"Обитель" - читать интересную книгу автора (Леонтьев Дмитрий Борисович)

Дмитрий Леонтьев

ОБИТЕЛЬ

Санкт-Петербург ООО ИПП «Ладога» 2010

ББК 84(2Рос)-445 Л47

Леонтьев Дмитрий

Л47 Обитель.— СПб : ООО «Издательско-полиграфическое

предприятие «Ладога», 2010.— 264 с.

ISBN 978-5-986-35-045

ISBN 978-5-986-35-045

© Д. Леонтьев, 2010

Я чую в близких далях грядущую Россию. Исчерпав наважденье, предельный гнет беды, Всю слепоту, весь ужас, все подчиненье Змию, Она блеснет в сияньи Пастушечьей Звезды.

К. Бальмонт

В те годы я много путешествовал. Потерпев фиаско на фронте любовном, я, чтобы отвлечься от грустных мыс­лей и наползающей депрессии, принял предложение ста­рого товарища, давно с головой окунувшегося в океаны «перестроечного» бизнеса, и возглавил небольшую, но динамично развивающуюся топливную компанию. Лите­ратурное поприще, на котором я всегда работал «для души», а не ради «хлеба насущного», на тот момент окончательно разочаровало меня низкими запросами как издательств, так и читающей публики, достойного сюжета, который бы меня увлек, я не находил, а потому решил воспользоваться нежданно предоставившейся мне свободой, и месяцами колесил по просторам России. Я ездил по берегам Волги, Камы, Дона и Двины, лазил по скалам Урала и Карелии, бродил по паркам Саранска и Владимира, Новгорода и Пскова...

Я всегда легко сходился с людьми, а учитывая неверо­ятную жадность и коррумпированность чиновников, вре­мени на выполнение своих прямых обязанностей я тратил в этих командировках не так уж и много. Сделки заклю­чались, контракты подписывались, и у меня оставалась куча времени для изучения архивов музеев и монастырей, истории городов, замков и крепостей. Сколько красот и чу­дес я увидел в те дни! Звездопад в ночном небе Нижней Салды и бескрайние луга Татарстана, белоснежные храмы Дивеева и суровую пустынь Белого моря, золото куполов

Владимира и бесконечные гирлянды озер Псковщины... Пенза, Саратов, Самара, Тольятти мелькали передо мной нескончаемым хороводом, прогоняя хандру и убаюкивая печали. Сколько хороших, веселых и добрых людей дове­лось повстречать мне тогда... Но одна из самых интересных встреч произошла в заснеженных лесах Карелии.

Вдоволь наморозившись у студеных берегов Онеж­ского озера и исколесив вдоль и поперек все Петроза­водски и Медвежьегорски, я возвращался домой.

...На фоне заснеженного и безлюдного шоссе черная ряса монаха была видна издалека. Он стоял рядом с по­воротом на узкую колдобистую дорожку с указателем: «N-ский монастырь. 12 км», безнадежно «голосуя» под­нятой рукой. Февральские сумерки опускались быстро. Я вздохнул и остановил машину. К монахам я испыты­вал благодарность не только за их духовный подвиг, но и за тот гигантский объем знаний, которым они дели­лись со мной так щедро в моих странствованиях. А долг, как известно, красен платежом...

— В обитель? — спросил я, опуская стекло.— Или в город?

— В обитель, если возможно...

Монах был молод — лет двадцать пять, не больше. Уже изрядно замерзший, с налетам инея на бровях и усах. Пританцовывая от холода, он ждал моего реше­ния. Я кивнул на сиденье рядом с собой.

— Что ж вы так припозднились? — спросил я, сво­рачивая на столь разбитую дорогу, что даже мой джип, и то полз по ней с большим трудом.— Так можно и до утра простоять, ни одной машины не дождавшись.

— Отец настоятель послал.

— Строгий?

— А как же иначе? — даже удивился он.

— И что же за монастырь у вас? Я и не слышал о та­ком? Новый?

— Древний, но очень маленький. Двенадцать чело­век всего, да еще трое в пустыньке, неподалеку... До ре­волюции он очень известен был... Сейчас восстанавли­вается...

— Тяжело?

— Мы живем по афонскому уставу. Это очень стро­гий устав.

— Я про восстановление.

— Ничего, с Божьей помощью... Понемножку... И сами строим, и крестьяне из соседних селений помогают.

— Из окрестных сел сюда еще добраться надо. Что ж у вас дорога-то такая... На танке не проедешь...

— Мы живем на пожертвования, нам бы обитель восстановить, а уж дорога — и вовсе отдаленная мечта. Да и монастырь ведь для уединения предназначен, это не село и не город. Мы редко в мир выбираемся. Но когда-нибудь и до дороги очередь дойдет.

— И вот так по всей России. Такое ощущение, что только в Москве двадцать первый век. Дороги — это наша «машина времени»: преодолел пространство и по­пал в прошлое... иногда далекое...

— Много путешествовали?

— Много. Хотя... Сотни и тысячи городов исколе­сил, а посмотришь на карту — и трети России не увидел. Огромная у нас страна. И счастье в этом и беда... В ка­кой-нибудь несчастной Швейцарии куда проще все на­ладить... Ах, ты!..

Лишь присутствие священника удержало меня от многократного поминания лукавого: колесо не просто прокололось — взорвалось. Хорошо хоть скорость была небольшая, и я сумел удержать машину на дороге.

— Вот незадача! — пожаловался я, возвращаясь за руль после осмотра поломки.— На ночь глядя, вдали от дороги... И на что напоролся — ума не приложу: не было там ничего...

— Запасное есть?

— Есть, но теперь возни на полночи...

— Да вы не расстраивайтесь: на все воля Божья. К то­му же мы уже приехали. Метров через сто поворот, а за ним и наша обитель. Отец настоятель уже ждет нас.

— Угу,— вздохнул я.— Особенно меня. Ладно, мет­ров сто как-нибудь протянем...

В сумерках монастырь не производил особого впе­чатления: какие-то домики, ограда, смутные очертания куполов и колокольни. Я остановил машину у ворот.

— Благослови вас Бог,— жизнерадостно сказал инок и бодро зашагал по своим делам.

Покосившись ему вслед, я мысленно представил, где бы ехал, не остановись у этого злосчастного поворота, покачал головой, отгоняя дурные мысли, и вернулся к осмотру колеса. Вариантов у меня было немного, и, сняв куртку, я открыл багажник...

— Христос воскрес,— раздалось совсем рядом. Погруженный в невеселые мысли, я и не заметил, как

рядом со мной оказалась согбенная фигура, по всей ви­димости, очень и очень старого человека, опиравшегося на высокий посох. Ряса и длинная белая борода были видны и в сумерках.

— Я пришел поблагодарить вас за моего ино­ка,— сказал старик.— Он сказал, что у вас проблемы с ав­томобилем?

— Колесо лопнуло. Сейчас поменяю, и...

— Зачем же маяться на холоде, да еще в такой тем­ноте? Электричества у нас нет, и через полчаса не будет

видно ни зги. К тому же, потратив время на ремонт, куда вы уже успеете? Ночная дорога и без того коварна, а уж зимняя дорога ночью... Позвольте предложить вам ноч­лег. У нас есть отличный гостевой домик. Там уже на­топлена печь. Вы сможете отдохнуть, выспаться, а за­втра, поутру, почините свое авто и, отдохнувшим, продолжите дорогу.

— Время терять не хочется.

— Разве вы не сами располагаете своим временем? «Действительно,— подумал я.— Меня никто не ждет,

а я все лечу сломя голову... Отосплюсь да поеду».

— Спасибо, отче. Пожалуй, я и впрямь приму ваше предложение.

— Вот и славно. Берите вещи, а я провожу вас.

В некоторых из крохотных домиков, прилепившихся к стенам монастыря, теплился свет в окошках.

— Здесь живут трудники,— пояснил настоятель.— Го­сти у нас зимой не часто бывают. Летом, иногда, финны приезжают, реже из деревень, и уж совсем редко — из городов. У нас места тихие, безмолвные,— он толкнул дверь избы и покачал головой, вглядываясь в тем­ноту.— Просил же отца эконома оставить свечу зажжен­ной... Но уж очень он у нас хозяйственный...

— На то и эконом,— сказал я, включая фонарик.— Я ведь мог и не остаться, а помимо экономии еще и по­жар возможен. Так что не так уж он и не прав.

— Послушание эконома не всегда дается самому предприимчивому,— спокойно возразил мне священ­ник.— Иногда это способ привлечь человека к заботе о других. Не в хозяйственной деятельности суть, а в за­боте о людях. Это вопрос приоритетов мышления.

Он зажег стоящую на столе свечу, и неяркий огонь осветил, наконец, его лицо.

Он был очень стар, куда старше, чем я думал. Живой голос и твердая походка сбрасывали с его возраста лет пятнадцать, но вблизи было видно, как много лет лежит на его плечах. Густая копна белых как снег волос, голу­бые пронзительные глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой — в молодости отец настоятель, должно быть, разбил немало девичьих сердец.

— Так вы его так наказали — послушанием эконо­ма? — догадался я.

— Ну что вы... Трудом наказывают в концлагерях. А отца Кирилла я очень люблю. Он помогал нашему мо­настырю, когда еще был в миру крупным чиновником. Просто власть — это другой мир, там другие приорите­ты, другое мышление... А из отца Кирилла получится замечательный монах. Просто не всё сразу... Позвольте, я присяду?

Смущенный, что не предложил это раньше, я при­двинул ему стул.

— Может, хотите чаю? — спросил я, заметив дымя­щийся на буржуйке чайник.

— Нет, благодарю вас... Вы ведь писатель? Были пи­сателем?

— Как вы узнали? — удивился я.

— У вас очень характерная мозоль на правом безы­мянном пальце. От написания простых документов та­кую не заработаешь... Ну и прочая, хоть и незначитель­ная, но все же совокупность признаков.

«Интересный батюшка,— восхитился я про себя.— В полутьме разглядеть такие мелочи, проанализировать... Мне бы в его возрасте сохранить такую ясность ума... Интересно, кем он был до пострига? Сыщиком?»

— Да, я по старинке пишу от руки. Стиль получает­ся более легким, живым. На машинке или компьютере

и стиль выходит механический, мертвый... Впрочем, кого это сейчас волнует... Люди перестали читать. По статис­тике, в Англии — стране Шекспира, Мильтона, Байрона и Вальтера Скотта — пятьдесят процентов людей гордят­ся тем, что после колледжа не прочитали ни одной кни­ги. Да и у нас... люди теперь ложатся на диван и берут в руки «женский детектив», чтоб ни о чем не думать... Понимаете? Людям стало скучно разговаривать с Гете и Достоевским.

— Женский детектив? — удивился старик.— Незна­комо, но забавно... Не принимайте это за трагедию. Думать — всегда было уделом немногих.

— Но раньше стремились узнать больше. А сейчас оправдывают тем, что «сил от работы не остается, от­дохнуть бы да отоспаться». Никто ничего не хочет. Ус­тали. От всех этих бесконечных войн, революций, пере­строек так устали, что, кажется, сдались... Была бы хоть надежда на что-то хорошее впереди — был бы смысл стремиться...

— Надежда на что? — склонил он голову набок.— Вы говорите о какой-то непонятной, эфемерной надеж­де. Вы сформулируйте свою мечту.

— Чтоб вся эта неопределенность кончилась,— по­думав, ответил я.— Стабильности бы лет на пятьдесят, чтоб хоть начать восстанавливать все рухнувшее... Бла­гополучия...

— Вот именно,— грустно сказал он.— Благополучия... У нас смещены «точки отсчета» — вот в чем наша беда. Телега не ставится вперед лошади. Не бывает такого, чтоб сперва для тела, а потом для ума и души. Все важ­но, но есть приоритеты. В основе всех войн, революций и перестроек лежат не перераспределения благ или борь­ба идеологий, а борьба духовного с материальным. У нас

утеряна правильная «точка отсчета». А без нее невоз­можно построить ни дом, ни семью, ни государство. Чуть сдвинешь ее, и все рухнет. К тому же Бог — существует...

— В это-то как раз я верю, но почему в мировом котле событий варится все время именно Россия?

— Потому что именно у нее еще есть шанс. Старцы говорили о скором возрождении России. Великом воз­рождении. Надо только поверить и начать идти, меряя все от правильной точки отсчета.

— Так как же понять, где правильная-то? Все о сво­ей правде говорят. Вот и тащим этот воз, как крылов-ские лебедь, рак и щука.

— А вы не на слова смотрите, а на плоды. На ре­зультаты. Как много и красиво говорили Ленин, Гитлер, Горбачев, а что вышло? Вряд ли я покажусь вам ориги­нальным, если скажу, что правильной точкой отсчета было, есть и будет христианство. Задумайтесь на секун­ду: какая другая религия мира дала столько людям? Книг, живописи, архитектуры, музыки, философии? Да и вообще — воспитания человека, его системы взглядов, мышления, жизнеустройства. А это — единственный, не­опровержимый аргумент. И, как я уже говорил, надо помнить о том, что Бог — существует, а это весомейшее основание для надежды. Любое наказание рано или поз­дно заканчивается. А смерти вообще нет... Ну, разве что для атеистов, и то... спорный вопрос... А Россия... За но­чью наступает день, за зимой — лето. За духовным обнищанием — духовная жажда. И только вера может объединить людей. Вера, а не партии, национальности и государства. Хотя это и не понравится хозяевам мира сего...

— Вы о сатане?

— Да нет, о банкирах... Владельцах транснациональ­ных компаний. О «людях денег». Это они пытаются стать «князьями мира сего». Они уже не провоцируют ни вой­ны, ни революции, а просто потихоньку покупают мир. А люди продают.

— Но деньги же не отменишь..

— Ине надо. Деньги сами по себе не страшны. Страшно отношение к ним. Если никто не будет про­давать — что же они купят?

— Если б от нас это зависело,— невесело усмехнулся я.— Стоящие у власти делают что хотят, и мы ничего не решаем...

— Это кто вас в этом убедил? — приподнял он бровь.— Или напомнить о тех временах, когда наша зем­ля под чужим игом стонала? Если б люди тогда так ду­мали... А ведь тогда куда как безнадежней было... И опас­ней. Есть старый рыцарский девиз: «Делай, что должен, и будь, что будет». Об остальном Бог позаботится. А вот отчаяние — грех смертельный. Хуже неверия. Потому что так вы и в Бога не верите, и в себя. А если никто ниче­го делать не будет, то как все изменится? Вы только не теряйте надежду. О, вы еще увидите, как изменится Рос­сия. Как удивятся вокруг этому, казалось бы, уже невоз­можному преображению... Вы — счастливчик, вы дожи­вете до этого... А я слишком стар... Я уже сполна потрудился, пора и на покой...

— Ну, зачем же так пессимистично?..

— Почему же «пессимистично»? Когда умирает мо­нах — это событие торжественное, а не трагичное. Апос­тол Павел, вслед за Платоном, говорил, что смерть — это приобретение, а не зло. Даже Апокалипсис кончается Царством Божиим, а уж смерть и вовсе не конец, а на­чало нового. И тот самый пресловутый «конец света» —

это победа над злом, и боятся его только те, кто знает, что они воскреснут в последний день лишь для новой смерти. Плохо у нас знают свою веру, вот и маются су­евериями. Сейчас я даже порой от священнослужителей слышу, что «согласно Библии христианство проиграет антихристу». Такое ощущение, что конец Святого Писа­ния у них мыши сгрызли.

— Вы — оптимист.

— Ну что вы. Я с юности был лишен права на по­добное заблуждение. И когда был офицером разведки, и когда сидел в лагерях, и позже, когда стал священно­служителем. Я — реалист. Потому и монах.

— В разведке?! — восхитился я.— Это еще в совет­ские времена?

— Почти... Это долгая история... Вы слышали про Иуду Искариота?

— Все слышали. Предатель Христа. Сейчас, говорят, нашли древнюю рукопись — «Евангелие от Иуды»

— Да, я слышал... Бред. Гностическая фантастика. Та­ких «откровений» много... Забавно, что этот персонаж всегда появляется во время смуты. Во время обострения схватки между духовным и материальным. Словно кто-то раз за разом вытаскивает его из небытия и поднимает на знамена. Так было и в мои времена, теперь и в ваши... Мы с ним давно знакомы... И у меня к нему старые счеты,— чему-то улыбнулся он.— Я имею в виду «Еванге­лие от Иуды». Не эту, «филькину грамоту» третьего века, которую сейчас рекламируют, а настоящее «Евангелие».

— Вы его видели?

— Хотите посмотреть?

— Спрашиваете!

Он достал из складок рясы и положил на стол тол­стую, по всей видимости, очень старую тетрадь.

— Но это не пергамент и не папирус,— обиженно посмотрел я на шутника.

— Здесь больше. Свиток тоже есть... Но это вам бу­дет куда интереснее... Вы ведь понимаете английский?

— Да.

— Вот и посмотрите. Мне недолго осталось трудить­ся на этой земле, а это дело надо закончить. Если пони­мать, что происходило раньше, станет понятно, что про­исходит сейчас. Потому так опасны для некоторых история и Библия.

— Странное совпадение, не находите? — задумчиво глядя на тетрадь, спросил я.— Вам, судя по всему, нужен был именно писатель, чтобы дать ему прочитать это... Но вы не удивились, и не обрадовались, узнав о моей литературной деятельности... И вы все время носите с со­бой эту тетрадь?

Настоятель едва заметно улыбнулся.

— Не ищите во всем мистику. Ведь «случайности — это всего лишь непонятые закономерности». Да и сущес­твуют такие сферы, в которых случайности — не случай­ны. К тому же я просто слишком стар, чтобы чему-то удивляться...

— И монах на дороге просто так стоял? Он ведь ни-

откуда не возвращался. Багажа у него не было............

— Вы устали,— сказал он и поднялся.— Вам надо от­дохнуть, а то в суеверие впадете. Не стану отнимать у вас время, отдыхайте, пейте чай, если интересно — по­смотрите записи. Завтра мы увидимся, и вы скажете — за­интересовала вас эта история или нет...

Благословив, он вышел, а я налил себе крепкого, пах­нущего травами чая и открыл пожелтевшую от времени тетрадь. Почерк был мелкий, убористый, но аккуратный и хорошо читаемый. Буквы ровные, старательно выве-

денные, словно усердный школяр упражнялся в чисто­писании. Во всяком случае, с этой стороны препятствий не предвиделось. Я придвинул свечу поближе и принял­ся за чтение...

ГЛАВА 1

История, рассказанная ниже, Правдива. К сожаленью, в наши дни Не только ложь, но и простая правда Нуждается в солидных подтвержденьях И доводах. Не есть ли это знак, Что мы вступаем в совершенно новый, Но грустный мир? Доказанная правда Есть, собственно, не правда, а всего Лишь сумма доказательств. Но теперь Не говорят «я верю», а «согласен».

И. Бродский

Лондон

Кромвель роуд 41 Лично в руки мистеру Ч.

остопочтенный сэр! Приношу свои извинения за столь странный тон письма, но, как вы понимаете, он продикто­ван исключительно соображениями секретности, а не на­ивности, или, тем паче, никоим образом не проявлением неуважения к вашей персоне. Вам хорошо известно, с ка­кой сыновней благодарностью и величайшей почтитель­ностью я отношусь к вам, принявшем столь деятельное участие в моей судьбе после смерти родителей.

Считая вас одним из величайших людей за всю ис­торию Англии, я благодарен судьбе за то, что она свела вас в окопах бурской войны с моим отцом, и часть ва­шего сердечного расположения к нему перелилась и на мою скромную персону. Сам я, в силу юности лишенный опыта, вряд ли смог бы избрать предложенную вами ка­рьеру, а без вашей протекции вряд ли мой рост был бы столь стремителен. Только благодаря вам я имею и столь достойную работу, и столь увлекательное путешествие, из которого и пишу эти строки.

Как вы уже догадались, я решил вести этот дневник, обращенный к вам, с отчетом о моем путешествии. Я по­думал, что, отправляясь в столь дикую, бескультурную и к тому же охваченную безумием революции Россию, я вполне могу подвергаться определенному риску, а ста­ло быть, для вас могут остаться загадкой как моя судьба, так и проделанная мной работа. Из-за смуты, охватив­шей эту страну, мне тяжело будет отправлять вам отче­ты под видом «путевых заметок» журналиста «Дейли грэфик», поэтому я надеюсь, что хоть этот дневник рано или поздно попадет к вам в руки. Со стороны это вряд ли вызовет подозрение: журналистские очерки и есть журналистские очерки, а вот в Петрограде я постараюсь передать его в наше посольство, и вы будете иметь под­робный отчет о выполненной работе. В любом случае что-то, но дойдет до вас: либо я, либо мой отчет, хотя лично мне хотелось бы надеяться на первое. Впрочем, если мы с ним окажемся у вас одновременно, я тоже не стану сожалеть. А теперь, с вашего позволения, я начи­наю...

6 марта 1918 года наш корабль пришвартовался в Мурманске, высадив на берег сто тридцать морских пехотинцев и вашего покорного слугу: специального корреспондента «Дейли грэфик» — Джеймса Блейза. Су­масшествие, охватившее Россию, играет на руку немцам, позволяя перебрасывать дивизии с Восточного фронта на Западный, и задача столь малочисленного десанта со­стоит не столько в том, чтобы помешать противнику овладеть Карелией и выйти к Белому морю, сколько в ока­зании помощи желающим спастись от большевистского правительства. Русские встречали нас овациями. Они надеются с нашей помощью свергнуть захватившую власть кучку интриганов, но, правда, пока совершенно

не знают, что будут делать после этого. Вы были правы: здесь никто не знает, чего хочет, зато все точно знают, чего не хотят.

Разумеется, я отлично помню наш последний раз­говор и ваши инструкции по положению дел в разва­ливающейся на куски России. Я, как и вы, не пылаю особой любовью к этой стране, отличной от нас по мышлению, религии и традициям. Но, кажется, дело обстоит еще хуже, нежели мы предполагали. Я пока еще не обладаю достаточной информацией и потому воздержусь от поспешных суждений. Но все же здесь происходит что-то совсем иное, нежели мы предпола­гали...

Мое первое впечатление от России было ужасным. Я даже не говорю про мерзость запустения и анархии, вызванную октябрьским переворотом, но даже сам быт, повальная нищета и безграмотность населения, отсут­ствие хоть какого-либо воспитания в широких массах вызывают искреннюю брезгливость. Я не понимаю, как такая богатая и большая страна может жить так бедно и неустроенно? Нет, решительно русские не способны к самоорганизации. Им требуется мудрое и решительное управление со стороны, что уже неоднократно доказано их же историей. Голодать, сидя на угле и золоте, и быть столь неграмотными в наступившем просвещенном двадцатом веке? Нет, это безалаберность...

Непросто мне дается и общение с местным населе­нием. У этих людей совершенно иной менталитет и пол­ное отсутствие какого-либо воспитания. Пока я ехал в вагоне (грязном, промерзшем, лишенном всяческих удобств!), практически каждый из оказывавшихся со мной по соседству, стремился вылить на меня целую кучу бесполезных, назойливых и откровенно раздража­

ющих подробностей о своей жизни, умозаключениях и настроениях. Они явно считают своей обязанностью посвятить в это любого повстречавшегося им ино­странца.. Мы, англичане, считаем правилом хорошего тона не только не говорить о себе, но и не расспраши­вать о личном других. Здесь же любой человек, на ко­роткое время оказавшийся рядом со мной, пытается нагло и бесцеремонно лезть в мои убеждения, мою жизнь и мое прошлое. Грубость неимоверная. При всем уважении, которое я испытываю к вам, сэр, теперь я не согласен с вашей фразой: «Русских часто недооценива­ют, а между тем они способны хранить секреты не только от врагов, но и от друзей». Сэр, они вообще не умеют хранить секреты! Впрочем, они вообще ничего не умеют хранить! Наше национальное воспитание, ос­нованное на строжайшем и ежесекундном самоконтро­ле, они считают «чопорностью» и «замкнутостью», и при этом обижаются, словно я обязан играть в игру «Выслушай каждого встречного и расскажи в ответ са­мое сокровенное». Большую часть дороги, проведенной мной в поезде, я вынужден был изображать спящего. Поезд шел крайне медленно, и я едва не замерз заживо. Вы представить себе не можете, какое колоссальное об­легчение я испытал, наконец покинув этот поезд! Но это чувство было недолгим. На станции не было ни одного извозчика! Да что там извозчика: не было даже самого низкопробного трактира, в котором я мог бы обогреться, подкрепиться и расспросить о дальнейшей дороге! Впрочем, если быть совсем педантичным, то стоит сказать, что и самой станции тоже не было. По­езд просто остановился посреди леса, и я имел сомни­тельное удовольствие узнать, что сугроб, в который меня высадили, и называется «N-ская верста».

Какой-то бородатый крестьянин в грязном, засален­ном тулупе, вышедший со мной на этой же «станции», заметил мою растерянность и, по врожденной русской привычке, полез с назойливыми вопросами: кто, куда и зачем? Раздраженный, я ответил ему, что оказался здесь случайно и никого не знаю. К моему удивлению, этот сердобольный мужик проявил гостеприимство и предложил свою помощь. Он проводил меня до бли­жайшего селения, оказавшегося верстах в двух за лесом, и завел в какой-то дом на окраине, где представил меня молодой и даже довольно симпатичной хозяйке, как впоследствии оказалось — вдове погибшего год назад солдата. Добросердечная женщина согласилась за уме­ренную плату предложить мне и обед и ночлег. Я дал нежданному помощнику щедрые чаевые и попросил раз­добыть мне лошадь. На том мы и расстались.

Хозяйка оказалась на редкость гостеприимна. Как джентльмен, я не буду останавливаться на этом подроб­нее. Скажу лишь, что когда, посреди ночи, в мою ком­нату ворвались трое вонючих, размахивающих ножами мужиков, я было решил, что вернулся неожиданно «вос­кресший» муж, и первые несколько минут, как джент­льмен, отбивался исключительно по правилам бокса, пока не узнал в одном из нападавших пригласившего меня сюда крестьянина. Сообразив, что меня пытаются банально ограбить, для чего и заманили в эту ловушку, я моментально избавился от угрызений совести и от ве­дения «джентльменского боя» перешел к приемам гру­бым, но эффективным. Доносить властям о происшест­вии смысла не имело и, оставив на попечение перепуганной хозяйки три покалеченных и бессознатель­ных тела, я поспешил покинуть злополучную деревню. Как ни странно, но это происшествие даже несколько

облегчило мое путешествие. Дело в том, что у ограды я нашел двух привязанных лошадей, без сомнения, при­надлежащих грабителям. Лошади были плохие, тощие и заморенные, но, меняя их каждые три часа, я уже к по­лудню следующего дня добрался до чистой и вполне благовидной деревушки, где сумел узнать дальнейшую дорогу и даже найти ночлег у местного старосты. Кста­ти, поведав о своих злоключениях, я услышал интерес­ное определение произошедшему. Знаете, сэр, как рус­ские называют подобные выходки? «Пошаливают». Сначала я возмутился, а потом сообразил, что это — разновидность местного юмора. Ну кто ж в здравом уме будет называть душегубов — «шалунами»? Правда, это весьма специфичный юмор, из разряда «черного», но, как известно, в чужом доме свои порядки не устанавли­вают. А ведь раньше в России было очень хорошее, жи­вое и остроумное чувство юмора. Достаточно вспомнить произведения Грибоедова, Пушкина Гоголя. Русская ли­тература вообще оставляла у меня довольно светлые впечатления. Разве что за исключением романов госпо­дина Достоевского, но его размышления, были, скорее, анализом надвигающейся беды...

Староста объяснил мне, что добраться до монастыря будет нелегко: зима выдалась снежная и затянувшаяся, из-за смуты нарушено даже местное управление, а пото­му дороги практически непроходимы. А шайки дезерти­ров и близость Финляндии, не только являющейся со­юзницей Германии, но и претендующей на часть карельской территории, делают это путешествие крайне опасным. Сами жители стараются сейчас не разъезжать по стране без нужды, держась поближе к родным местам и выжидая, чем кончится смута. Если монастырь, явля­ющийся конечным пунктом моего путешествия, кто-то

и посещает, так это только жители ближайших (по рус­ским меркам) двух крохотных селений. Как вы понима­ете, сэр, это мне только на руку. Так что я могу конста­тировать, что за исключением небольших неудобств мне пока что преимущественно везет. Разбойники «предо­ставляют» лошадей, непогода—интимность и конспира­цию.

Староста-настоятель рекомендовал мне вернуться в Мурманск, а еще лучше в Англию, и не рисковать понапрасну, и был очень огорчен моим категоричным отказом. Мне он показался довольно приличным чело­веком, и я даже терпеливо выслушал за обедом его длинную и пространную речь о положении дел в Рос­сии. Странно, но русские так любят обсуждать проис­ходящие в стране события, ничего лично не предпри­нимая для того, чтобы повлиять на них, что лично мне это напоминает некую разновидность мазохизма. Хотя «депутаты», защищающие интересы и крестьян и рабо­чих, были в Думе и при царе и сейчас... Зато уж если их доводят до той черты, за которой терять нечего... Может, потому так и кровавы русские бунты, что явля­ются результатом чрезмерного терпения? Бунтует-то потом не просто возмущенный, а доведенный до отча­яния человек, которому терять уже нечего. Наверное, должно пройти не одно столетие, пока они не научат­ся влиять на собственную жизнь, не позволяя это де­лать другим. Странная логика: отдать бесконтрольную власть над собой в чужие руки, а потом жаловаться на то, что о них не заботятся и эксплуатируют. Странная надежда на какого-то «добренького государя-батюшку». Дети. Так надеются дети. Может, в этом же кроется причина и столь трепетного отношения русских к сво­ей вере? На Западе Бога преимущественно боятся,

а в России ждут от Него каких-то милостей и утеше­ния, и это не очень хорошо, потому что напоминает знаменитую еврейскую «халяву» — бесплатную еду, да­ваемую богатыми — бедным, чтобы те смогли отпразд­новать Пасху. Это было бы даже трогательно, если б русские не грешили паразитированием на этой надежде. Как говорил мне один пастор, надеяться на чудо надо, но дожидаться его не стоит. В свое время это весьма наглядно доказала Жанна д'Арк, а Наполеон цинично добавил: «Бог всегда на стороне более сильной армии»... Русских просто отучили от того, чтобы каждый чувс­твовал себя хозяином своей земли. Они все ждут «од­ного на всех» хозяина. Пока у них не появится чувство права решать самим, они будут оставаться безвольны­ми работниками в своем собственном доме...

...Сказать, что дорога до монастыря было «плохая», значило бы сильно погрешить против истины. Дороги не было вовсе. Мне приходилось пробираться через на­стоящие снежные завалы. Одна лошадь подо мной пала. Вокруг не было даже следа присутствия человека, и я уже начал было попадать под тоскливую хандру этого бескрайнего белого безмолвия, когда услышал сквозь за-унылое завывание ветра далекий колокольный звон.

