I «Раса господ»

На заре эпохи царей у римлян было принято считать, что они произошли от троянцев. Согласно легенде, после описанной Гомером десятилетней осады ахейцы захватили Трою, и горстке лучших воинов удалось выбраться из пылающего города. Предводительствуемые Энеем, сыном богини Венеры, беглецы сели на корабль и пересекли с помощью богини Средиземное море. После разнообразных приключений они достигли западного побережья Италии. Путники поселились в Лации — землях, принадлежащих другому народу, на которых их наследники основали город Рим.

То была весьма удобная теория. Она окутывала дымкой легенды не слишком приятный факт: римляне — потомки кучки драчливых крестьян, в течение многих веков разорявших своих соседей. Признавать поражение троянцев — и их изгнание с родных земель — было не столь зазорно, ведь ахейцы превосходили троянцев многократно и победили, как известно, не в честном бою, а с помощью предательской уловки, проникнув в город в брюхе деревянного коня. Как бы то ни было, в 167 году до нашей эры римляне окончательно победили греков и спустя ровно двадцать один год сровняли с землей Карфаген, столицу своих давних врагов финикийцев, и засыпали солью его руины.

Но что важнее всего, версия троянского происхождения давала римлянам возможность возвести себя в особый статус — статус людей, выполняющих божественную миссию; она объясняет удивительное превращение простого города-государства в державу и позволяет кичиться своим превосходством над другими народами. Вергилий, выдающийся поэт золотого века латинской литературы, с поэтической смелостью так высказался о назначении римского народа:

Иными словами, римляне, как нация, наделенная особыми добродетелями, имели право и обязанность вторгаться в любую страну в пределах досягаемости и наводить там римские порядки. Если население подчинялось, ему великодушно сохраняли жизнь, но если люди оказывали сопротивление, их убивали или обращали в рабство.

Юлий Цезарь, родившийся в 100 году до нашей эры, благодаря своим завоеваниям представил Вергилию образ такого идеального римлянина. В пятидесятые годы до нашей эры, во время завоевания Галлии, легионы Цезаря уничтожили в боях миллион галлов и германцев и захватили огромные территории, на которых теперь располагаются Франция, Бельгия, часть Рейнской области и северо-западная Италия. Еще миллион человек Цезарь обратил в рабство, в том числе пятьдесят три тысячи мужчин, женщин и детей, выживших после одной долгой и мучительной осады. Это Юлий Цезарь, известный потомкам своим милосердием по отношению к поверженным врагам — если они римские граждане. И что еще важней для нашего повествования, он же обучал искусству политики и войны внука своей сестры — Гая Октавия, юношу, которого объявил сыном и наследником и которому предстояло взять имя Цезаря и стать отцом-основателем Римской империи.

Гай Октавий (называемый далее Октавиан) родился в Риме незадолго до рассвета 23 сентября в зловещем 63 году до нашей эры, когда Италию сотрясало восстание (с участием близких к Цезарю людей) под предводительством мятежного сенатора Луция Катилины.

Цезарю удалось избежать гибели: сторонники республики хотели забить его камнями, когда он покидал заседание сената; младенцу Октавию было шесть недель от роду. Вот такое своеобразное предостережение об убийстве, что совершится в мартовские иды восемнадцать лет спустя. А тогда, в 63 году, Цезарь произнес речь в защиту одного из заговорщиков. Цезаря подозревали в связях с мятежниками, поскольку ранее он поддерживал Катилину — как кандидата в консулы против олигархии оптиматов. Вооруженные люди (из сословия всадников), нанятые для личной охраны консула Цицерона, уже вынули мечи против безоружного Цезаря, и спасло его только своевременное вмешательство самого консула.

Цезарь побывал на волосок от гибели — это его так напугало, что он не показывался в сенате до тех пор, пока не утвердился в должности претора (вторая по старшинству должность в Риме), на которую его избрали за несколько месяцев до слушания дела о заговоре Катилины. Вероятно, во время недолгого затишья в своей политической деятельности — если не раньше — Цезарь нашел время навестить маленького внучатого племянника. Ребенок родился в богатом квартале на Палатине, в двух шагах от Форума, где собирался сенат и где Цезарь, как Pontifex Maximus (верховный жрец), имел официальную резиденцию. У Цезаря не было законного сына; в обществе, где родословные считались в первую очередь по мужской линии, появление близкого родственника мужского пола могло иметь важные политические последствия.

