"Пояс Богородицы.На службе государевой" - читать интересную книгу автора (Святополк-Мирский Роберт Зиновьевич)

Глава вторая. ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МОСКОВСКАЯ СОФЬЯ ФОМИНИЧНА

Пока в кремлевских покоях великого князя шел Большой военный совет, великая княгиня Софья Фоминична в своих палатах готовилась принять дорогого гостя — милого старшего братца Андреаса, называемого здесь по-русски Андреем, который неделю назад прибыл в Москву со своей дочерью, семнадцатилетней красавицей Марьей. Правда, они были уже один раз у великой княгини с коротким официальным визитом вежливости сразу после приезда, но тогда ни о чем серьезном не говорили, условившись встретиться для этого позже.

Софья выбрала подходящий момент, чтобы всласть поболтать с братом, — военный совет наверняка продлится несколько часов, — стало быть, никто им не помешает, потому что в обычный день Иван Васильевич в любое время мог прийти сюда или пригласить супругу к себе — он все больше и больше любил советоваться с ней по любым пустякам (чего, собственно, она сама упорно, но незаметно добивалась все последние годы), но на этот раз ей не хотелось, чтобы беседу с Андреасом прерывали.

Великая княгиня Софья Фоминична сидела на искусно украшенной узорами простой русской лавке, покрытой мехами, и с умиленной улыбкой наблюдала, как кормилица Дарья кормит грудью ее последнего ребенка, трехмесячного сыночка Юрия, в то время как трое фрейлин (как они назывались в Европе), или девок (как они назывались в Московии), укладывали ее волосы в старинную греческую прическу, которая — она хорошо это помнила — так нравилась Андреасу, когда ей было пятнадцать, а ему двадцать пять, а сейчас — подумать только — ей тридцать, а ему уже сорок, и его дочь старше, чем была тогда Зоя…

Как быстро летит время — не успеешь опомниться — и вот она, старость, подкрадывается…

За восемь лет замужества Софья родила пятерых детей — трех девочек и двух мальчиков, правда, первая доченька — Елена — вскоре умерла, и когда после второй дочери — Феодосии — снова родилась девочка, Софья настояла на том, чтобы снова наречь ее Еленой — она как бы ощущала мистическое значение этого имени для московского великокняжеского рода и не ошиблась — Елена станет впоследствии великой княгиней литовской и почти королевой польской.

Но сама Софья не могла успокоиться до тех пор, пока не родился в прошлом году сын Василий, а теперь ее тайные, никому не ведомые надежды еще больше укрепились с рождением три месяца назад второго сына — Юрия.

Теперь, наконец, можно было уже с определенным оптимизмом смотреть в будущее, где она видела своего нынче совершенно бесправного сына, в жилах которого течет кровь великих византийских императоров, на московском престоле, но для этого предстояло еще так много сделать. — Матерь Пресвятая Богородица, как много! — страшно даже подумать… Но бывшая Зоя, а ныне великая княгиня московская Софья Фоминична, не боялась будущего — она долго к нему готовилась….

Сейчас над ее прической трудились три женщины.

Первая из них — сверстница, подруга детства, росшая вместе с ней в родительском доме Палеологов, — спокойная, медлительная гречанка Береника снимала завитки волос Софьи с душистых нагретых самшитовых валиков.

Вторая — темпераментная, живая итальянка Паола расчесывала волосы великой княгини большим серебряным гребнем.

Паола была, как и Зоя, бедной сиротой — дочерью свергнутого в результате династического переворота правителя южной итальянской провинции — в одну ночь она внезапно потеряла сразу все — родителей, богатство, надежды на будущее и лишь чудом спаслась от смерти. Ее приютил папа римский, а добрый кардинал Виссарион дал ей возможность получить хорошее образование вместе с Зоей и при этом заработать немного денег, наняв несчастную девочку в качестве первой придворной дамы византийской принцессы.

Если первые две женщины были ровесницами Софьи, то третья — ее кормилица, тоже гречанка — Аспазия была почти вдвое старше их, а потому ничего не делала, если не считать ворчливых замечаний и наставлений по поводу того, как на самом деле следует делать настоящую греческую прическу, но Береника и Паола, давно к этому привыкнув, спокойно занимались своим делом, не обращая на ее слова особого внимания.

Кроме четырех женщин, одного младенца и самой великой княгини, в ее палатах находился также один мужчина.

Если, конечно, это странное существо можно было назвать мужчиной.

На старинном черном троне Фомы Палеолога, а ныне великой московской княгини, стоящем посреди палаты и предназначенном для величественного восседания на нем государыни во время официальных приемов, взгромоздившись с ногами и скрючившись в странной неуклюжей позе, спал, громко посапывая, немыслимо разодетый в шелк и бархат горбатый, низкорослый, широкоплечий урод с шутовским увешанным бубенцами колпаком на низко свесившейся голове.

Еще в бытность свою в Риме Зоя очень любила всевозможных шутов, ряженых, уличных балаганных актеров, а когда однажды кардинал Виссарион повез ее показать карнавал в Венеции, Зоя была потрясена богатством масок, костюмов, нарядов, и хотя кардинал видел, как блестели ее глаза, как она заливисто смеялась, он не мог даже предположить, как много дала бы Зоя за то, чтобы, забыв о своем положении принцессы, надеть маску и окунуться в эту шумную, веселую, страстную, искрометную толпу, плясать, хохотать и веселиться, как все…

Зная, что при всех европейских дворах модно и престижно держать своих шутов, Зоя дала себе тайный обет — если она выйдет замуж за коронованную особу, она непременно заведет своего шута.