Еще несколько мучительных, но все же исполненных надеждой часов, и я выехал из леса на берег небольшо­го озера.

Тогда у меня не было ни сил, ни желания, ни воз­можности (из-за сгущавшихся сумерек) разглядывать эту определенную вами «точку встречи». Я осмотрел и изучил это место позже. Но так как вы, выбирая это место для встречи по карте, вряд ли догадывались, что оно из себя представляет, то я немного забегу вперед и опишу его прямо сейчас.

Местечко это расположено в глухих карельских ле­сах, в отдалении от крупных проезжих трактов и сел, на берегу небольшого и неглубокого озера с труднопроиз­носимым названием, которое мне будет проще называть N-ским. И небольшой монастырь, названный по име­ни этого озера: «Спасо-Преображенский мужской N-ский монастырь». Живут в нем всего двенадцать мо­нахов во главе с настоятелем. Русские называют это мес­то обителью. Крохотный клочок земли посреди чахлой природы под серым, промозглым небом... Выглядит все это крайне удручающе. Из построек лишь один камен­ный дом, именуемый Спасо-Преображенским собо­ром, три деревянных здания, в которых расположены комнаты монахов, называемые кельями, часовенка, банька, склады и «подсобные помещения» (все неказистое, серенькое, невзрачное). Необычно устроена колокольня: это похожее на поставленный на ребро кир­пич здание, где под деревянным навесом, метрах в пяти над землей, висят в ряд двенадцать колоколов — один другого меньше. Все это обнесено оградой с огромными резными воротами с изображением основателей мона­стыря — двух иноков. Как мне позже объяснили, они были учениками какого-то известного русского святого и по его благословению организовали здесь обитель, по­обещав, что она будет возрождаться вместе с Россией, как феникс из огня. Русские, как известно, вообще боль­шие оптимисты. Поставить дома в совершенно непрохо­димых местах и утверждать, что «здесь-то уж оно на века»,— для этого надо иметь какую-то совершенно не­естественную для культурного и здравомыслящего чело­века логику. А место здесь крайне неподходящее. Огром­ные гранитные валуны, оставшиеся еще со времен ледникового периода, не дают возможности распахивать

поля. Карельская природа чахлая, суровая (примерно как у нас в Шотландии, только еще хуже). Почвы для деревьев на этой каменистой земле не хватает, поэтому все они какие-то маленькие, корявые... Правда, очень живучие. Озеро настолько мелкое, что зимой промерза­ет почти до дна, а потому никакой рыбы здесь нет и в помине. Города и крупные села расположены далеко отсюда, и естественно, что поступления в монастырскую казну от заезжих паломников крайне скудны... Зато те­перь я понимаю, почему вы выбрали для встречи имен­но этот монастырь. Уединенное место, в котором, не при­влекая внимания, можно встретиться с нужным человеком, так сказать, «на нейтральной территории». А так как в любом русском монастыре есть домишко для паломни­ков, то ожидание здесь запаздывающего агента не вызо­вет ни труда, ни подозрений. Правда, в этом аспекте ваш план дал некоторый сбой... Из-за происходящих в России событий большое количество народа стало переселяться подальше от «очагов революционного возгорания». Жан­дармы, белогвардейские офицеры, чиновники, купцы, партийные деятели стремятся в эти дни быть поближе к границе... А кто-то, наоборот, с дальних окраин стре­мится в столицу, надеясь в этих переменах найти свою выгоду. Так или иначе, но эта крохотная обитель оказа­лась заполнена запертыми снегопадами людьми, как му­равейник. Человек тридцать, не меньше, оказались отре­занными здесь от цивилизации на неопределенное время. Преимущественно это русские крестьяне — паломники, но есть и студенты, чиновники и даже один грузинский князь, неизвестно каким ветром занесенный сюда... Но я возвращаюсь к своему повествованию.

Измученный и промерзший до полусмерти, я выехал к воротам обители. У самых ворот монастыря меня

встретила совершенно неописуемая парочка. Длинный, как жердь, человек в лохмотьях стоял на снегу босиком и поддерживал под руку седого как лунь старика в рясе и тулупе. При виде меня эти двое обрадовались так, словно я десять лет должен был им денег и только те­перь приехал отдать долг.

— Ну вот и слава Богу! — воскликнул старик, ковы­ляя мне навстречу по глубокому снегу.— Добрались...

— Наверное, вы меня с кем-то путаете,— с тру­дом разлепил я обмороженные губы.— Я здесь про­ездом...

— Конечно, путаем,— радостно завопил длинный.—

Ты уж не серчай на нас, дураков, батюшка! Ну-ка, давай

я тебе на землю сойти подсоблю, а то ты так к лошади

примерз, что в кентавру греческую превратился... «Пол-

кан», по нашему... Негоже это....... Давай-ка отделим чело-

веческое от животного...

— Я не «батюшка»,— уточнил я.— Вы меня принима-

ете за другого... Я из Англии... Журналист................ Мне бы

отогреться.... Пустите?

— И за другого принимаем, и отогреться пустим,— также жизнерадостно орал тощий, помогая мне спу­ститься с лошади.— Ух ты, тяжесть-то какая! — удивился он, снимая с седла сумку, в которой и не было-то ниче­го, кроме охраняемой мной посылки.

Я выхватил из рук этого клоуна драгоценную ношу и отступил на шаг.

— Ванечка, не пугай гостя,— укорил длинного мо­нах.— Как нам величать вас, голубчик?

— Блейз,— представился я.— Джеймс Блейз. Тощий фыркнул и загоготал, словно я сказал что-то

смешное. Останься у меня хоть немного сил, он бы до­рого мне заплатил за этот смех.

— «Яркий огонь», в переводе значит,— кивнул мо­нах.— Что ж, хорошее имя. Зря ты, Ванечка... Лучше возьми пока лошадь, а я мальчика в баню отведу. Мы, голубчик, для вас баню натопили. Чтоб не простудились с дороги...

— Яже объясняю, что вы меня с кем-то путае­те,— устало повторил я непонятливому старику.— Я не тот, кого вы ждете...

— А больше никто и не приедет.. пока,— он повлек меня куда-то внутрь монастыря.— Но ведь банька вам сейчас не помешает, а? А потом — чая горячего, с трава­ми... И — спать. Утро вечера мудренее. А Ванечка пока лошадь отведет, расседлает, накормит...

— Он — сумасшедший? — вполголоса спросил я.

— Сумасшедший? Нет, скорее «идиот». В дословном понимании. Юродивый он.

— Кто?

— Это долго объяснять. Как-нибудь потом...

— А вы кто?

— Ох, простите, голубчик! Я и позабыл представит­ся от радости... Я настоятель этого монастыря. Отец Иосиф. Игумен.

— А...

Но договорить я не успел: за монастырской стеной толпились какие-то люди, явно ожидая возвращения со­провождавшего меня монаха. Игумен сделал жест рукой, показывая, что ему сейчас недосуг, но какая-то наиболее решительная или (судя по ее лицу) наиболее расстроен­ная женщина все же бросилась к нему, пристроилась рядом и, пытаясь заглянуть в склоненное лицо, заголо­сила:

— Беда, батюшка! Беда! Хоть вы помогите! Что де­лать — не знаю...

— Матушка, я сейчас занят.. Давай завтра, а? Эта беда до завтра не убежит...

— Да я ж прямо извелась вся! Через такие сугробы до вас добиралась! Все глаза проревела... За что же мне такое наказание-то?!

Старец едва заметно вздохнул и ответил:

— Отчего все ссоры и обиды? Когда мы маленькие, нас бабушки воспитывают. Они чуть ли не мысли наши угадывают: устали ли мы, хотим ли есть, пора ли спать, когда мудрую сказку рассказать, а когда помолиться за нас... Мы вырастаем и хотим этой любви от всех людей. И это — правильно. Молодые пары часто дуются друг на друга по пустякам, а в сути лежит все то же: «Она мои мысли не читает, а я ведь с работы пришел усталый, мне передохнуть надо, а тут она с какими-то расспросами», «Он на меня внимание перестал обращать, приходит с работы и молчит, а я целый день ради него крутилась-вертелась, хотела все к его приходу приготовить, да ря­дом посидеть, поговорить... » Вот только одну маленькую деталь они забывают: каждый хочет, что б к нему отно­сились, как его бабушка, но никто не хочет сам быть «бабушкой»... Отсюда и эгоизм, и непонимание, и ссо­ры... Вы так все это своему сыну и невестке и передайте. Все пойдет на лад. Они хорошие дети, просто молодые еще, не все понимают. А потом появится ребенок и их «я» сольется в троичное «мы»... Идите, матушка. Для этого священник не нужен. Все будет хорошо.

Женщина отстала, задумавшись, а я, пройдя еще не­сколько шагов, запоздало сообразил:

— Она же вас еще ни о чем спросить не успела! Про что вы ей рассказывали?

— Разве не спрашивала? — удивился старик.— А, ну это... Не ищите здесь загадок, голубчик. Все просто. Она

наша прихожанка, я ее давно знаю... И бедами своими она со мной уже делилась... Вот я и догадался.

Позади кто-то громко фыркнул: нас догонял шуст­рый Ванечка. Старик обернулся к нему и попросил:

— Проводи дальше гостя сам. Попарь в бане и от­веди на ночлег. А я пойду... Устал... Передохну чуток, и... люди ждут...

— Давай-давай,— хамовато ответил ему юроди­вый.— Работай, пока возможность есть. Сам потом жа­леть будешь: и это не успел, и то не смог... Ступай, без тебя управлюсь..

— Нехорошие у вас манеры,— укорил я его, когда старик скрылся из виду.— Он ведь начальник здесь, а вы ему грубите. Да еще при чужестранцах. Что о вас люди подумают? Если вы сами себя не уважаете, то как вас другие уважать будут?

— Вот у себя в монастыре другие порядки и заве­дешь,— рассеянно ответил он, видимо, коверкая какую-то русскую поговорку.

Отвечать этому душевнобольному я не стал. Неиз­вестно, что от него ожидать: еще подопрет дверь, пока я сплю, да подпалит, как Наполеона. Русские вообще не­предсказуемая нация, а уж сумасшедший русский... Но, по счастью, все обошлось. Он отвел меня в баню (это вообще изуверская русская традиция, основанная все на том же столь любимом ими мазохизме, я вам лучше все это обрисую при встрече, в красках и даже в эмоциях). Потом напоил горячим чаем с медом и травами и уло­жил в небольшой, жарко натопленной комнате. От на­битого сеном матраса пахло так приятно, а я устал так сильно, что, кажется, уснул раньше, чем моя голова кос­нулась подушки.

ГЛАВА 2

Белизна — угроза Черноте. Белый храм грозит гробам и грому. Белый праведник грозит Содому Не мечом — а лилией в щите! Только агнца убоится волк, Только ангелу сдается крепость. Торжество — в подвалах и вертепах! И войдет в Столицу — Белый полк!

М. Цветаева

Проснулся я от гнусных воплей за окном. Первым делом схватился за спрятанный с вечера под подушку пакет с посылкой — на месте! — и настроение сразу стало солнечным. Я добрался до «точки встречи» вовремя, и даже чуть раньше назначенного срока, пакет для пе­редачи в целости и сохранности, и даже чувствую себя отдохнувшим и полным сил — чему же тут не радо­ваться?..

Сев на постели, я зевнул и, отодвинув занавеску, вы­глянул в крохотное заиндевевшее окно. Так и есть: весь шум и гам производил вчерашний долговязый юроди­вый, по-петушиному наскакивая на какую-то тетку, с ног до головы затянутую во все черное.

— ...я те дам «святой старец»! — орал он, грозя пере­пуганной бедняжке костлявым кулаком.— Я те покажу «святой» Распутин! Не твоего ума дело о таких вещах судить!

— Но люди говорят...

— Люди всегда что-то говорят! Языки есть, вот и трез­вонят! Как колокольчики... До звона в ушах! Запомни: вот Бог,— он ткнул пальцем в небо,— вот ты,— ткнул ей в кончик носа.— И все, что исходит от тебя, должно

идти к Нему. Прямо! А вот это,— он щелкнул у ее лево­го уха пальцами, и глаза женщины невольно устреми­лись туда,— твой Распутин! А вот это,— щелчок пальца­ми у правого уха,— заботы твои! А это,— снова щелчок, уже где-то в стороне,— то, что «люди говорят»! На все это отвлекаться будешь — по прямой дорожке не прой­дешь! Есть ты — есть Бог. И для тебя — довольно! О Боге надо думать, а не о Гришке и не о том, что Марфа вче­ра про Федота сказала. Тебе-то какое дело?! Чести для Гришки с Марфой много — о них вместо Бога думать! Не у Бога время крадешь, у себя, дура! У Него времени мно­го, а ты свое на что тратишь? По прямой, по прямой ходи, поняла? Не отвлекаясь! Ну?! Уразумела?!

— Спаси Бог, батюшка!..

— Реально сумасшедший дом! — вздохнул я и при­нялся одеваться.

В дверь постучали, и опостылевший голос юродиво­го затянул что-то о святых и «помилуй нас». Деваться было некуда, и я крикнул:

— Войдите!

Странно, но, переступив порог, безумец стал тих и вежлив:

— Проснулись, отче?

— Можете называть меня просто господин Блейз,— разрешил я.

— Не запомню,— покачал он головой, а глаза были хитрые-хитрые.— Уж не прогневайтесь на дурака... Трапе­зу-то вы проспали. Я вам пирогов принес... Отец настоя­тель просил показать вам тут все, ознакомить... Сам-то он сейчас занят: прихожан принимает... Не дают ему по­коя. Такое тихое место раньше было... Благостное...

— Да, сейчас «тихим» ваше местечко назвать никак нельзя,— намекнул я на его вопли под моим окном.

— Ой, и не говорите,— сделал он вид, что не понял намека.— Отче так с ними умаялся... Хотя виду не пока­зывает. Но — годы, годы... Раньше-то ти-ихо так было. Молитвенно... Редко когда на праздники народ прихо­дил. У всех же церкви под боком, а мы далеко, уединен­но... Хорошие были годы... Без суеты...

— Что же сейчас случилось?

— Так смута. Аль вы не заметили? Бесы повылезали, вот народ к храму и жмется, как телок к мамке. Насто­ятель-то у нас больно мудр, народ к нему за советом и валит...

— Это ему ты вчера хамил?

— Ему, батюшка, ему! — признал дурак.

— А зачем?

— Так люблю...

Я лишь махнул рукой, не став уточнять, что именно он любит: хамить или начальника. Теперь мне надо было решить важные для моей миссии вопросы, а информато­ра лучше этого вездесущего проныры мне было не най­ти. И я приступил к допросу.

— А скажи-ка мне, любезный, много ли народу здесь на данный день обитает?

— Много, батюшка! Ох, много! Монахов-то всего двенадцать, да работников трое. А вот приезжих почти две дюжины. И дороги-то занесло, а они, как белки, все одно через сугробы скачут и скачут... Игумен их уж и в го­стинице расселил, и в домах трудников. Так пойдет, ско­ро, глядишь, новые срубы ставить придется. Вас вот сюда определили...

— Стало быть, для меня исключение сделали?

— Истинно говоришь, батюшка! Исключение. Все переполнено, хоть в бане сели...

— Понятно. И чем же ваш монастырь так знаменит?

— Ничем мы, грешные, не славны,— замахал он рука­ми.— Наоборот, не только от славы, но и от мира бежим. Это мир нас нагоняет, за полы цепляется... Люди по-разному к Богу идут. В миру — тяжелей, а мы, грешные да немощные, сюда спасаться бежали. Сил-то мало... Прогуляться не хотите? Погода выдалась расчудесная. Всю неделю така стоять будет — я в погодах разбираться мастак... У меня и тятя и дед охотниками были — без понимания погод нам никак нельзя...

— Что ж ты сюда подался, а не на промысел?

— Повезло... Ну так как, идем?

Сумку с посылкой я в этом, мягко говоря «непред­сказуемом», месте оставлять не рискнул и, повесив ее на плечо, последовал за Ванечкой.

Насчет погоды блаженный не обманул: погода и впрямь стояла отменная. Небо здесь было удивитель­ное. Я раньше никогда такого не видел. Низкое, оно словно касалось верхушек чахлых сосен, но при этом было какое-то нежно-голубое, «озаренное», что ли...

При солнечном свете и сама обитель выглядела куда веселее. Золотились мягким светом сосновые срубы, иг­рали блики на боках медных, начищенных до блеска ко­локолов, а уж как горели маковки позолоченных купо­лов!..

— Ну... ничего,— вынужден был признать я.— На­верное, и здесь жить можно... Только скучно здесь, на­верное?

— Скучно! Ой, скучно! — покосился он на меня хит­рым глазом.— Измаялись просто... Уж и чем занять себя не знаем. Все перепробовали... А вот и еще одна! Ну-ка постой, матушка! — неожиданно прыгнул он к какой-то проходившей мимо крестьянке, тоже закутанной в чер­ное с головы до пят.— Ты вдовица, небось?!

— Нет,— удивленно откликнулась та.

— Тогда почто точно плакальщица вырядилась?!

— Так в церковь иду...

— Ты кого там хоронить собралась?! Ась?! Что мол­чишь? Отвечай! Уж не Воскресшего и Пасхального, ча­сом?!

— Я помолиться...

— Так Богу не молятся! Так ему докучают!

— Я думала...

— Врешь, матушка,— не думала! Если б думала, то мироносицу бы из себя не изображала! Как собор назы­вается?

— Известно как,— опешила окончательно сбитая с толку женщина.— Преображенский...

— Вот и преображайся! Со скорбной миной в гос­ти к соседке ходить будешь, а дом Божий лицо ви­деть хочет, а не гримасу! Уразумела? Нечего Богу рожи корчить! Будет скорбь — лицо и без твоих потуг нужную форму примет. Здесь Бога славят, а не сле­зами омывают!.. Видишь как, батюшка? — вернулся он ко мне.— Со скуки все... Ты уж прости нас, бездельни­ков...

— Да уж работать побольше бы вам не помеша­ло,— согласился я.— На что вы здесь живете?

— А что Бог пошлет, на то и живем.

— Работать-то не пробовали? Свиноферму бы раз­вели какую, гусей-овец всяких...

— Ленивы да немощны,— вздохнул он.— Уж пыта­лись нас, тунеядцев, к делу пристроить, пытались, а все не в прок... И Петр, государь покойный, и Екатерина, царствие ей небесное, и кто только силу такую безде­льную к труду приобщить не пытался... Сейчас вот нова власть о том же думку имеет...

— При правильном подходе даже здесь можно успешным ведением дел благополучия добиться,— сни­зошел я до совета.— Главное — не лениться...

— Спасибо за совет,— поклонился он в пояс.— Спаси Господи!

Ну как с таким разговаривать? Монастырь мы осмот­рели быстро: да и много ли тут было осматривать? Внутрь храма Ванечка меня не пригласил, да мне это было и не­интересно. А снаружи все, виденное мной, можно описать в двух словах: бедненько, но чистенько. А вот за монас­тырской оградой, среди скучающих прихожан, заметил я нечто, весьма даже меня заинтересовавшее...

Ванечка перехватил мой взгляд.

— Был у моего тяти компас немецкий,— сказал он.— Как ни вынешь, стрелка всегда на север стоит...

— А вас, любезнейший, никогда не учили, что совать свой нос в чужие дела — нехорошо? — холодно спросил я.— У каждого человека есть свое «личное пространс­тво», и посторонним нарушать его не следует. А если вам невозможно жить без этих ваших... поучений, то это — ваше дело, сэр!

— Да снизойдет солнце во гневе вашем! — согнулся он в поклоне.— Просто девица эта чудо как притягатель­на, вот я молодость и вспомнил...

— Что, доводилось погулять в молодости? — пони­мающе усмехнулся я.

— Да не в этом дело... У тяти моего покойного охот­ничий пес — дюже знатный кобелек был. И добытчик, и охранник, и охотник... А уж до женского полу охоч — за уши не оттащишь! Ни одной лайки не пропускал... Да что там «лайки»?! На любую пробегавшую мимо двор­няжку взгромоздиться норовил... Вот уж я ему тогда обзавидовался! Нам бы так, да?..

— Уйди, дурак! — не выдержал я.

Юродивый, с поклонами и извинениями попятился, а я, раздраженный, пошел вперед. Девица и впрямь была хороша — совершенно в моем вкусе, но из-за сравнения этого дурака весь охотничий азарт пропал. Надо же было человека с собакой сравнить... Нет, все же рус­ские — совершенно невоспитанная нация...

— Батюшка! Голубчик! Погодите! — услышал я за спиной.

Вчерашний монах, настоятель монастыря, торопли­во ковылял ко мне, пробираясь по извилистым троп­кам между сугробами. Неохотно я остановился. Тесное общение с этими малопонятными людьми в мои пла­ны не входило. Моя задача была проста: дождаться связника и под охраной доставить посылку известно­му вам лицу. Для этого мне требовалось всего лишь провести здесь два-три дня, после чего я с радостью покинул бы это захолустье. Но пока связник не при­был, волей-неволей я был вынужден общаться с хозя­евами этого... места.

Вздохнув, я как можно приветливее поздоровался с за­пыхавшимся настоятелем:

— Доброе утро.

— Староват я стал для утренних пробежек,— извиняясь, улыбнулся он, опираясь на предложенную мной руку.— Годочков бы двадцать сбросить... Да жалко: уж больно хорошие это были годы... Вы, никак, обиде­лись на Ванечку нашего? Простите его, голубчик. Он ведь очень хорошо к вам относится.

— Я заметил,— буркнул я.

— Вряд ли... Вы же его не знаете. Он ведь говорит только с теми, кто его услышать способен. Вы вроде как о собаках разговаривали?

— Угу... Судя по его сравнениям, животные для него уж явно не братья наши меньшие...

— Конечно не братья,— удивился не понявший мо­его сарказма монах.— Помилуйте, Джеймс, ну какой же для меня брат ежик или хомячок? У меня люди братья. Я очень люблю природу, но самоунижаться до них не стану, это противно пониманию того, что мы созданы по образу и подобию Божьему. Человек — царь природы, он и заботиться о ней должен как милосердный и ра­зумный властелин: с добротой и мудростью.

— Один мой знакомый говорил, что «собаки смот­рят на нас снизу вверх, кошки сверху вниз, и лишь сви­ньи смотрят на нас, как на равных»,— вспомнил я вашу старую шутку.

— Ваш знакомый слишком пессимистично отно­сится к роду людскому,— улыбнулся монах.— Просто не надо давать свиньям такого повода... Как вы отдох­нули?

— Превосходно, благодарю вас. Я признателен вам за заботу и приношу свои извинения за причиненные неудобства.

— Ну о чем вы? Мы искренне вам рады. И сделаем все, что в наших силах, чтобы вы чувствовали себя уютно.

— Спасибо. Я только хочу еще раз уточнить... Вы, господин настоятель, точно меня ни с кем не путаете? Я ведь действительно случайный человек в ваших краях, и было бы неловко...

— Ни с кем, голубчик, ни с кем,— заверил он.— Вы сейчас не заняты?

— Нет. Какие у меня могут быть здесь заботы?

— Сделайте одолжение, а? Устал я немного. Надо бы пройтись... А я, во-первых, стар, а во-вторых, как толь­

ко увидят, что я один... Одним словом, не смогли бы вы меня некоторое время сопровождать?

— Извольте,— я осторожно взял его под локоть.— Куда прикажете?

— А вот, давайте вокруг озера. Оно небольшое, так что больше часа я у вас не отниму. Да и тропинка там натоптана... Часто там хожу...

Я здраво рассудил, что хорошее отношение местного начальства мне отнюдь не помешает, час — не такой уж большой срок, а дел у меня все равно нет, и согласился.

— И что же они от вас хотят?

— Кто?

— Ну эти... Которые к вам в очередь выстраива­ются...

— Ах, вы про людей... Простите, я не всегда пони­маю, когда о людях говорят в третьем лице... От меня — ничего. Они к Богу идут. Иногда — плутают. Иног да — падают. Иногда просто устают.

— Я не очень вас понимаю. Наверное, мой русский все же недостаточно хорош, хотя я изучал его с самого детства.

— Ваш русский очень неплох,— успокоил он ме­ня.— Впрочем, если желаете, мы можем перейти на анг­лийский.

— Вы знаете английский?!

— Я неплохо знаю пять языков. Не считая старосла­вянского и латыни.

С удивлением я покосился на старика. Теперь, при свете дня, я мог получше рассмотреть его лицо.

Когда-то он был явно недурен собой: правильные черты лица, ироничные, умные глаза, белоснежная, но все еще густая шевелюра. Я никак не мог определить, сколько ему лет — семьдесят? Восемьдесят? Больше?..

— Я бы хотел продолжить беседу на русском,— сказал я.— Мне надо совершенствоваться в языке.

— Правильный выбор... Знаете, что отличает одну нацию от другой? Три основополагающих фактора: язык, история и религия. Уберите хотя бы один фактор, и на­ция потеряет индивидуальность, а проще говоря, просто перестанет существовать. Уберите все три, и мы полу­чим... Это будет страшно, Джеймс...

— Весь мир стремится к объединению, сотрудни­честву,— напомнил я.— Законы экономики, эволюции, прогресса... Вы же священнослужитель, а я помню, что у вас говорится: «...нет ни римлянина, ни иудея...»

— Тогда уж договаривайте фразу целиком, не выди­рая ее из контекста. Там говориться: «Во Христе нет ни богатого, ни бедного, ни мужчины, ни женщины, ни римлянина, ни иудея... » Вы же не предлагаете практи­чески сделать всех гермафродитами с одинаковыми до­ходами, не помнящими родства? Вы неверно понимаете смысл сказанного. Это вопрос приоритетов. Так когда-то не понял Христа один из Его учеников, и произошла трагедия... Не «трагедия» Христа, Он для того и пришел, чтоб показать миру Свою победу над смертью, а траге­дия Иуды... Но об этом как-нибудь после... Лично я, меч­тая, чтоб весь мир узнал Христа, не хотел бы лишать своего, неповторимого, очарования Францию или Анг­лию. Своей привлекательности Китай и Японию. Сти­рать индивидуальность Рима и Индии. Представьте, как будет ужасно, если сбудется мечта этих несчастных «вольных каменщиков», и весь мир будет говорить на одинаковом и, скорее всего, исключительно промыш-ленно-деловом языке, забыв неповторимые, коренные и смыслоопределяющие значения своих, родных слов. Я за единство разнообразия. За сотрудничество ориги­

нальности и неповторимости. Ведь даже Бог имеет три ипостаси, хоть и является Единым. Но на русском я хо­тел бы говорить с вами именно потому, что так мне лег­че будет объяснить вам некоторые труднопереводимые на другие языки понятия... Вы спрашивали про дорогу, по которой идут эти люди? Древние когда-то сформули­ровали чеканный постулат: «Прежде чем спорить, надо условиться о терминах». А чтобы вам понимать смысл разговора, сначала надо понять смысл понятий. Дело в том, что само слово «религия» переводится как «Об­ратная дорога к Богу». Люди когда-то потеряли связь с Бо­гом и теперь многие тысячелетия ищут путь обратно, идя разными дорогами и по разным ориентирам. И до­роги эти ведут в совершенно разные направления...

Увы...

— Но Бог-то один...

— Один. А представления о Нем разные, потому и дороги разные. И некоторые из них заканчиваются тупиком. А некоторые ведут совсем не к Нему... И любые попытки объединить «дороги» — это не просто заблуж­дение, это — обман. Объедините несколько дорог, веду­щих по разным направлениям, и что вы получите? Ла­биринт. Тот, кто вам это предложит,— враг хуже атеиста. Атеист — это тоже религия. Пламенная вера в то, что Бога — нет. А тот, предлагающий «совместные религии», будет кружить вас, запутывать, уводить в сторону, как лесная нечисть...

— А вы, стало быть, помогаете найти единственную, и, разумеется, исключительно правильную дорогу?

— Не я, Джеймс. Как бы я ни был умен, начитан и опытен, но у меня просто не хватит сил и возможнос­тей понять непознаваемое и объять необъятное. Рели­гия — это прежде всего форма осознания окружающего

мира. Если грубо и упрощенно, то — высшая форма фи­лософии, данная свыше. Кстати, о терминах. Впервые слово «философия» применил Пифагор, сказав: «Мудре­цом может быть лишь Бог. Остальные же испытывают влечение к этой мудрости, потому и называются „люби­тели мудрости", то есть „философы". Это уж потом, мно­го позже, философия стала определяться как дисципли­на, изучающая фундаментальные принципы бытия и отношения человека и мира. Но мне кажется, что из­начальное определение Пифагора было точнее. Человек ограничен рамками своего сознания, своих представле­ний о мире. Ученый должен знать рамки своей компе­тенции. Человек физически не в силах постичь Истину. Бог может. И может дать это знание человеку. А то, что мы пока не понимаем, то не стоит отрицать, основыва­ясь лишь на узости нашего кругозора. Да, это обид­но — признавать свою ограниченность... Но если не за­цикливаться на обиде оттого, что ты не всеведущ, то можно изучать дальше. Тем ученые и отличаются от не­учей, философы от упрямцев, а верующие от атеистов: продолжением дороги...

— Ну, раз вы уже давно это изучаете, значит, знаете, что есть истина? — «поймал» я его.

И тут игумен засмеялся. Но у него это получилось как-то не обидно, а даже... поощряюще, что ли... Словно он был мной очень доволен. И, отсмеявшись, он под­твердил это.

— Вы — умница, голубчик. У вас очень живой ум. Это замечательно... Тогда напрягите все свое воображе­ние и задайте вопрос, который вы бы задали Богу, если б имели такую возможность. Один, но самый важный для вас вопрос.

Я подумал, пожал плечами и признал:

— Наверное, это бы и спросил. Что — правда, а что — нет. С остальным я бы уже сам разобрался.

— Потому именно этот вопрос и задал Христу в свое время один из самых начитанных и образованных людей своего времени — Понтий Пилат. Он отлично знал уче­ния Платона, Сократа, Гераклита, других известнейших философов того времени, потому и спросил: «Что есть истина?»

— Но Он же ему ничего не ответил...

— Да. Это и был ответ. Истиной принято считать «отражение объекта познающим субъектом» или же само знание, как «универсальную абстрактную катего­рию». Аристотель даже вывел общепринятую до на­ших дней формулу: «Истина есть соответствие вещи и интеллекта». В классическом понимании: «адекват­ная информация об объекте». Но Вселенную невоз­можно познать одним человеческим умом. И уж сов­сем было бы безумием познать Бога. Мы даже с трудом понимаем бесконечность вселенной, а уж величие Бо­га... Какое там «соответствие вещи и интеллекта»... Бог лишь сам может поведать о Себе. А человек владеет лишь относительной истиной или даже скорее субъек­тивной истиной. Впрочем, Пилат понял потом, кто был Истиной. Потому и отказался от самой высшей почести в то время: чести быть изображенным на де­ньгах. Окруженный весьма образованными людьми, сам человек весьма неглупый, он понял, в какую аван­тюру его втянули и что произошло на самом деле... Но было уже поздно...