На этой ступени карьеры Цезарь вполне мог надеяться обзавестись родным законным сыном. Ему было только тридцать семь, и в римском обществе он славился любовными подвигами. Октавиан стоял куда ниже на социальной лестнице, чем Цезарь — патриций голубых кровей из дома Юлиев. Мальчик был первым и, как оказалось, единственным сыном сенатора Гая Октавия, выходца из неприметного семейства.

Гая Октавия Старшего вскоре избрали претором, но в то время он почти не имел шансов стать одним из двух консулов, которые избирались каждый год и правили Римом только двенадцать месяцев. Достижение этой почти монархической власти навсегда причисляло семейство ее обладателя к людям благородным.

Род Октавиев относился к числу плебейских, и даже те его ветви, что жили в Риме уже несколько веков, ничем не выделялись. Семья Гая Октавия Старшего представляла собой мелкую знать в городке Велитры на землях племени вольсков в двадцати пяти милях к юго-востоку от Рима.

Дед Октавиана по отцу был богатым ростовщиком; он перешел во всадническое сословие и благодаря хорошему материальному положению обеспечил сыну возможность выдвинуться на невысокую должность квестора. По римским законам люди небогатые не имели права выдвигать свои кандидатуры; это делалось для того, чтобы никто, кроме богатых аристократов, не мог подняться до консульского места. Пост квестора — первая важнейшая ступень в избирательной лестнице, поскольку он автоматически обеспечивал пожизненное членство в сенате. Искавший себе вторую супругу, молодой честолюбивый сенатор нашел в родных Велитрах женщину, которая могла подтолкнуть его к самой вершине.

Он предложил руку Атии, дочери местного богатого и знатного человека Марка Атия Бальба и его супруги Юлии, сестры Юлия Цезаря. То, что предложение Октавия приняли, кажется удивительным: с человеком подобного происхождения некоторые знатные люди не сели бы за один стол. Если верить Марку Антонию, один из дедов жениха был вольноотпущенником и занимался изготовлением веревок. Он жил неподалеку от городка Фурии на «каблуке» Италии. Правда, Антоний высказался о происхождении Октавиана, когда они уже враждовали.

Подобного рода обвинения — в данном случае почти наверняка ложные — в римском политическом мире делались нередко. Однако интересно, что Октавиан в воспоминаниях говорит об этом как-то туманно, не дает подробного опровержения, а просто упоминает о своем происхождении из «старинного и состоятельного всаднического рода».

Современная наука не может установить связи его семьи с римской ветвью Октавианов. Это само по себе ничего не доказывает, но если бы он состоял в родстве с какими-либо членами рода, занимавшими ранее должности магистратов, он бы об этом упомянул. Статус римского политика сильно зависел от того, есть ли среди его предков магистраты. Антоний был, несомненно, прав, утверждая, что у Октавиана в роду таковых не имелось, за исключением его недавно разбогатевшего отца, но все его инсинуации имели целью породить сомнения в происхождении имени Октавиана. По римским обычаям рабу, получившему свободу, следовало — чтобы стать римским гражданином и получить статус вольноотпущенника — принять имя бывшего хозяина. Таким образом Антоний пытался доказать, что дед Октавиана по отцу был некогда рабом человека по имени Октавий, а не законным сыном свободного гражданина.