Однако в Московском княжестве все было совсем не так, как в Европе, и хотя на Масленицу и другие праздники на улицах появлялись ряженые с дудками и в колпаках, обычая содержать при дворе шута тут и в помине не было, а Иван Васильевич сперва удивился, а затем и нахмурился, услышав робкое пожелание молодой супруги. Впрочем, за восемь лет супружеской жизни Зое удалось настолько смягчить характер супруга, что теперь он, пожалуй, охотно выполнил бы любую ее просьбу, да вот только негде, тут было взять настоящего шута — ну не выписывать же его, подобно разным другим мастерам, из Италии, в самом деле!

Так бы, наверно, все и заглохло, если б не случайный разговор с недавно начавшим службу в Успенском соборе протоиереем Алексием, весьма образованным для Московии священнослужителем, недавно приглашенным за свою мудрость и глубокие знания самим великим князем из Новгорода в Москву вместе с его другом, также очень книжно начитанным священником — Дионисием, служившим в Архангельском соборе.

В беседе с протоиереем великая княгиня как-то посетовала на московские нравы и, в частности, на отсутствие при дворе мастеров увеселения, вроде шутов, скоморохов и музыкантов. Алексий ничего на это не ответил, однако спустя месяц вдруг напомнил о старом разговоре.

— Государыня, — сказал он, провожая после службы великую княгиню к выходу из Успенского собора, — ты как-то упоминала о желании иметь при себе скомороха, наподобие европейских шутов, так вот, мне кажется, я нашел для тебя такого… Правда, у него есть одно качество… Точнее — маленький недостаток, который, — Алексий тонко улыбнулся, — быть может, впрочем, вовсе даже напротив — достоинство…

— Что же это за странное качество — недостаток, который одновременно — достоинство? — улыбнулась Софья.

— Он глухонемой.

— Глухонемой??? — поразилась великая княгиня. — Какой же прок от шута, который лишен главного предмета своего ремесла, возможности шутить?

— О государыня, изволь на него взглянуть, и ты сразу все поймешь! Савва рассмешит, позабавит, а порой заставит тебя задуматься, не прибегая к речи! Он может показать все, что угодно, лицом и телом, жестами и движением! А его природный недостаток превращается в достоинство, если учесть, что при нем можно разговаривать обо всем, не опасаясь, что это дойдет до чьих-нибудь ушей, — многозначительно заметил Алексий.

— Интересно! — с любопытством взглянула Софья на священника, — быть может, в этом что-то есть. Покажи мне его!

Через неделю горбун Савва стал личным придворным шутом, или, как здесь говорили, скоморохом великой московской княгини Софьи Фоминичны.

Разумеется, было бы большой наивностью думать, будто византийская принцесса, воспитанная при папском дворе, легко и сразу поверила словам малознакомого священника. Более того, еще когда Алексий лишь упомянул о том, что кандидат нем и глух, она немедля заподозрила, что в ее окружение хотят ввести шпиона, который, притворяясь глухонемым, будет все подслушивать и кому-то докладывать о каждом ее шаге. Кому и зачем — это был отдельный и следующий вопрос, а пока Софья решила, что если этот Савва понравится ей настолько, чтобы оставить его при себе, то тогда она найдет сотню различных способов проверить его, а что касается изобретения таких способов — уж тут-то великая княгиня была весьма хитроумна и находчива.

Савва сразу же произвел неизгладимое впечатление не только на великую княгиню, но и на всех ее придворных дам — уже первое появление нового скомороха в тронном зале повергло их в такой хохот, что Береника едва успела добежать до горшка за ширмой, Паола каталась по полу, Дарья так зашлась, что чуть не уронила младенца-княжича, брызнув струйкой молока из груди прямо Савве в лицо, а старушка Аспазия настолько уморилась от смеха, что долго потом жаловалась на боль во всех ребрах. А ведь Савва не сделал ничего особенного — войдя, торжественно поклонившись с самым серьезным видом, он вдруг остолбенел, увидев на спинке трона черного двуглавого византийского орла, а потом внезапно вскочил на этот трон и, весь на нем раскорячившись, так похоже изобразил диковинную птицу, что дамы расхохотались. Савва же, мгновенно на ходу улавливая самые характерные черты их поведения, тут же представил дам всех по очереди — как они смеются, — не исключая самой великой княгини, которая хохотала совершенно беззвучно, лишь тряся вверх-вниз своими пышными грудями, чем и довел всех несчастных женщин до вышеупомянутого исступления.

Нечего и говорить, что Савва был немедленно принят на должность личного придворного скомороха великой княгини Софьи Фоминичны с денежным окладом пять рублей в месяц, что было по тем временам огромными деньгами, учитывая, например, хотя бы тот факт, что знаменитый мастер на все руки — сам Аристотель Фьорованти получал от великого князя десять рублей в месяц.