— Тогда смысл учения, которое невозможно постиг­нуть?

— Почему же невозможно? Возможно...

— Но вы же говорили...

— Я говорил, что человек не в силах постичь исти­ну. Но человек может и должен стать Богом.

— Простите, но это ерунда какая-то...

— Это замысел Божий, Джеймс. В Библии сказано, что Бог задумал сотворить человека по образу и подо­бию Своему. И сотворил по образу. А вот «подобием» человек должен стать сам. С помощью Бога. Это форму­ла Августина: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Именно в церкви твари вспоминают о том, что они — люди, и должны стать Божественным Замыслом. Человек изначально был создан как наследник Царства Небесного, соединенный с Богом и потому имеющий право на Божественный разум и Божественную власть. Но... Как сказал один из отцов Церкви: «Христиане — это уведенные в рабство боги». Адам и Ева возжелали «стать как боги», еще не став людьми. И без помощи Бога. Они попытались взять этот дар не из рук Творца, а из рук твари, самостоятельно, украв... Но без помощи Творца, человеку это не по силам. Вот и случился «грех». Смер­тельный грех. Кстати, это страшное слово переводится всего лишь как «ошибка» или «промах». Зато как краси­во звучит: «смертельная ошибка». Ошибка, после кото­рой уже ничего нельзя исправить... Человеку. Бог может все. У него есть власть даже над временем. Но грех Ада­ма страшен тем, что он был «первочеловек», и от него начали наполнять мир столь же «бракованные», «иска­женные копии». Потребовалось много тысяч лет, прежде чем сбылось обещанное Богом и «бракованный образец» был заменен Истинным. На землю пришел Христос, воп­лотивший в Себе две подлинные ипостаси: настоящую человеческую и настоящую Божественную. Вот таким и должен быть человек. А Он спас нас от бремени пер­вородной ошибки и показал Дорогу. Теперь человек мо­

жет идти к Богу и просить у Него совершенство. Для православия Христос и есть Истина и Суть. Именно по­тому Он не написал кучи трактатов и не разработал «детального учения», что дал нам куда больше — Себя. Мы лишь должны прийти к Нему и соединиться со всем Его Царством Небесным.

— И что для этого нужно?

— Ничего. Просто попросить. В отличие от других религий, где четко регламентируется, что должен делать человек, чтоб получить то-то и то-то, христианин полу­чает все и сразу. Вот только удержать это куда сложнее, чем получить. Есть интересная притча... Когда Адам и Ева были изгнаны из рая, рай опустел и на его страже встал ангел с огненным мечом. Все, даже самые праведные бо­гоискатели, вынуждены были ждать обещанного дня в аду. А как вам известно, Джеймс, рядом с Христом были распяты два разбойника. Предание гласит, что это были на редкость отъявленные душегубы. Казнь на крес­те вообще была редкостью в Иудее, так как считалась позорной и карались ею только совсем уж перешедшие все мыслимые пределы люди. Один из них, даже умирая, проклинал и поносил всех в своей ненависти. А второй, увидев, что даже на кресте Христос просит Отца про­стить Своих убийц, сумел понять, что ТАК перед смер­тью не врут, и он попросил о заступничестве. И Христос обещал ему это... А теперь представьте длинную верени­цу великих пророков и праведников, поднимающихся из ада в рай, и вдруг обнаруживающих в этом «безлюдном» месте... человека! «Это ж каким надо быть праведником и что сделать для мира, чтоб попасть сюда раньше нас?!» — подумали они. С благоговением приблизились и робко спросили: «Кто ты, пришедший сюда первым?» «Я? — задумался человек.— Убийца... Грешник». И вот

тут, как гласит притча, все праведники возблагодарили Бога за то, что дела их увенчались успехом: грешные люди потянулись к Богу и Бог их принял. Вот примерно так и в наши дни... Это и есть «благодать» — «не­заслуженная милость Бога к людям». Впрочем, если быть совсем точным, то в этой притче забывается о двух про­роках, взятых на небо живьем... Но это ведь только при­тча...

— Благодать переводится как «милость»?

— Да, как «милость», «обаяние» и даже «гра­ция»,— ответил настоятель.— Ну а слово «спасение» пе­реводить не требуется. Достаточно вслушаться. Человек глупо эгоистичен и самонадеян. Он все время думает, что может все сам. Редко когда довольный своею жиз­нью обыватель ищет Бога. Как говорили мудрые: «Спа­сителя зовет лишь утопающий». Гордыня — главная ошибка человека, не позволяющая позволить Богу пода­рить ему вселенную. Вы знаете, Джеймс, что опытные пловцы тонут куда чаще неопытных, а потому осторож­ных. Вот и гордыня — это явная переоценка своих сил, приводящая к гибели. Когда-то некоторые из ангелов посчитали себя самодостаточными, и... Вы видели, как злятся уголовники на то, что их поймали и наказали? Вот теперь можете понять психологию бесов. А человек так не должен. У него всегда есть шанс. Неискупаемых грехов нет. Кроме самоубийства. Тут уже просто ничего нельзя поделать...

— Наверное, теоретически все это хорошо... Но мне кажется, что мне будет скучно там... в раю... Ну, там все правильные, молятся, и все такое... У меня другой ха­рактер, я там, наверное, в депрессию впаду...

— Вы даже представить себе не можете, сколько будет забот, риска и интереснейших задач у «сора­

ботников» Бога,— сказал он.— Вселенная бесконечна, Джеймс. Представляете, сколько в ней разных загадок, тайн и приключений? Вы представляете рай как обще­житие образцово воспитанных детей под руководством строгого гувернера? Напрасно. У вас слишком виктори­анские представления о Боге. Это настоящий Отец. А, как известно, «отец — не тот, кто служит костылем, а тот, кто учит обходиться без костылей». Там будут такие приключения и такая работа, Джеймс, что дай Бог вам хотя бы частично успеть к ним подготовиться здесь, на земле...

— Вы так забавно представляете рай,— невольно улыбнулся я.— Если б было так, то... я бы, наверное, со­гласился...

— Ну разве я похож на дурака, Джеймс, чтоб меч­тать о худшем? — спросил он.— Я не первый год изучаю религию, думаю о ней, потому и знаю. А большинство судит, не сделав даже попытки понять.

— Как же пресловутые «муки адовы»?

— Мне кажется, что ад — это просто место, где нет любви. Знаете, для большинства философов «ад — это другие». А для христианина ад — это одиночество. Там, где начинается «я» — заканчивается дорога в Царство Божие. Церковь — это «сообщество в Любви».

— Как же это соотносится с монахами, которые по определению «одиночки»?

— Так это же и есть то самое «единение индивиду­альностей», «многообразность в единении», которое противостоит обезличиванию с помощью «нового миро­вого порядка» и всяческого рода «толерантностей». Воп­рос: в чем объединяться? И вот тут я не хочу объеди­няться с недостойным обществом. Истина по своей природе «интолерантна», Джеймс. Она не терпит «не

истину». Терпимость к подлости или греху означает по­пустительство или покровительство им. Размытости по­нятий могут желать только мошенники, преследующие свои цели. Ну как я могу быть «терпим» к абортам, со­домии, ересям? Сегодня терпимость к содомитам, завтра к педофилам — их ведь тоже хватает, и они требуют за­щиты их «интересов». Где та планка, ниже которой не­льзя опускаться? Чем измеряется уровень морали и нравственности в обществе? Золотое правило светской морали: поступай с другими так, как хочешь, чтоб по­ступали с тобой. Но ведь содомиты именно об этом и мечтают... Что вы смеетесь? Нет уж, я лучше буду все мерить иной «точкой отсчета» — Христом. Объединяться с тем сообществом, которое стремится к единению с Ним. К тому же «монах» переводится не только как «один», но и «един». Имеется в виду единение с Богом. Какое уж тут «одиночество»?..

— А общечеловеческие ценности?

— Как вам сказать... Человек — он и в Африке человек. Он там, в овраге, зебру доедает. И у него тоже есть свои ценности. Но для меня он не пример. Для меня важнее христианские ценности. Это вообще несопоставимо: одно от человека, другое — от Бога. А Божественное — куда муд­рее человеческого. Не надо опускать планку.

— Ну, предположим... Хорошо... Тогда так... Допус­тим, что я сейчас, от всего сердца, возжелаю Царство Небесное, со всеми этими приключениями и Любовью.

И? Где?!

— Вы делаете к нему шаг. В эту секунду. Но ведь есть следующая секунда, и что вы возжелаете в нее?

— Почему я не удивлен...

— Потому что вы умны. А христианство — религия умных людей. Дураки в сектах. Вы же понимаете, что

еще живы, а значит, этой дорогой идти ох как тяжело. В одну секунду вы хотите Царство, в другую уже разо­чарованы в его нескором получении, в третью — сомневаетесь, в четвертую готовы немного погрешить, пока «время есть». У всех так, вы не один такой... Поэ­тому люди и уходят в монахи, убегая страстей и искусов. Знаете, какая сила воли нужна и какая вера, чтоб эти сотни тысяч секунд преодолевать? Это с колокольни быстро падать, а подниматься на нее куда сложнее. Что же говорить о небе? А тут еще и страсти... Они тянут

назад, уносят.. «Страсть» — в переводе означает «то, что

тебя влечет», «пассивность». Состояние, когда не ты уп­равляешь ситуацией и собой, а отдаешься на волю тече­ния, уносящего тебя. У того, «благоразумного разбойни­ка», на кресте, уже не было страстей. Были лишь боль, страх и надежда. А вы, как это ни странно звучит, в куда более опасном положении, чем он. Кстати, философ Зе-нон рассматривал страсть как болезнь души, утверждая, что «жертвы страсти обладают умственными недугами и патологическими расстройствами личности».

— Это вы так издеваетесь надо мной?! — вспылил я.

— Помилуйте, голубчик, с чего вы взяли?

— Сначала заставили говорить меня о духовном, даже интимном, раскрывая... личное! А потом практи­чески идиотом назвали!

— Ну что вы, Джеймс! Уж если вспоминать все тот же смысл слова, то «идиот» — это я. «Идиот» в переводе означает почти то же, что и монах,— «один», «индиви­дуальный», «не такой, как все», «отличный от других». Не гневайтесь, голубчик. Мы все рабы страстей. Вы оби­жаетесь не поняв. Нас всех влечет к женщинам, к риску, вкусной еде, развлечениям... Но, как сказал апостол Па­вел, «ты можешь владеть всем, но ничто не должно вла­

деть тобой». Мы должны осознавать это влечение и учить­ся властвовать над ним. Как англичанину, вам должен быть понятен смысл самоконтроля. Да, мы хотим есть. Мы не можем не есть. Но ведь мы можем выбирать, что есть, когда есть и сколько есть. Многим знакома эта про­блема. Но решают ее, как правило, те, для кого это уже — увы! — стало жизненной необходимостью и связа­но со смертельной опасностью. Почечники, диабетики... Они уже способны властвовать над желанием выбирать между жирным свиным окороком и противной овсян­кой.

— Овсянка не противная! — твердо встал я на защи­ту национальных вкусов.

— Беру свои слова обратно,— улыбнулся он.— За­меним ее сухарями. Если мы одолеваем природные, жи­вотные влечения, то уже властвуем над своим телом. Не должно тело управлять нами: в конечном итоге ему бу­дет мешать именно душа. И оно будет искать способ от нее избавиться. Как сказал один мудрец: «Тело — хороший слуга, но плохой господин». То же и с влечением к жен­щинам. Вы ведь любите женщин, Джеймс?

— Как же можно их не любить?

— Вспомните о влюбленных, Джеймс. У них пра­вильные приоритеты. Их тянет не ко всем, а к любимой. «Что ищешь, то и находишь». Кто ищет секс, получает секс, а кто ищет любовь... Ну вот, к примеру... Человек привык воевать. Это не обязательно война на передовой. Может быть, он просто живет в такое время, что кажет­ся, словно весь мир идет на него войной. Он привык драться за каждый кусок хлеба, за каждый глоток воз­духа. Он не может позволить себе иметь обычное чело­веческое счастье, ведь это его «уязвимое место». И он предпочитает кратковременные встречи с теми, кого не

надо защищать, о ком не надо заботиться. Но даже к ним он прилагает военный термин «завоевать». Но если он не сможет победить самого себя, то он проиграет в этой «войне», навсегда оставшись один и воюя, воюя, воюя... Такой вот парадокс: иногда, чтоб прекратить войну, надо просто прекратить войну, а чтоб победить, надо одолеть себя.

— Это и есть философия монахов?

— Этому учит вся христианская религия. Это ведь религия воинов и мудрецов. Величайшие умы мира чер­пали в ней силы и вдохновение.

— Религий на земле много. А если б вы родились в Индии? Были бы кришнаитом? Что тогда?

— Господь мудр и знает: где, что и когда посеять, чтоб оно дало плоды. Кстати, о плодах. В вашем вопро­се звучит сомнение в том, как же узнать какой путь пра­вильный. Просто: древо узнается по плодам. Назовите мне религию, которая дала миру больше ученых, музы­кантов, поэтов и архитекторов, чем христианство. Назо­вите религию, оказавшую большее влияние на челове­чество. Пушкин говорил: «Религия создала искусство и литературу». Леонардо да Винчи изучал именно Ви­зантийскую религию, ради чего даже выучил греческий. Тот, кто прикасается к Библии, находит в ней неисчер­паемый источник для вдохновения. Если уж таким ге­ниям не верить, то кому вообще верить? Как только человек допускает до себя Бога, он становится Его «со-работником». Бог — величайший Художник этого мира. Мы лишь ловим отголоски этой великой арии созида­ния... А если ваш «соработник» — сам Бог, то было бы странно, если б ваше начинание не увенчалось успехом. Поэтому главный, вездесущий закон этого мира: «Начи­най все с постулата: допустим, Бог существует, в таком

случае... » — и ты будешь заранее знать, получится заду­манное или нет. Если твое дело угодно Богу (а это не­трудно понять, по самой сути того, что ты делаешь), то получится. А если дело твое нечисто, то как ни старай­ся, сколько сил ни прикладывай, все равно все рухнет, словно построенное на песке. Хоть дом, хоть семья, хоть идея, хоть сама жизнь... Правильная «точка отсчета», в ней все дело. Если она верна, то вы правильно выстраиваете приоритеты, понимая, что для вас важно, а что — фантики...

— А если после смерти все же окажется, что ничего нет?

— Ну, во-первых, в таком случае это вас тогда вол­новать уже не будет, а во-вторых, вы просто проживете красивую и хорошую жизнь, оставив о себе добрую па­мять. А вот если окажется, что со смертью ничего не кончается, тогда как? Как это по-английски? «Упс!» По нашему: «Ой!» Я бы даже сказал: «Ой-ей-ей!» Но со смертью ничего не заканчивается, Джеймс. Уж в этом-то я даю вам слово. Смерти нет.

— Как же нет, когда я вижу ее каждый день?!

— Что вы видите? Как душа переодевается? Когда женщина носит под сердцем ребенка, верит ли эмбрион в «жизнь после рождения»? Ведь для него там все так разумно и даже идеально устроено... Представьте, какой для него ужас даже в кошмарном сне увидеть это обре­зание пуповины, связующей его с родным домом... А ведь какие-то «негодяи» рано или поздно обрежут эту пупо­вину, вот в чем «беда»... И это — неизбежно... Да еще и ра­доваться этому будут: «Сын родился!»

— Как у вас все это получается? — не удержавшись, улыбнулся я.

— Что «это»?

— Ну... так все это видеть?

— «Для читающих Библию нет вопросов, для не читающих — нет ответов». Ну, и вопрос «чистого взгляда».

— А это что? Еще одна концепция?

— Нет, это уже результат «концепций». Я же говорю вам, Джеймс: христиане — это умные, сильные и веселые люди. Скорее, даже оптимисты, несмотря на все случа­ющееся с ними. Если ты доверил свою жизнь Богу, то все, происходящее с тобой, воспринимаешь уже не как беду, а как тренировку, вразумление или тот замысел, который ты пока понять не можешь, но до тех пор, пока его тебе не объяснят, терпеть надо. Христиане — это те, кто не только верит в Бога, но и верит Богу. И больше, чем самому себе. Поэтому у них все и получается. «Если с нами Бог, то кто против нас»,— говорили древние.

— Тогда почему же от Него отходят не только люди, но и ангелы?

— Свобода,— вздохнул он.— Неправильно понимае­мая свобода и право выбора. Ведь свобода не имеет ни­какого отношения к идее коммунистического «обезли­чивания». Свобода — это право на неравенство. Это ответственность. И это — выбор. Бог знает прошлое, бу­дущее и настоящее, но дает нам священное право выби­рать самим. И все равно знает, что будет. А мы в мил­лионный раз все пытаемся Его обмануть, спрятаться или доказать свою «самостоятельность». Все это так смешно, потому что мы и так имеем это право выбора, а значит, и свободы. У Бога для нас нет «предопределенности», все куда проще. Он просто знает будущее. Выбираем мы, а Он просто уже знает. Вот вы знаете, что Колумб от­крыл Америку? Как прожила свою жизнь королева Ели­завета и какие она принимала решения? Что написал

Шекспир? И вам было бы смешно, если б кто-то обвинил вас в том, что вы принудили их сделать это. Жизнь не статична, Джеймс. Кто-то из великих сказал: «Когда я перестаю молиться, со мной перестают происходить случайности и совпадения». Понимаете? Бог дает нам шансы. Он словно каждый день открывает перед нами новые двери, а мы уже выбираем: входить в них или нет. И каждый день меняем историю, меняем будущее...

— Но мне не нравятся эти слова: «рабы Божьи». Тут сложно не взбунтоваться, требуя свободы! Я не хочу быть ничьим рабом!

— Так и Бог не хочет быть рабовладельцем. Это от­голосок Ветхого завета, принуждение законом и «страха Божьего». Раб, как известно, подчиняется хозяину из страха перед наказанием. И это — первая ступень. Вто­рая — «страх наемника». Наемник работает за плату и бо­ится потерять ее. В нашем случае эта «плата» — Царство Божие. Хороший «страх», но недостаточный. Есть еще и третий «страх». Страх сына. Он и так знает, что на­следует от Отца все, но не хочет Его огорчать. Не по приказу, не из боязни потерять наследство, а потому, что любит... Не хотите быть «рабом», Джеймс,— будьте сы­ном. «Кто познал Бога, тот стремится не в рай, а к Богу». Вот потому-то я и отдал Ему свою свободу. Истинно твое только то, что ты можешь отдать. Я — свободный человек, потому и решаю сам, кому и зачем отдавать принадлежащее мне. Платон как-то сказал: «Свобода нужна человеку для его возвращения на звездную роди­ну». Я очень хочу вернуться на родину, Джеймс. К Отцу. Это мое право выбора и моя свобода. Другая мне не нужна. «Свобода — с кем»? «Свобода — от чего»? А моя вера — это мои силы на этой дороге. «Вера» переводится как «вар», «жар», «кипение», если угодно. Это как топ­

ливо для мотора... Так что все очень просто. Я иду по этой дороге, и когда ко мне приходят, спрашивая, как пройти дальше, я думаю, что бы делал на их месте, и от­вечаю... Вот теперь вы знаете, кто мы, чем здесь зани­маемся и о чем мечтаем.

— А... Что бы вы делали на моем месте?

— Пошел бы в трапезную,— сказал он.— Вы ведь так ничего и не ели со вчерашнего дня. А мы как раз по­спели к трапезе... У нас замечательный повар, Джеймс... Мы ведь уже пришли, вы разве не заметили? Я говорил: это озеро очень маленькое... Спасибо, что составили мне компанию.

— Ну... Если хотите... Можете попросить меня еще...

хм-м... проводить вас... как-нибудь........... И поговорить со

мной. Я не против.

— Спасибо вам, Джеймс,— с легкой улыбкой ответил он.— Мне приятно это слышать.

...Джентльмен всегда готов оказать услугу другому джентльмену. В целом я был доволен собой в этот раз...

А вечером на меня было совершено нападение. Ко­нечно, при желании можно подобрать другое название для этого события, но по моему личному мнению, это самое подходящее определение для описания этого ве­чера.

Какой-то огромный, черный, волосато-бородатый че­ловек ввалился в мою комнату-келью и заревел таким басом, что даже стекла в окнах задрожали:

— Э-э! Дарагой! Почему тебя прячут?! Почему сам прячешься?!

— Простите, сэр... Вы кто? — опешил я.

— Ираклий я. Маргиани. Князь! — Проревело это чу­довище и стянуло с абсолютно лысой головы огромную

мохнатую шапку (позже я узнал, что она называется странным словом «папаха»).

На всякий случай я встал (все же титул этого дика­ря пока не был официально доказанным самозванством) и как можно вежливее спросил:

— Я искренне польщен, но так как мы не представ­лены, то хотелось бы...

— Вах! — возмутился он.— Какое «представление»?! Оглянись, дарагой! Где мы?! Кто мы?! Что творится?! А?! Такой тарарам кругом! Если ждать, пока нас кто-то кому-то представит, одичаем, как волки! Забудь, доро­гой! Это в Петербурге был этикет-шмитикет. А здесь — просто хорошие люди, да?

Меня крайне покоробило это его панибратское «ты­канье», но, старательно сохраняя национальную выдерж­ку, я все же нашел в себе силы представиться как мож­но вежливее:

— И все же это будет не лишним... Мое имя — Блейз. Джеймс Блейз. Английский журналист.

— Замечательно! — неизвестно чему обрадовался князь.— Англичанин! Журналист! Да еще и Джеймс! Вот тебя нам и не хватало, дорогой! Собирайся, пошли!

— Куда?!

— Как куда?! К нам, канэчно! Стол накрыли, мясо приготовили... Вина нет... Не достать здесь вина, дорогой, уж не обессудь. Мы здесь у местных крестьян самогон раздобыли. Купец Пружинников — пройдоха! — где-то изыскал и за бешеные деньги купил. Маладэц, да?!

— Простите, сэр, но я не пью.

— Маладэц! — еще больше обрадовался князь.— И я не пью! А кто пьет?! Отец Иосиф узнает — рассердится. Зачем огорчать? Так посидим! А уж если этот Ванечка проведает... Никому не скажу, тебе одному скажу: князь

Маргиани никого не боится, но этот Ванечка... Откуда он все знает, а? Как он знает?! С ним говорю, а он слов­но всю жизнь мою рядом провел. Я его спрашиваю: ска­жи мне, уважаемый, кто тебе сказал? Как ты все узнал? А он в меня пальцем тычет и говорит: «Уж мне-то из­вестно, а Бог про тебя куда больше моего знает. Не стыд­но будет?» Я как себе это представлю... Слушай, стыдно! Так что собирайся, дорогой, пойдем! — как-то нелогично закончил он.

— Да куда?! Зачем?!

— Сидеть будем. Пить не будем. Есть не будем. Го­ворить будем. Песни петь. Не хочешь петь? Не будем! Ты, главное, собирайся!

Признаюсь, мне стало даже любопытно. Дел у меня на сегодняшний вечер все равно не было, а упустить возможность узнать дикий мир России, так сказать, «из­нутри» было бы глупо. У меня накопилось много воп­росов. Теория, как оказалось, разительно отличалась от практики. А этот грубоватый, но забавный дикарь был явно болтлив и прямодушен. Нет, упускать такой шанс не стоило.

— Что ж, сэр... Я принимаю ваше приглашение,— сказал я.

— Вот и отлично! — обрадовался князь, вновь нахло­бучивая на лысину свою огромную «папаху».— Идем, дорогой! Хорошая компания, хороший стол, хорошая беседа... Как еще вечера коротать?!

Признаться, у меня были некоторые сомнения, что он несколько преувеличивает и по поводу «хорошего стола» и по поводу «хорошей компании»... Я не подозре­вал — насколько!

В одном из домишек за стенами монастыря, где расселяли паломников, был накрыт длинный, грубо

сколоченный стол. Описать то, что на нем было выстав­лено, невозможно, ибо в английском языке просто нет слов для передачи сути и вкусовых гамм этих, если так можно выразиться, «кушаний». Во-первых, здесь было несколько видов засоленных и замаринованных грибов! Грибов! Во всем цивилизованном мире этот «подножный корм» брезгуют собирать даже бродяги и бедняки, а у русских, оказывается, существуют десятки, если не со­тни рецептов их приготовления. Более того, они их со­вершенно искренне любят! Но сразило меня на повал не это. Вы не поверите, сэр, но даю вам слово джентльмена, что это чистая правда: они солят и маринуют огурцы! Да-да! Вы где-нибудь слышали о соленых огурцах?! По­сле этого даже такой парадокс, как «квашеная капуста» с клюквой и моченые яблоки с брусникой, уже не так сильно травмировал эстетику моего вкуса. Ведь есть же страны, где едят жареную саранчу, есть страны, где едят лягушек... А есть страна, где едят соленые огурцы!.. Коп­ченая рыба, картофель «в мундире», соленая сельдь, реп­чатый лук, сало, хлеб грубого помола, чеснок, жирней­шая и острейшая похлебка под названием «тройная уха», груда пирогов со всевозможными начинками — у этих русских очень крепкие желудки, сэр! И все это они на­зывают не обедом или ужином, а странным для данного момента словосочетанием «что Бог послал».

Что же касается «компании», то она была весьма под стать «столу». Плечистый и рослый купец, нервического вида студент и толстощекий, хитроглазый субъект неоп­ределенного рода деятельности с супругой. Вот супруга его заинтересовала меня куда больше всех остальных персонажей этого «застолья», вместе взятых, вместе с их трудноперевариваемым «что Бог послал». Это была та самая девушка, которая привлекла мое внимание

утром, и знакомству с которой помешал чудак-юроди­вый.

Вблизи она казалась еще соблазнительней. Статная, рыжеволосая, зеленоглазая — она входила в откровен­ный диссонанс со своим неказистым коротышкой-мужем... Что предоставляло мне дополнительные на­дежды.

Князь представил мне собравшихся. Купца звали Са­велий Пружинников, студент носил фамилию Кольцов, а супругов Стрельниковых звали Яков Петрович и Зи­наида Григорьевна.

— Блейз,— представился я в ответ.— Джеймс Блейз. Британский журналист.

— Так это, значит, вас прячет от нас настоятель? — с любопытством посмотрела на меня красотка.— И что же в вас такого таинственного, господин журналист?

— Почему прячут? — удивился я.— Никто меня не прячет. Просто я попросил о постое на время, и они...

— Ну-ну,— усмехнулся в густые усы Пружинни-ков.— Чтоб сам отец Иосиф дожидался вас битый час у входа в монастырь?! Рассказывайте... Последний раз такое было, когда сюда сам Иоанн Кронштадтский при­езжал. Я как раз из Мурманска в Петербург возвращал­ся, так что самолично ту встречу наблюдал. А теперь вот вашу сподобился... Простите, но дежавю какое-то... А Ва­нечку так и вовсе даже калачом за монастырские ворота не выманишь: для него вне монастыря и мира-то нет... Что-то вы недоговариваете нам, почтеннейший... госпо­дин журналист.

— Я говорю то, что соответствует действительно­сти,— сухо осадил я наглеца, посмевшего усомниться в правдивости моих слов.— Вы сомневаетесь в моей чест­ности?!

— Вах! — воскликнул князь, загремев стаканами.— Ну куда вы спешите, господа? Вопросы — ответы, а еще ни одного тоста, ни одного дружеского слова! Так за столом не сидят! Так за столом мучаются! К нам приехал доро­гой гость из далекой Англии, а вы его бросились допра­шивать, как в околотке! Не радушно это, Савелий Игна­тьевич! Не гостеприимно! Вы простите великодушно наше любопытство, дорогой Джеймс. Признаться, мы все были немало удивлены таким вниманием к вашей персоне со стороны отца Иосифа, вот и не удержались от расспросов. Вы просто еще не понимаете в чем дело, потому не понимаете и нашего любопытства. Отец Иосиф самый удивительный человек, которого я встре­чал в своей жизни,— честью клянусь! Не знаю, как ос­тальные, а мы с Савелием Игнатьевичем, уже не первый и не пятый раз встречаемся здесь, приезжая к старцу... Но, признаться, в этот раз я испытал нечто вроде рев­ности! Вот мы и решили заполучить вас к себе, чтобы вы утолили наше любопытство... Но это — потом... Сна­чала я предлагаю поднять эти кубки за...

— Оставьте ваше велеречие, князь,— вздохнул Пру-жинников.— Какие уж тут «кубки»... Хорошо хоть ста­каны нашлись... В стране черт-те что, скоро опять на глиняные кружки перейдем... Знали бы вы, сколько я за этот паршивый самогон выложил: я в Париже столько за «Вдову Клико» не платил. Кто мог представить...

— Э, зачем пессимизм? — князь ловко наполнил ста­каны из огромной многопинтовой бутыли.— Мужчине не к лицу! Беды приходят и уходят, а мы остаемся. Зачем беду с собой нести? Пережил — выбросил! Не пережи­вайте вы так, Савелий Игнатьевич — наживете еще това­ра. Голова при вас, опыт тоже, а деньги — дело наживное. Из Петрограда ноги вовремя унесли — и то хорошо. Там

сейчас и этого самогона нет. Там сейчас вообще ничего нет. И нас нет. За последнее и предлагаю выпить.

— Благодарю вас, но я уже говорил, что не пью,— повторил я и отодвинул стакан.

— Достопочтенный сэр,— неожиданно на чистейшем английском языке обратился ко мне князь.— Как предста­витель нации, чтящей свои традиции, вы просто не мо­жете игнорировать уважение к национальным традициям других народов. Мы ведь вам не языческий обряд про­вести предлагаем, в конце-то концов. Наше общество мо­жет показаться вам странным с первого взгляда, но не спешите делать поспешные выводы. Я — потомок древне­го и весьма знатного рода, и, поверьте, не пью с кем по­пало. Более того: я очень редко с кем пью. В России, как и в моей родной Грузии, застолье — символ взаимного до­верия, повод для объединения, приглашение к знакомству душевному, а не светско-поверхностному...

— Дело не в этом, дорогой князь, на столь же чис­том английском возразил ему купец.— Просто господин журналист еще слишком молод и потому излишне ще­петилен. Это для нас, стариков, суть важнее формы... К тому же он не знает Достоевского, говорившего: «Не смотрите, что делает русский, смотрите, к чему он стре­миться». Господин Блейз не может знать, что и вы, и я, грешный, исколесили практически весь мир, повидали разные культуры и прекрасно знаем, что и в Объединен­ных Королевствах пьют не меньше чем в России... А с уче­том «сухого закона» последних лет у нас в стране, то куда больше... Дело не в спиртном. Дело в брезгливости, верно, господин Блейз?

В английском боксе это состояние называется «гро-ги». В переводе на русский нечто вроде «как пыльным мешком по голове»...