Имеются, впрочем, и другие свидетельства, согласующиеся с заявлением, что семья Октавиана — за исключением линии Цезаря — имеет простые корни. Первый биограф Октавиана, чьи труды дошли до наших дней, — Светоний (род. около 69 года нашей эры), владел бронзовой статуэткой Октавиана-мальчика. На ее основании была полустертая надпись «Фуриец». Имя Фуриец могло быть когноменом (семейным прозвищем, идущим за родовым именем) и обозначать человека, который происходит или как-то иначе связан с городком Фурии, где предположительно и обитал тот самый вольноотпущенник-канатчик. По мнению Светония, надпись на статуэтке доказывает, что в детстве будущий Август носил имя Гай Октавий Фурий. Историк подарил ее императору Адриану (годы правления: 117–138 нашей эры), а тот поставил ее среди статуэток своих домашних богов.

В письмах Марк Антоний иногда насмешливо называл Октавиана Фурийцем, подчеркивая, что тот — чужак, пробравшийся из самых низов. Молодой человек, по словам Светония, в ответ только удивлялся, что его попрекают его же детским именем. Октавиан явно хотел навсегда похоронить связь с Фуриями, и это, в свою очередь, вызывает сомнения в другой версии происхождения когномена, несвязанной с дедом-канатчиком. В 60 году до нашей эры пропретор Гай Октавий Старший стал проконсулом Македонии; по пути в окрестностях Фурий он одержал победу над беглыми рабами. В ознаменование победы он якобы взял себе и двухлетнему сыну почетный когномен Фуриец, чтобы отличить свою ветвь рода Октавиев от прочих.

Среди недостатков последней версии есть, в частности, и такой: хотя сохранилось множество документов республиканского периода, об этой предполагаемой победе никто особо не распространяется. Побежденные рабы представляли собой в основном сброд, оставшийся от разгромленного войска Каталины, и они не могли вернуться домой, не рискуя быть распятыми — обычное наказание для беглых рабов, взявшихся за оружие. Им, конечно, было далеко до участников восстания Спартака, случившегося примерно десятью годами ранее. Если Гай Октавий Старший с ними и сражался, вряд ли это была большая битва — скорее мелкие стычки, в которых обученные солдаты очистили окрестности от обреченных рабов, потерпевших поражение в борьбе за свободу.

Высмеивал Антоний и деда Октавиана со стороны матери. Светоний определенно пишет, что Марк Атий Бальб, женатый на сестре Цезаря, происходил из старинного сенаторского рода, но доказательства того довольно шаткие. Предполагается, что историк перепутал Атия Бальба с Атилием Бальбом, который в третьем веке до нашей эры дважды был консулом. По утверждению Антония, отец Атия Бальба приехал в Италию из Африки (имеется в виду не континент, а относительно небольшая римская провинция) и поселился в Ариции — городе в пятнадцати милях к югу от Рима, где изготавливал и продавал благовония, а позднее открыл пекарню.

С тех пор прошло не слишком много времени, и если бы Антоний лгал, его легко было бы уличить.

Какое, впрочем, значение имеют эти злобные сплетни по сравнению с жизнью и огромными достижениями Октавиана! Современные читатели с удовольствием читают биографии людей скромного происхождения, ставших великими вождями. Именно таким считаем мы Авраама Линкольна, родившегося в бедной хижине, — в не меньшей степени, чем Уинстона Черчилля, который родился в Бленхеймском дворце и вел родословную от герцогов Мальборо.

Однако у большинства римских избирателей были противоположные взгляды. В древности считалось, что если человек родился бедняком, или рабом, или хромым, значит, он заслужил такую участь, совершив нечто скверное в предыдущей жизни, или же такова воля богов или судьбы. А если он происходит из династии храбрецов, служивших на политическом поприще, то и он, по всей вероятности, тоже отважный и тоже удачно проявит себя на государственной службе — будь то по причинам хорошей наследственности или же по велению судьбы.

Сложные римские законы разрабатывались с таким учетом, чтобы предоставить людям, имеющим выдающихся предков и обладающим крупным состоянием, самые высокие в правительстве посты и в то же время не дать людям бедным и из простых семей даже возможности выставлять свои кандидатуры, независимо от их личных способностей. Способности, конечно, учитывались, но лишь после того, как по соображениям происхождения отсеивалась большая часть претендентов. Такая система несовместима с теперешними демократическими представлениями, однако в Древнем Риме она отлично работала в течение четырех с лишним веков, пока при правлении Юлия Цезаря не начала разваливаться. Можно утверждать, что без этой системы Рим так и остался бы одним из многих соперничающих между собой городов-государств.