Однако принятие Саввы на службу означало лишь то, что он прошел первое, самое простое испытание на пригодность в должности и понравился великой княгине, но еще вовсе не означало, что он обрел ее доверие. Напротив, чем талантливее был человек, попадавший в окружение Софьи, тем большее подозрение он вызывал, а потому Савва был подвергнут многочисленным, разнообразным и беспощадным проверкам. Чего только не придумывали хитроумные женщины, чтобы убедиться, действительно ли Савва полностью глух или слышит хоть что-нибудь. Достаточно упомянуть лишь о нескольких таких подвохах, когда, например, Береника неожиданно роняла с грохотом серебряный поднос, полный посуды, на каменный пол за спиной Саввы, мирно дремавшего на ступеньках трона, в то время как остальные глаз не сводили с его лица — а не дрогнет ли на нем хоть один мускул? Или, еще похлеще — делая вид, что болтают о пустяках, женщины заводили при Савве особо интимные разговоры, описывая в самых пикантных подробностях такие любовные приключения, что вряд ли обычный мужчина, пусть даже урод и горбун, но совсем еще не старый — Савве не больше сорока лет на вид было (а на деле тридцать пить), смог бы равнодушно слушать все это, а сами внимательно наблюдали за всеми реакциями его лица и тела — а не смутится ли, не покраснеет ли, али еще, может, чем себя выдаст…

Однако Савва с честью прошел все испытания, и постепенно великая княгиня стала все больше и больше уверяться в его полной глухоте, утешая себя при этом еще и губительными доводами; во-первых, она разговаривала со своими фрейлинами в основном по-гречески, а в особо секретных случаях по-итальянски, полагая маловероятным, чтобы какой-то простой московский скоморох может владеть двумя этими языками, — ну, допустим, еще греческим куда ни шло, но итальянским?..

Великая княгиня ничего не знала о служителях тайной веры, как не знала до поры до времени и о самой этой вере, а потому трудно было ей представить, какими одаренными, трудолюбивыми и талантливыми оказывались некоторые выдающиеся и особо высокопоставленные ее представители.

А между тем Савва Горбун был к тому времени уже братом восьмой заповеди, легендарной личностью и гордостью всего Братства, поскольку этот высокий ранг он получил более чем заслуженно, безукоризненно выполнив десятки самых трудных и порой казавшихся невозможными для выполнения заданий, не совершив при этом ни единой, ни малейшей ошибки, каждый раз меняя до неузнаваемости свою, казалось бы, столь запоминающуюся уродливую внешность и всякий раз исчезая с места выполнения своего последнего дела так, что все, кто его знал, были убеждены в его смерти — не менее чем на пяти разных кладбищах трех княжеств находились его могилы, над которыми некогда печально стояли знавшие его люди, потому что второй яркой особенностью работы Саввы — под какой бы личиной он ни прятался — была всеобщая любовь к нему окружающих его людей — тех самых, чьи секреты он столь успешно выведывал и отправлял вышестоящим братьям, что приводило порой к разорению или даже смерти владельцев этих секретов.

Так, например, князь Семен Бельский, человек отнюдь не сентиментальный, часто и с глубокой симпатией вспоминал бывшего глухонемого и придурковатого горбуна — трубочиста запутанной сети дымоходов замка Горваль, которого он так любил и кому приписывал свой побег из темницы этого замка, глубоко скорбя о гибели несчастного урода во время спасения его бесценной княжеской жизни, никогда так и не узнав о том, что именно Савва не только прямо виновен во всех его несчастьях, но к тому же еще в ту памятную ночь, когда князь наивно оплакивал своего спасителя, именно мнимый трубочист, выполняя волю Никифора Любича и Верховной Рады Братства, аккуратно передал князя Семена на погибель с рук на руки его злейшему врагу и родному брату князю Федору Бельскому.

А ведь князь Семен отнюдь не был простаком и тщательно проверял каждого, кто поступал на его службу. Он не жалел денег и времени на такие проверки, и его покойный уже нынче слуга Мокей, посланный в Гомель для выяснения всех фактов прошлой жизни Саввы, доложил ему обо всем, что удалось выведать, и действительно — много ли можно узнать о глухонемом неграмотном придурке? Казалось, Мокей узнал все — и то, что Савва был подкидышем в монастыре кающихся грешниц, где сперва его приютили монахини, а как только подрос, начал работать на монастырском кладбище, где хоронили умерших или убитых на улицах как раскаявшихся, так и не успевших раскаяться грешниц, и о том, как потом недолго служил у одного купца, который разорился, и, наконец, о том, как Савва, оказавшись нищим, пришел в Горваль пешком, просто случайно — вот шел куда глаза глядят, прося по дороге подаяние, а тут как раз требовался трубочист…

Но на самом деле бесславно погибшему слуге князя Семена Мокею только казалось, что он узнал о Савве все. Он узнал лишь то, что было нужно служителям тайной веры. Не ведал бедный доверчивый Мокей, что православный священник монастырского кладбища был братом седьмой заповеди, заранее предупрежденным Никифором о его приезде, и что рассказывал он ему именно ту историю, которая полностью усыпила бдительность князя Семена.

Справедливости ради надо сказать, что Мокей хоть и поверил кладбищенскому священнику, но все же предпринял поход в монастырь, однако, поскольку монастырь был женским, далеко его не пустили, хотя вышедшая к нему суровая монахиня подтвердила, что, действительно, когда-то давно рос при монастыре горбатый подкидыш по имени Савва.

Удовлетворенный Мокей на всякий случай пошел еще по адресу, данному священником, но увидел там развалины давно сгоревшего дома, а поговорив с соседями, выяснил, что точно, жил здесь некогда купец, который разорился, после чего слух пропал как о нем самом, так и о глухонемом горбуне, который у него какие-то мешки таскал.