Я молча взял стакан, и собрав все мужество в кулак, осушил его содержимое до дна... Это был неплохой вис­ки, сэр, но какой же он был крепкий!...

Кто-то заботливо сунул мне в руку тот самый пре­словутый соленый огурец, и я пал в своих глазах окон­чательно... Как сквозь туман я услышал, как Стрельни­ков спрашивает жену:

— Душа моя, я не силен в языках, ты знаешь... Рас­скажи, чем они его так проняли, что мальчишка аж ста­канами глушить начал?

— Если взять суть,— задумалась рыжеволосая красот­ка,— то ближе всего будет смысловой эквивалент: «Ты меня уважаешь?» Бедный мальчик действительно совсем недавно в России и еще незнаком со всеми оттенками азиатской хитрости и коварства...

— Простите? — повернулся я к ней.

— Не поддавайтесь на провокации, господин Блейз,— ослепительно улыбнулась она.— Эти два хит­реца просто хотят напоить вас, чтобы узнать, почему отец Иосиф проявляет в вас столько участия. Вы пло­хо осведомлены, каким уважением в этих краях поль­зуется этот игумен, поэтому не понимаете причин нашего любопытства. Но ведь в хитростях нет надо­бности? Вы нам и так раскроете эту маленькую тайну, правда?

— Даю слово чести, что не понимаю, о чем вы говорите,— с трудом восстановив дыхание после «русско­го виски», признался я.— У меня задание от редакции: описать и проанализировать происходящие в России со­бытия. Я просто ехал в Петроград. Едва не замерз... Ус­лышал колокольный звон... Они встретили меня... Я сам удивился, предполагая, что они принимают меня за кого-то другого... Все это было очень странно... Если вам все

это кажется таким же странным, как и мне, то я понимаю ваше любопытство...

— Крепкий орешек,— задумчиво глядя на меня, про­изнес Пружинников.— Ничего, самогона много... Как ду­маете, князь, трех литров нам хватит?

— Хватит,— уверенно сказал Маргиани.— Через час он признается даже в том, что он английский шпион.

Неверной рукой я попытался нащупать засунутый за ремень брюк пистолет, но князь уже крепко и друже­любно обнимал меня:

— Только не обижайтесь на наши шутки, дорогой! Мы грубоваты, но искренни в своем расположении к вам. Мы вам верим. Увы, Савелий Игнатьевич, похоже, мы попали пальцем в небо и происходящее лежит вне нашей логики. Отец Иосиф знает что-то, чего мы знать не можем... Понимаете меня? Может быть, этому маль­чику суждено так красочно описать весь происходящий в России ужас, что эти чертовы союзнички наконец-то пришлют долгожданную помощь...

— Сомневаюсь,— покачал головой купец.— Когда это Англия или Штаты упускали возможность подло­жить России свинью? Сколько раз мы спасали Америку и проливали кровь за интересы Европы и Англии? А они хоть раз сдержали свои обещания? Они как желудок: вчерашнего добра не помнят. Если внимательно при­смотреться к истории, то окажется, что не татары или поляки нанесли наибольший ущерб, а как раз «союзнич­ки», к которым мы все с распростертыми объятиями лезем, как подгулявший лапотник на чужой свадьбе... Не обольщайтесь, князь, они не помогут. Во-первых, им выгодно ослабить главного конкурента (а Россия — мировой лидер как в людских ресурсах, так и в природ­ных, чем всех и раздражает). Во-вторых, им просто

выгодно единолично воспользоваться плодами уже вы­игранной у немцев войны. А в-третьих, они, историчес­ки наделали нам столько пакостей, что настоящими со­юзниками сами быть не смогут. Прав был покойный государь: «У России есть только два союзника: армия и флот». Я бы, правда, добавил Церковь. Государство без идеологии — навоз, сор, «поле дураков» из детской сказ­ки. У нас всегда поднимались в атаку «за веру, царя и Отечество»... Все отняли... За что сражаться?

— Страшно не это, Савелий Игнатьевич,— задумчиво покрутил ус Маргиани.— С каждым из государств в от­дельности можно договориться — на это существует дип­ломатия... Но они не помогут нам по другой причине. Им просто не позволят. Мы стоим на пороге самой страшной за всю историю мира войны. Вспомните пророческие слова Достоевского. Международные торгаши развязыва­ют самую грандиозную аферу всех времен и народов. Им не нужна монархия. Там, где есть монархия, есть хозяева страны, а значит, интересы капитала страдают. А на сме­ну этой бунтующей голытьбе придут те, кто с удоволь­ствием и за копейки продаст это «общее», а значит — «ничейное». Вот и весь секрет этого бунта. У этого спрута нет сердца, Савелий Игнатьевич. Нет родины, нет армии, нет правительства, которое можно контратако­вать. Он называется «деньги». И победить его можно только образованностью, морально-нравственными усто­ями... А какие сейчас у нас... устои...

— Вы наивны, как ребенок, князь! — пылко восклик­нул Пружинников.— Сколько мы с вами говорили об этом, а вы все никак в толк не возьмете... А ведь вам-то, полковнику контрразведки...

Я поперхнулся непрожеванным огурцом и закашлял­ся. Маргиани любезно постучал меня по спине:

— Да не переживайте вы так, дорогой. Да, полков­ник, да, контрразведки... И что с того? Увы — бывший... Или вы считаете, что из Грузии Багратионы не выходят? Царицы Тамары там не правят и Руставели свои поэмы не пишут? Не берите в толк. Кого интересует, чем вы сейчас здесь заняты, господин журналист... Соединенные Королевства — все же наши союзники, а в России сейчас посерьезнее заботы есть. Вы смотрите, слушайте, запи­сывайте. Никто за рубежом еще не понимает, что про­исходит здесь. И, боюсь, еще долго не будет понимать, принимая «события в России» за «русские события»... Давайте я лучше вам еще самогончика налью. Сейчас вам это не помешает... Извините, что перебил, Савелий Игнатьевич. Что вы говорили?

— Я, как человек торговый, привыкший иметь дело с цифрами, принимаю только факты, факты и ничего, кроме фактов. Посудите сами: Теодор Герцель предло­жил идею сионизма. Клан Ротшильдов начал активное финансирование этой идеи. Я не знаю, как там детально обстоят дела со знаменитыми «протоколами Сионских мудрецов», но, судя по происходящим в мире событиям, на подделку это не похоже. Президентом США был под­писан законопроект о передаче печатания денег в част­ные руки. И как вы думаете, какие банковские дома по­лучили это уникальное право? Денег уже выпущено столько, что, по сути, они уже ничего не стоят, а будет еще больше, потому что глупцы за них все равно про­дают и покупают. Представьте: сидим мы с вами, печа­таем деньги и вдруг нам приходит мысль: а не купить ли нам Африку? И печатаем столько миллионов, сколь­ко запрашивают аборигены за контроль над своей стра­ной. Они получают кучу никчемной бумаги, а мы — ресурсы целой страны. Да любой крестьянин, владеющий

садом и огородом, по факту богаче банкира, у которого только и есть, что огромное количество «нулей» в банке. Потом эта афера раскроется, но по закону-то все будет принадлежать уже новым хозяевам! Целые страны! И поди докажи... Мы наблюдаем за самой грандиозной аферой в истории человечества: попыткой не завоевать, а скупить весь мир. А ведь не «доллар» и не «фунт» должны быть «валютой», а только «грамм» или «карат». Не в нашей многострадальной стране, а именно в Шта­тах было положено начало самого страшного преступле­ния против человечества. Наша «революция» — только начало освобождения поля для новых игроков. Все эти «коммунизмы» и «демократии» — просто дымовая завеса для кучки банкиров, мечтающих о мировом господстве. Они купили «печатный станок», теперь подготавливают мир к «распродаже». Вот и весь секрет. Из разных стран в Россию хлынули агенты влияния, наделенные правом неограниченного финансирования (деньги-то все равно ничего не стоят, а принесут землю, произведения искус­ства, ресурсы). Вас не удивляло, почему девяносто про­центов руководства «Советов» — евреи? Они прикрыва­ются лозунгами о «свободе, равенстве и братстве», но факты, цифры, статистика свидетельствуют о другом. Идет банальный передел собственности, а проще говоря — грабеж. И рабочие с крестьянами не получат на этом «празднике Пурим» ничего. Наши «маньки» и «ваньки» попросту не знают ни историю, ни Библию, и вот в этом как раз наша вина. Мы думали, что мы удержим, справимся, а народ... Народ — быдло, куда ему что-то объяснять и чему-то учить... И вот теперь оказа­лось, что не справились. И нас вырезают, словно ба­ранов. Вырезает кучка беспринципных негодяев, которые обладают достаточными деньгами, чтоб про­

плачивать наемников и проводить глупейшую, но дейс­твенную среди необразованных масс агитацию. Что пер­вым делом приказало Временное правительство, придя к власти? Князь Львов отдал приказ уничтожить «Про­токолы сионских мудрецов». У них что, дел важнее на тот момент не было? Исключительно масонское прави­тельство, почему-то называющее себя «демократи­ческим», пожирается кучкой никому не известных «большевиков», почти поголовно состоящих из евреев-эмигрантов: это в каком страшном сне могло такое при­грезиться в православной России?! Это же бред. Это... дурной сон... Но это — факты и статистика... Впрочем, об этом вы вряд ли будете писать, господин журналист?

— Не буду,— признал я.— Один мой знакомый (весь­ма высокопоставленный человек в нашем правительстве) как-то сказал: «У нас нет антисемитизма, потому что мы не считаем евреев умнее себя». Может быть, вы в чем-то правы — не знаю... Но ответьте мне вот на какой вопрос: «А где же были вы?!» Их же — горстка. Тысяча, ну две... Перед отъездом из Лондона я встречался с человеком, который только что вернулся из России и слышал, как хвастался господин Троцкий: «Мы добились в Петро­граде такой власти, что если прикажем завтра выстро­иться всем жителям города на Марсовом поле для получения розог, то девяносто процентов покорно вы­строятся в очередь для порки, а десять процентов при­несут справки, освобождающие их от наказания по при­чине слабого здоровья». Так какой же дурак из ваших бывших союзников захочет вмешиваться в заведомо проигрышную партию? Вы бы стали?

— Уел он нас, Савелий Игнатьевич,— грустно сказал Маргиани.— Мы и впрямь слишком привыкли говорить и совершенно отучились действовать. Вот за нас и ре­

шают... Государство всегда договаривается с государ­ством. А кто сейчас власть в России? Увы, эта банда... А мы даже не можем сориентироваться, за какую Россию нам сражаться.. Царь отрекся... Временное правитель­ство себя уже показало... Вот и бьют нас по одиночке... Мы проигрываем Россию, господа... И я дорого бы дал сейчас за ответ на извечный русский вопрос: «Что де­лать?»

— А вы — умный,— неожиданно накрыла мою руку своей ладошкой Стрельникова.— Не ожидала от вас. Та­кой молоденький... Но ошибиться в человеке в лучшую сторону всегда приятно, не правда ли?

Я покосился на ее мужа. Толстяк был увлечен пожи­ранием копченого судака, и этот увлекательный процесс поглощал все его внимание.

Осторожно я пожал холодные, ухоженные пальцы рыжеволосой кокетки:

— У меня еще много разносторонних талантов, леди...

— Я в этом не сомневаюсь,— заверила она, не торо­пясь убирать руку.— Признайтесь, вы же не только жур­налист, а? Это было бы так романтично...

— Увы, но я всего лишь журналист,— вздохнул я.— Хотелось бы вас заинтриговать куда более роман­тичной историей, но честность мне дороже бахвальства. Я всего лишь тот, кто сумел убедить хозяев газеты вы­делить мне сумму для этой поездки и написания серии репортажей. Им это принесет доход, а я, возможно, про­славлюсь... Неужели от этого я падаю в ваших глазах?

Она осторожно высвободила свою руку из моих пальцев и, явно потеряв ко мне интерес, рассеянно кив­нула:

— Может быть, может быть...

— Ну, если я стал для вас неинтересен, то, может быть, вы расскажете мне про это странное место. Я ни­когда прежде не бывал в монастырях...

— Я тоже,— призналась она.— Мы с мужем здесь случайно, проездом... Вы лучше расспросите князя или господина Пружинникова — они здесь частые гости... Савелий Игнатьевич, ваш гость интересуется, чем при­влекательно это место. Вы с князем лучше осведомлены, не просветите господина журналиста?

И отвернулась, делая вид, что увлечена чем-то на другом конце комнаты.

— Монастырь? — переспросил Пружинников.— О, это очень старая и весьма известная обитель. Его осно­вали еще ученики Александра Свирского...

— Кто это?

— Это один из самых известных русских святых. Его монастырь — явление уникальное даже для мирового масштаба. За всю историю человечества Бог являлся на землю в виде Святой Троицы лишь дважды: Аврааму у Маврикийского дуба и преподобному Александру, ко­торый в ознаменование этого события и построил мо­настырь, знаменитый впоследствии многими чудесами. Кстати, большевики, придя к власти, первым делом по­хитили мощи святого. Знали, подлецы, что это может быть своеобразным знаменем для объединения... А мо­жет, просто боялись, бесы... Вот двое его учеников и пос­троили эту обитель. Место здесь тихое, уединенное, для молитв и пустыннической жизни лучше и не сыскать... Только все равно горя пришлось хлебнуть. И поляки ее жгли, и шведы... А вишь, возрождается, как цветок вес­ной, пробиваясь сквозь песок и камни... Родник здесь есть, освященный и пользующийся славой исцеляющего. Да вы, наверное, его видели там, на горушке. Он и зимой

не замерзает... Но главное — монахи... За других не ска­жу, а лично я люблю здесь бывать. Отец Иосиф — мой духовник..

— И мой! — горделиво вставил князь.

— А что такое «духовник»? — уточнил я.

— Ну, что б понятней было, урежем это слово до «наставника». Хотя молитвы его за духовных детей я бы не назвал менее ценными, чем его наставления... Вам сложно это понять, господин журналист, но эта оби­тель лично для меня как прообраз всей России. Рас­положенная в суровом, труднодоступном месте, она хранит свои заветы, свою историю — то великую и мис­тическую, то страшную и трагичную, но все время возрождается... Здесь живут удивительные люди, при­нимающие всех, приходящих к ним с добром. А над ними так часто смеются, не понимают и иногда нена­видят, потому что они являются противоположностью безумия мира и не ценят его ценностей. Жить здесь тяжело, но как же сюда хочется возвращаться раз за разом... Понимаете?

— Пока не очень,— признался я.

— Ну и не важно,— махнул рукой Пружинников.— Зинаида Григорьевна, голубушка! Сделайте одолжение: спойте нам что-нибудь, а? У вас это так чудесно полу­чается... А то мы что-то за разговорами о бытности на­шей совсем в тоску ударились..

— Да! — горячо поддержал его князь.— И я прошу! Очень прошу!.. Не зря же мы с таким трудом этот инст­румент изыскали! — И он вытащил откуда-то из угла припрятанную гитару.

Стрельникова не стала просить себя дважды, пробе­жалась пальцами по струнам, проверяя мелодичность, и тихим, проникновенным голосом, запела:

— ...Голубые, как небо, воды, И серебряных две руки. Много лет — и четыре года: Ты и я у Москва-реки. Лодки плыли, гудки гудели, Распоясанный брел солдат. Ребятишки дрались и пели На отцовский унылый лад... Трудно и чудно — верность до гроба! Царская роскошь — в век площадей! Стойкие души, стойкие ребра, Где вы, о люди минувших дней?! Где вы, о люди минувших дней?..

...Ее слушали затаив дыхание. Голос у нее и впрямь был удивительный: мелодичный, чувственный, проника­ющий до самого сердца...

— ...На ревнителей бога Марса Ты тихонько кривила рот. Ледяными глазами барса Ты глядела на этот сброд. Был твой лик среди этих, темных, До сиянья, до блеска — бел. Не забуду, а ты не вспомнишь -Как один на тебя глядел... Трудно и чудно — верность до гроба! Царская роскошь в век площадей! Стойкие души, стойкие ребра, — Где вы, о люди минувших дней?! Где вы, о люди минувших дней?..*

Дождавшись, пока смолкнут аплодисменты, я все же предпочел вернуться к интересующей меня теме и спросил:

— А что за сумасшедший живет здесь? Он же не

* Здесь я позволил себе совместить два стихотворения Марины Цветаевой, написанные в 1917 и 1918 годах. Да простят мне ревни­тели ее творчества, но мне они показались на редкость созвучными по настроению и музыкальности для этой «песни». Надеюсь, читате­ли не будут на меня в обиде за эту вольность...

монах... Он не опасен для окружающих?

— Ванечка? — удивился Пружинников.— Он не сума­сшедший. Он — юродивый.

— А в чем разница? — не понял я.

— Юродивый добровольно «облекается» в «сумасше­ствие»,— пояснил купец.—Христианство ведь, по сути, безумие перед жаждой этого насквозь прагматично-ма­териального мира. А привязанность к деньгам и страс­тям, в свою очередь, безумие перед миром христианства. А Ванечка... Много лет назад он беспробудно пил. Не знаю, что у него там случилось, но опустился он до та­кой степени, что как-то раз, в прямом смысле «себя не помня», оказался у ворот монастыря — пьяный, босой, в последней стадии алкогольного бреда... Отец Иосиф нашел его у родника, почти окоченевшим. Долго выха­живал, говорил с ним, молился... Так он и остался при монастыре. Причем ровно в том виде, в котором его ста­рец и нашел. Не пожелал менять вид внешний... Вот только что-то с ним произошло...

— Понятно что: свихнулся после белой горячки,— впервые подал голос молчавший доселе студент.— Вы его глаза видели? Разве у нормального человека такие глаза бывают? Не говоря уже о его выходках...

— Все может быть,— даже не взглянул в его сторону Пружинников.— Да вот только... Не встречал я больше таких людей. Ни как отец Иосиф, ни как Ванечка... Я ведь когда первый раз совершенно случайно здесь ока­зался... Сделка у меня уж больно удачная была. Немнож­ко смухлевать пришлось — как без этого? — но зато весь­ма, весьма прибыльная... Возвращаясь из Мурманска, сюда завернул, на радостях немало денег в церковный ящик запихал, да уже собрался обратно поворачи­вать, когда у самых ворот на меня этот Ванечка и набросился — словно собака цепная!.. «Ты,— кричит,—

от Бога или от черта откупиться задумал?! Не выйдет! Эти деньги погубят тебя на том свете больше, чем на этом!» Я аж опешил. «Почему?» — спрашиваю. «Да пото­му что взятка святым там строже карается, чем взятка земным властителям! Ты что, от страха своего за безза­кония решил деньгами откупиться? Или земными бла­гами Царствие Божье купить удумал? А сколько ты за­платишь за жизнь вечную? А ну вон отсюда, меняла неопытный! Хочешь своими деньгами наш дом прокоп­тить? Не выйдет! Храм на нечистые деньги не строится! А нам и тем паче такая пакость в рот не полезет! Себе оставь!» Не помню, как я тогда до Петербурга доехал. Месяца два словно в горячке лежал. Потом схватил че­модан с дорожными пожитками, и — сюда! Уже без денег. С извинениями. Ванечка даже виду не подал, что узнал меня... Хотя узнал — я это видел... Знаете, господа, мо­жет, я глупость скажу, но мне кажется, что он нарочно на себя тот «негатив» берет, который отец Иосиф дол­жен бы народу разъяснять... Ну, словно бережет своего спасителя от слов неласковых и обличающих... Я потом много про юродство думал. Юродивый, он ведь по сути своей агрессивен — никогда вам это в голову не прихо­дило? Он балансирует на очень опасной грани... Он — как иголка в мягком, удобном кресле. Хочет человек свой зад с комфортом в религию на отдых душевный при­строить; зажиревшую душу как на отдыхе в Баден-Баде-не полечить да понежить, а тут... такое... Я как-то поду­мал: а ведь в годы гонений юродивых и не видно почти, а? Они появляются тогда, когда в религии все тихо, чин­но, спокойно... и тем опасно. Они словно берут на себя страшный грех осуждения ближнего... чтобы его спасти. А этого никто не любит. Потому они постоянно и биты бывают... Увы...

— Ой, а как мне стыдно нашу первую встречу вспоми­нать — сил нет,— признался Маргиани.— Я ведь восточ­ный человек. Кровь горячая, шальная... Часто и слуг сво­их не только обижал, но и поколачивал, да и подчиненным доставалось... Вернее, я-то тогда и не думал, что «оби­жаю». Даже в голову не приходило. По роду положено, по статусу... Но по привычке и этот грех «гневливости» исповедовал... А тут такое случилось... По долгу службы я не раз в этих краях бывал, иногда и в монастырь заво­рачивал, коль время было. Тогда меня этот Ванечка очень раздражал: грубый, непочтительный, босой — не человек, а одна срамота... И вот выхожу я как-то с исповеди, а он ко мне бочком-бочком, и завел волынку: «...исповедь и покаяние — разные вещи, исповедь и покаяние — разные вещи, исповедь и... » Я раз ему сказал убраться, два, тре­тий раз повторил... Потом нагайкой по спине перетянул, чтоб место свое не забывал... А он сбоку — как прилип и тянет свое: «...исповедь и покаяние — разные вещи»... И тут, господа, словно ведром меня накрыло: ничего не помню! Ярость такая охватила, что... Очнулся, а Ванечка этот, в своей крови буквально плавает, весь в синяках, переломанный, но из последних сил шепелявит: «...испо­ведь и покаяние — разные вещи... » А невдалеке отец Ио­сиф стоит и молча так на меня смотрит... Вах! Так стыдно стало: не будь на монастырском дворе — сразу бы застре­лился! Схватил я этого дурня избитого в охапку, ору: «Прости меня!», а он уже и глаза закатывает... Что со мной тогда было: словами не передать... Я в тот миг все бы отдал, лишь бы босяк этот не помер. Дворец бы отдал! Коня отдал! А если б и миг безумия моего стереть можно было — и жизнь бы отдал! Схватил его на руки, в свою комнату тащу, а сам в таком ужасе, словно труп после преступления прятать несу. Кроме «прости, прости», ни­

чего и сказать не могу. А он мне в ответ шепелявит: «...исповедь... покаяние... разные... » Вот так два месяца мы друг другу и «шепелявили», пока я его не выходил! Кто бы мне сказал, что я — князь Маргиани! — буду за бездом­ным убогим горшок выносить — на дуэль бы вызвал! А вот... сложилось. С тех пор как серчать начинаю, у меня этот горшок перед глазами и стоит... Стыдно, да... Но ис­поведь от покаяния отличать научился... Ну не подлец он, а?! — невесело усмехнулся князь.— «Покаяние»-то — это «перемена ума», значит. Так что не я ему тогда мозги со­тряс, а он мне. Ну а уж исповедь мою тогда сам отец Иосиф принял. Он, кстати, тогда к Ванечке и не заходил — меня смущать не хотел... Или доверял... Не знаю... А Ванечка мне потом в нос дал,— неожиданно за­кончил князь со смехом.— Когда вылечился. «Это, гово­рит, чтоб ты за собой долгов не чувствовал. Квиты!» А у меня — и не поверите! — и злости нет. Кровь вытер, говорю: «Мы теперь с тобой — кровные братья. Князь и ни­щий». «Хитер ты,— отвечает,— но так тому и быть. Согла­сен». Словно мне одолжение сделал, шельмец. На том и по­мирились...

Больше выносить этот бред я не мог. Встал и вежли­во поклонился присутствующим:

— Простите меня, господа, но время позднее, а мне рано вставать. Режим. Благодарю вас за гостеприимство и приятное общество. Теперь, когда мы представлены друг другу, прошу не стесняться наносить мне ответные визиты (последние слова были сказаны исключительно для одной особы, и, кажется, она это поняла). А теперь позвольте откланяться. Всего наилучшего.

Простившись, я вышел во двор. Огромная луна си­яла так ярко, что снег искрился, словно днем. Крупные, низко нависшие звезды укрывали небо серебряным

покрывалом. Словно в этой стране снег был и под но­гами, и над головой... Или звезды... Невольно я залюбо­вался этой серебряной картиной...

Невнятное бормотание неподалеку отвлекло мое внимание от созерцания этой красоты. У самых ворот монастыря, по-прежнему босой и простоволосый, на ко­ленях стоял в снегу Ванечка и, обратившись лицом к до­роге, о чем-то горячо молился, выставив вперед руки, словно отталкивая что-то невидимое.

Стараясь не шуметь, я осторожно приблизился. Сквозь невнятное бормотание стали проступать едва различимые слова: «...время... не за себя... еще немного... пусть увидит... но не так, как я хочу... »

Снег предательски скрипнул под сапогом. Ванечка оглянулся, замолчал и поднялся на ноги.

С подозрительным любопытством после всего услы­шанного я смотрел на него. Дурак с таким же подозри­тельным любопытством смотрел на меня. Пару минут мы играли «в зеркало».

— Ну-ка, любезный... Скажи-ка мне что-нибудь... умное,— сказал я.

— Жопа! — четко и внятно сообщил мне юродивый.

— Че... Чего?!

— А чего ты от меня ждал? Истины? Ты меня со Святым Писанием не перепутал?

— Дурак! — с чувством сплюнул я.

— Вот это — мудро! — тут же склонился он в по­клоне.— Спаси Господи!

Раздосадованный на свою доверчивость, я направил­ся к себе в комнату. Вынужден с прискорбием конста­тировать, сэр, что я ошибался в своем первоначальном мнении о России. Это не страна дикарей. Это страна клоунов!..

ГЛАВА 2

От созидательных идей, Угрюмо требующих крови, От разрушительных страстей, Лежащих тайно в их основе, От звезд, бунтующих нам кровь, Мысль облучающих незримо, Чтоб жажде вытоптать любовь, Стать от любви неотличимой, От правд, затмивших правду дней, От лжи, что станет им итогом, Одно спасенье — стать умней, Сознаться в слабости своей И больше зря не спорить с Богом.

Н. Коржавин

З авидев выходящего из храма игумена, я решительно по­дошел к нему и, приветствовав кивком головы, сообщил:

— Я в вашем распоряжении.

— В каком смысле? — с любопытством посмотрел он на меня.

— Я понял, что вам будет неудобно, из вежливости, вторично просить меня об услуге и решил предложить вам свою помощь сам... Я имею в виду прогулку вокруг озера.

Топтавшийся неподалеку юродивый при этих словах демонстративно громко хихикнул, но я так же демонс­тративно игнорировал его выходку.

Я осторожно взял настоятеля монастыря под локоть и, как можно почтительней (но твердо) повел прочь, по­дальше от этих странных людей, мешавших мне полу­чить ответы на мои вопросы.

— Как журналист,— начал я,— обязавшийся предо­ставить моим нанимателям полный и правдивый отчет о России, я был бы вам признателен в освещении неко­

торых темных для меня сторон... Вчера я имел честь бе­седовать с некоторыми из гостей монастыря, и они еди­нодушно отрицают роль русских в происходящих событиях. Но они лишь выражают мнение небольшой части общества. Более чем уверен, что, например, в Пет­рограде мне была бы представлена совершенно проти­воположная точка зрения. Вот я и хотел бы попросить вас высказать свое мнение по этому вопросу... Скажем, как от представителя религиозной конфессии...

— Помилуйте, какое же православие — «конфес­сия»?! — удивился игумен.— Это вы от кого-то, мягко ска­жем — недалекого, подобное слово услышали. Так мы и до «многоконфессиональной» России докатиться можем... Православие — это основополагающая часть русской ис­тории, культуры, да и самой страны. Если это понятие подменить или размыть, то страна погибнет, а вслед за ней и государство. Я вам вчера это пытался объяснить. «Конфессии» — это представители иных религий на тер­ритории России. Вы путаете империю, объединяющую несколько стран в единое «государство», и Россию. Это губительная ошибка... То же самое касается и националь­ностей. «Многонациональ на» — империя, и это прекрасно. Но составные части этой империи принадлежат народам, как отчий дом, и нельзя отнимать у них этот дом, объяв­ляя его «общим». Это как город и квартиры в нем. Город — общий, квартиры — отцовские. «Общежительная коммуна», Джеймс, не лучшее место для проживания. Но я понял, что вы имеете в виду. Я не могу (и не имею права!) дать вам ответ от лица всей церкви, Джеймс, но я могу высказать свое, личное мнение... Хотя я могу пред­положить, какое будет мнение всей Церкви о событиях этих лет — для этого не надо быть пророком... Но если вас интересует мое личное мнение...

— Интересует,— не стал вдаваться я в тонкости.

— Это — интервенция, Джеймс,— сказал настоя­тель.— Начало самого страшного ига из всех, что были до этого в России. А может быть, и на земле. Ведь это «иго» будет губить не тела, а прежде всего души. Но самое подлое в этой интервенции, что она совершается якобы об лица России. Это не только маскирует агрес­соров (хотя сейчас они не особо и маскируются), но и де­зориентирует массы. И страшно подумать, что когда-ни­будь, лет через сто, потомков обманутых и оболганных людей будут еще и призывать к «покаянию» за эту мер­зость и подлость. И придет кому-нибудь в дурную голо­ву каяться не за свои грехи, которых у нас немало и за которые попустил Господь это иго, а за грехи палачей, сатанистов и воров. И ведь найдутся те, кто будет бого­мерзко «замаливать» их грех. И этой мерзости Бог не примет, ибо она безумна, и является прямым попусти­тельством к новой волне инородного грабежа и глумле­ния над святынями. А своего страшного греха — греха безверия, греха попустительства, греха разобщенно­сти — мы словно и не заметим. И снова его повторим. Наши предки были так крепки, потому что понимали суть христианской жизни: целостность восприятия мира. Духовное накладывает свои «координаты» на материаль­ное, и на этой «карте жизни» становятся видны и горы и пропасти. Наши отцы не разделяли свою жизнь на части: семейную, религиозную, развлекательную, поли­тическую. Для них все это было едино в их мировоззре­нии. Как христиане, они и трудились, и отдыхали, и вели семейный быт, и защищали Родину. Сейчас эти понятия разделены, и человек в работе уже совсем не то, что че­ловек на отдыхе или человек в церкви. Если уж госу­дарство, разделенное в самом себе, гибнет, как сказано

в Писании, то что говорить о такой непрочной субстан­ции, как человек? Страна наводнена уставшими, разуве­рившимися людьми. А разуверившись в одном, они при­мут совсем противоположное... Сейчас модно твердить о «демократии» как о праве большинства, но я говорил и буду повторять старую истину о том, что боль­шинство — это не только количество, но еще и вес, раз­мер, суть... «Один человек с Богом — уже большин­ство!» — как правильно подметил один немец. Да, мы заслужили это иго и мы в нем виноваты. Оно — за­кономерное следствие нашего попустительства. Мне, ко­нечно, жаль растяпу, у которого на вокзале увели чемо­дан. Но если он перед этим напился, полез в компанию к жуликам, потому что устал ехать трезвым и в прилич­ном обществе, то... Эта жалость была бы лицемерна. Бед на Руси всегда хватало. И бедности, и войн, и разочаро­ваний, но брать в помощь не Бога а беса — это, прости­те, не решение проблем. Он ведь обманет. Да, он-то как раз пообещает быстрое решение проблем, и «рай на зем­ле», и жратвы от пуза, и жизнь без войн и бед, и вооб­ще все, что хочет слышать ротозей, но чтоб понять, чем все это закончится, не надо быть семи пядей во лбу. Так что мы имеем дело с чистой воды криминалом.