Основная причина столь долгого ее существования — наличие в ней элементов демократии в количестве, достаточном, чтобы правящая аристократическая верхушка могла опираться на простых граждан, большая часть которых уважала власть сената, основанную на долгом успешном правлении.

Войны, как самое выгодное занятие Римской империи, обогнали сельское хозяйство, а сенаторы были не просто политиками, но и старшими войсковыми командирами.

В соответствующем возрасте полководцы вели в бой победные легионы, а за общегосударственную стратегию отвечали вышедшие в отставку военачальники, занимающие консульские посты. Хотя под таким руководством Рим и терпел порой неудачи, войны все окупали. Рим не только побеждал тех, кого считал врагами, не только выжимал из них все, что мог — деньги, рабов, трофеи, налоги, — но и забирал за половинную плату в свое войско самых здоровых мужчин, дабы удерживать в подчинении завоеванные народы.

Официально считалось, что государством управляют совместно сенат и римский народ — Senatus Populusque Quiritium Romanus; аббревиатура SPQR выбивалась на монетах и присутствовала на символике страны. Впрочем, хотя правом голоса обладал каждый гражданин, демократия эта была не такой, какую мы знаем теперь, и не такой, как у древних греков, которые ее и изобрели. Это была скорее видимость демократии, принимаемая людьми консервативных взглядов, людьми с сильным чувством общности и преданности государству. Она служила для сдерживания народного недовольства и позволяла потомственной политической элите удерживать власть. Важнейшую роль играли наследственные привилегии. Разумеется, члены семей рождались и умирали, одни сменяли других, но в списках магистратов веками оставались те же самые имена. Патриций по имени Луций Юний Брут возглавил восстание против последнего римского царя и около 509 года до нашей эры основал республику. Почти полтысячелетия спустя член того же патрицианского рода Марк Юний Брут в мартовские иды 44 года до нашей эры встал во главе шестидесяти заговорщиков, которые убили Юлия Цезаря — в тщетной попытке спасти республику.

Убийцы объявили (и, возможно, верно), что Марк Брут — прямой потомок Луция Брута по прямой мужской линии; тем самым они желали увеличить ценность своего поступка в глазах простого народа.

Луций Брут был членом царского совета, помогавшего править целой череде назначаемых сенатом царей, правивших Римом со времени легендарного основания города, которое принято относить к 753 году до нашей эры. Этот совет сохранился и после изгнания последнего царя, Тарквиния Гордого. Первой его законодательной мерой было введение ежегодных выборов двух магистратов — позже названных консулами, — которые в течение года должны вместе осуществлять власть, принадлежавшую ранее царю. Членов совета, или, по-другому, сената, называли patres (отцы) — отсюда происхождение слова «патриции». Их называли отцами, потому что они буквально были отцами (или старшими мужчинами в роду) самых важных семейств Рима.

Сенаторы исполняли при консулах роль советников — так же как члены царского совета при царе. Но если царь мог безнаказанно игнорировать мнение советников, то консулу это было не так легко. Он пользовался почти такой же неограниченной властью, как и царь, но лишь в течение года пребывания на посту. После сложения полномочий консулов могли подвергнуть наказанию за любые поступки, совершенные за время консульства, и судили его старшие члены сената, чьими советами он в свое время, возможно, пренебрег. Предусмотрительный консул, желающий обезопасить себя от наказания — ссылки или конфискации имущества, — перед тем как принять важное решение, старался заручиться поддержкой сенаторов. Почти все консулы предпочитали согласиться с мнением большинства в сенате, каково бы оно ни было. В конце концов, они ведь и сами оставались членами сената и в статусе экс-консулов приступали к своим сенаторским обязанностям — и их мнение ценилось выше, чем мнение сенаторов, не побывавших на консульском посту.

