"Камбоджа Живой дневник" - читать интересную книгу автора (Шульпяков Глеб)

День четвертый, Пномпень

Самое высокое дерево называли “Волшебным”. На него подвешивали динамик, музыку – чтобы заглушить крики, не пугать жителей соседней деревни. Звук прибавляли по мере того, как процедура казни достигала апогея. Конец пластинки означал, что дело сделано, трупы можно закапывать.

Жертв доставляли на killing fields из тюрьмы S-21. Ее устроили в центре города, в здании школы, или института – не знаю. Теперь здесь музей. То, что по-настоящему давит, угнетает в этом месте – не столько кровавые кошмары – а несоответствие типовой формы современных учебных корпусов и спортплощадки и осуществленного здесь средневековья. Спортивный инвентарь как инструмент дознания, например. Брусья, кольца, турник. Не говоря – легендарные тяпки.

Классные комнаты, разбитые кривой кирпичной кладкой на кабинки

(чистая инсталляция, если не думать, для чего цепи, канистры и ящички). Все расфасовано, зафиксировано. Документировано и снято на пленку. Такова общая черта всех маниакальных, хтонических режимов.

Документация как самооправдание. Протокол как мотив.

Ужас всегда в нарушении единства, внешнего и внутреннего. В несоответствии. В зазоре – так я думаю. В средневековых пыточных подвалах Европы потому и чувствуешь себя нормально, что антураж соответствует. На советском кафеле обычной школы – такой кафель был у меня в детстве, в бассейне – помыслить средневековье невозможно.

Однако оно есть, было – и в этом ужас.


В Москве. Я понял, откуда это пошло – могло пойти – я имею в виду жуткое “волшебное дерево” – спустя пару дней по пути через лес из

Ангкора. Дело в том, что после заката в Камбодже активизируются не только гнус и комары, но также и цикады. С наступлением сумерек их треск становится оглушительным, промышленным каким-то. Так трещат прядильные цеха на заводе, не знаю. Однако, странным образом, оккупируют эти твари не все деревья подряд, а лишь некоторые, избранные. Одно или два. Оно-то, это “волшебное дерево”, и “звучит”.


…После тюрьмы я прошу Сована отвезти меня на озеро Boeung Kak. Это гигантский водоем в черте города, до горизонта покрытый плавучими травяными островами. Тут самый лучший – умиротворяющий, элегический

– закат в городе. После тюремных кошмаров чувствуешь, как здесь, у воды, тамошние демоны отпускают. Уходят. Такова вообще основная черта этого места, Камбоджи, постоянное борение духов. Черных с темными, темных с сумеречными. Сумеречных с пепельными.

Берег озера облеплен бунгало и гест-хаусами на сваях. Деки вынесены над водой, под настилом шуруют в лодках дети. В баре тренькает регги, рок-н-ролл. Волосатые американцы в татуировках, одухотворенные девушки с фенечками. Тот же набор, стандартный, как будто компания перекочевала сюда с тайского острова Панган – или

Каосан-роуд.

Сидят в шезлонгах, глубокомысленно щурятся.

Украдкой ощупывая карман, где лежит их VISA.


В Москве: И теперь, и тогда мне хотелось одного, понять, с какими чувствами эти люди приезжают сюда. Что думают, что ощущают.

Тридцатилетние американцы, небритые здоровенные детины. Возбужденные и напуганные тем, что вокруг, и оттого демонстративно самоуверенные

– это ж их отцы разбомбили тут полстраны, к чертовой матери. Вон ползет безногий старик, через улицу, нищий – просить милостыню – таких тут полчища, после бомбежек 70-х – и просит милостыню – у кого? у того самого молодого американца, чей отец… Ну и так далее.

Думает ли американец об этой кармической ситуации? О том, кем по буддийским канонам стал в следующей жизни его предок? Безногой рыбой? Червем? Креветкой, которую он в данный момент поглощает? И кем станет он сам? До сих пор жалею, что не затеял с ними разговора на эту тему.