— Но в организации этого бунта вы тоже вините евреев?

— Не «виню», Джеймс, а — обвиняю! И не всех ев­реев, а хорошо сплоченную банду худших представите­лей этой нации. Как священнослужитель, почитающий Писание, я с большим уважением отношусь к еврейско­му народу, но та нечисть, что беснуется сейчас на Руси,— позор как еврейской нации, так и всего челове­чества. Эти выродки хуже людоедов с далеких островов, ибо аборигены не ведают, что творят, а эти... эти пре­

красно понимают и свои цели и способы их осуществле­ния. Смотрите на факты и на статистику, Джеймс. Вам предложат много версий этих событий, но вы смотрите не на слова, а на факты и только на факты. Переворот, названный «революцией», организовали прибывшие из-за границы несколько сотен бандитов, которых можно назвать «преступной этнической группировкой». Часть прибыла с Лениным, часть с Троцким, остальные, учуяв наживу, хлынули со всех сторон, как вода в пробоины корабля... Правительство «Советов» более чем на девя­носто процентов состоит из евреев — ну какое же это «совпадение», Джеймс? Кто их выбирал в «депу­таты» — знают только они сами. Они имеют такое же отношение к рабочим и крестьянам, как я к масонским сектам. Правда, к настоящему иудаизму они тоже ника­кого отношения не имеют. Если б сейчас вернулся на землю Моисей, то вновь, как и тысячи лет назад, лично бы отдал приказ безжалостно вырезать всех этих покло­няющихся «золотому тельцу» отступников. Это был до­вольно горячий человек и вряд ли проявил бы снисхож­дение к этим сектантам от иудаизма... В тот раз он спас свой народ не только от плена, но и от морального раз­ложения, взяв на себя кровь единоплеменников (но не единоверцев!)... Но найдется ли сейчас новый Моисей, сумеющий остановить моральную гибель впадающих в ересь коммунизма? Или произойдет противоположное библейской истории и уже поклонники «золотого тель­ца» будут резать хранящих верность? Тут есть страшная опасность, Джеймс... Мы обычно давим и обвиняем мерзавцев из чужих рядов. Их единоплеменники, даже видя их вину, волей-неволей вынуждены вступаться за них. Начинается безжалостная свара, в которой истина уже не имеет значения. Наша задача изменить эту

глупость и прежде всего избавляться от негодяев в собс­твенных рядах. Это вызовет уважение даже у врагов. Ведь все эти Свердловы, Ленины, Троцкие — позор ев­рейской нации, провокаторы в создании мнения обо всем еврейском народе, таким образом втягивающего его в противостояние со всем миром. Но они враги не толь­ко людей. Они — ненавистники Бога, а врагов Бога мы прощать не имеем права. Их «новый мировой поря­док» — это новая вавилонская башня, которую безумцы строят, чтобы сами «стать как боги», забыв о том, что Бог существует и видит эту мерзость. Даже если им бу­дет казаться, что все их расчеты верны и «материалов» для построения в избытке... все кончится, как обычно... Только сколько людей перед этим пострадает. И прежде всего — духовно... Им нужны деньги и власть. А как вы помните, Джеймс, единственное обвинение, которое от­верг Христос, было обвинение в посягательстве на власть земную. Она Ему была не нужна, и это еще больше взбе­сило тех, кто ждал царя земного и не понимал, как мож­но отказываться от власти... Беда же в том, Джеймс, что дело не ограничивается только идеями обогащения, все куда хуже. Кто-то мудро заметил, что «многие готовы убить ради денег, но немногие готовы умереть ради де­нег». А эта банда готова и убивать и даже умирать не только за огромный куш, но и за свои сатанинские иде­алы. Как и две тысячи лет назад, материальное вновь вступает в бой с духовностью. Помните, Христос назвал ту, «предреволюционную», забывшую о Боге «группи­ровку» — «дети дьявола»? Они вернулись, Джеймс... Те­перь России предстоит нести свой крест... Мы виноваты в этом разгуле бесовщины тем, что не проповедовали Слово Божие. Мы совершили жуткий грех, искажая Биб­лию «прилизыванием» и «упрощением», тем самым

лишая ее — смысла, а себя — опыта. В этом и секрет «маловерия» — «упрощение» Библии, замена ее какой-то «манной кашей для беззубых». Сравните Писание с тем «уси-пуси», что преподают в воскресных школах, и ужас­нитесь! Истории вообще свойственно повторяться, ибо определенные причины влекут за собой вполне опреде­ленные следствия. Потому-то так и опасна Библия для всех этих «вочеловечившихся бесов», что она описывает «все виды зла, все ухищрения зла». Чтоб вам было по­нятнее, что происходит в России, я напомню вам исто­рию гексосов в Египте. Гексосы — это древние евреи, постепенно расселившиеся в дельте Нила и, став преоб­ладающим населением, захватившие власть над большей частью Египта. Они поклонялись Ваалу (аналогу египет­ского Сета и библейского Люцифера). Сто лет они нахо­дились у власти, пока восставшие египтяне под предво­дительством Яхмоса Первого, основателя новой династии фараонов, не изгнали их, вынудив уйти в Палестину. «Гексосы» в переводе с египетского означает «правители чужеземных стран». Так что история повторяется, Джеймс, и не знать ее — смертельно опасно. Сейчас ко власти в России вновь пришли «гексосы», и не исклю­чено, что их правление снова растянется на сто лет. И что им за дело до наших святынь и до нас самих? Мы раз­решили им вновь провернуть эту аферу, хотя были пре­дупреждены о ней. Так кого стоит винить: их или нас? Бог попустил нам этот «страх иудейский» за наше мало­верие. Мы, как апостолы, боимся выйти из своей Сион­ской горницы перед страхом смерти... Так и не уверовав, что смерти — нет...

— Но идя на смерть, вы рискуете... погибнуть.

— Или обрести жизнь вечную и победить... Знаете, в одном старом «житие» я нашел интереснейшую исто­

рию. Римляне схватили пришедших на общую молитву в храм христиан и повели их на казнь. А одна женщина, у которой был грудной ребенок, не смогла присутство­вать на том молебне. Узнав об аресте своих единоверцев, она схватила ребенка и побежала к месту казни. Когда римский сотник спросил ее: «Если сама идешь на смерть, то зачем ребенка с собой берешь?», она ответила: «Как я могу ограждать его от такой великой чести — стать му­чеником за Бога?!» Для нынешних это покажется уже безумием. Меняются координаты, меняется точка отсче­та, люди уже не понимают, что смерти — нет. Скоро ду­ховный подвиг вообще будет казаться сумасшествием. И не будут уже ни близки, ни понятны Пересвет и Су­санин, Тарас Бульба и Сергий Радонежский... Люди под­дались на старую как мир уловку: им вновь пообещали, что они «будут как боги». Вы слышали, что они поют? «Никто не даст нам избавленья, ни царь, ни Бог и ни герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой... » Добьются. Свободы от Бога. Их гимн «Вставай, проклятьем заклейменный» очень точно обращен к тому, кто заклеймен проклятьем на вечные времена. Ваал гек-сосов, Сет египтян и Люцифер христиан. Они и не скры­вают своих дьявольских символов. Кругом сатанинские звезды...

— Почему «сатанинские»?

— Пятиконечная звезда в оккультизме знаменует ан­тихриста, того самого, которого большинство иудеев пу­тает со своим Мессией. А перевернутая пятиконечная звезда — символ сатаны. Пентаграмма Бафомета. Повсю­ду призывы к убийству и отречению от Бога. Сами себя сравнивают со «свободолюбивыми демонами», «красны­ми дьяволятами». Празднуют 8 марта — день еврейской Эсфири — самый страшный праздник из всех, что

я знаю... Вы слышали когда-нибудь о празднике Пу-рим?

— Не доводилось.

— Сейчас я не хочу рассказывать об этом мер­зостном для меня праздновании в честь массового и жесточайшего убийства. Будет желание, сами найдете и прочитаете. Только постарайтесь не впасть в антисе­митизм — это все-таки история из мира древнего и жес­токого по своей природе. Это тоже ярчайший пример того, как можно развалить государство изнутри, унич­тожив свою национальную элиту по наущению вкрав­шихся в доверие чужеземцев. Но эти люди не являются не только русскими, но даже частью государства, а по­тому преданы анафеме...

— Чему? — не понял я.

— Анафема — это отлучение от Церкви,— пояснил иерей.— Церковь — это еще и сообщество земных людей. И оно очень внимательно относится к чистоте в своих рядах. Это еще одна причина, по которой мы не можем себе позволить всевозможные «объединения». Вот мы с вами сейчас составляем некое «сообщество», Джеймс, очень условное, но все же... Но что бы вы сделали, если б сейчас к нам подбежал и стал предлагать свою компа­нию какой-нибудь мужеложец, сатанист или просто пья­ный и агрессивный «попутчик»?

— Нет, благодарю покорно,— с достоинством отверг я.

— Вот это и была бы наша с вами «анафема» ему — отлучение от нашей с вами компании. Вам, как англичанину, это должно быть особо близко, ведь имен­но у вас так ценится и почитается понятие «приличное общество»... Увы, мы, священнослужители, чересчур уж увлеклись этим «приличным обществом» и его делами в миру, забывая говорить людям о Боге. Мы говорили

о социальной справедливости, о недопустимости абор­тов, о грехе пьянства, о Распутине и ересях и невольно подменили приоритеты. Важное мы поставили на место основополагающего. Посреди этого «важного» у нас просто не осталось времени для «главного». Это наша вина. Как правильно подмечено: «грехи — у священни­ков, у мирян — неведение». Часто слово «церковь» пере­водится как «собрание», «сообщество», но есть и еще один смысл: «выборка», «вытяжка», то есть лучшие из лучших. У нас просто не хватило сил и разумения объ­яснить все это... Ложь оказалась сильней... Это — увы! — не впервые. В Церкви вообще не было легких времен. Идет вечный бой духовного с жаждой материального. И Церковь — передовой рубеж обороны. Сейчас плохо? А разве легко было первым христианам? В экспансиях Запада? Татар? Поляков? Еще в четвертом веке Василий Великий писал: «Ты спрашиваешь меня, как обстоят дела в Церкви? Я отвечаю: в Церкви все обстоит так же, как с моим телом — все болит, и никакой надежды». Высто­яли тогда, выстоим и сейчас. А беды... И это — временно. Раз не хватило слов, то сейчас познается правда на деле. Когда иссякают слова — льется кровь... А иногда слов просто не слышат. Ведь когда Бог хочет наказать чело­века, то лишает его разума. Потому я и говорил, что все разумное — друг Церкви. Люди должны сами делать свой выбор, рассудочно и мудро. Если б Христос хотел полу­чить власть над миром, Он бы просто воспарил метров на десять над землей и испепелил бы пару «содомов» молниями — и все бы упали на колени, веря в то, что видят. Говорят, что когда придет Антихрист, примерно так и случится.

— Но это же — логично! Должны быть доказатель­ства!

— Только для видевших. А потом их детям и внукам снова показывать «чудо»? Нет, чудеса заканчиваются, а Слово остается. И человек имеет право думать и вы­бирать. Христос не насиловал их волю! Он позволял им использовать самое священное право: право свободы выбора. Принуждать чудесами будет Антихрист. Спаси­тель вообще неохотно совершал чудеса. Чаще всего по просьбе мамы или чтобы спасти людей. Он постоянно напоминал, что время для главного чуда еще не пришло. И это чудо: воскрешение. Все сводится к тому, что смер­ти нет, Джеймс. Вернее, ее может и не быть. Это зависит от нашего выбора при жизни. Нашего, свободного вы­бора.

— Вот только ученики Его были не слишком-то ре­шительными людьми,— сказал я.— Если уж так долго не могли сделать выбор те, кто находился рядом с Ним и видел все собственными глазами, что уж о нас, про­стых смертных, говорить... Они даже защитить Его не смогли... Меня бы туда...

— И что? — заинтересованно повернулся ко мне настоятель.— Спасли бы?..

— Разумеется! Хоть у меня не столько веры, как у них, и я не понимаю всего, чему Он учил, но... Чему вы смеетесь?

— Простите, Джеймс... Я не над вами смеюсь. Я ра-

дуюсь чистоте вашего сердца. Но все же: как хорошо,

что вас там не было......

— Это еще почему?!

— Потому что то, что произошло, нельзя было от­менить. Иначе бы у человечества не было шансов. Мы редко задумываемся над тем, от чего нас спас Дмитрий Донской или Дмитрий Пожарский. И уж тем более не способны представить, от чего нас спас Он... А ведь

и Он обладал всеми человеческими качествами и чув­ствами, и тоже не жаждал этой боли... Помните Его «моление о чаше»: «...не так, как Я хочу, но так, как Ты хочешь... » Но это было спасением для человечества: жертва Одного... Увы, Джеймс, но в раю не распятых нет... К тому же, если б Христос не взошел на небо, Его ученики могли бы так никогда и не научиться мыс­лить самостоятельно. Над ними довлел бы авторитет Учителя. Как видите, даже своих учеников Он не при­нуждал даже в малом. К тому же они должны были сделать не только выбор, но и осознать ответствен­ность. Теперь все зависело от них. От каждого — индивидуально. Христос всем нам дал единственно истинную свободу: свободу духа, ожидая от нас всего лишь ответственности... Это, кстати, отголосок нашего спора с «авторитарностью» Рима... Он должен был принести Себя в жертву и напомнить нам о священном праве выбора... Так что хорошо, что у вас нет возмож­ности вернуться в прошлое со станковым пулеметом в руках и перестрелять пару десятков римских легио­неров...

— Тогда Ему надо было прийти не в Иудею, а куда-нибудь еще... Лучше бы — в Англию!

— Вы не хотите понять... Я расскажу вам историю, которую услышал от одного священника. Его бабушка была неграмотна и слушала о Христе только в пропове­дях местного батюшки. Однажды, во время Страстной недели, она заболела и не смогла придти в церковь. Тог­да она попросила внука почитать ей Евангелие. Внук читал ей о страданиях Спасителя, и вдруг эта женщина из последних сил приподнялась на кровати и, крестясь на иконы, сказала: «Спасибо, Господи, что не к нам Ты пришел! Это ж какой позор на весь род до конца дней!»

С этой стороны вопроса вам уже не так хочется, чтобы Христос был распят в Англии?

— Ну... У вас все время все как-то иначе выглядит... С вами опасно разговаривать, не получив комплекс не­полноценности...

— Тогда получайте знания,— улыбнулся он.— Я вам уже говорил, что православие — это религия умных лю­дей. «Все, что разумно — друг Церкви»,— говорили муд­рые. А Кант утверждал: «Если вы хотите мыслить логически, то все наше бытие логически сводится к су­ществованию Бога!» Учитесь, думайте, познавайте...

— А если мне Его просто жалко? Или это тоже плохо?!

— Это — очень хорошо, Джеймс. Редко кто жалеет Бога... Чаще жалеют себя... Но ведь Он не умер, Джеймс... Помните Его последние слова на кресте? «Отче! В руки Твои передаю дух Мой!»?

— Помню.

— Но никогда не задумывались — откуда они?.. А ведь это молитва, которой учила своих детей каждая мама, укладывая их спать. Он прочитал молитву, которой учи­ла Его мама, «засыпая» на кресте... Ну, вот и все на се­годня, Джеймс,— неожиданно прервал он беседу.— Мы пришли. Спасибо вам за прогулку.

Мы расстались, и я поспешил к себе в комнату, что­бы записать для вас некоторые мысли, которые, как мне кажется, если уж не важны, то хотя бы могут оказаться интересны...

Сэр, как вам известно, мы, англичане, гордимся сво­ей исключительностью по отношению к другим народам, несхожестью с ними, своими «национальными особен­ностями», и в большинстве своем это правда. Часто мы рассудительно отстраняемся от чужих забот, ограждаясь

вежливым и холодным: «Это ваши проблемы, сэр!» Но вот что мне пришло в голову... Если в трактовке этих людей на происходящие в России события есть хоть кап­ля истины, мы на пороге грандиозной опасности, сэр! А если проанализировать цепь событий последних лет, то нельзя не признать возможность существования и та­кой версии. Если существует группа банкиров, имеющих финансовые интересы в различных странах (а это оче­видный факт), то неудивительно и их желание расши­рить свои интересы и свое влияние. Что, если впервые в истории человечества финансовая преступность вы­шла на международный уровень? Крепкие связи между ними могли действительно основываться на почве этни­ческого единородства и на религиозных основах. Кому как не вам известно, какую бурную деятельность по ока­занию влияния пытаются развить Ротшильды, Морганы, Шиффы... Банкиры, имея в своем распоряжении прак­тически неограниченные капиталы (ведь речь-то идет о ничем не обеспеченной бумаге!), огромный людской ресурс (исторически внедренный во все страны мира), да еще и подкрепленный религиозным бредом об «обе­щанной власти над миром и своей богоизбранности», вполне могли воспользоваться всеми этими возможнос­тями. Только представьте себе весь тот ужас, который может принести даже попытка осуществления подобно­го проекта. Я даже не говорю о несомненно возникаю­щем в результате подобной аферы глобальном мировом кризисе (деньги просто утратят свою ценность, и эконо­мика будет рушиться во всех странах, где есть ничем не обеспеченные доллары). Россия на своем примере уже показывает возможные последствия реализации подоб­ных идей. Как учит нас история, государство и впрямь легче всего захватить «изнутри». И если мы имеем дело

с международным заговором банкиров, тогда нам следу­ет ожидать опасности возникновения «цепной реакции революций» в целом ряде стран. И по сравнению с по­добной опасностью любая чума прошлых веков пока­жется нам не серьезной, детской болезнью. Как человек дальновидный, вы вполне можете просчитать угрозы и для нашей национальной безопасности. Они никогда не покажут своего истинного лица. Сегодня они будут называть себя «коммунистами», завтра — «демократами», послезавтра каким-нибудь «международным правитель­ством», но цель у них будет лишь одна — власть и де­ньги. И что мы сможем им противопоставить, сэр?

Меня очень волнует этот вопрос еще и потому, что в мое задание входит встреча с представителем именно этой группы, а впоследствии, возможно, и общение с ли­цами, находящимися сейчас на самой вершине власти в этой стране. Я понимаю, что службам Его Величества необходимо найти общий язык с такой мощной держа­вой, как Россия, вне зависимости от того, кто стоит у ее власти, а дипломатия на то и существует, что может вес­ти даже переговоры с «правительством ада», но... Что если мы тем самым невольно попустительствуем (а то и способствуем) неслыханной до этого угрозе всему че­ловечеству, которую пока еще возможно уничтожить в за­родыше совместными усилиями таких мощных держав, как Англия, Соединенные Штаты Америки и прочих, входящих в коалицию Антанты? Только представьте на секунду, что эта зараза начнет растекаться по миру... Сейчас у них есть финансы банков США, завтра будут ресурсы огромной России, а потом... Я страшусь загля­дывать в это «потом»... Дело подобного масштаба может затянуться не на одно десятилетие и даже столетие, но если проявить достаточно терпения, последовательности

и преемственности, то даже сил одной-единственной империи Ротшильдов или Морганов может оказаться вполне достаточно для осуществления этой аферы. А мы сейчас можем упустить ту «точку возврата», после кото­рой остановить этот процесс будет крайне трудно, если вообще возможно. Я понимаю, что нельзя делать пос­пешные выводы, а потому прошу вас обратиться к ана­литикам. Пусть опасность кажется сейчас абстрактной, но если стране даже теоретически может угрожать втор­жение инопланетян, чертей с рогами или падение луны, то правительство просто обязано принять практические меры по недопущению такой возможности. Вспомните, что еще вчера те же русские были столь же беспечны, и даже их нынешний вождь Ульянов — Ленин, говорил в интервью газетчикам о невозможности революции в России в ближайшие сто лет... А сегодня мы уже вы­нуждены договариваться с ними... Не придется ли нам завтра соглашаться с ними?.. Я очень надеюсь на вашу мудрость и политическую дальновидность, сэр...

ГЛАВА 3

Ужасный сон отяготел над нами, Ужасный, безобразный сон: В крови до пят, мы бьемся с мертвецами, Воскресшими для новых похорон. И целый мир, как опьяненный ложью, Все виды зла, все ухищренья зла!.. Нет, никогда так дерзко правду Божью Людская кривда к бою не звала!.. О, край родной! — такого ополчения Мир не видал с первоначальных дней... Велико, знать, о Русь, твое значенье! Мужайся, стой, крепись и одолей!

Ф. Тютчев

ДД остопочтимый сэр! В произошедших событиях мне нет оправдания, поэтому постараюсь записать итоги этого дня как подробное изложение событий, не пытаясь (да и не находя возможности) обелить свою преступную халатность. Я провалил ваше задание. Доверенный мне пакет исчез, и если я не найду его до прибытия больше­вистского эмиссара, мне ничего не останется, как, буду­чи офицером и джентльменом, пустить себе пулю в лоб, чтоб кровью смыть этот позор. Надеюсь, что в любом случае этот отчет дойдет до вас и о произошедшем вы узнаете из первых рук. А посему перехожу прямо к под­робному отчету об этом прискорбном происшествии.

Все началось с крайне необычного сновидения, как раз и послужившего началом (и причиной) всех после­дующих происшествий.

Стараясь сейчас рассуждать здраво и трезво, я могу предположить, что этот сон был навеян как пребывани­ем в столь необычном для меня месте, так и состоявши­мися разговорами с отцом настоятелем. Я вообще край­не редко вижу сны, а уж сновидения на подобную

тематику иными причинами объяснить и нельзя. Види­мо, все это и привело к столь не свойственному для меня излишне эмоциональному восприятию произошедшего. И хотя отец Иосиф утверждает, что есть «области, в ко­торых случайности не случайны», я... Впрочем, позволь­те, я просто опишу его вам, и вы поймете причину мо­его эмоционального состояния...

Мне приснилось, что мы с вами, сэр, прогуливаемся по берегу озера, на котором и стоит этот злосчастный для меня монастырь. Буквально по той же тропинке, по которой мы прогуливались с отцом Иосифом, только происходило это, судя по некоторым признакам, позд­ней осенью или ранней весной. Точнее сказать не могу, потому что все происходящее было в некоем подобии сумерек, а точнее — сумрака. Хотя такого странного «ос­вещения» я не видел нигде и никогда. Нечто подобное можно наблюдать всего несколько мгновений, когда сол­нце уже село, но ночная тьма еще не успела поглотить видимый мир и очертания предметов видны как-то осо­бенно отчетливо... Мы с вами шли по берегу и о чем-то беседовали (меня еще удивило, что в этот раз вы были без своей неизменной сигары, без которой вас и пред­ставить-то нельзя)... И в этот миг я увидел идущего по воде человека. Странное дело: я не могу вспомнить, во что он был одет, хотя его лицо, фигуру, мимику, движе­ния могу воспроизвести с фотографической точностью... И вряд ли уже забуду до конца своих дней... Он шел по воде не торопясь и внимательно всматривался в воду. Я остановился, пораженный увиденным, и стал звать вас, пытаясь обратить внимание на это чудо. Но вы лишь усмехнулись и продолжили путь, взмахом руки призывая меня следовать за вами. Но я стоял, с востор­гом наблюдая за идущим по озеру... Я видел несколько

икон (в том числе и в здешнем монастыре), и могу вас уверить, что ни на одну из них идущий по воде не по­ходил. В обычных обстоятельствах, где-нибудь в толпе, я бы даже не задержал на нем взгляд. Среднего роста, среднего телосложения... Я бы даже сказал, что, скорее, худощавый, но... У русских есть такое необычное опре­деление: «маслатый», то есть жилистый и мощный в су­ставах. Лицо... Обычное лицо. Разве что несколько увеличенные надбровные дуги (хотя это могло мне по­казаться из-за его усталых, «запавших» глаз). А вот вы­ражение его лица мне запомнилось. Такие лица бывают у людей, постоянно испытывающих боль или скорбь... И одновременно — глубокая задумчивость... Он беззвуч­но шел по воде в этих странных «сумерках», а я стоял как вкопанный и смотрел на него. В одном месте он остановился, и вода возле его ног забурлила. Это были такие маленькие, белесые пузырьки, словно под водой кто-то дул в тысячи трубочек. «Кипение» пузырьков все усиливалось, и вскоре из этой белой пены появился всплывающий человек. Признаться, его я не разгляды­вал, а потому и не запомнил. Все мое внимание было привлечено к тому, кто поднял его на плечи и понес к берегу... Потом — повел, приобняв за плечи... А на под­ходе к берегу «утопленник» шел уже сам. Наверно, с тру­дом, но с каждым шагом словно оживая и набирая силу... Они прошли в трех метрах от меня, а я все стоял, вос­хищенный, ошеломленный, и в голове были не мысли, а какой-то хоровод чувств и эмоций. И восторг, и лико­вание, и понимание того, что я должен, просто обязан что-то сделать в этот исключительный момент... И я сде­лал!.. Я, баран английский, не нашел ничего лучшего, как все с тем же восторгом проорать ему вслед: «Эй, па­рень!» Он остановился, повернулся и с задумчивостью

посмотрел на меня. Сияя восторгом, как начищенный кофейник, я громко и радостно закончил: «Спасибо тебе за все!» Пару секунд он стоял, пристально разглядывая меня, потом коротко кивнул, словно принимая мою иди­отскую благодарность, и продолжил свой путь. А я про­снулся...

Сон был невероятно отчетлив, но стыд... Неописуемый, жуткий, выжигающий стыд, охвативший меня, был куда отчетливей и ярче. Я рывком сел на кровати и со всей силы зарядил себе ладонью по лбу! Потом вскочил и, одеваясь, буквально на ходу, бросился искать игумена.

Несмотря на позднюю ночь, настоятель не спал, бе­седуя о чем-то с двумя явно встревоженными монахами возле входа в храм. При моем появлении настоятель оборвал разговор и отпустил их, напутствуя странными словами:

— А когда увидите, то просто перекрестите, и сразу все поймете,— сказал он и повернулся ко мне: — Что с вами, голубчик? На вас лица нет...

— Простите, что в столь неурочный час,— сбивчиво начал я.— Это противоречит всем нормам этикета... Я дол­жен был подождать до утра... Я...

— Вот что... Пойдемте ко мне в келью,— предложил он.— Так все расскажете, а заодно и успокоитесь...

Келья игумена меня удивила. Комнату главного мо­настырского начальства я представлял себе все же иначе. Здесь было все настолько «по-спартански», что невольно закрадывалась мысль: «Да живет ли здесь кто-нибудь вообще?» В любом, даже снятом на время пристанище, у человека и то вещей больше. Впрочем, в тот момент у меня были заботы поважнее.

Настоятель усадил меня на единственный в комнате стул, сам присел на краешек кровати напротив и кивнул:

— Рассказывайте, голубчик. Только отдышитесь сперва...

По мере моего сбивчивого рассказа его лицо стано­вилось все внимательнее и... улыбчивее. Под конец я даже не выдержал:

— Ну вот... вам-то смешно, а я...

— Ну что вы, Джеймс,— успокоил он меня.— Я не смеюсь, я радуюсь за вас. Это же замечательный сон!

— Чем же он такой замечательный?! — возмутился я.— Таким глупцом себя чувствую! Понимаю, что это всего лишь сон... но надо же мне было... Как пастух ка­кой-то американский, ковбой, только что с кактуса на землю слезший... «Эй, парень!»... Ну надо же такое вы­дать?! Я же в действительности не такой!

— Так тем и замечательно, что вам стыдно,— сказал монах.— Вот если б во сне вам было сказано, что вы «лучший парень всех времен и народов» и вообще «весь из себя избранный и призванный», и вы бы после этого ходили весь такой восторженный и гордый, я бы с вами сейчас по другому разговаривал... А это был замечатель­ный сон... Кстати, теперь вы понимаете, почему мы на­зываемся «православными» — «правильно славящими Бога»? Не хочется быть «ковбоями» от христианства... во всем их многообразии...

— Чувствую себя преотвратительно...

— А я бы дорого дал, чтоб оказаться на вашем ме­сте, Джеймс...

— Вы бы такого не выкинули даже во сне. Это толь­ко такой невоспитанный, несдержанный, не имеющий права называться джентльменом, как я... Ну и кто я пос­ле этого?!

— Счастливчик,— сказал он.— Которому выпал та­кой редкий повод для раздумий. Все в этом мире устро­

ено очень правильно, Джеймс. Даже незримое. Мне та­кого поучительного сна не увидеть,— он тихонько вздохнул, словно даже сожалея о том, что не такой «ба­ран», как я. Совершенно непредсказуемый старик!

— Вы никогда не забудете эту ночь, Джеймс. Вам дан такой замечательный урок... Это в любом случае — факт..

— Чувствую себя, как выпоротым! Всего лишь сон, а... а если б все было на самом деле? И это не было бы сном?!

Монах лишь улыбнулся.

— Теперь я понимаю, что совершенно не воспи­тан,— признался я.— Я не сторонник Фрейда, но... В том, что мне его долго не забыть — вы правы.

— Это же хорошо. Помня его, вы сохраните лицо.

— Это что-то из японской культуры?

— Из православной. Есть такая присказка: «Когда человек рождается, то ему дается лик. С годами, под бре­менем событий и поступков, лик превращается в лицо. И главная задача человека — не допустить, чтобы это лицо превратилось в морду».

— Кстати, о «лицах» и «ликах»... Я понимаю, что это всего лишь сон, и все такое... Но почему тот, кого я видел, совершенно не похож на... Как бы это ска­зать?..

— Я понял.

— Вот... Я же видел и ваши иконы, и наши статуи... Если мозг играет со мной в подсознательные игры, то я должен был видеть... Ну, вы понимаете...

— Джеймс! Иконы — это не фотографии. Вы когда-нибудь задумывались — что такое иконы?

— Нет... У нас их нет. Больше скульптуры, фрески, картины... Я знаю, что в России им поклоняются...

— Ни в коем случае! Это было бы язычество.

— Но как же... Я же видел, что... И эти... как их? Чудотворные?..

— Кто-то замечательно сказал, что «иконы — это книги, написанные не буквами, а образами». Мы не по­клоняемся им, Джеймс, а почитаем. Разница основопо­лагающая. Поклоняться можно только Богу, а вот почи­тать можно и иконы, и отца с матерью, и Церковь. Икона — это не идол и не предмет для «медитации». Икона — это и символ, и знамя церкви, и окно в православие. Спаситель ведь имел две ипостаси: Боже­ственную и человеческую. И человеческую можно изоб­ражать. Отрицать человеческую природу Христа — зна­чит отрицать все христианство в целом. В Библии сказано: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему... И сотворил Бог чело­века по образу Своему»... Ничего не замечаете?