Таким образом, патриции, входившие в сенат в ранние годы республики, имели возможность ограничивать деятельность консулов, но бесконечно препятствовать общественным переменам они не могли. Классовая вражда показала свой уродливый лик, когда самые активные плебеи тоже захотели вкусить плодов власти. Насколько позволяют судить источники, никого в этом долгом противостоянии, которое проводилось такими весьма современными методами, как забастовки и массовые сидячие демонстрации, не убили. В конце концов ограниченное количество самых богатых плебеев получило доступ в сенат, но сменилось еще несколько поколений, прежде чем члены их семей удостоились консульских званий. Однако, разделив власть с патрициями, «плебейская аристократия» утратила интерес к продвижению в политику низших плебеев, и к середине третьего века до нашей эры во взглядах и политике двух групп аристократии уже не было существенной разницы. Их первоначальные разногласия утонули в совместных усилиях по укреплению олигархической властной структуры, с помощью которой отдельные личности внутри привилегированного сенаторского круга сохраняли право открыто соревноваться друг с другом за магистратуру и военные посты, одновременно делая все возможное, чтобы подавить конкуренцию со стороны людей, не принадлежащих к их кругу. Браки между патрициями и плебеями укрепляли этот союз.

Какую же роль играл во всем этом народ, то есть избиратели? Любые рассуждения о ранней системе голосования были бы чисто умозрительными, но современные историки частично реконструировали те удивительные механизмы, благодаря которым в последние сто лет существования республики избиратели попадали на избирательные участки, и еще более удивительные механизмы, посредством которых правящая олигархия добивалась того, чтобы голоса избирателей не имели почти никакого значения.

Имелось три рода собраний, где голоса отдавались лично зарегистрированными избирателями, и всегда результат в той или иной степени колебался в сторону желательного для правительства.

Все старшие магистраты, включая двух избираемых каждый год консулов, избирались центуриатными комициями, то есть собраниями по центуриям, на основе древней организации римской армии. Отдельные голоса считались в пределах одной центурии, которая на деле могла состоять из нескольких человек. При конечном подсчете большинство достигалось перевесом в один голос. Всего было 193 центурии; не меньше 180 состояло из сенаторов и всадников. Их голоса считались в первую очередь и отдавались, разумеется, тем из кандидатов, кто защищал их интересы — то есть интересы богатых собственников, состоятельных рабовладельцев. Пролетариев, не проходивших по имущественному цензу, записывали в одну-единственную центурию, и потому их участие в выборах было чисто показным.

В некоторых других центуриях преобладали почти столь же «консервативные» избиратели, стоявшие по общественному положению ниже всадников, но выше большинства обычных граждан. Их голосов — вместе с голосами сенаторов и всадников — хватало, чтобы выбор оказался в пользу аристократов, чьи фамильные древа украшал длинный перечень магистратов.

Очень редко, в исключительных случаях, консулом становился novus homo (новый человек). Например, дядя Цезаря Марий, выдающихся способностей полководец, который реорганизовал римскую армию, или же одаренный юрист Марк Туллий Цицерон, чьи сочинения о морали можно с пользой читать и сегодня; правда, свою сенаторскую карьеру он посвятил тому, чтобы сохранить status quo и не допустить помощи беднякам.

У сената не было права избирать магистратов или проводить законы. За или против принятия закона народ голосовал в трибутных комициях или плебейском собрании, куда избирались только плебеи и от названия которого происходит слово «плебисцит».

Предмет голосования для обоих собраний назначал компетентный магистрат. Отдельные голосующие могли выступать в дебатах перед голосованием, только если их попросил об этом председательствующий магистрат; он имел право запретить высказывать мнение, отличное от его собственного. Такое голосование производилось не по военным центуриям, а по трибам. Ко времени Цезаря число триб достигало тридцати пяти. Почти весь городской пролетариат был приписан к четырем трибам, и потому их голоса значили весьма мало. Таким образом, огромная масса проживающих в Риме граждан никогда не могла добиться желаемого — разве что если остальные трибы (числом тридцать одна) голосовали так же, как и они.

