"Уто" - читать интересную книгу автора (Де Карло Андреа)Дальнейшее общение с Ниной и Джефом-ДжузеппеВитторио и Марианна отправились по очередным альтруистским делам. Атмосфера в доме не накалена, стены не вибрируют, неодушевленные предметы еще неодушевленнее, пустота пустее. В гостиную входит Нина с небольшим ранцем в руке. Удивленным кивком показывает на книгу в руках Уто о трансцендентальной медитации. НИНА: Еще не дочитал? УТО (поднимая и тут же снова опуская глаза): Я никогда не дочитываю книг до конца. НИНА: А-а-а. УТО: Ты далеко? НИНА: Заниматься с Кришной. (Избегающий взгляд: она уже смотрит в противоположную стену.) УТО: С богом? НИНА: Он живет через два дома. (Признаки раздражения в голосе, признаки любопытства.) УТО: И чем же вы занимаетесь? (Терпеливого тона ему хватает лишь на несколько слов, после чего голос его становится едким, скрипучим, но сам он этого не замечает: его мысли заняты другим.) НИНА: Чем занимаемся? Английским и географией Америки. Все равно в Италии здешняя школа не в счет. Придется сидеть второй год в одном классе. (Узкая в кости, если бы она ела, то не была бы такой худой, но и толстой вряд ли была бы.) УТО: Тогда зачем ты учишься, если сама говоришь, что это не нужно? (Слабый электрический ток – ленивым теплом в крови между пахом, желудком и душой.) HИHA: Марианна заставляет. Все равно это только до июня, потом я возвращаюсь в Милан. (Пожимает плечами, смотрит искоса.) УТО: Тебе здесь не нравится? (Он сидит на краю дивана, спина прямая, глаза потуплены.) НИНА: Да так… (Вздыхает, смотрит в окно, переступает с ноги на ногу.) УТО: Могу себе представить. НИНА: Представить что? (Защищаясь, щурит глаза.) УТО: Что тебе все обрыдло – гуру, храм-гриб, вся эта духовная тягомотина. НИНА: Нет, гуру ты не трогай. Он умный. И сильный. УТО: А этот постоянный театр вокруг него? Ну ладно, оставим гуру в покое. А Марианна с ее глазами фанатички? С ее вечными поучениями и назидательными примерами. А ведь она тебе даже не мать. Бедному Джефу или Джузеппе – как там его? – деваться некуда, а ты-то с какой стати должна терпеть? НИНА: Ну а ты, извиняюсь, чего тут сидишь? УТО: Ты права. Но я скоро уеду. (Он говорит резко, не говорит, а рубит. Он не выглядит наивным, не выглядит инертным, не выглядит зависимым или жаждущим общения; не выглядит внимательным.) НИНА: Куда? (Губы у нее светлые и полные. Хоть губы полные. Они приобретают странный изгиб, когда она задумывается или в ней проявляется любопытство.) УТО: В Лос-Анджелес. А может, на Мадагаскар. (Синхронность звукового и зрительного рядов. Он не старается поразить ее, ничего подобного.) Неподвижная Нина посреди гостиной. Неуверенно смотрит в пол. По всему телу пробегают электрические разряды, сердце колотится. Шум пылесоса за дверью гостиной, стук щетки о плинтус. Нина закусила губу. – Я пошла. Я кивнул, уже снова глядя в книгу, которая оставалась открытой. Я слышал, как она надевает ботинки и теплую куртку в барокамере, я почувствовал, не поворачивая головы, два-три ее быстрых взгляда до того, как она открыла вторую стеклянную дверь и вышла на снег, на дорожку, аккуратно расчищенную ее отцом. Она ушла, а я с голодной жадностью, не свойственной мне при моем равнодушии к еде и объяснимой разве что вегетарианской диетой и чувством пустоты, накинулся на сушеные фрукты в корзине на столе. Я ел финики, вынимая их один за другим из длинной узкой коробки, извлекал из пакета инжир, разбивал скорлупу орехов ударами каратиста, как это делали в одном фильме. Я думал о Нининых губах, об их изгибе, не то смущенном, не то вызывающем, о жвачке, которой пахло от нее, если стоять рядом. Я спрашивал себя, должен ли был сказать ей что-то еще, сделать что-то, что приблизило бы меня к ней, попытаться найти точки соприкосновения. Спрашивал себя, нравится ли она мне, или же я проявляю к ней интерес только потому, что оказался заложником ее семьи и игра электромагнитных волн между нами связана для меня с желанием как-то отомстить Витторио. На снегу за окнами остались ее следы, я жалел и не жалел, что ничего не предпринял. Я ел, почти не чувствуя вкуса, арахис и кешью, светло-коричневый урюк, жареный миндаль в сахаре. Все казалось мне липким, тошнотворно приторным, вызывало отвращение. Я ел, нарочно оставляя пустоты в корзине: пусть хозяева видят, насколько я изголодался от их идеологической, от их правильной, от их карательной диеты. Я ел засахаренный ананас, который прилипал к пальцам, дольки засахаренного кинкана, чересчур пахнущие гвоздикой, изюм, от которого уже с души воротило. В гостиную вошел Джеф-Джузеппе со шлангом и насадкой пылесоса в руке. Тихо, стараясь не мешать мне, он прошел в белых шерстяных носках к всасывающему