— Нет... А что я должен замечать? Бог говорит о себе во множественном числе?

— И это тоже... Это еще одно доказательство Трои­цы, как и само понимание слова «со — творить», но сей­час не об этом... Бог замыслил человека «по образу и по­добию», а сотворил только «по образу». Подобием человек должен стать сам! С Божьей помощью, разуме­ется, но сам! В этом и есть смысл человеческой жизни. И Спаситель нам показал Себя как Образец.

— «Апофеоз»?.. Но здесь логическая неувязка... Оставим возможность человека стать «по образу и по­добию», это пока для меня слишком сложно... Как Хрис­тос мог иметь две ипостаси одновременно? Он же не «по очереди» ими пользовался?

— Меч, раскаленный на огне, приобретает свойство огня, но сохраняет при этом и свойства меча — так

отвечали на этот вопрос мудрые. Так что, как видите, все не так уж и сложно... А первые иконы были напи­саны евангелистом Лукой еще при земной жизни Божь­ей Матери. Впрочем, самым первым «образом» можно назвать и «Спас нерукотворный» — плат, который Хрис­тос приложил к лицу, запечатлевая, по восточному пре­данию, для царя Месопотамии свой Лик. А первое изоб­ражение ангелов было еще на крышке знаменитого Ков­чега Завета. Вселенские соборы доказали возможность и необходимость иконописи. А православные довели ее до совершенства, чему пример всемирно признанной «Троицы» Андрея Рублева. Иногда мне кажется, что икона — это материализовавшаяся мудрость... Посмотри­те: на иконах нет горизонта! Это напоминание о том, что христианином надо быть не в прошлом или будущем, а здесь и сейчас, каждую секунду, каждое мгновение. Когда стоишь перед иконой, понимаешь, что в мире есть только Бог... и человек перед Ним. Вы замечали, что все православные иконы — «расплывчаты», «образны»? Мы не должны «медитировать» на них, представляя страда­ния Спасителя или апостолов. Так недолго и «стигмата­ми» заразиться. Молитва — это пуповина, связывающая человека с Богом. Тот самый «огонь», который накаляет «меч». И через иконы нам иногда дается благодать, но — через них, а не от них. У нас многие не умеют чи­тать, Джеймс... А некоторым, как обычно, на это «не хватает времени». А некоторые читают, но не понима­ют... И для таких людей икона — запечатленная Библия... Жаль, что в домашних иконостасах прихожан очень ред­ко можно найти самого Спасителя. Изображений свя­тых, апостолов, Божьей Матери — много, а вот Христос, как правило, изображен лишь в виде Младенца на руках Пречистой. Это к вопросу все о тех же «приоритетах»

и «правильной точке отсчета». Про иконы можно гово­рить бесконечно, Джеймс. Они очень многое вмещают в себе. Потому так и любимы народом. Но на ваш воп­рос я ответил?

— Суть я понял... Я только не могу понять, зачем вы молитесь перед ними? Зачем вообще нужны какие-то посредники между Богом и человеком? Неужели меня и так Бог не услышит?

— Услышит, Джеймс, услышит. Но и вы услышьте Его. Христос принес на землю главный дар человечеству от Бога: прощение грехов. И уходя, оставил этот дар священнослужителям, сказав апостолам: «Что вы про­стите на земле, то и на небесах будет прощено». Свя­щенник наделен правом от Бога и именем Бога прощать грехи здесь и сейчас, не обременяя человека перетаски­ванием их на тот свет. Вы можете, прочитав, истолко­вать всю Библию? Даже я не могу. А многие пытаются, не изучая рассуждения святых отцов, а так, от себя, в меру опыта и понимания. А ведь без изучения целой школы преемственности Писания, предания, опыта и разуме­ния сотен мудрейших и образованных людей это просто не получится. Никто же не силится, без обучения, рас­суждать о физике или математике? К философским шко­лам не лезут, а божественную мудрость — запросто. Ну не глупость ли это горделивых неучей? Отсутствие об­разования и воспитания в Церкви — страшнее, чем от­сутствие образования и воспитания в мирской жизни. Потому что «варвар» в духовности — это всегда еретик. Сломать — сломает, а все, что построить сможет — пещеру с наскальными рисунками. Да еще желательно катакомб-ную, поглубже под землей... Спаситель сам организовал Церковь, Он и есть сама Церковь, ибо все христиан­ство — в Нем и Он, Христос, и есть суть и смысл хри­

стианской веры. Он Сам отобрал первых священнослу­жителей, показав и научив служению. Отвергать это — значит спорить с Христом. Ну кто это будет делать в здравом уме? Священнослужители это не «особая кас­та жрецов». У них все то же самое, что и у мирян, от­ветственности только больше. Нет молитв «отдельно для священников» и «отдельно для всех остальных». Раньше общество было устроено куда устойчивей. Священ­ники — молились, дворяне — защищали, крестьяне — тру­дились. Священники — «жертва Богу от общества». Они часть общества, принимающая на себя очень тяжелый труд. Старцы говорили: «Если монах не стяжал святости, он — виновен!». Они — молитвенники, хранители, учите­ля и философы. Не каждый рискнет взять на себя такую ношу и такую ответственность. Но есть еще и мистика, Джеймс. Вы уверены, что ваша молитва умнее, правиль­нее и потому сильнее, чем молитва такого подвижника, как Николай Чудотворец? Или Сергий Радонежский? Не будет ли умней их просить о заступничестве перед Бо­гом? Мы прекрасно понимаем, как находить нужные связи в миру и просить о заступничестве перед сильны­ми и власть имущими, но как только дело доходит о просьбе заступничества у святых — играет гордыня: «Что это я просить кого-то буду? И сами с усами». А ведь любая молитва — это молитва о чуде. Если вдуматься, то это просьба о разрушении связи между причиной и следствием, о нарушении закономерности и устрой­ства мира. Говоря «мирским» языком, это просьба о том, чтобы дважды два не равнялось четырем. Всего-то, да? Ну и кто ты, чтоб ради тебя совершали чудеса и меняли мир?.. Вот видите, уже улыбаетесь... Да, Джеймс, все просто... когда ответ уже дал за тебя кто-то другой... Лучшие умы ломали над этими вопросами головы, а мы

все горделиво считаем себя самыми умными... А ведь я не коснулся еще таинства крещения, причастия, вен­чания... Хирургическую операцию человеку и в голову не придет проводить самостоятельно, а в чуде причастия «обойдется без посредников»?.. Это напоминает манию величия: и поезда сам могу водить, и самолетом управ­лять, и государством, и с Богом «напрямую» поболтать... Таким людям надо устраиваться санитарами в сумасшед­ший дом. Ведь санитары — самые влиятельные люди на земле: они и скрижали у «Моисея» отобрать могут, и «Наполеону» морду набить... А они что-то себя все не там реализовывают...

— Вот, вроде, все просто, когда вы объясняете, но... Сколько же всего этого «простого»?!

— Много... Нелегко, Джеймс, да? Я знаю... У като­ликов — проще: у них есть папа римский, все решаю­щий за них авторитарно, у баптистов — строгое предпи­сание Библии, почти иудейский закон... А у нас и Писание, и предание, и иконопись, и строгие бого­служения, и... Но зато православие тем и отличается от других религий, что призывает каждого думать и сози­дать, оно говорит о важности каждого голоса и каждо­го выбора...

— Как у Ницше? «Надо иметь в душе хаос, чтобы родить танцующую звезду».

— О, нет! Фраза красивая, но суть подменена. Ниц­ше культивирует «самосовершенствование», «сверхчело­века», без Бога достигающего власти над миром. Все того же «санитара из дома для душевнобольных». А «сам по себе» человек может занять высокий пост по своим за­слугам только в аду. Полагаться надо на Того, Кто дейс­твительно все знает и все может. А умопостроения Ниц­ше могут привести лишь к выводу, что «Каин прав». По

сути, ведь это была первая попытка первого в мире «на­ционализма»... и умопомрачения. «Я — единственный бо­гоизбранный и достойный, а остальных надо просто убить, и тогда у Бога не останется выбора и Он будет принимать только мои жертвы в обмен на блага». К тому же он был еще и первый, кто попытался подменить жертву священнодейства — магией. «Ты — мне, я — Тебе». Авель же делал все правильно... за что и был убит. Так что это можно назвать и первым в мире случаем убий­ства за священнослужение. Но ведь даже Каину Бог дал время на искупление и «перемену ума». Мир — замкнутая сфера, Джеймс, не только по форме земного шара... Бо­рясь со злом, ты увеличиваешь в мире зло. Совершая добро, ты просто не оставляешь места для зла... И для этого тоже надо иметь мудрость.

— А не боитесь, что современные «каины» просто вырежут «авелей» в этом бунте? Сами же говорите: ис­тория повторяется...

— Не боюсь. Я-то как раз уверен, что Бог есть. А зна­чит, все будет правильно. И для России, и для правосла­вия, и для меня — в частности. Остальное — промысел Божий, и нам его не понять до того времени, пока смысл не будет открыт. Считается, что «пути Господа неиспо­ведимы». Это не совсем так. Соломон говорил, что Бог просит пророков лишь об одном: «Откройте Мне сердце свое, и глаза ваши будут наблюдать пути Мои». Значит, все же можно понять эти пути, если сердце твое и есть «правильная точка отсчета». А эти вечные просьбы до­казательств и чудес — опасны для человека, ибо угнетают его волю и его выбор. В Гефсиманском саду Бог не от­ветил на молитву даже Сыну, чтоб Его человеческая сущность выросла до совершенства. Поэтому пусть все будет «не так, как я хочу, но так, как Он хочет». Я верю

не только в Бога, но и Богу. Он устроит все лучше, чем я могу просить.

— Кем вы были до того, как стали священни­ком? — спросил я.— Никак не могу понять... Вы говорите как воин, но при этом показываете большие знания фи­лософии и литературы... Ваши знания языков...

— Простите, Джеймс,— перебил он меня.— Я просто только сейчас заметил... Вы же все время ходили с ка­кой-то сумкой. Мне показалось, что вы очень дорожили лежащим в ней пакетом... А сейчас я ее не вижу при вас...

Я вскочил, как громом оглушенный, и стремглав бро­сился из комнаты, забыв даже извиниться... А еще гово­рят, что истинный англичанин называет кошку кошкой, даже если споткнется об нее... Нет, сегодня был явно не мой день. Хотя в тот миг я даже не предполагал — насколько... Какая уж тут выдержка?! Под впечатлением от этого странного сна, переполненный эмоциями, я попросту забыл в своей комнате самое важное... Нет, не просто сумку с доверенной мне посылкой! Честь! Ка­рьеру! Все свое будущее я оставил под подушкой в той комнате!..

И страшное предчувствие не обмануло меня: дверь моей комнаты была распахнута настежь. Среди разбро­санных по полу вещей я увидел и злосчастную сумку. Она была пуста...

Позже я обнаружил пропажу и денег, и документов, и оружия, но все это было уже второстепенно...

Сонный монах, которого я вытащил из соседней ке­льи, долго не мог сообразить, чего я от него требую. Но было и так понятно, что ничего подозрительного этот соня ни видеть, ни слышать не мог. Насторожило меня другое. Осознав произошедшее, он явно перепугался до

полусмерти. Что-то невнятно бормотал о «происках дья­вола», «искушениях» и «суккубах». Но ничего вразуми­тельного мне от него добиться не удалось. Все, что я по­нял, так это то, что в последние дни в обители происходит нечто неладное и пугающее монахов. Во вся­ком случае, произошедшее со мной — не единичный слу­чай, а продолжение целой цепи событий. А раз так, то у меня еще есть шанс распутать этот клубок и вернуть себе доброе имя. Играет мне на руку и ситуация с труд­нопроходимыми дорогами. В худшем случае вот мог доб­раться только до окрестных деревень, и если я выясню, что этой ночью кто-то покинул монастырь, то еще имею шанс догнать его. Впрочем, эта версия маловероятна. Местные жители относятся с почтением к своей святы­не, и вряд ли кто-то из них рискнет пробираться ночью на территорию монастыря и обыскивать кельи. Значит, надо внимательнее присмотреться к приезжим. В сущес­твование каких-то «демонов — суккубов», ворующих у меня бумажники, я как-то не верю. Смущает меня лишь то, что на проводимое расследование может уйти неопределенное время, а эмиссар большевистского пра­вительства, который должен сопровождать меня в Пет­роград, может появиться в любой день и час. Надежда лишь на то, что его задержат плохие дороги, но если он окажется столь же упорен, сколь был упорен я, то... Что я ему скажу? «Переданную мне посылку украли бесы, пока я решал с отцом настоятелем богословские вопро­сы»?!

Так что, сэр, и моя миссия, и мое доброе имя, и сама моя жизнь теперь зависят только от двух факторов: моей расторопности в поисках похищенного и времени прибытия большевистского эмиссара...

ГЛАВА 4

...Порой историк вводит в заблужденье, Но песнь народная звучит в сердцах людей.

Байрон

...И в мире нет истории страшней, Безумней, чем история России...

М. Волошин

Он прибыл ранним утром следующего дня. Нет смысла говорить, что остаток этой ночи я не спал, внимательно наблюдая за жизнью пробуждающейся обители и особенно ее гостей. Потому-то я еще из­далека заметил приближающегося к монастырю всад­ника. Сразу было видно, что он проделал длинный и опасный путь. Его лошадь едва стояла на ногах, а лицо прибывшего было белым как снег от холода и усталости.

Одет он был несколько необычно как для сезона, так и для этих мест: длиннополая кожаная куртка, больше похожая на старомодный сюртук, полувоенный френч без знаков отличия и меховая шапка, чем-то напомина­ющая папаху князя Маргиани, только куда меньших раз­меров.

Среднего роста, плотный, круглоголовый, с неболь­шой черной бородкой клинышком, круглоглазый. Броса­лась в глаза очень мощная, толстая шея, в народе такую называют «бычья», огромные, сильно оттопыренные уши и непропорционально длинные руки с широкими ладонями и короткими, по всей видимости очень силь­ными, пальцами. В целом он производил малоприятное впечатление (может, виноваты в том были его черные навыкате глаза, смотрящие на мир с недоброй присталь­ностью охотника, а может быть, презрительная усмешка,

словно навеки застывшая на толстых губах). Но при этом было вполне очевидно, что это человек сильный, решительный и волевой, привыкший больше делать, чем говорить. Именно такие люди становятся очень опасны, если попадают во власть или в криминальные структу­ры, ибо добиваются лидерства жестоко и целеустрем­ленно.

Болезненно морщась, он слез с лошади и, заметив меня, сипло спросил:

— Гостиница где?

Я промолчал, подчеркивая невежливость подобного обращения к незнакомому человеку.

Прибывший пристально оглядел меня с головы до ног, чему-то усмехнулся и, не утруждая себя извинени­ями, направился к домам для паломников.

— Ну вот и дождались,— услышал я за спиной. Юродивый стоял в трех шагах от меня и со стран­ным выражением смотрел в след приезжему.

— Что ж ты так подкрадываешься? — укорил я его.— Это невежливо... Кстати, друг мой, ты случайно не видел, кто ночью в мою комнату заходил? Или, может, слышал что-то подозрительное о кражах? Ты же постоянно у мо­настырских ворот вертишься...

— Что? — словно очнулся он.— О кражах? Да сейчас во всей России одни сплошные кражи... Да и ее саму тоже... в чужой карман положить норовят.

Странно, но в этот миг он выглядел вполне разум­ным. Мне даже показалось, что если бы не все эти его колкости и ужимки, то он вполне мог бы сойти за чело­века неглупого и рассудительного. Особенно если одеть его поприличней.

— У меня бумаги важные пропали,— признался я.— И документы... Точно ничего не видели?

— Отыщете вы свои бумаги, не волнуйтесь,— сказал он.— Никуда они от вас не денутся... До конца жизни... Это — ваша ноша, батюшка, вам и нести...

— Вот не поверишь: первый раз я бы хотел, чтоб ты и впрямь оказался этим... как его?.. провидцем,— вздохнул я.— Только как же мне их найти, если никто ничего не видел, никто ничего не знает? Как там в рус­ской поговорке? «Как корова языком слизнула».

— Да уж скорее сорока-воровка унесла,— ответил он.— А раз сорока есть, то и гнездо у нее есть...

— Что ж вы допускаете такое в своем монастыре-то, а? Провели бы расследование, нашли бы вора, наказали примерно... А то бесы какие-то у вас виноваты, суккубы...

— Бесы и есть,— спокойно подтвердил он.— Какой же приличный монастырь без бесов? Если в монастыре тишь да гладь — веерный признак того, что монастырь сей Богу не угоден. Это ж не кладбище, где одни тела. Здесь души живые... Борющиеся. Как же бесам их в по­кое оставить? Только на Бога и надежда. Он один все­могущ.

— А как же старая шутка про то, что если Бог — всемогущ, то может ли Он создать камень, который и Сам поднять не сможет?

— На эту старую глупость есть такой же старый от­вет: может, и уже создал давно. Этот камень — человек.

— Ого! — восхитился я.— Да вы, голубчик, тоже в глубине души философ? Как Диоген?

— Нет,— сказал он.— Потому что нет у меня ни своего мнения, ни свободы воли. Я их Богу отдал. А ска­зал это святитель Филарет, митрополит Московский. Вы вряд ли о нем слышали. Это русский Джон Донн.

— Да, это английский священник, приближенный к самой королеве...

— Королев много,— оборвал он меня.— Таких, как Филарет и Джон Донн, мало...

— Ну, вы меня тоже совсем уж за неуча не дер­жите,— обиделся я.— Я прекрасно знаю, что даже Шекс­пир считал Донна поэтом куда лучше себя, но тот пред­почел стезю священнослужителя. У него есть очень поэтичная проповедь о том, что все мы — единый мате­рик, и когда умирает один, то словно камешек смывает­ся с этого материка в море и весь он становится чуточ­ку, но меньше. Поэтому никогда не спрашивайте, по ком звонит колокол. Колокол звонит по каждому из нас...

— Вот вам бы их побольше слушать, а не экономис­тов всяких,— кивнул он.— А то понятия у вас уж больно подменились...

— Так потому и живем мы лучше,— напомнил я.

— Да? — удивленно вскинул он бровь.— Лучше?.. Се­мечки это, батюшка. Фантики. Бесы и у вас есть, и у нас. Только мы с ними боремся, а не договариваемся... Кра­жи, говорите? Кражи — это плохо. Кражи в монастырях наказываются строже, чем прелюбодеяния. Тот грех лишь одному вредит, а кража грех подозрительности у многих вызывает... Но то, что вам сейчас кажется бе­дой, завтра тоже фантиками показаться может,— и он опять расплылся в своей дурацкой улыбке, неприлично демонстрируя гнилые зубы.

— Дурак ты все-таки,— с сожалением сказал я.— А мне уж было на секунду показалось...

— Легкий ум — тяжелая ноша,— подмигнул он мне.— Надо же иногда от такой тяжести отдыхать, слова умные говорить?.. Вы вот что, батюшка... Передайте это своему

другу...

Он вытащил из кармана штанов огромный, ржа­вый гвоздь ручной ковки, втиснул мне в ладонь и бы­

стро зашагал прочь, меся тающий снег босыми пят­ками.

— Какому другу-то? — крикнул я ему вслед.

— А какой придет,— не останавливаясь, отозвался сумасшедший.

Пожав плечами, я направился к себе, намереваясь вздремнуть пару часов, набравшись сил перед новым этапом расследования. Увы, этому намерению не сужде­но было осуществиться. Всего через несколько минут в мою дверь постучали, и в комнату вошел недавно ви­денный мной приезжий. Но этот раз он держал себя куда учтивей.

— Добрый день,— сказал он.— Могу я видеть госпо­дина Джеймса Блейза?

— К вашим услугам.

— Моя фамилия Звездин, Лев Сергеевич. Насколько я понимаю, вы ждете именно меня.

И он назвал пароль. Я ответил.

— Приношу свои извинения за некоторую неучти­вость при нашей первой встрече,— сказал он на хоро­шем английском.— Оправданием мне служат лишь ужас­ная дорога и вконец измотавшая меня спешка. Если б вы только знали, господин Блейз, чего мне стоило доб­раться сюда. Ваша миссия столь важна для пославших меня сюда, что осуществлять ее безопасность предстоит лично мне. А это — поверьте! — немалый показатель. Я взял с собой отряд в тридцать сабель, но — дороги, снега, расстояния... Финны совсем обнаглели — дважды мы сталкивались с их передовыми отрядами. Прорыва­лись с боем. А лошади у нас — увы! — не самые лучшие... Война оставила в тылах лишь кобыл да меринов, а на авто сюда попросту не добраться. Впрочем, я выезжал из Петрограда на вполне приличном коне. Конфискова­

ли у одного... бывшего. Я загнал его, не проехав и пол­пути. Остальные же шли так медленно, что я принял решение добираться до вас в одиночку. Я очень беспо­коился за вашу безопасность, господин Блейз.

— Спасибо, но, как видите, это довольно тихое место.

— В таких тихих омутах черти и водятся,— покачал он головой.— К тому же финские отряды, шайки дезер­тиров... Но теперь нас двое, и мы сумеем продержатся до подхода отряда охраны. Не знаю, насколько я опе­редил их и насколько задержат их бездорожье и труд­ности военного времени, но у них очень хороший командир. На товарища Плаудиса можно положиться. Это очень ответственный товарищ. Так что есть осно­вания считать, что ожидание не затянется больше, чем на день-два. А потом мы будем возвращаться в Петро­град.

— Хорошо. Присаживайтесь к столу. Хотите чая? Он, правда, без сахара, но довольно приятен на вкус, а главное — горяч. Вы же продрогли насквозь.

— Благодарю, не откажусь. Я искал вас в гостинице, или как тут эти домишки называются?.. Там живет омер­зительнейший сброд! Сплошная контра...

— Кто?

— Контрреволюционеры. Купцы всякие, офицерье... Вы молодец, что сумели получить жилье здесь, подальше от лишних глаз. Как вам это удалось? Обычно монахи на такое не идут. Дали взятку?

— Нет, они сами пригласили. Очень гостеприимные, весьма милые люди. Умные. Хотя слишком уж эксцент­ричные...

— Сами? Совсем странно... Но не обольщайтесь их видимым миролюбием, господин Блейз. Священно­

служители — верная опора для монархии, а значит — наши враги...

— Я — подданный Его Величества,— напомнил я.

— Я говорил о себе,— быстро поправился он.— Это они перед иностранцем хвост распушили, а свои, как видите, за оградкой остались... Лицемеры! Нет, это хит­рая контра! Но ничего, мы и эту «опору монархизма» опрокинем! Вдрызг разобьем, уж поверьте!

— А как же без духовенства? — удивился я, протяги­вая ему приготовленный чай.— Или вы решили какую-то другую религию сделать государственной?

— Все это ерунда,— жестко отрезал он.— Сплошной обман! Религия всего лишь один из способов управле­ния людьми. Нет никакого Бога, господин Блейз. И ни­когда не было. Люди просто не понимали устройства мира, вот и облегчали себе восприятие с помощью ка­кого-то «всемогущего дедушки с бородой». А потом властители просто удачно воспользовались таким инс­трументом влияния. Вы же представитель просвещенной Англии, как вы можете верить во все это средневековье? Это все придумано для задурманивания голов и накоп­ления богатств... Ничего, разберемся! Со всем разберем­ся... Богатства вернем трудовому народу, а паразитов — к ногтю!

— Во времена французской революции тоже... «бо­гатство — народу, паразитов — к ногтю... » Даже из собора Парижской Богоматери хотели «Храм Вселенского Разу­ма» сделать, но... Ничем хорошим это не кончилось. Нравы упали, преступность стала повальной, как чума, народ был весьма недоволен... Наполеону пришлось вос­становить религию в своей империи. Это принесло ему много политических дивидендов. Не боитесь, что исто­рия повторится?

— Ну, уж этого-то мы не допустим,— твердо заверил он.— Партия постановила, что борьба с религиозным одурманиванием масс — одна из наших первоочередных задач. И мы ее решим — будьте уверены!

— А что вместо религии? Вместо Бога?

— Свобода. Равенство. Братство,— отчеканил он.— Французская революция провалилась из-за отсутствия крепкой идеологии и решимости идти до конца во что бы то ни стало! Надо было вершить дело крепкой рукой, а не останавливаться на полдороге, убоявшись слишком больших жертв. Мы учтем их опыт. Их «Директория» погрязла в роскоши, забыв идеалы революции, они утратили бдительность... У нас такого не повторится. Не допустим. Если потребуется идти по колено в крови — мы пойдем. И в своей, и в чужой!

— Послушайте, но вас же всего горстка...

— Вот что, господин Блейз,— он отставил стакан в сторону, устало потер лицо ладонями,— давайте начис­тоту, а? Мне сказали, что вы будете кем-то вроде связ­ного между моими товарищами и вашим руководством. Через вас будут проходить сведения международной важности. Вы молоды, но если вам доверили такое дело, значит, на то были основания... Вы — еврей?

— Нет... С чего вы взяли?

— Впрочем, это не важно. То, что ваше руководство решило выйти с нами на переговоры — уже хорошо. Это говорит не только об их разумности, но и о хорошей информированности. То, что я вам сейчас скажу, не яв­ляется таким уж большим секретом. Да вы и сами все равно это скоро узнаете. Но нам с вами предстоит про­вести плечом к плечу некоторое время, а потом, по всей вероятности, долго и плодотворно сотрудничать, так что будет лучше, если между нами сразу не останется ника­

ких недомолвок. Будет проще работать. Нас не «горс­тка», господин Блейз. Нас — миллионы! И самое важное, что эти миллионы — элита мира. Банкиры, политики, профессиональные военные, журналисты и дельцы. А что еще важнее — за нами стоят нескончаемые финансовые потоки. На финансирование этой революции идут такие немыслимые средства, что вы даже представить себе не можете. На эти деньги можно весь Китай в наемники под наши флаги поставить, и всем политикам мира рты заткнуть. Идет очень большая игра, и ее масштаб вы никогда не поймете. Дело не только в этой несчастной, холодной и вечно полунищей стране. Она всего лишь хворост для разжигания революции мировой. Речь идет о новом мировом порядке, господин Блейз. И в этом заинтересованы огромные силы...

— Ротшильды, Рокфеллеры, Морганы, Шлифф...

— Я бы не рекомендовал вам произносить некото­рые имена вслух.

— Но мы же решили говорить начистоту? — напомнил я.— Или вы думаете, что от моего начальства, или даже от разведки Его Величества, ускользнули со­бытия такого масштаба? Не будьте наивны, господин конспиратор. Мы знаем и про вашу аферу в Соединен­ных Штатах за право печатать деньги, и имена пропла­чивающих ваше «предприятие» банкиров, и ваших за­казчиков, и даже многих из купленных или внедренных «агентов влияния» в правительственных кабинетах раз­ных стран... Не будьте столь самоуверенны, господин Коган... Не удивляйтесь, я тщательно готовился к этой поездке, и, естественно внимательно изучал нашу карто­теку. Лейба Израилевич Коган, он же Лева Звездин, он же товарищ Глеб, он же Семен Харьковчанин... Несмот­ря на мою молодость, я — профессионал, прошедший

подготовку у лучших мастеров британской разведки. И до­верили это поручение мне не только из-за особого рас­положения «сильных мира сего», но и за профессиональ­ные качества. Да, нам хорошо известно, что за вами стоит немалая сила, потому и готовим почву для воз­можных переговоров.

— Ну что ж... Пусть будет так,— неохотно признал он.— Хотя меня, признаюсь, несколько смущает то, что вы много знаете обо мне, а вот я о вас не знаю ровным счетом ничего... Но вряд ли бы вы рискнули играть с нами в какие-то игры, находясь на этой территории. Вы прекрасно понимаете, чем это может закончиться... Но в любом случае я должен сразу предупредить вас об одной весьма значительной детали, которая, впрочем, может быть уже также вам известна... учитывая уровень вашей осведомленности... Но все же... Точки должны быть расставлены сразу. Среди руководства партии по­явились и начали разрастаться некоторые... м-м... разно­гласия. Это касается не столько идеологии, сколько так­тических и стратегических планов. Но это напрямую касается наших спонсоров, так как влияет на получение ими дивидендов от этой... акции.

— Ага, так, значит, речь идет не только о голой идеологии? — не удержался я.— Свобода, равенство, брат­ство... и капиталы?

— Не будьте ребенком! Конечно, идеология на пер­вом месте. Мы изменим этот мир, хочется это кому-то или нет. Грядет новый мировой порядок. Но, во-первых, без денег просто ничего не получится, и это — реальность. А долги надо отдавать. Как и проценты. Эти деньги и эти люди еще могут пригодиться нам не раз и не два. А во-вторых, наши цели куда более мас­штабны — не забывайте об этом. Сейчас мы только в са­

мом начале пути. Приходится идти на некоторые... ком­промиссы даже с самой идеей.

— Меня настораживает как раз ваша «масштаб­ность». Кто даст гарантию, что, утвердившись в Рос­сии, вы с тем же пылом не приметесь разжигать этот «свободолюбивый костер» в Соединенных Королев­ствах?

— К чему? — даже удивился он.— Уж вам-то должно быть известно, насколько там сильны наши позиции. И чем вам не нравится современное устройство жизни в Англии? Ну а интересы приславших вас лиц... Они за­висят от того, как мы с вами поладим. Запомните глав­ное: реальная сила — это Свердлов и Троцкий. Вам вы­годно не ошибиться в вашем выборе. По сути дела, они и есть революция. Кто такой Ленин? Теоретик. Он не пользуется особым авторитетом даже среди своих же товарищей, так зачем вам, правительству и военной эли­те Англии тратить время на искусственно раздутый ав­торитет? Даже во время Октябрьского переворота Троц­кого просто не было. Он подоспел лишь в последнюю минуту, и лишь для того, чтобы под шумок расставить своих людей на некоторые ключевые посты, а мы были слишком заняты делом, чтоб уделять внимание межпар­тийной грызне. Он грязно играет, но он неплохой тео­ретик, и за ним также стоят определенные силы. Но его спонсоры все же несколько отличаются от наших нани­мателей. В мире есть лишь очень узкий круг лиц, обла­дающих реальной властью и реальными деньгами. И ско­ро этот «круг лиц» станет еще уже. В том числе и за счет исчезновения со сцены таких игроков, как императорс­кие семейства Европы.

— Да, с монархами вам было бы сложно иметь дело,— согласился я.— Деньги решают многое, но не

все. Они бы просто не позволили получить вам власть над ресурсами их стран, потому что сами были хо­зяевами.