Эти тридцать пять триб были разбросаны по всей Италии, некоторые их члены жили довольно далеко, и в город на выборы успевала явиться лишь небольшая часть избирателей, а голосовать следовало лично и только в отведенном для этого месте. Процесс голосования длился несколько часов, и потому у небогатых горожан, которым приходилось зарабатывать на жизнь, оставалось совсем мало возможностей заниматься голосованием. Вероятно, людям сильно докучало долгое ожидание в тесноте, пока настанет очередь их трибы голосовать, — порядок голосования определялся жеребьевкой. Некоторые могли так и не дождаться своей очереди — если до них восемнадцать триб из тридцати пяти проголосовали одинаково, завершив тем самым голосование. Среднему избирателю, следовательно, нужно было очень сильно увлекаться политикой. Случалось, что какую-либо трибу никто не представлял. Наиболее далекие трибы представляли, как правило, лишь несколько человек. Подобная система допускала злоупотребления вроде «гнилых местечек» в Англии восемнадцатого века[3]: горстка избирателей продавала голоса тому, кто больше предложит, или хотя бы получала от своего «патрона» компенсацию за неудобства и затраты на дорогу и проживание в Риме.

Система патронажа приобрела в Риме угрожающие размеры — хотя и не такие обширные, как полагают большинство современных историков. Археологические раскопки в сочетании с простой арифметикой полностью доказывают: голосованием занимались весьма немногие. Народные собрания посещались лишь несколькими тысячами человек. Там, где они проводились, было слишком мало места, чтобы вместить больше народу. Голосование подразумевало физическую изоляцию членов каждой отдельной трибы на огороженных участках — наподобие загонов для стрижки овец, — оттуда люди выходили гуськом по двум специально построенным «мосткам», чтобы положить свои таблички. Согласно официальным цифрам, в 69 году до нашей эры число избирателей в Риме превышало девятьсот тысяч (при Августе оно возросло приблизительно до пяти миллионов), но обычно за один раз голосовало не больше половины процента общего числа — вследствие временных ограничений и тесноты. Иногда процент голосующих увеличивался, однако такое случалось редко. Историкам больше не приходится относить на счет системы патронов и клиентов те таинственные механизмы, с помощью которых правительство столь регулярно получало голоса «народа» в пользу политики, явно противоречившей интересам большинства населения.

Правящая олигархия среди аристократического большинства в сенате не старалась заполучить обманом голоса центуриатных комиций, избиравших консулов. Она весьма охотно принимала выбранных народом кандидатов — постольку, поскольку эти люди принадлежали к нужному классу и не стали бы пытаться ввести реформы в пользу простого народа. Время от времени удачливых кандидатов обвиняли в подкупе — хотя подкуп был неотъемлемой частью системы — и таким образом отсеивали совсем неподходящих. Собрания по трибам и плебейский совет обычно могли рассчитывать, что среди десяти трибунов найдется такой, который наложит вето на любые законы, противоречащие их интересам. На случай, если что-то пойдет не так, в запасе имелся еще один вариант: консул или жрец мог объявить, что ему было неблагоприятное знамение — в небе или же во внутренностях жертвенного животного или птицы, — и аннулировать результаты любого официального мероприятия, проведенного в определенный день.

Однако, несмотря на стоявшие на пути реформ препятствия, аристократия не могла противостоять нападкам людей из своих собственных рядов. Юлий Цезарь стал самым выдающимся и известным из так называемых популяров — политиков, стремившихся облегчить участь простых граждан, угнетаемых правящим меньшинством, но он никоим образом не был первым. Необходимость реформ назрела ко второй половине второго века до нашей эры, еще до рождения Цезаря. Историк Саллюстий, сторонник Цезаря, отозвался об этой эпохе весьма горько: «И в мирное и в военное время все дела вершила горстка людей. Казна, управление провинциями, магистратуры, почести и триумфы — все было в их руках. Народ нес бремя воинской службы и страдал от бедности. Полководцы и их приближенные обогащались за счет военной добычи. А родителей или маленьких детей солдат выгоняли из жилищ богатые соседи».