Радуясь, что все прошло быстро и гладко, Мокей потратил все полученные от князя денежки на изучение жизни гомельских грешниц, подобных тем, чьи скромные могилки он лицезрел на монастырском кладбище, и уехал, подробно доложив обо всем своему патрону.

Князь Семен Бельский был очень доволен результатами наведенных справок и никогда не узнал, что хоть все это и было отчасти правдой, но далеко не всей и не совсем такой, какой она казалась на первый взгляд.

Во-первых, весьма любопытным было то, что монастырь кающихся грешниц основали и построили некие таинственные греческие монашки, прибывшие сюда тридцать пять лет назад с некогда византийских земель, захваченных впоследствии турками. Эти беженки привезли с собой много золота, которое тут же и было передано ими в руки местных православных церковных владык на закладку нового монастыря. Князь Семен немало удивился бы, узнав, что человек, который занимался тогда всеми вопросами, связанными с приемом богатого пожертвования и строительством обители, был совсем молодой и энергичный священник по имени отец Леонтий — да-да, тот самый отец Леонтий, который стал впоследствии домашним исповедником рода Бельских.

Во-вторых, одним из условий передачи беженками в руки православной церкви весьма крупного пожертвования было сохранение в глубокой тайне подлинных имен, происхождения и прошлого всех этих женщин, среди которых было несколько юных и хорошеньких.

В-третьих, с момента возведения монастыря его обитательницы больше никогда ни с кем не общались, и потому никто не мог со всей определенностью сказать, был ли горбун Савва гомельским ребенком, найденным под воротами только что выстроенной обители, или, быть может, он грудным младенцем приехал еще вместе с беженками и лишь потом был оформлен юридически как местный подкидыш…

Даже сам Савва этого не знал и, честно говоря, никогда особо не интересовался своим происхождением, ибо с самого раннего детства был воспитан в духе постоянного и верного служения делу тайной веры и задаче созидания ее могущества. А случилось так потому, что, когда ему исполнилось десять лет, он был торжественно передан на дальнейшее воспитание из монастыря, где среди греческих монахинь прошло его светлое детство, на кладбище, в руки отца Георгия, служившего в маленькой кладбищенской церквушке.

Между монастырем и кладбищем (все на монастырских землях) находилось еще одно неуклюжее длинное и узкое бревенчатое строение — приют для кающихся грешниц, где находили пристанище женщины, которые по возрасту или состоянию здоровья уже не могли заниматься тем, чем занимались всю жизнь, либо те, которые заниматься этим больше не хотели, но и делать ничего другого у них тоже не было желания. Некоторые из них становились монашенками и больше никогда не покидали стен обители, а некоторые предпочитали приют, откуда, несмотря на полное отсутствие каких-либо запретов, женщины выйти обратно в белый свет и город Гомель сами панически боялись, потому что так странно складывалось, что, как только какая-то несчастная решалась покинуть стены приюта, ее в течение суток находили зверски убитой где-нибудь поблизости. Чтобы эта странная и жуткая закономерность стала понятной, достаточно сказать, что приютом руководил тот же отец Георгий, который на самом деле был членом тайного Братства, сыном четвертой заповеди, когда перешел к нему десятилетний Савва, и седьмой заповеди, когда шестнадцатилетний Савва покидал своего приемного отца.

Брат Георгий, несмотря на внешне неприметную, скромную должность и почти полное отсутствие контактов с внешним миром, поставлял ежедневно столько ценной, а иногда и бесценной информации, что над ее обработкой трудились трое высокопоставленных членов тайного Братства.

Дело в том, что добрый и сердечный отец Георгий любил часами выслушивать рассказы своих жилиц об их былой жизни, а потом тщательно записывал все имена, фамилии и разговоры их бывших приятелей и клиентов, относясь одинаково внимательно ко всем россказням, потому что никогда не известно, что из этого просто досужий вздор, а что содержит в себе такие тайны, которых порой нельзя купить и за миллионы, — ведь мужчины, да еще выпив пару кружек доброго пива, так охотно рассказывают своим случайным уличным подружкам обо всем, что знают, в полной уверенности, что никогда больше их не увидят, а те из их рассказов и так ничего не поймут и не запомнят…

А уж тем более нечего и говорить о том, какие тайны порой узнавал отец Георгий на последней исповеди, незадолго до переселения очередной жилицы из длинного узкого дома в маленький узкий гробик, а затем всего несколько шагов за ограду — и вот он, вечный отдых на тихом монастырском погосте…

Таким человеком был приемный отец и учитель горбуна Саввы, и именно у него Савва брал первые уроки великой и тайной науки о том, как следует правильно выслушивать людей и как научиться делать глубокие выводы и извлекать ценные алмазы тайного знания из всей той чуши, которую они постоянно несут.

В тринадцать лет Савве случайно удалось подслушать забавный разговор двух жилиц приюта на тему, которой они никогда бы в его присутствии не затронули, и тут его осенила гениальная мысль: гораздо больше можно узнать, не расспрашивая людей (потому что они при этом всегда настораживаются и говорят не всю правду либо просто лгут), а подслушивая их разговоры. Но подслушивать не всегда есть возможность, значит — что? Значит, надо сделать так, чтобы находиться явно и открыто среди людей, но чтобы они твердо были уверены, что ты совершенно глух и ничего не слышишь. Он немедленно поделился этой идеей с отцом Георгием, который счел ее очень перспективной для характерной внешности мальчика, и можно сказать, что с этой минуты начался долгий путь Саввы к мастерскому постижению им искусства лицедейства самого высокого класса, которое справедливо принесло ему впоследствии известность и почет среди членов тайного Братства.