— Демократия — замечательная штука, господин Блейз,— широко улыбнулся он.— Как и коммунизм. Ког­да хозяин — «народ», это значит, что хозяина попросту нет. Главное — приучить их к мысли о том, что у них нет собственности. Но при этом сказать, что им принадле­жит все. Все — всем, и ничего — каждому. А все, что делается,— делается в интересах народа, и кто не согласен — враг народа, подлежащий... в лучшем случае перевоспитанию. Мы не так уж кровожадны, господин Блейз. На заводах и на полях тоже кому-то работать надо. Ну не нам же, в самом-то деле?! Нет, хозяева потом у всего этого найдутся. Но главная задача сейчас— сместить нынешних хозяев...

— У нас ведь тоже монархия,— вновь напомнил я.— И Георг Пятый — родственник русского Николая.

— У вас парламентская монархия, а не абсолют­ная,— парировал он.— Не обижайтесь, господин Блейз, но ваша монархия — всего лишь инкрустация на банков­ском столе. Никто не будет покушаться ни на США ни на Англию, и вы прекрасно понимаете, почему. Речь идет лишь о взаимовыгодном сотрудничестве.

— Как-то это утверждение не вяжется с вашей иде­ей «нового мирового порядка».

— Да почему же?! Мы же умные люди, господин Блейз. Неужели вы думаете, что мы проливаем и свою и чужую кровь ради банального удовольствия маньяков? Старый мир отжил свое — это факт. Мир устал от войн, а мы дадим ему стабильность. Только представьте, как выиграет мир, если будет находиться под единым управ­лением! Единая экономика, единые законы, полная сво­

бода передвижения и главное — безопасность. Чего хочет человек? Быть сытым и развлекаться. Мы и дадим это народу. Думаете, кто-то будет против?

— Странно, что вы все время отделяете эти два по­нятия: «Мы» и «народ». Почему вы решили, что именно вы справитесь с этой задачей... Я даже спрошу по дру­гому: какое вы вообще имеете отношение к другим на­родам, другим государствам, другим людям?

— Вы на что намекаете?

— Вы знаете.

— Вы — антисемит?

— Да что вы! Я совершенно искренне не вижу раз­ницы между евреями, неграми и индейцами. Какой же я антисемит? А вы видите?

— А я — вижу!

— В том-то и дело. В набившей оскомину «богоиз­бранности». Дело в том, что я — англичанин. Я тоже представитель нации, которая гордится своей несхоже­стью с другими народами. Нет англичанина, который не считал бы эту «индивидуальность» нашей нации — благом и достоинством. Но мы предпочитаем защищать свои интересы и не лезть с поучениями к другим. А также очень не любим, когда лезут в наши дела. И с нами этот номер не пройдет, господин Коган.

— Я просил бы вас называть меня Звездиным.

— Как угодно. Мы можем подумать о дипломатичес­ких отношениях, но способствовать вашей идее или даже просто попустительствовать ей...

— Вы уполномочены делать подобные заявления?

— Помилуйте, вы все время забываете, что сами предложили мне разговор «начистоту», подчеркивая «приватность» нашей беседы. Я вам высказываю только свое, личное мнение.

— Вот именно,— подчеркнул он.— Такие вопросы решать не вам.

— Почему? — искренне удивился я.— Нас воспиты­вали не только в уважении к своей стране и ее тради­циям, но и напоминали, что от каждого из нас зависит многое. От каждого голоса. Смею вам напомнить, что в 1762 году при перевесе всего в один голос именно ан­глийский, а не немецкий язык приняли как «националь­ный» в Америке. Перевесом в один голос король Карл Первый был взведен на эшафот. А благодаря перевесу в один голос в 1875 году Франция из монархического государства стала республикой. И я совершенно не со­гласен с теорией господина Маркса о том, что личность не имеет влияния на историю. У нас ведь была короле­ва Елизавета. А у вас — Моисей. Разве это не лучшее доказательство?

— Может, нам все же не стоило быть откровенными настолько? — нахмурился он.

— Почему? — удивился я.— Эти вопросы все равно рано или поздно встанут перед нами. И не только перед сторонами, которые мы с вами представляем, но и лич­но перед нами. Я профессионал, я люблю играть в от­крытую.

— Дело ваше,— он заметно утратил интерес к этой теме.— Давайте все же вернемся к более насущным на данный момент вопросам. Я все же хочу, чтоб вы поняли, что с господином Ульяновым у вас договориться не по­лучится, да и просто нет смысла, тогда как мы открыты к диалогу. Ленина буквально вытащил на себе из небытия господин Парвус, предложивший немецкому генштабу план развала России изнутри и вывода ее из войны через революцию. Но теперь господин Ленин пытается игнори­ровать не только господина Парвуса, но и своих немецких

спонсоров. Настало время платить по счетам и выпол­нить кое-какие обязательства, но это как раз и непросто. Хотя бы еще и потому, что это не выгодно членам Ан­танты, воюющей с Германией. Да и суммы, на которые рассчитывает немецкое командование, нужны нам самим. Знаете, сколько стоит содержание наемников, все эти дар­моеды-комиссариаты, закупка оружия, продовольствия. И если наши спонсоры готовы немного подождать, то спонсоры господина Ульянова, находясь в состоянии вой­ны, остро нуждаются в деньгах и настойчиво предъявля­ют свои векселя к оплате... Одним словом, у господина Ульянова очень сложная ситуация. Ну а самое важное то, что и цели у нас с господином Ульяновым несколько раз­ные... Мы по-разному видим как развитие событий, так и саму цель. Мы — за демократию и свободную торгов­лю — новую экономическую политику и приведение к об­щей экономике таких отсталых стран, как Китай, Индия и другие страны третьего мира... Даже если их придется переплавлять в новое мироустройство теми же способа­ми, что и Россию. А господин Ульянов, кажется, собира­ется почивать на лаврах, делая ставку не столько на ору­жие, сколько на длительную агитацию. Это не наши методы. Если б мы ждали, как Ленин, то и революции в России могло не быть...

— Нам известно о ваших разногласиях. Доходит до того, что господин Троцкий имеет неосторожность на­зывать господина Ульянова «полуеврейским полудур­ком», а тот, в свою очередь, отвечает ему афористичным «иудушкой»... Кстати, не раскроете секрет: откуда у гос­подина Троцкого такая тяга к этому весьма неоднознач­ному библейскому персонажу? Как я слышал, он даже поставил ему несколько памятников? Для большинства людей Иуда — предатель...

— Мы будем ломать эти стереотипы. То, что сейчас кажется вам странным и невозможным, в следующем поколении уже станет повседневностью. Иуда — борец с религиозным дурманом! Бунтарь! Это первый воин­ствующий безбожник, бросивший открытый вызов еще только зарождающемуся христианству! Чем не символ для борьбы с пережитками старого мира? Вы боитесь, что ваших избирателей будут отпугивать переговоры и со­трудничество с безбожниками? Бросьте. Добрая полови­на из них тоже устала от бремени христианства. К тому же это наше внутреннее дело. Вы все время зациклива­етесь на каких-то морально-этических мелочах. Давайте просто вспомним о том, что и господин Троцкий, и гос­подин Свердлов представляют интересы определенных кругов Англии и США. Вам, представителю одной из партий официального правительства, это дает огромные выгоды как в политическом, так и в финансовом аспек­те. Подумайте о неслыханной выгоде для всей Англии. Россия надолго теперь не сможет представлять свои ин­тересы в мировом масштабе. Да и финансовые потоки, которые скоро пойдут из этой богатейшей империи, не могут оставить вас безучастными. А мы всегда рады мирному сотрудничеству с деловыми людьми.

— Мой руководитель любит повторять, что «миро­творцы — это люди, которые кормят крокодила в надеж­де, что он съест их последними».

— Умный человек,— примиряюще улыбнулся Звез-дин.— Можете его заверить: не в наших интересах же­лать каких бы то ни было перемен в Англии. Я вам уже объяснял — почему. Наше сотрудничество может ока­заться крайне взаимовыгодным — неужели вы этого не понимаете? А нам нужно всего лишь, чтоб вы не меша­ли нам сейчас. Для вас не составит труда спустить до­

говор о взаимопомощи стран Антанты в отношении России «на тормозах». В сущности, ведь уже нет такой страны — России. Ну, обозначьте свое присутствие, обес­печьте нам положительную оценку в глазах обществен­ности. Наладим торговые и дипломатические связи... Вы выигрываете во всех аспектах. Россия вам больше не конкурент, а вот экономические выгоды от создавшейся ситуации упускать никак нельзя. Эта страна еще долго ничего не сможет производить, а стало быть, будет все закупать за границей. Вопрос: у кого и за сколько? Да и такие пережитки старого режима, как сокровища цар­ской семьи, церковные драгоценности и произведения буржуазного искусства, больше не нужны пролетариату. У него будет свое «искусство» и свои «ценности»... если так можно выразиться... А весь поток этого буржуазно­го «старья» будет выставляться на продажу, чтобы обес­печить нужды молодой Республики Советов. Это могут быть просто невероятно, немыслимо, сказочно привле­кательные цены. Буквально подарки... Вы меня пони­маете?

— Понимаю... Еще как понимаю.

— Вот эта информация и будет проходить через вас. Выигрывают все. А Россия... Давайте смотреть правде в глаза: ее уже нет. Она уже проиграла. И весь вопрос только в том, кому и какая ее часть достанется. Не сто­ит упускать такой шанс. Подобное не случалось со вре­мен падения Византии.

— О, да... И тот куш повернул историю человечест­ва совсем в иное русло. Ведь именно тогда появились первые «банки»?

— Да, у нас тоже большой исторический опыт,— усмехнулся он.— Но с тех пор все стало куда проще. Мир меняется. Он становится все меньше, меньше и меньше...

Появились самолеты, подводные лодки, телеграф и теле­фон. Не удивлюсь, если вскоре можно будет всего за час попасть в любую точку земного шара, а уж узнать ново­сти из любой точки планеты и вовсе не составит труда. И в этом маленьком мире угроза на другом континенте будет восприниматься как личная опасность. А значит, общемировой контроль появится в любом случае. А там и мировое правительство. Вопрос лишь в том, кто в него войдет. А остальные... Остальные получат свою гаран­тию безопасности и смогут спокойно есть, спать и раз­влекаться. Особенно развлекаться. Недаром старый ци­ник Ульянов говорит: «Из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк». По-моему, непло­хо! И все довольны. Даже удивительно, что приходится тащить человечество в такой рай насильно...

— Ну, это проблемы отдаленного будущего, а нам пока надо решать насущные... У вас есть деньги?

— Деньги? — удивился он.— Есть, а что?

— Много?

— Ну... Я не рассчитывал, что мне придется оста-

вить отряд. У нас было с собой продовольствие... Ка-

кая-то сумма есть. В «керенках»... Пара «николаев-

ских» червонцев....... Да зачем вам? Скоро прибудет

отряд...

— Нам сегодня предстоит роскошное застолье в виде квашеной капусты и самогона в компании столь мало­приятных вам «осколков царского режима».

— Это вы так шутите? Это шутка такая?

— Нет. Юмор у нас куда более тонкий. Как-нибудь у вас будет возможность его оценить.

— Ничего не понимаю... Но если надо,— он вынул деньги и протянул мне.— Потом хоть объясните, что вы тут затеваете?

— Обязательно,— пообещал я, убирая деньги в кар­ман.

Пальцы наткнулись на что-то острое и холодное. Вы­тащив из кармана гвоздь, я положил его на стол перед Звездиным.

— А это вам.

— Мне?! Зачем?! От кого?!

— От Ванечки,— сказал я и вышел, оставив его в полном изумлении.

Боюсь, что первое впечатление я произвел на него примерно такое же, какое местные монахи произвели на меня. Что делать: «бытие определяет сознание», как го­ворят его друзья-материалисты, а я все-таки в этом мо­настыре уже третий день... Но, как вы заметили, разго­ворить мне его все же удалось...

Настоятеля я нашел неподалеку от источника. Как обычно, его окружали с десяток прихожан, а он что-то говорил стоящей перед ним девушке. Подойдя поближе, я расслышал:

— ... и будут недовольны! Обязаны быть недовольны! Ты пойми их: близкие твои, из интеллигенции, выросли в среде современных «демократий». Для них твой инте­рес к Библии кажется опасным для тебя же самой. Чем им кажется религия? Дремучим лесом, полным опаснос­тей и заблуждений. Они боятся, что в тех далях, куда ты стремишься, ждут одни людоеды, эпидемии и кроко­дилы. Они не знают тех горных вершин и прекрасных рек, к которым ты стремишься. Они думают, что твои попутчики — мрачные старухи и фанатики с горящими глазами. Они не поймут, если ты будешь говорить с ними о Библии или о Боге. Для них иные авторитеты, и в пер­вую очередь — общество. Вот и напомни, что твое обще­ство — это окружение лучших и мудрейших людей мира:

философов, поэтов, политиков, ученых. Что с тобой ря­дом идут Ломоносов и Дмитрий Донской, Достоевский и Лесков, Нестеров и Васнецов, Шаляпин и Паскаль... И вспомнив об этом, они уже не станут ни смеяться над тобой, ни боятся за тебя. И кто знает: может быть, тво­им внукам еще предстоит идти этой дорогой вслед за тобой?

Заметив мое приближение, он на минуту отвлекся и кивнул:

— Конечно, Джеймс, можете воспользоваться ком­натой слева от вас. Она свободна.

И вернулся к беседе.

Я на мгновение опешил, но вспомнил, как тот же настоятель призывал меня не быть излишне суеверным, и довольно скоро нашел объяснение его догадливости. Настоятель наверняка уже знал о прибытии в монастырь нового человека, слышал о том, что он искал меня или видел, как он входил в мою комнату, и догадался, что я иду просить его о предоставлении жилья для своего нового знакомого. Игумен очень умный человек, и логи­ческое мышление для него не в диковинку. Так или ина­че, но разрешение на пользование соседней комнатой было получено. Осталось привести в исполнение вторую часть моего плана, и я направился на поиски Пружин-никова.

Впрочем, «поиски» — это слишком громкое название для такого крохотного пространства, как N-ский мо­настырь. Мрачный от скуки купец сидел у себя в ком­нате, меланхолично потряхивая в руке стаканчиком с игральными кубиками. При виде меня он слегка ожи­вился.

— Не желаете ли партию? — с надеждой предложил он в ответ на мое приветствие.

— Благодарю вас, но я не играю в азартные игры.

— Князь тоже,— сник он.— Он как-то проигрался до неприличия, с тех пор — зарекся... Скучно невыносимо... Я здесь уже три недели, и за последние дни просто из­велся. Крестьяне говорят, что дороги вот-вот станут проходимы, и можно будет собираться в путь... Пред­ставляю, какой обоз потянется... Слышал, у вас были неприятности?

— Слухи тут быстро расходятся...

— Что вы хотите: все как на ладони, словно в одной квартире живем... Не переживайте. Меня неделю назад поосновательней обчистили. Хорошо хоть все деньги в одном месте не держу... Неприятный какой-то год выдался — не находите? Даже не хочу знать, чем все за­кончится. Наверное, пора уезжать... Навсегда... У меня имение в Орловской губернии было. Первый раз его еще в 1905 году сожгли. Крестьяне и сожгли. Зачем — до сих пор не понимаю. Когда за помощью обращались — ни­когда не отказывал. А скольких работой обеспечил... Вечное — «отнять и поделить»... Разве ж это экономика? Отнять и поделить недолго, а что дальше? Надо же вспа­хать, засеять, урожай собрать, в амбары свезти, а уж потом — «делить»... Вот сижу и думаю: кто страш­нее — агитаторы эти чертовы, нашим мужикам песни соловьиные о какой-то золотой жизни без заботы и тру­да нашептывающие, или сами мужички, сознательно на этот путь становящиеся, а потом горестно воющие, что их обманули? Мне уже кажется, что все же мужички... Каялись ведь тогда, что «черт их попутал», в ногах ва­лялись, чтоб в Сибирь их не упекал... А в этом году опять сожгли... В Петрограде у меня дело было, да там сейчас такая каша... Жандармов-то первым делом выре­зали, а кто порядок охранять будет? Да и не нужен им

сейчас порядок... Я вот думаю в Америку податься. Там, говорят, частному капиталу раздолье. Да только скучно там. Чужое все... Простите, господин журналист, забол­тал я вас со скуки. У нас ведь зимние вечера долгие, неторопливые, а потому и беседы все неспешные, обсто­ятельные... Великорусская хандра... У вас какое-то дело ко мне было?

— Савелий Игнатьевич,— несмотря на профессио­нальную память, его сложное имя я вспомнил с тру­дом.— У меня к вам просьба необычная и, так сказать, интимного характера. Поговаривают, что у вас есть воз­можность даже в этих обстоятельствах раздобыть неко­торое количество спиртного?

— Бражку гонят, подлецы,— кивнул он.— На недо­статок хлеба жалуются, а на недостаток самогона — никогда. Да только к чему вам это? Отец настоятель на такие забавы весьма негативно смотрит. В прошлый-то раз мы, от скуки и любопытства, взяли грех на душу, чтоб вас, так сказать, поближе рассмотреть... Но отно­шений с отцом Иосифом портить не хочется...

— И все же я был бы вам очень признателен, Саве­лий Игнатьевич. И помощь ваша мне не только в этом нужна. Разумеется, мы недостаточно знакомы с вами для подобных просьб, но с учетом того, что я здесь вообще никого не знаю... Дело в том, что утром приехал один мой знакомый...

— А, этот,— скривился, как от зубной боли, Пружин-ников.—Лопоухий... Ну и знакомых вы себе выбираете, господин журналист. Вы разве не видите, что он один из этих... нынешних... По-хорошему надо было бы его за шиворот да в участок. Только где сейчас участок возь­мешь... Держались бы вы от него подальше. А то прире­жет ночью, чтоб одежку вашу «взять и поделить», а по­

том будет оправдываться тем, что «бес попутал»... Хотя нет, этот из «идейных». Этот оправдываться не будет. Но вам эти мелочи уже будут безразличны.

— Не могу,— как можно обаятельнее улыбнулся я.— Вы забываете — кто я и зачем приехал.

— А-а, вот оно что,— протянул он.— Грязные при­емы... Не учитесь этому у нас, господин журналист. У нас есть много другого, чему действительно стоит поучить­ся. К тому же, как человеку непривычному, вам будет сложно напоить его до состояния «словоохотливости»... Да и какое он может дать вам «интервью»? Всех ограбим, всех убьем — и наступит справедливость? Бросьте эту затею. Не стоит она того...

— Напоить не сумею, это правда. Для этого мне и нужна ваша с князем помощь.

— Князя?! Да вы что, и не вздумайте даже! Князь эту сволочь на дух не переносит. Прирежет еще сгоря­ча... в святом-то месте...

— И князя, и той замечательной певицы, с ее поч­тенным мужем,— продолжал гнуть я свою линию.— Ну, без студента в этот раз можно и обойтись... Для меня это очень важно... К тому же я не люблю оставаться в долгу. Теперь моя очередь угощать вас...

— Нет, увольте меня от этой затеи. Я уж лучше тут поскучаю...

— Дело касается и вашей страны,— понизив голос, сказал я.— Это весьма сведущий человек, и мне очень нужна информация, которой он обладает. Я же не ради развлечения прошу. Эта информация станет достоянием общественности и может принести вашей стране неко­торые политические дивиденды. Вы зря так пренебрежи­тельно относитесь к средствам массовой информации, господин Пружинников... Вам это нужно не меньше, чем

мне. К тому же, кто знает: может, и я смогу когда нибудь оказаться для вас полезен. Вдруг судьба заведет вас в Соединенные Королевства, а мои связи там чего-то да стоят. Мне доводилось брать интервью у весьма значи­тельных особ... Вот деньги,— я выложил на стол все, что дал мне Звездин.— Этого достаточно?

— Не хватит — добавлю,— даже не взглянул на де­ньги Пружинников.— Только хоть режьте: не могу взять в толк — что вы хотите от него услышать? Ка­кие у этого проходимца могут быть секреты? У него же на морде написано, что обычный бандит... До октябрьского переворота в полиции создавалось та­кое подразделение — уголовный розыск. Так вот ваш знакомый как раз их клиент... Впрочем, ладно, пого­ворю с князем. Со скуки здесь и не на такое согла­сишься. Пусть его светлость профессиональные навы­ки вспомнит. Но на вашем месте я бы все же на многое не рассчитывал.

— Тогда — до вечера,— откланялся я.

Звездина я застал на том же месте и практически в той же позе, что и пару часов назад. Но по едва за­метным изменениям в обстановке вещей я понял, что времени он не терял — обыск в моей комнате был про­веден крайне тщательно.

— Мне удалось получить для вас комнату по со­седству,— сказал я.— Будем соседями.

— Как вам это удается? — удивился он.— Все-таки взятка? Для этого вам деньги были нужны?

— Ну что у вас за стереотипное мышление,— только и вздохнул я.— Взятка, подкуп, гешефт... Нет, деньги мне нужны для другого. Насчет вечернего застолья я не шу­тил. Еда будет отвратительная, компания... странная, но это необходимо.

— Признаться, я не только ничего не понимаю, но мне еще и крайне не нравится эта затея, господин Блейз. Лучше всего для нас было бы тихо дожидаться прибытия отряда. Вы плохо знаете местную публику. Зачем риско­вать?!

— Видите ли, господин Звездин... У меня есть подоз­рение, что один из людей, с которыми мы сегодня будем иметь честь пребывать за одним столом, этой ночью по­хитил у меня очень важную вещь.

Он сделал удивленное лицо, но по его глазам я про­читал, что эта «новость» ему хорошо известна. Еще бы: не зря же я так старательно заполнял наивными призна­ниями и размышлениями этот «дневник» и оставлял его с господином Звездиным наедине на столь продолжи­тельное время...

— Это презент лично господину Троцкому от моего руководства,— пояснил я.— Очень ценный подарок. Под­линная рукопись «Евангелия от Иуды» с прилагаемым переводом. Насколько мне известно, второго такого эк­земпляра в мире просто нет.

— И вы умудрились его потерять?! — вот теперь он побледнел вполне не наигранно.

— Не потерять,— уточнил я.— А позволить ее похи­тить.

— Да какая разница?!

— Похищенное найти проще, чем потерянное,— на­помнил я.— Это огромная оплошность, но я ее исправлю. За пределы этого монастыря она выйти не могла. Те, с кем мы будем общаться сегодня вечером, имели возможность видеть, с каким бережением я относился к этой сумке, но они не знали, что там. Не думаю, что охотились именно за мной или за этой рукописью, скорее, это просто про­должение серии краж, происходящих в монастыре.

— Обыскать!

— Кого?! Да и кто позволит подобное хамство? К тому же в своей комнате краденое хранить никто не будет. Не пытать же их прикажете?

— Как же вы планируете ее найти? С помощью это­го... с позволения сказать, мероприятия?! Вы же не хо­тите их напоить до такого состояния, когда вор сам бро­сится к вам на грудь и во всем признается?!

— Их я не собираюсь поить. Я собираюсь поить вас. До совершенно неприличного состояния.

— Меня?! Послушайте, господин Блейз, признаться, вы и так произвели на меня более чем экстравагантное впечатление... И если вы не перестанете говорить загад­ками...

— Я собираюсь ловить на вас воришку, как на жив­ца,— любезно пояснил я.— Это мой единственный шанс.

— На живца?.. Вы хотите сказать...

— Да! Вас никто не знает. Я представлю вас как человека влиятельного и располагающего немалой сум­мой денег. Мне придется несколько обострить проведе­ние застолья — это я умею хорошо,— и ваше нервиче­ское состояние, при котором вы очень быстро напьетесь, будет вполне оправдано в их глазах. Но вы должны бу­дете подыграть мне. Напиваться надо всерьез. Вдрызг. Неправдоподобная игра может дорого нам стоить... По­том я отведу вас в свою комнату, а сам займу ваше место. Вряд ли они упустят такой шанс. Дороги скоро станут проходимы, народ начнет разъезжаться... А здесь такой крупный куш... Я не думаю, что мы имеем дело с профессионалами. А вот мы с вами как раз профес­сионалы. Так неужели мы не выведем на чистую воду жулика-недоучку?

— Это может оказаться опасным,— мрачно заметил он.— Как вы понимаете, с этой контрой у меня не прос­то «личные разногласия». Трезвый я вполне могу посто­ять за себя, а вот...

— Не беспокойтесь, я буду вашим надежным охран­ником. К тому же не забывайте, где мы находимся. В этом месте никто так далеко заходить не будет.

— Ну, в целом вы правы... Не знаю даже,— проворчал он.— По мне, так проще дождаться прибытия отряда и... Признаются. Во всем признаются. Есть специалисты.

— И кого пытать будете? — уточнил я.— Весь монас­тырь? И где гарантия, что отряд не задержится, а вор в это время не скроется? Нет, господин Звездин, мой план, как ни странно, надежней.

— Может быть... Просто все это как-то... Да и роль мне досталась малопочтенная. Пить с этой буржуазной сволочью, шута изображать...

— Вот интересно: жизнь за идеалы революции вы положить готовы, а вечер провести — нет? Вы на суть смотрите, а не на внешние проявления.

— Шустрый вы человек, господин Блейз,— вздохнул он сдаваясь.— Как-то я себе иначе англичан представ­лял... Впрочем, это даже хорошо: нам будет легче вести с вами дела. Я думал, это у меня нет предрассудков. Ока­зывается, вы мне еще фору дадите...

— Моя бабушка была русской,— пояснил я.— Отсюда и знание русского языка, и «неправильный» для истин­ного британца характер. В Англии это мне мешало, а здесь, как видите, приходится к месту.

— А, так вот в чем дело,— понимающе покачал он головой.—Хорошо. Попробуем. Не получится вашим способом — будем действовать моими методами. А сей­час простите, но, с вашего позволения я откланяюсь.

Надо поспать хотя бы несколько часов. Сказать, что я просто «устал с дорог и» — значит не сказать ничего. Я пойду к себе.

— Отдыхайте, я зайду за вами вечером.

Оставшись один, я проверил спрятанный под подуш­кой дневник. Я бы очень удивился, если б тайные метки не были нарушены. Но все было в порядке: господин Звездин уделил ему должное внимание. Разумеется, он не успел бы прочесть его детально, но главное он теперь знал. С этой страницы, сэр, я могу писать открыто. Вряд ли эмиссар господина Троцкого сможет увидеть этот дневник еще раз. Предназначенное для него он прочитал и убедился, что я именно тот человек, которого они ждут: представитель группы в британском правитель­стве, лояльной (или заинтересованной) к большевикам. А мои «сомнения» и «испуги» в этих «мемуарах» должны были убедить его в том, что дневник ему не подсовыва­ют. Личное мнение агента все равно бы не играло ника­кой роли в предстоящих переговорах. Его функция, по сути дела вообще сводилась к передаче этого подарка, как сигнала готовности к переговорам. Это я уже не­сколько «расширил» свои полномочия, чтобы спровоци­ровать господина Звездина хоть на какую-то откровен­ность... Банально, но ведь сработало? Приятно иметь дело с насквозь политизированными людьми. Мы, офи­церы службы Его Величества, лишены такой роскоши. Итог: первый контакт прошел продуктивно. Так как на­стоящего агента наших доморощенных интриганов мы «изъяли» еще на корабле, то с их стороны еще долго не обнаружат подмену, а значит, я смогу собрать для вас максимум полезной и важной информации. Через день-два прибудет отряд охраны, и мы отправимся в Петроград. Дневник этот, как мы и договаривались,

я спрячу под половицами моей комнаты, а узнать, где я жил, вашим представителям будет совсем не сложно. Если же по дороге (или в самом Петрограде) со мной что-то случится, то у вас, по крайней мере, останется первая часть моего доклада. Из Петрограда я пошлю вам куда более детальный и вразумительный отчет (в нем уже не надо будет разводить «пинкертонщину» и пре­вращать рапорт в бульварное чтиво). Я уже прекратил бы продолжение этого дневника, спрятав его в тайник, если б не ожидаемые события с пропавшей рукописью, и некоторые мои выводы по поводу происходящих в России событий. Разумеется, все не так однозначно в этом очередном «бессмысленном и беспощадном рус­ском бунте». Виновата и затянувшаяся война, вымотав­шая население и морально и финансово. И беспри­мерное падение нравов (особенно в «верхах»), и неспособность правящей элиты жестко и бескомпро­миссно уничтожать эту болезнь в зародыше. И вопию­щая неграмотность населения... Причин много. Отец Иосиф прав: «На здоровом теле паразитировать невоз­можно». Но в целом вы правы: это не просто «стихийное восстание» и уж совсем не «рабоче-крестьянский бунт». Если в имеющихся у нас сведениях есть хотя бы толика правды (а факты говорят именно об этом), то мы, бес­спорно, имеем дело с самым опасным и глобальным за­говором за всю историю человечества. Евреи, пожалуй, единственная нация, так глубоко и обстоятельно внед­рившаяся во все народы и во все слои населения. Это дает шанс международным банкирам использовать часть из них как агентов своего влияния, а защищать их де­ятельность, будут, как это ни парадоксально, именно демократические законы тех стран, против которых они будут вести свою деятельность. Набрать же среди любой

нации несколько сотен или даже тысяч отбросов обще­ства не составит никакого труда. Пропаганда, расшаты­вание моральных устоев, провокации экономической и политической нестабильности — детские забавы, име­ющиеся на вооружении в разведке любой, самой крохот­ной, страны. Бунт возможен всегда — это доказано исто­рически всеми государствами мира. Вот победа этих переворотов зависит уже от способности власти контро­лировать ситуацию. А когда в стране такое отсутствие общих целей, интересов и даже морали, какая сейчас наблюдается в России, то к власти, несомненно придет тот, кто более жесток, беспринципен и последователен в своих целях. Вся оппозиция «правительству Советов» настолько разобщена, что серьезной опасности для них не представляет. Слишком разные цели, слишком разные интересы, а то и вовсе непонимание стоящих перед ними задач. Недаром господин Троцкий опасался: «Если б был избран «народный царь», мы бы, несомненно, проигра­ли». Большевики выиграют только за счет отсутствия у их противников общего руководства и четкой про­граммы. А потом в дело вступит политика. Политика, которую заказывает и осуществляет тот, кто имеет де­ньги... Я долго не мог понять, почему в этом многовеко­вом и крайне запутанном вопросе вы занимаете столь необычную позицию, именуя себя убежденным «сионис­том». Теперь я понял. У каждого народа должна быть своя земля, свой дом. Человек «космополитический», не имеющий привязанности к своей «малой родине», поне­воле лишается и всех прочих морально-нравственных ориентиров еще с детских лет. Ему все «чужое», все не так, и ничего не жалко. Лишаясь основополагающих для человека «точек отсчета» — религии, Отчизны, семьи, истории,— он остается только с одной «точкой отсчета»,

которая заменяет ему все остальное — деньгами. Ибо ему кажется, что за деньги он сможет приобрести себе и но­вую «родину» и новую «историю», и даже семью. И если понимать суть, то с коммунизмом можно покончить од­ним простым решением: позволить евреям получить свою территорию, свой дом. Этим мы лишим междуна­родное банкирство мощнейшего козыря, а их идеология стоит недорого и со временем сойдет на нет. Я готов заключить пари, что через кратчайшее время после воз­никновения такого государства их пресловутый «комму­низм» начнет затихать, затихать, пока не превратится в жалкое (и малоприятное) воспоминание о своих кро­вавых начинаниях. Разумеется, транснациональные ком­пании будут продолжать всеми силами стремиться к увеличению своего влияния и контроля над мировыми событиями в целом, но им уже будет куда сложнее объ­яснить свои причины на получение этого лидерства. Скорее всего, они будут использовать ту самую идею «безопасности и порядка», о которой уже сейчас упоми­нает господин Звездин, и, весьма возможно, даже про­воцировать эти «беспорядки» с помощью все тех же «революционных методов» террора, запугивая населе­ние, но этот порядок может быть установлен уже совер­шенно разными путями, в зависимости от того, насколь­ко хватит рассудительности и понимания у наших потомков. А потому не будем забегать так далеко и по­стараемся решить имеющиеся сейчас проблемы.