Слова Саллюстия нуждаются в некотором пояснении. Как во всех доиндустриальных обществах, невоенная часть римской экономики была преимущественно аграрной. Большие партии продовольствия могли перевозиться только по воде, и потому в разных местах люди нередко голодали, особенно во многих горных районах Италии, а также и в самом Риме — когда случались неурожаи, а в море на суда нападали пираты. Заниматься торговлей — за исключением продажи сельскохозяйственной продукции — сенаторам не пристало, и они этим занятием пренебрегали, предпочитая получать доходы от аренды, войн, от высоких постов за пределами Рима, где они обирали злосчастных жителей управляемых ими провинций. Торговали в основном люди всаднического сословия, и кое-кто из них стал богаче многих сенаторов, особенно publicani (сборщики налогов, или «мытари»), о которых нелестно отзывается Библия.

Два высших сословия — сенаторы и всадники — составляли аристократию и правящий класс. Существовал огромный экономический разрыв между ними и основной массой населения, большая часть которого даже в пору относительного изобилия имела лишь самое необходимое для выживания. В ранние века республики простые солдаты-пехотинцы владели небольшими земельными участками. Они проводили посев в конце зимы, отправлялись покорять одно или два соседних племени и возвращались — если не погибали, не попадали в плен и не получали серьезного увечья — как раз к тому времени, чтобы собрать с полей урожай, которого хватало им с семьями на следующие двенадцать месяцев.

По мере того как увеличивалось количество завоеванных земель, войскам приходилось продвигаться все дальше и дальше; таким образом военные походы затягивались уже до осени, урожай мог пропасть. Когда держава еще расширилась, солдатам-крестьянам пришлось служить целый год или больше; после того как завоевание достигло таких отдаленных земель, как Испания, Греция и Северная Африка, они оставались вдалеке от дома уже по нескольку лет. Государство не предусматривало для отслуживших воинов никакого пособия. Вернувшись домой из тысячемильного похода, солдат мог обнаружить, что дома у него нет.

Во время его длительного вынужденного отсутствия жена и дети умерли или отправились в город в надежде избежать голода, занимаясь тяжелой грязной работой. Крыша дома обвалилась; участок забрал себе какой-нибудь землевладелец, и обрабатывают ее рабы под руководством надсмотрщика. Если земля официально не продана, ветерану только и остается продать ее за те гроши, которые ему предложат. А потом с горсткой монет отправиться попытать счастья в Риме — вместе с тысячей других таких же бедолаг. Как заключил профессор Брант: «Завоевывая то, что они называли целым миром, римляне загубили большую часть италийского народа».

Покупкой и незаконным захватом земель в италийской деревне занимались не кто иные, как сенаторы и всадники, а бывшие владельцы-крестьяне тем временем в далеких краях воевали за государство — в тяжелейших условиях и за мизерную плату. Участь римских крестьян в войске была нелегка; еще тяжелей приходилось их сотоварищам из других частей страны, составлявшим около половины регулярной армии. Платили им даже меньше, они подвергались дисциплинарным наказаниям, включая наказание плетьми, которое к римским гражданам не применялось. Вышедшие в отставку солдаты как латинского, так и иного происхождения отправлялись толпами в поисках работы в Рим, где им составляли конкуренцию такие же бывшие солдаты и вольноотпущенники, причем последние иногда были обеспечены гораздо лучше солдат.

Такие вот элементы и образовали позднее ту самую знаменитую римскую чернь, которую многие историки презирают за возникший впоследствии девиз «Хлеба и зрелищ!».

Впрочем, состояла эта чернь не только из бездельников и мотов, которых можно найти в любом большом городе, но большей частью из преданных государством старых солдат и других людей, ставших жертвами обстоятельств и эксплуатации. Смешать всех в одну кучу как однородную толпу — значит рассуждать так же, как олигархи. Первая попытка со стороны аристократии побороть социальные язвы провалилась, потому что обозлившиеся сенаторы, стараясь защитить свои имущественные права, прибегли к массовым убийствам. Если бы Октавиана не охраняла круглосуточно вооруженная стража, убили бы и его — так же как некогда убили Цезаря и почти по той же причине.