гнезду возле камина, чтобы вставить шланг. Я спросил: – Что это за система? – Центральная, – ответил он, повернувшись. – Работа Витторио. – Он неуверенно, робко смотрел на меня, не решаясь нажать кнопку включения. Я сказал: – А тебя неплохо вымуштровали. Хозяйственный мужчина. Джеф-Джузеппе смущенно улыбнулся: он не был настолько уверен в себе, чтобы почувствовать себя обиженным. – Мы убираем по очереди, – объяснил он. – Сегодня моя очередь. Мы все это делаем, кроме тебя, ведь ты гость. Тем временем я изучал по надписи на пачке рожковых вафель состав этого биодинамического продукта. – А если бы тебе сегодня было неохота? – спросил я. Он растерянно посмотрел на меня: что он мог ответить? Но я и не думал от него отставать, меня разбирала злость на его семейство. Я спросил: – Тебе бы попало? От кого – от Марианны или от Витторио? Или сразу от обоих? А может, они бы просто попробовали тебя уговорить – спокойно, по-хорошему, с улыбочкой? Объяснили бы, что каждый должен выполнять свою часть обязанностей, что этого требует справедливость? Джеф-Джузеппе почесал голову. Он все еще держал шланг пылесоса, но кнопку включения не нажимал. – Это не так трудно, – сказал он. – Полчаса – и я пропылесосил весь дом. После того как приехала Нина, получается раз в четыре дня. Мне доставляло щекочущую радость то, что от моих вопросов в упор его голос делается визгливым, ломается в среднем регистре гораздо больше, чем бывало у меня. – Ладно, – сказал я. – Ну а если как раз в этот четвертый день у тебя появятся дела поинтересней? Или вдруг начисто пропадет охота тянуть домашнюю лямку? Джеф-Джузеппе сделал неопределенное движение свободной рукой. – Гм… В его взгляде ничего не стоило прочесть отражение борьбы между верностью семейным правилам и боязнью разочаровать меня. Он не знал, как ему выпутаться, и беспомощно озирался. ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Что за музыку ты слушал в наушники вчера вечером? УТО: Хайдеса Снейкса. Ты что, никогда с ними не ругаешься? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Это как сказать… (По сравнению с Витторио он даже на ногах держится неуверенно, того и гляди потеряет равновесие, настолько оно неустойчиво. Дразнить его не очень-то честно, но он сам напрашивается.) УТО: Ясно, что не ругаешься. ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Откуда ты взял? УТО: Оттуда, что они уверены: ты будешь делать все, как надо. Носить правильные шмотки, ходить в храм, пылесосить, слушать их нотации. ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: А по-твоему, что мне остается делать? (Неуверенный взгляд. Противоречивые чувства.) УТО: Ну хотя бы не вытягиваться в струнку по первому приказанию. Не бросаться выполнять каждую просьбу. Не отвечать улыбкой на каждую их улыбку. Не вести себя, как дрессированная собачка в цирке. ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Скажешь тоже, дрессированная собачка! УТО: Да ты понимаешь, что у тебя даже имени нет? Что мать называет тебя так, Витторио этак? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Какая разница? Я привык. УТО: В том-то и дело, что привык. Ты на все готов, лишь бы им угодить. Как ваша собака Джино. ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Неправда. УТО: Неужели? А разве ты сам сюда приехал, сам выбрал это место? Или тебя доставили сюда, как посылку? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: При чем тут это? Мне было десять лет, когда мы приехали. УТО: И тебе тут сразу понравилось? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: В общем, да. Красивое место, симпатичные люди. УТО: Симпатичные тебе или Марианне с Витторио? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Да всем. УТО: Кому всем? Ты такой представлял себе Америку? О такой Америке думал, когда ваш самолет шел на посадку? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Правда, не знаю. УТО: Но теперь ты считаешь, что это лучшее место в мире? Думаешь, лучшего тебе не найти? ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Я вообще ни о чем таком не думаю. УТО: Пора начинать думать. Тебе четырнадцать лет, а не пять. Пора просыпаться. Нельзя спать всю жизнь. Рано или поздно нужно становиться самостоятельным. (Он думает о Нине, о ее манере говорить: как будто ей приходится извлекать каждое слово из густого меда, и только после того, как мед стечет, она извлекает следующее.) Джеф-Джузеппе чешет затылок, чешет лоб, наклоняется и включает пылесос. Он водит щеткой не так тщательно, как делал бы это до нашего разговора. В углах не пылесосит, под диванами тоже, сокращает обычный маршрут по белому ковровому покрытию, густому, как шерсть упитанной гладкошерстной собаки. |
||
|