Никто даже не может себе представить, как упорно трудился Савва с самых ранних лет своего отрочества.

Господь, как бы желая возместить уродство его тела, наделил Савву недюжинным умом, выдающимися способностями и великолепной памятью.

Савва свободно владел несколькими языками с детства и потом, в зрелые годы, умножил эти знания. Он превосходно знал греческий — на этом языке он учился говорить в монастыре, русский и польский — в процессе ежедневного общения с жилицами приюта и благодаря книгам, которых у отца Георгия было в достатке. Он свободно читал по-латыни и к тому же в свое время прошел краткий полугодичный курс медицины и приготовления различных зелий (как ядовитых, так и лечебных) у знаменитого лекаря и члена Высшей Рады Братства доктора Корнелиуса Моркуса, который очень хвалил его трудоспособность и ум. Наконец, он целых два года обучался мастерству лицедейства в лучших труппах бродячих комедиантов Великого княжества Литовского и королевства Польского. Когда в семнадцать лет он стал полноценным членом могущественного братства людей, исповедующих тайную веру, и в звании брата первой заповеди получил свое первое задание, он был полностью к нему подготовлен, а потому выполнил его блестяще. Следом пошло второе, третье, пятое и десятое, и с каждым новым заданием Савва обогащался опытом и знаниями. Однако он всегда и везде играл роль глухонемого, будь то уличный ободранный, попрошайка или разодетый в шелк и бархат богатый, неизлечимо больной иностранный вельможа, в зависимости от того, какую задачу следовало выполнить и в чьи тайны проникнуть.

Прошлым летом он несколько месяцев провел в замке Горваль, тщательно наблюдая за интригой, которую плел князь Семен Бельский, и это было очень непростое задание. Условия, в которых приходилось жить и работать, оказались на редкость сложными. Савва-трубочист проводил целые дни и ночи в забитых сажей тесных и узких дымоходах замка и однажды едва не сгорел заживо, а потом чуть не задохнулся от дыма, когда висел на веревке над самым камином, прислушиваясь к невнятной речи пьяного князя Семена, а тот внезапно схватил факел и швырнул его в камин, где лежали сухие поленья. Они внезапно вспыхнули, и Савва едва унес ноги, а то так бы и свалился зажаренный заживо прямо в бронный зал, к вящему удовольствию князя Семена, большого любителя жестоких зрелищ.

Однако он справился, как всегда блестяще, и ему удалось даже несколько месяцев отдохнуть в полном одиночестве наедине с дикой природой в шалаше на изумительной красоты Зеленых озерах под Вильно.

Но потом из Новгорода в Москву — в самый Кремль были переведены братья Алексий и Дионисий, и Савву предупредили, что, по всей вероятности, ему тоже надо готовиться к переезду. Именно Алексий и Дионисий должны были выбрать то место, куда надо поместить Савву, чтобы все тайны Московского Кремля перестали быть для братства тайнами.

Савва прервал отдых и начал, как всегда, тщательно готовиться к новому заданию, изучая все доступные материалы о Московском княжестве, в котором он был всего один раз, выполняя какое-то пустяковое дело в какой-то глухой деревне, куда его доставили и откуда после выполнения задания забрали и на обратном пути провезли через Москву в открытых санях, в наряде юродивого, всего в цепях и веригах. Москва тогда произвела на него нехорошее впечатление, и он с некоторой тревогой размышлял о предстоящей работе там. Но когда ему сказали, что он должен понравиться ни больше ни меньше как самой великой княгине, знаменитой гречанке и воспитаннице самого папы римского Софье, и дали ровно месяц на подготовку, Савва и вовсе не на шутку разволновался. Даже при его огромном опыте и мастерстве это было очень сложное дело. Ему еще никогда не приходилось работать на таком высоком уровне, но в то же время он знал, что во всем Братстве нет никого, кто мог бы исполнить это дело лучше. На подготовку к заданию ему отпускались неограниченные средства, и Савва после короткого размышления потребовал отвезти его в Варшаву и познакомить с придворным королевским шутом, именуемым по-польски просто Станьчик, с целью получить у него профессиональную консультацию о тонкостях поведения придворного шута. К счастью, Станьчик из-за болезни не поехал с королем Казимиром в Вильно и задержался в Варшаве, где доступ к нему был значительно легче. Для тайного Братства нет ничего невозможного, и вот через неделю Савва был представлен в Варшаве Станьчику, как один из кандидатов на роль шута при волошском господаре Стефане. Станьчик, которому было заплачено больше, чем он получал в год на королевской службе, принял Савву очень радушно и поделился некоторыми секретами своего мастерства, весьма расхвалив внешность Саввы, очень подходящую для избранной роли. Разумеется, Савва даже малейшего намека не сделал на то, что собирается исполнять роль глухонемого шута, разговаривал со Станьчиком на безукоризненном польском языке, но очень напирал на вопросы, связанные с различными пантомимическими действиями. Станьчик показал Савве много разных полезных шуток и штучек и дал ряд бесценных советов по поводу поведения среди коронованных особ. Савва вернулся несколько успокоенный и через две недели был тайно переправлен в Москву, где его соответствующим образом одели и повели в Кремлевские палаты…

И вот сейчас он делает вид, что сладко спит, свернувшись калачиком на византийском троне великой московской княгини, а сам внимательно прислушивается ко всем разговорам.

