий странное чувство успокоения, опьянения и удовольствия, пахнул на нее.

— Что это? — изумленно прошептала она.

— Это и есть волшебный эликсир. Я только два раза смазывался им перед самыми страшными сражениями — чуть-чуть… Шею и руки. И вот представь — все вокруг меня падали убитыми, а я не получил ни одной царапины. Оба раза. И вообще, пока я его ношу, меня никто никогда не ранил.

— Никогда? — недоверчиво спросила Настенька.

— Ни разу, — заверил Генрих.

Он вложил медальон в ее руки.

— Прошу тебя, прими это в знак моего огромного почтения к тебе. Вот видишь — ты только вдохнула аромат волшебного бальзама, и тебе сразу стало спокойней. Все твои страхи пройдут, как только ты наденешь его на шею…

— Правда? — нерешительно спросила Настенька.

— Ручаюсь, — приложил руку к сердцу Генрих.

— Спасибо, — слабо улыбнулась Настенька, принимая медальон. — А ничего, что у меня тут крестик?

— Христос и Богородица будут вместе хранить тебя, — улыбнулся Генрих.

Настенька надела медальон.

— И правда, вроде спокойнее стало, — сказала она и пожала руку Генриха. — Еще раз спасибо тебе, Генрих, ты очень славный.

Генрих растроганно поклонился, галантно поцеловал ручку Настеньки и тихонько вышел.

Настенька глубоко вздохнула и впервые за последние дни крепко уснула, несмотря на грохот пушек.

И ни ей, ни Генриху даже в голову не могло прийти, какие роковые и страшные последствия будет иметь это маленькое событие и как изменит оно судьбу нескольких людей…

Но что такое жизнь и судьба отдельных человеческих личностей перед лицом другого грандиозного события, которое уже началось, уже происходило и которому суждено было изменить жизнь и судьбу целых племен и народов.

Началось величайшее действо, навсегда оставшееся в истории как «Стояние на Угре».