Наступает долгожданный момент.

Камеристка великой княгини проскальзывает в палату и шепчет что-то на ухо Беренике.

— Они уже здесь, княгиня! — радостно восклицает Береника.

— Наконец-то! — улыбается Софья. — Девочки, все по местам и разбудите этого бездельника, я хочу, чтобы он потешил моего дорогого брата!

Фрейлины окончательно привели в порядок прическу великой княгини, Паола бесцеремонно ткнула в бок Савву, который мгновенно, как ванька-встанька, вскочил на ноги и закачался, словно деревянный петрушка на пружине с веселой гримасой на размалеванном лице.

Двери распахнулись, и Береника торжественно провозгласила:

— Наследный император Византийский, Великий Деспот Морей Андреас Первый и принцесса Мария!

Широко улыбаясь и раскрывая объятия, Софья шагнула навстречу:

— Здравствуй, милый брат, здравствуй, дорогая племянница!..

Тайнопись Y

От Саввы Горбуна

Преемнику.

6 июля 1480

Москва, палаты великой княгини

Во славу Господа Единого и Вездесущего!

Сегодня ровно в полдень, в то время, когда в тронных палатах великого князя начался Большой военный совет, великая княгиня Софья приняла прибывших вчера из Венеции своего старшего брата Андреаса и его дочь Марию. Еще при встрече присутствовали: кормилица Дарья с юным княжичем, которая после представления ребенка Андреасу и Марии ушла в детскую палату укладывать младенца спать, Паола и Аспазия, которых великая княгиня милостиво отпустила, оставив при себе лишь любимицу Беренику и меня — чтобы похвалиться перед братом что у нее, как при всех европейских дворах, тоже есть свой шут. Желал подыграть ей и преследуя свои цели, я решил представить один из своих коронных номеров. В дальнем углу покоя стоит большая собачья будка с дырой для входа, рядам с ней огромная длинная цепь, мастерски вырезанная из дерева кость и миска с водой. Как только Софья представила меня Андреасу и его дочери, не забыв упомянуть о моей глухоте и заверив брата, что они лично убедилась в ее несомненности, я немедленно бросился на четвереньках к будке и разыграл свое любимое представление на собачью тему. Я грыз кость, ворчал, лаял, вилял приделанным хвостам и хлебал языкам воду из миски, чем довел Андреаса и юную принцессу до слез от хохота. Затем я залез в будку и спрятался там так, что меня совсем не было видно. Как я и предполагал, они отвлеклись ни свои разговоры, и затем Софья отпустила и Беренику. Андреас, однако, спросил обо мне, но княгиня махнула рукой, сказав, что я страшный соня — дрыхну в любую свободную минуту и, наверное, давно уснул где-нибудь, еще раз напомнив брату о моей полной глухоте. Я истратил немало усилий в самом начале своего здесь пребывания, для того чтобы построить будку и выдумать этот собачий номер, который впоследствии сталь часто мне помогал. Когда люди тебя не видит, им кажется, что тебя нет, и они начинают чувствовать себя совершенно свободно. А мне из будки слышно каждое, даже сказанное шепотом слово, и сквозь специальные отверстия якобы от выпавших сучков можно наблюдать за мимикой говорящих. Наконец Андреас успокоился и, оставшись наедине, брит и сестра приступили к семейной беседе. К счастью, она велись ни греческом языке, поэтому все ее детали не ушли от моего внимания.

Встреча продлилась около часа, и разговор вращался вокруг трех основных тем: 1) обмен семейными новостями; 2) тяжелое финансовое положение Андреаса и 3) предстоящее венчание семнадцатилетней принцессы Марии с молодым красавцем и всеобщим любимцем московской молодежи князем Василием Верейским, который приходится супругу Софьи троюродным братом. Князю Василию едва исполнился двадцать первый год, но он уже справедливо носит почетное прозвище "Удалой", поскольку начиная с восьми лет участвовал вместе со своим отцом во множестве военных походов и боевых стычек, показав не раз беззаветную отвагу и лихую удаль. К слову сказать, его батюшка князь Михаил Андреевич Верейский в момента этого разговора находился неподалеку — на заседании Большого военного совета у великого князя.

Во время обмена семейными новостями выяснилось следующее.

Скончался в монашеском чине старший брат княгини и Андреаса — Мануил, о котором они, впрочем, вспоминали довольно холодно в связи с принятием им помощи от турецкого султана и примирением, таким образом с убийцей своего дяди. Андреас пожаловался на распутное поведение своей супруги, отчего Марья вся залилась краской и едва не расплакалась. В ответ на вопрос брата о ее семейной жизни Софья ответила, что все идет своим чередом, напомнив греческую пословицу о тоненьком ручейке, который незаметно подтачивает огромный камень. Она надеется со временем постепенно привить своему супругу основы европейской культуры, для чего инициирует и поощряет приглашение в Москву большого количества иностранцев, особенно итальянцев и греков, причем она отдельно упомянула о приглашении мастеров горного дела, которых в княжестве нет вовсе, предполагал что здешние недра должны быть богаты ценными металлами. Софья также с улыбкой рассказала о своих стараниях сделать супруга более мягким и восприимчивым к ее просьбам, желаниям и советам, в чем она значительно преуспела в последнее время, особенно после рождения двух сыновей подряд: Андреас многозначительно заметил, что по московским законам ее сыновья не имеют ни малейших шансов на престол и спросил, что она по этому поводу думает, — ведь теперь, когда у него, Андреаса, уже не осталось никаких надежд на сына, ее сыновья станут единственными наследниками великого византийского прошлого. Софья, столь же многозначительно улыбнувшись сказала, что время все расставит на свои места, и перевела разговор на другую тему.

Этой темой стали жалобы брата на его тяжелое финансовое положение, еще более усугубляемое постоянным мотовством жены, при упоминании которой юная принцесса снова начала всхлипывать Софья посоветовала брату продать за большие деньги свой формальный титул византийского императора французскому королю Карлу, который, как она хорошо помнит, очень любит титулы. Андреас оживился, поблагодарил сестру за совет и сказал, что непременно воспользуется им. Тут же он, слегка смутившись и понизив голос, попросил сестру одолжить ему некоторую сумму денег или, в крайнем случае, несколько драгоценностей, и притом очень срочно, потому что уже завтра ему надо разговаривать с отцам жениха Марии князем Михаилам Верейским о причинам, а у него и Марии нет ни копейки и даже ни одного драгоценного камня. Взглянув на тоненькие, ничем не украшенные пальчики своей племянницы, Софья растрогалась и, сняв со своей руки один из перстней, поцеловала заплаканную принцессу, одев перстень ей на палец и сказав при этом, что это подарок покойного отца, то бишь дедушки Марии. Затем княгиня глубоко о чем-то задумалась и, резко встав, велела Андреасу и Марии никуда не выходить, сказав, что скоро вернется. Она покинула покои и действительно вскоре вернулась, держа в руках большую, довольно тяжелую шкатулку и какое-то покрывало.

Открыв шкатулку, она сказала:

— Прими от меня сей дар, дорогая племянница, и пусть это приданое принесет тебе больше счастья, чем предыдущей владелице.

Мария стала вынимать драгоценности из шкатулки, восхищаясь ими, и мне удалось заметить, что на самом верху лежало простое ручное зеркальце в самой обыкновенной резной деревянной оправе — я часто видел точно такие же во время моего прошлого посещения Московии — в деревне они были почти у каждой молодой женщины.

— Мне? Господи, а что это? — восхищенно спросила Мария.

— Это приданое покойной твоей тезки Марии Тверской — первой супруги великого московского князя, отравленной, как мне говорили, злыми завистниками, — невозмутимо ответила Софья. — Я не желаю, чтобы у моего мужа оставались какие-либо воспоминания о ней. Ты меня понимаешь, Андреас?

Марья в ужасе отдернула руку.

— Нет-нет, тетушка, спасибо, я не возьму это!

— Почему же? — холодно улыбнулась Софья.

— Неужели вы хотите, чтобы оно принесло несчастье и мне?

— Не говори глупостей, Мария! — резко прикрикнул на дочь Андреас и улыбнулся Софье:

— Спасибо, дорогая, я тебя прекрасно понимаю — ты совершенно права — нечего делать этим побрякушкам в твоем доме, где только ты должна быть единовластной хозяйкой! — Он подмигнул сестре и мягко сказал дочери:

— Поблагодари тетку за решение твоей проблемы и ни о чем не беспокойся — пройдя через мои руки, эти камешки станут совершенно безвредными — еще увидишь, как они тебе пригодятся! Нам пора, Помогая!

— Пусть никто не увидит, что вы отсюда выносите, — сказали Софья и протянула Андреасу принесенное вместе со шкатулкой тканое покрывало.

Андреас тщательно завернул в него шкатулку, и Софья пошла проводить брата и племянника к потайному выходу на пустой задний двое ее части кремлевского терема.

Вскоре она вернулась, но я не торопился вылезать, потому что знал о еще одном свидании великой княгини, намеченном сразу после первого. И действительно, mym же вошла Береника и сказала:

— Он уже ждет.

Софья велела звать, и вошел мастер Аристотель Фьорованти.

И вот тут-то они заговорили по-итальянски.

Они говорили очень быстро, и я понял только, что речь идет о каких-то книгах и какой-то постройке, но, слабо владея языком, не уловил никакой связи между этими понятиями… Быть может, речь шла о строительстве библиотеки, хотя ничего подобного в Москве не строится — это было бы поздно укрыть….

Великая княгиня легко и певуче с искренним наслаждением заговорила по-итальянски, называя мастера его подлинным именем, а не привычным русским прозвищем Аристотель, присвоенным ему московитами в знак уважения к его многочисленным талантам:

— Мой дорогой Родольфо, я надеюсь, ты пришел сообщить мне, что выполнил мою волю и построил то, что обещал.

— Да, великая княгиня, — почтительно и низко склонился Фьорованти, по-европейски отставив назад ногу. — И смею вас заверить, что нигде в мире нет больше такого рода постройки. Ваши книги сохранятся навеки.

— Что ж, пойдем посмотрим.

Они уже направились к выходу, когда вдруг сзади раздался почти собачий визг и из будки вылез сонный Савва. Встряхнувшись и как бы неожиданно увидев людей, он шутовски поклонился и, звеня бубенцами, бросился к своей хозяйке.

— Нет, Савва! Оставайся здесь! — приказала она, указывая повелительным жестом на будку.

Савва заскулил, завилял привязанным сзади хвостом, подметая им пол, как веником, одним словом, проявил все свое искусство, но великая княгиня была неумолима. Более того, она не на шутку рассердилась и топнула ногой, указывая уже не на собачью будку, а на противоположную дверь. Это означало, что Савва должен был удалиться в свою каморку, где он жил, и не высовывать оттуда носа, пока его не позовут…

…Я ничего не мог поделать, кроме как подчиниться. Но я постараюсь впоследствии узнать, о чем шла речь и куда ходили Софья с Аристотелем.

А пока есть время и никто меня не тревожит, отвечу на заданные мне в предыдущем послании вопросы:

1. Каковы условия жизни?

Условия замечательные. Я имею отдельную небольшую комнатку, недалеко от покоев великой княгини, но в части терема, противоположной той, где живут ее фрейлины. В комнатке помещается лавка с пуховкам, где я сплю, и стол, за которым я сейчас сижу. Кормят меня отменно, и если бы я любил выпить; то скоро, наверно, бы спился — здесь все пьют по каждому поводу и без него, не зная удержу и меры. Как и было ранено заранее, с целью облегчения передачи писем я сразу же показал княгине, что умею читать и писать разумеется, только по-русски, и написал коряво и с ошибками письмо своей старушке матушке, у которой я единственный сын и кормилец. Надеюсь, если дело дойдет до проверки, какая-нибудь наша престарелая сестра будет находиться по соответствующему адресу в Угличе, дабы с гордостью подтвердить, что ее горбатый сын Савва действительно лично служит не кому-нибудь, а самой великой княгине.

2. В чем нужна помощь?

Только в одном. Мне срочно необходим учитель итальянского языка. Пусть брат Алексий наложит на меня епитимью за какой-нибудь грех, чтобы я каждый день (желательно ночью) молился в отдельном помещении храма по два часа в течение месяца. Найдите мне хорошего учителя, и через месяц я буду понимать самые сложные тексты, а не так, как произошло только что, когда я практически ничего не понял. Книжных знаний латыни недостаточно, живой язык совсем другой. А ведь, возможно, именно этот разговор Софьи с итальянцем скрывал какую-нибудь очень важную тайну, другого ключа к которой уже никогда не будет…

Во славу Господа Единого и Вездесущего!

Савва Горбун как в воду глядел. Разговор великой княгини с мастером Аристотелем представлял собой настолько великую тайну, что она так и осталась не раскрытой на многие столетия. Не раскрыта она и сейчас.

…Аристотель держал в руках маленькую странную лампадку из толстого стекла. Внутри мерцал слабый огонек.

— Через минуту он потухнет, потому что лампадка запаяна — там нет воздуха, — шепотом сказал Аристотель. — Мы должны пробыть здесь не больше минуты, чтобы не нарушить температуры — она подобрана так, чтобы все это сокровище хранилось не менее тысячи лет и чтобы время не повредило его.

Софья осматривала небольшое подземелье, стены которого были отлиты из толстого темного стекла, и не было в этих стенах ни одной щели.

Она попыталась быстро сосчитать ровные запаянные ковчежцы, но сбилась со счета, да и разве важно все это? В конце концов, книги, какой бы они ни были ценностью, — это всего лишь какие-то старинные знания. Если они даже будут потеряны навсегда, новые поколения восстановят их или приобретут другие, новые, совсем иные, более важные и глубокие знания, по сравнению с которыми эти уже не будут иметь никакого смысла…

И потому ее зрение обратилось к самому главному Ковчежцу, который единственный представлял здесь для нее ценность на вечные времена.

Он стоял посредине, окруженный, как свитой, другими, похожими на него, но в то же время его ни с чем нельзя было спутать — он как бы светился изнутри.

— Пора, — сказал Аристотель и нажал рычаг.

Площадка, на которой они стояли, медленно поднялась, и они очутились в тайном подземном кремлевском переходе, который как раз в этом месте разветвлялся.

— Вот и все, — сказал Аристотель и с поклоном вручил Софье маленький золотой ключик. — Никто, кроме обладателя этого ключа, никогда не найдет это хранилище.

— Кто знает о нем? — спросила Софья.

— Только вы, я и мой сын Андреа. Мы построили это с ним вдвоем, и никто не видел нас здесь за работой, но на нас вы можете положиться — мы скорее умрем, чем выдадим эту тайну.

— Я знаю, — сказала Софья. — Хорошо, что мы успели вовремя. Я очень боюсь летнего нашествия хана Ахмата. А что, если наши войска не устоят!

— Если даже хан Ахмат захватит Москву, поселится в Кремле и сто лет будет искать это хранилище — он его не найдет. Еще раз говорю — его найдет только тот, у кого будет ключик.

— Ну что ж, спасибо, Родольфо, я найду достойный способ отблагодарить тебя.

Аристотель Фьорованти низко поклонился и, вынув из стены факел, пошел вперед, освещая дорогу.

Они еще долго шли запутанными кремлевскими подземельями, и вдруг именно здесь великую княгиню Софью Фоминичну снова посетило чудесное озарение.

Она как будто заглянула в будущее и отчетливо увидела, что земная жизнь ее тут и закончится, — здесь, на этом месте, где она сейчас стоит, будут сложены когда-то ее косточки, но это случится еще не скоро, а лишь после того, как она выполнит самое главное свое дело — дело Великого Предначертания, постоянно ощущая невидимый мягкий свет, который исходит от древнейшей христианской святыни, надежно спрятанной в этой земле, на которой теперь уже непременно должен возникнуть с ее помощью — волей ее детей и внуков — тот прекрасный, могучий, непобедимый Третий Рим, о котором думал, Падая с коня в час своей смерти, последний византийский император Константин…