Увы, люди никак не могут научиться проверять лю­бую предложенную им идею древнеримским мудрым: «Кому выгодно?» А преступники всегда весьма ловко маскируют свои цели. Что и не мудрено: иначе кто бы добровольно отдал им требуемое? Вот потому-то миро­вой преступности так выгодно «смешение», «совмеще­

ние», а не «сотрудничество» разных стран, религий и на­циональностей. Заметили, как любит повторять тот же Троцкий: «Я не еврей, я — интернационалист!» По той же причине они обожают слово «демократия». Меня ох­ватывает ужас при мысли, что через сто, двести или триста лет и в Англию может вползти под каким-нибудь благовидным предлогом эта ядовитая гадюка—«де­мократия»... Боже, храни короля!

Я не могу даже отдаленно представить, как будут дальше развиваться события в России, но знаю навер­няка, что если мы сейчас же не предпримем самых решительных мер, мы на долгие годы получим под бо­ком «лагерь для экспортирования» самой опасной и бес­человечной идеологии в мире. Стоит ли это наших временных «интересов» в виде ослабления противника и получения финансовых выгод? Выиграв в малом, мы можем проиграть в большом. Нам не позволительно быть столь недальновидными. Впрочем, вспоминая ваши же слова: «Главный урок истории в том, что она никогда никого ничему не учит», могу лишь предпо­ложить, какие трудности нас ожидают в самом бли­жайшем времени. Увы, но нет основания не доверять заверениям господина Звездина о наличии группы та­ких недальновидных политиков и в нашем правитель­стве. Подтверждением тому и поступившая к вам ин­формация, благодаря которой мы сумели вовремя перехватить связника известной вам партии. Сумеете ли вы, сэр, переиграть этих, мягко говоря, «заинтере­сованных» деятелей? Убедить Соединенные Королевс­тва начать незамедлительную и самую решительную интервенцию в Россию для помощи в восстановлении монархии? Или же вам просто не позволят осущест­вить столь непопулярный, дорогостоящий, но столь

жизненно необходимый проект?.. Вам будет трудно. Очень трудно, сэр...

А за пакет, похищенный у меня, вы можете не вол­новаться. Я даже уверен, что и вы, внимательно прочи­тав мои донесения, уже догадались, кто и как мог осу­ществить все эти кражи. Я не думаю, что поймать воришку и вернуть краденое будет затруднительно. При­знаться, мне даже стало интересно: что же там, в этой рукописи, которой наши политические «иудушки» пыта­ются подкупить «иудушку» интернационального? Когда сегодня изыму сей предмет — обязательно прочитаю. Во­ришки все равно уже распаковали ее, так что путь к мо­ему любопытству расчищен. А теперь прошу меня про­стить, но пока у меня еще есть время до этого вечернего «представления», я хотел бы уделить некото­рое внимание общению с этим странным настоя­телем — отцом Иосифом. Теперь у меня появились к нему весьма конкретные вопросы, ответы на которые могут заинтересовать и вас...

— Спрашивайте,— подбодрил меня настоятель, ко­гда мы уже изрядно отошли от монастыря, по тропинке, ведущей вокруг озера, ставшей уже традиционным мес­том для наших прогулок.— Я же вижу, что вы что-то хотите спросить, но не решаетесь.

— Я просто не знаю, как сформулировать во­прос,— признался я.— Просто спросить, как вы относи­тесь к евреям,— глупо. Я знаю, что вы не разделяете людей на национальности...

— Почему же? — удивился он.— Разделяю. Ведь на­циональности есть, и отрицать это было бы глупо. А так как они складываются из таких разных факторов, как история и религия, то и различия между нами сущест­венные. Другое дело сам человек как индивидуальность.

Тут тоже все разные и тоже зависит от образования, воспитания, характера... Я понимаю, про что вы спра­шиваете, Джеймс. Не беспокойтесь: ни они мир никогда не завоюют, ни мир их не истребит. Этот мир устроен слишком мудро для каких-либо заблуждений. Они не лучше и не хуже других, Джеймс. Просто так историчес­ки сложилось, что судьба лишила их дома и разбросала по всему миру. Везде они были чужие, и им все было чужим. Ну представьте себе на секунду, что вас посто­янно бьют: как вы будете относиться к миру? Вот и по­лучается замкнутый круг. В чем виноват беспризорник? И он ли виноват? Его и жалеют, и побаиваются, как бы чего не спер... А он просто хочет иметь гарантию жизни на завтрашний день. Когда у них будет свой дом — все изменится.

— А религия? Это их вечное ожидание Мессии, ко­торый «покорит для них все другие народы»?

— Для меня, как для христианина, ответ здесь одно­значен,— развел он руками.— Весь смысл иудаизма за­ключается именно в ожидании Мессии. С его приходом эта религия теряет смысл. И я знаю, что Мессия уже был. Две тысячи лет назад. Иудаизм тогда обрел новую ипостась и стал христианством. Я очень неплохо отно­шусь к иудаизму. Тому, настоящему. Он сохранил для нас то, что должен был сохранить, предупредил нас о приходе Бога и открыл многие тайны. И это еще одна причина, по которой Христос пришел именно к иудеям. Но после Его прихода для меня лично иудаизма нет. Это уже нечто совсем другое. Они, впрочем, тоже считают христианство — ересью, Христа как Мессию не признают и ждут того, кто отдаст весь мир лично им. Две тысячи лет, как Христос уже изменил мир, но они ждут «ново­го мирового порядка». Для нас, христиан, понятно, кем

будет их «мессия», поэтому ни о какой «любви» между нами речи быть не может. Сосуществование и сотруд­ничество в некоторых аспектах — возможно. Тем более что, например, я, как и они, с огромным нетерпением жду этого самого «мессию».

— Вы?!

— Ну да,— подтвердил старец.— Апокалипсис — са­мое долгожданное событие для любого христианина. Оно знаменует второе пришествие Христа и вечное Царство Божие. А эти жалкие три с половиной года правления «антихриста»... Голубчик, в истории мира были и куда более затянувшиеся войны, ига и катаклиз­мы. Жаль, что люди так неграмотны и ждут этого собы­тия с испугом. Забавно: раньше ждали прихода Христа, а теперь ждут прихода «конца света». Человечество те­ряет оптимизм. Но Библия дает точные приметы начала Апокалипсиса. Пока не будет воссоздан храм Соломона и пока трехлетнее царство «антихриста» не закон­чится — конца света не будет. Это большое разочарова­ние для сотен тысяч пугливых. Вот так все просто. А войны и катаклизмы будут. Когда ж их не было? Кста­ти, пророчества гласят, что далеко не все иудеи и этого царя примут. Не все из них Христа приняли, а уж этого «фокусника»... Он ведь, в отличие от Христа, всеми си­лами будет стараться показывать чудеса, подчеркивая свою нечеловечность, ломая человеческую волю, застав­ляя не рассуждать, а повиноваться... Но люди уже виде­ли столько разных «калиостро» и «сен-жерменов», что полетами по воздуху их будет сложно удивить. И два пророка будут обличать антихриста. Кто знает, может, они придут из Одессы или из Житомира? Я почему-то склонен считать, что особый смех этот «страшный пра­витель» будет вызывать именно у русских евреев.

— Это почему?

— Джеймс, я вам покажусь националистом, но я счи­таю русских евреев куда более эрудированными и ост­роумными, чем английские евреи. Уж простите ста­рика.

— Это вы про «особую культуру»?

— Нет, про «особую историю». У нас бед больше. Поэтому чувство юмора сильнее.

— Особенно сейчас,— вздохнул я.— Прямо обхохо­чешься... Думаете, Россия выстоит?

— Конечно выстоит. Это же не конец света. А пра­вославие — это христианство, сохраненное в неизменном виде. Что это значит? Это значит, что Христос защитит свою Церковь. Нам и беды-то достаются все «во вразум­ление». Это не потопы, не природные катаклизмы, как вы можете заметить. А мученики за Бога идут в рай, Джеймс. Дьявол не очень умен, увеличивая воинство небесное. Когда-нибудь вы прочитаете пророчества старцев о судьбе России, и они вас изрядно порадуют. А большевики... Один из епископов на вопрос, «не во­инство ли они антихриста», ответил: «Чести много. Обычные разбойники».

— Но читая Ветхий Завет, нельзя не насторожиться...

— Что вас там пугает? Личности Моисея? Пророков? Царя Давида? Бросьте, Джеймс, у других народов исто­рия не менее кровава, просто она не так широко извест­на. Читая историю средних веков в Англии, поседеть быстрее можно. Не давайте себя запугать. Дьявол доро­го даст, чтоб в вашем сердце появились ростки ненавис­ти, подозрительности и страха. Не доставляйте ему этой радости. «Своих врагов — прощайте, врагов страны — бейте и лишь врагов Бога ненавидьте»,— учили нас муд­рые. Кстати, врагов не так уж трудно любить, Джеймс.

Они не предают. Предают друзья. А враг — это очень «надежное» понятие. Достойный враг — как медаль. У никчемного человека и врагов-то нет.

— А у вас есть враги?

— Легион,— все с той же улыбкой ответил он. На­стоятель сегодня вообще почему-то был в приподнятом настроении. Даже по тропинке шел без обычного, болез­ненного труда, а ловко и молодо.— Все враги Бога. Не­мало, да?..

— А те, кто сейчас пришли к власти в России? Кто они?

— Преступники. Просто преступники. Они не име­ют отношения ни к религии, ибо служат не Богу, ни к на­ции, ибо сознательно отказались от своей родины. Им все это не нужно, ибо мешает их идеям космополитизма и демократии. Еще бы, ведь как верно сказано: «Демократия — в аду, на небе — Царство». Они родона­чальники совершенно нового вида преступности и ми­ровоззрения. И это будет основная опасность ближай­ших веков. Но и их бояться нечего. Бог все устроит. Даже апостолы и те боялись поначалу. Помните, как они заперлись в горнице перед «страхом иудейским»? Они ждали, что к ним придут иудеи и будут бить их камня­ми и распинать на крестах. А пришел Христос. И страх исчез. Там, где есть Любовь, нет места страху. И они пошли спасать от страха людей, как были спасены от него сами. Кто-то из мудрых сказал: «Я верю только тем свидетелям, которые дали перерезать себе горло». Они — дали себя убить за правду. И им поверили. Этого не изменить, Джеймс, как бы кому ни хотелось.

— Но зато как активно пытаются!

— Всегда кто-то мечтает покорить весь мир. Уж очень он желанен. Но у мира уже есть Хозяин... А ев­

реи... Само слово «еврей» переводится как «перешедший реку». Так стала называться та группа семитов, что пос­ледовала за Авраамом. Говоря проще: «беглецы». А сло­во «Израиль» переводится как «борющийся с Богом». Настанет время, и они перестанут как убегать, так и бо­роться с Богом. Рано или поздно мы все примиряемся с Богом. Мы часто не верим в Бога, а вот Бог верит в нас всегда. А это намного труднее, Джеймс: верить в чело­века...

— Воля ваша, но мне как-то не очень привлекатель­на мысль дать себе кому-то перерезать глотку...

— Так и вы пока что не «свидетель». В переводе с греческого «свидетель» означает «мученик». Говорить правду всегда опасно. Но Бог не дает креста тяжелее, чем человек может вынести. Слабый никогда не станет свидетелем, Джеймс. Мы часто ропщем на войны, не­справедливость, но ведь это тоже проявления нашего выбора. Мы часто страдаем от выбора других, а другие — от нашего. Но кого мы обвиняем во всем этом?.. Знаете, много веков назад жил человек по имени Иов. Человек праведной жизни, он имел много бед и не­счастий. История типичная для всех времен, но не ти­пичен был поступок Иова, призвавшего Бога — на суд! Он хотел судиться с Ним, обвиняя в несправедливости такого отношения к нему. Но он понимал, что Бог — ве­лик и грозен и простому человеку нет возможности су­диться с Ним. Слишком уж будет неравен этот спор между Творцом и тварью, Хозяином всего и одной из бесчисленных песчинок... И он просил, мечтал о том, чтобы мог встать меж ними посредник и рассудить эти вечные вопросы. Стать меж ними и, «положив им руки на плечи», рассудить истинно... Иов и так получил от­веты, увидев Того, в Чьем присутствии умирают все во­

просы. Но и «Посредник» был дан миру. Бог и человек одновременно, способный «положить руки на плечи обоим и рассудить». Как человек по плоти и сущности своей, Христос прошел весь тот путь и столкнулся со всеми теми же вопросами, с которыми постоянно стал­киваемся мы. А как Бог — дал на них ответы и показал пример. Ведь и в Его время готовилась очередная рево­люция и очередная бойня. И эта бойня была кровавой. Об этом сейчас мало вспоминают. А представьте себе этот контраст: проповеди о любви посреди кипящего революционного движения?.. У нас сейчас о тех време­нах вспоминают, как будто Он на тихой профессорской кафедре преподавал. Нет, голубчик! Вы представьте себе Его в революционной России, посреди всех этих Керен­ских, Троцких, эсеров и меньшевиков. Посреди инозем­ного ига, ненавидимого людьми. И представьте, как на Него смотрели, когда он говорил о Любви... Вот вам и при­мер — о чем думать, что делать и на чьей стороне стоять в такие времена. Чьим «свидетелем» быть. Пример дан. Каждому из нас. Мы все время молим о чуде, и так ред­ко молим о закономерности: о доброте, о спокойствии, мудрости, естественности этого мира. Мы думаем, что это возможно только каким-то немыслимым святым, а ведь это прямо противоречит словам Христа о том, что «если б вы имели веру с горчичное зерно, то горы смогли бы двигать». А ведь горчичное зерно — наи­меньшее из всех зерен. Мы не молим о мире, пока нет войны, не молим о мудрости, пока не сделана ошибка. А ведь все это зависит и от каждого из нас. От нашего выбора. В великом противостоянии духовного и мате­риального мы выбираем материальное, и исход законо­мерен. А потом мы просим о чуде, подобно Адаму пы­таемся переложить вину на другого и, как Иов,

призываем Бога к суду, хотя сами куда менее праведны, чем Иов. Не имея правильной точки отсчета и системы координат, строим очередную вавилонскую башню и удивляемся, почему она рухнула... Все ответы на все вопросы уже даны, Джеймс.

— Тогда почему же вас не услышали даже ближе всего — в вашей же России?!

— Только в России? Джеймс, мы объясняем все это уже две тысячи лет. Мы не имеем права заставлять лю­дей. Принимать или не принимать услышанное — сво­бода их воли. Я только проповедник, свидетельствую­щий о Христе. Я не из тех, кто исцеляет, я из тех, кто приводит к Тому, Кто исцеляет. Людям уже давно все дано и все сказано. Принять или не принять — выбор каждого.

— То есть вы все равно будете проповедовать? Даже если большевики... Это не будет опасно? Хотя о чем я... Кем же вы все-таки были до принятия сана?

— Почему только проповедовать? — он словно не рас­слышал моего вопроса.— Еще молиться. Молитва, Джеймс, самое сильное деяние на свете, ибо она доходит до Бога, а Бог может все. И многие сейчас молятся. И по молитвам кого-то, может быть, даже не священнослужителя, а обыч­ных мирян, будет дано, и Россия не исчезнет в этой кро­вавой волне. А испытания, данные нам... Что ж... В такие годы зерна от плевел легко отличить. Зерна обрабатыва­ются жерновами и ссыпаются за ограды, а сорняки... хм... А Христос всегда с теми, кто страдает. И когда вас спро­сят: где в эти дни был Христос? Вы ответите: с убивае­мыми, с осуждаемыми, со страдающими...

— Меня спросят? — удивился я.

— Может случиться и так,— кивнул он.— Я ответил на все ваши вопросы? Это хорошо. Потому что мы при­

шли, Джеймс. Идите, вас уже ждут. Вон, Савелий Игна­тьевич в сторонке переминается, стесняется подойти...

Пружинников при этих словах приблизился, стянув шапку, попросил:

— Благословите, отче...

— Благословляю. На отъезд благословляю,— сказал настоятель.— Завтра в путь тронешься. Нечего тебе здесь скуку стаканами глушить... С утра и поезжай. И вот что, Савелий Игнатьевич... Ты же дело свое хотел в Америке завести? И на это благословляю. Ты умеешь деньги за­рабатывать.. Не стыдись этого. Главное, помни — для чего. Твои деньги многих спасти могут. Я уже говорил тебе, что и Иосиф Аримафейский, и родители Богоро­дицы были весьма состоятельными людьми. Хотя в Царс­тво Божие не за это вошли, но это им и не помешало. Так и ты поступай. А теперь идите...

...Застолье шло как отрепетированный спектакль. Каждый играл свою роль, но был искренне уверен, что смысл спектакля знает только он. Пружинников и Мар-гиани усердно наполняли стакан Звездина, а тот, в свою очередь, столь же усердно осушал предлагаемое. При­знаться, я даже несколько испугался за его здоровье, помня крепость «русского виски», но красный комиссар и впрямь был не из слабого десятка. Как ни пытался хитроумный Маргиани вывести его на темы служебные и политические, Звездин лишь упорно твердил про свое «высокое положение» и «немалые выгоды от него», поч­ти убедив присутствующих в том, что он какой-то чи­новник на продовольственных складах.

Между тем Пружинников сообщил всем о своем ско­ром отъезде, и все, опечаленные, расцеловались. Особен­но расчувствовался Звездин, переживавший, что они так мало были знакомы «с таким замечательным чело­

веком». Все же «русский виски» делает чудеса очень ши­рокого диапазона: от революций до братаний. Потом мадам Стрельникова танцевала изумительный чарльстон под аккомпанемент барабанивших по столу Якова Пет­ровича и князя Маргиани, у которого к тому же оказал­ся весьма недурственный музыкальный слух. Потом все стали целоваться на прощанье (мне только чудом уда­лось избежать этой варварской русской привычки). Про­стившись, все сказали по «последнему тосту», руководи­мые опытным «тамадой» князем Маргиани... И так четыре раза, пока я едва ли не силой уволок Звездина из своей же ловушки.

По дороге домой он восхищенно описывал мне по­литический и полководческий «гений» Троцкого, назы­вая его то Мессией двадцатого века, то Вождем Народа, то новым Навином. Впрочем, когда дело доходило до конкретики, в нем словно отключали ток, и он просто умолкал. Все же революционер-подпольщик, это, навер­ное призвание... Правда, мне пришлось все же выслу­шать пропетые вполголоса: «...мы раздуваем пожар ми­ровой, церкви и тюрьмы сравняем с землей, ведь от тайги до британских морей Красная армия всех силь­ней!», и клятвенно заверить его, что я тоже считаю, буд­то Красная армия особенно сильна именно в британских морях. Выслушав это признание, Звездин довольно кив­нул и, наконец, обмяк, повиснув на моем плече.

Уложив окончательно осоловевшего эмиссара на свою постель, я осторожно освободил карман его курт­ки от нагана и, пробравшись в его комнату, потушил свет.

Минуты текли медленно. Огромная луна заливала комнату серебристым светом, и мне почему-то вспомни­лось детство. Только тогда мне было так хорошо и спо­

койно. Словно и не было за стеной враждебной страны с ее странными бунтами, опасностей и интриг... Инте­ресно, неужели человечество никогда не научится жить так, чтобы засыпать без страха, злобы и отчаяния? Что­бы перед сном смотреть на качающуюся сосновую ветку за окном, покрытую искрящимся снегом, и думать о том, что завтра тебе вновь предстоит любимая и интересная работа, встречи с надежными друзьями и любимой де­вушкой... И ощущение чистой совести сделает этот сон желанным. Наверное, так же и со смертью. Очень не­многие не боятся «засыпать»... И только дети ждут от ночи разноцветных и радужных снов, приключений и по­летов...

В дверь осторожно постучали. Я положил наган себе на грудь и с головой укрылся одеялом. После пов­торного стука дверь тихонько скрипнула и в комнате послышались чьи-то осторожные шаги. Пару раз скрип­нули половицы: вошедший осматривал нехитрую обста­новку комнаты... Потом чьи-то легкие пальцы косну­лись моих боков, ощупывая карманы... Я откинул одеяло и, приложив холодный ствол нагана к губам, тихо попросил:

— Тс-с-с... только без криков, дорогой суккуб... Не в ваших интересах будить монастырь, госпожа Стрель­никова...

Она замерла, уставившись на меня расширенными от ужаса глазами. Со стороны даже могло показаться, что это не она, а я проник к ней посреди ночи в комнату, ввергнув в ужас и шок. Особенно если учесть при этом ее наряд. На очаровательной воровке была лишь полу­прозрачная ночная рубашка до пят, отороченная круже­вами, да белокурый парик, скрывавший столь примет­ные рыжие локоны.

— Неудивительно, что монахи принимают вас за де­мона страсти,— усмехнулся я.— Если кто и увидит, то либо решит, что ему померещилось, либо примет за ожившее бесовское видение... Ловко!

— Я не понимаю, о чем вы? — очнулась она от пер­вого шока.— Я... я пришла к вам... Мне стыдно, но я просто не в силах больше скрывать свои чувства... Я знаю, что поступаю дурно, но не отвергайте меня. Я влю­билась в вас с первой же минуты...

— И пришли в комнату к господину Звездину? — «удивился» я.— Какое разочарование для меня! Я вооб­ще всегда считал, что женская логика — это шок для мужской психики...

— А разве это не ваша комната?! Тогда что вы здесь делаете?

— Вас жду.

— Ага... Вот это вы называете «мужской логикой»? Забраться в комнату к пьяному мужчине и сообщить, что ждете здесь женщину?

— Так... Давайте перестанем валять дурака,— сказал я вставая.— У меня нет желания препираться с вами всю ночь. Либо вы показываете себя умной девочкой, либо я поднимаю монастырь на ноги, и мы все вместе будем решать эту логическую загадку...

Она подняла руки к плечам, дергая какие-то завязки, и почти невесомая рубашка упала к ее ногам. В лунном свете чертовка была особенно хороша и явно знала это, с мольбой и готовностью глядя на меня.

— Увы,— покачал я головой.— Я имел в виду нечто иное. Наверное, вы сочтете меня за извращенца, но сей­час я с куда большей страстью обнял бы пропавшие до­кументы, нежели вас. Видите ли, женщин у меня было много, а документы одни. Одевайтесь.

Она послушно подняла с пола сорочку, но надевать ее все же не спешила, выжидая.

— Поверьте: вам лучше держаться от этой рукописи подальше, Зинаида Григорьевна,— продолжил я.— Это собственность очень серьезных господ, и попытка про­дать ее обратит на вас не только их внимание, но и гнев... Вы понимаете, о чем я говорю?

— Вы меня выдадите? — спросила она.

— Если вы сейчас же принесете мне похищенное, то обещаю, что забуду и про вас, и про вашего хитро­вана-мужа. Он ведь где-то поблизости, с теплым полу­шубком наготове? — предположил я.— Кто он на самом деле?

— Мы — актеры,— сказала она.— Бежим из Петро­града... Нас ограбили по дороге, а мы просто хотим уехать подальше от этого безумия... У нас не было вы­хода... Вы даже не представляете, как сейчас здесь страшно...

— Почему не представляю? Даже вижу. Одни грабят, другие воруют... Так жалко всех, бедненьких... Одевай­тесь, замерзнете...

Она послушно оделась.

— Думаю, завтра вам есть смысл попросить Пру-

жинникова взять вас в попутчики,— сказал я.— Со-

мневаюсь, что дальнейшее ваше пребывание здесь имеет

смысл. А сейчас вы принесете мне то, что так недально-

видно у меня позаимствовали. Надеюсь, не надо объяс-

нять, что пытаться скрыться или делать вид, что ничего

не было,— не имеет смысла? Просто отдайте то, что взя-

ли, и убирайтесь по добру, по здорову............. Через десять

минут жду вас с рукописью и документами.

— Двадцать,— тихо сказала она.— За десять мы не

успеем. Мы же не в комнате все это... храним.

— Хорошо, двадцать,— согласился я.— Постарайтесь уложиться в это время. Это в ваших же интересах.

...Она успела не только вернуться с рукописью, но и вполне прилично одеться. Аккуратно положила бума­ги на краешек стола и замерла, выжидательно глядя на меня.

— Ждете напутственной лекции о вреде воров­ства? — спросил я.— Простите: не расположен. Да и не имеет смысла. Об одном прошу: пожалуйста, не посе­щайте Англию... У нас своего хватает. Прощайте.

Она не заставила просить дважды. Я внимательно проверил принесенное и облегченно вздохнул: все было на месте. Закрыв дверь на засов, я придвинул свечу поб­лиже и раскрыл переплетенный в кожу рукописный пе­ревод манускрипта...

«...С трепетом и восторгом приступаю я к описанию благой вести, открывшейся мне. Настал судьбоносный и долгожданный час для всего еврейского народа! Час, которого ждали наши предки, час, обещанный пророка­ми и царями, час, ради которого молились и трудились столько поколений сынов Авраама! Я нашел Мессию! Счастье мое столь велико, что я не могу его даже осмыс­лить, не то что изложить на бумаге. Многие и до меня считали, что нашли Его, и ошибались, но я не раз удос­товерился в этом, о чем свидетельствую и повествую. Первому пришло мне в голову запечатлеть это великое событие, которое завершит бесконечную череду страда­ний и гонения народа иудейского, сделав его хозяином всей земли и всех прочих народов. Мне оказана великая честь: я принят в круг ближайших двенадцати. И не только принят, но и отмечен особым вниманием: я, Иуда из Кариота, сын Симона из колена Иудина, назначен каз­

начеем братства. Для меня это необычная работа, ведь я... Впрочем, об этом позже. Сколько страданий, сколько бед вынесла моя бедная страна, ожидая этого великого часа! Безумный, жестокий мир обрушивался на нас раз за разом, порабощая, убивая, рассеивая по земле. Мир был жесток к нам, но добр Бог. Мы, единственные из всех народов, были удостоены великого Откровения. Много столетий наши мудрецы искали истинного Бога посреди множества демонов, прикидывающихся богами. Они имели власть и силу прямо спрашивать их: «Госпо­ди, не Ты ли Бог?» И их усилия были вознаграждены. Пришел час, и Бог явил нам Себя, открыв о Себе исти­ну. И был заключен между Ним и народом нашим Ве­ликий Завет. И дано было нам обещание, что именно из нашего народа выйдет Тот, Кто спасет весь мир и изме­нит его. Как же ждали мы Его! Ждали в плену вавилон­ском, ждали под пятой Искандера Двурогого, и уже поч­ти сто лет ждем под пятой Рима. Скоро минет столетие, как великий Помпей поверг наше царство, но не сумел лишить нас надежды. Да, римская империя простирает­ся от края до края земли, и ее легионы непобедимы. Отданы мы в рабство золотого орла, простирающего крылья над моей родиной. Мы не можем иметь оружия, и любое восстание было бы безумием, подавленным быстро и беспощадно, но мы не отчаиваемся. Мы бо­ремся и ждем! Непобедим Рим, но что он сможет против Того, Кто горам и морю приказывать имеет власть? Что копья и стрелы против Того, Кто солнцу и луне может приказать остановиться?! Мы бессильны, а Ему лишь стоит сказать слово, и мрак рассеется! Раньше я думал, что родился в недоброе время. Нравы пошатнулись, вера слабеет, народ наш разлагается под влиянием развра­щенного Рима. Повальное пьянство, в котором и так

обвиняли пророки народ иудейский, превзошло уже все пределы, разврат, несоблюдение заповедей... Даже язык наш меняется под вторжением чужеродных слов, поня­тий, смысла... Дети наши уже тщатся подражать римля­нам, а не своим пращурам, и это ужасно... И потому я — зелот. Тайный ревнитель Закона и враг Рима. И бо­лее того: я — сикарий, «носящий кинжал», палач отступ­ников и предателей. Я еще молод, но меня знают уже не только товарищи по борьбе, но даже члены Синедриона, тайно руководящие и наставляющие нас. Раньше у меня под началом было почти два десятка смельчаков, боевая группа, отобранная мною лично, но теперь в этом нет нужды, и я приказал им просто ждать часа. Ведь скоро исполнится то, что нам было обещано, и чего мы ждем так долго. Скоро Пасха — великий праздник выхода ев­реев из плена Египетского, и освобождение из нового плена должно свершиться в этот великий день. Я разнес весть о приходе Мессии между своими, и ликованию их не было предела. Сначала они тоже сомневались, но Он дал нам, двенадцати избранным, великую силу, и я по­казывал ее всем, чтобы уверовали! Правда, как ни странно, Он запретил мне это. Но Он вообще иной, словно не от мира сего. Он как ребенок. Добрый, чис­тый, только... очень грустный. Он так редко улыбается, и все время о чем-то думает. Я все время хочу Его под­бодрить и рассказываю о том, как славно мы будем жить, когда изменится мир. Как наши священники по­несут Закон во все народы и встанут над всеми, вразум­ляя и управляя. Как весь мир будет единым целым, без войн, без ссор, без слез, связанный накрепко этим Зако­ном. И весь мир будет жить по Закону и только по За­кону! Злые будут наказаны, блудницы и браж­ники — осуждены, а исполняющие Закон — поощрены...

А Он лишь грустно улыбается и молчит. Я перестаю по­нимать, переживаю, спрашиваю: «Что, Учитель?» А Он: «Это ведь то, чего хочешь ты... » Естественно! Так, как я хочу! Я мечтаю об этом! Я готов всю кровь свою по капле отдать, лишь бы это осуществилось! И я буду стремиться к этому! Стремиться к освобождению моей родины, торжеству моей веры!.. Иногда я Его искренне не понимаю... Признаться, Он даже внешне не похож на того Мессию, которого я видел в своих горячих детских грезах. Мне виделся чудо-богатырь вроде Самсона или Сеула. Вождь, бунтарь, полководец... Царь! Мес­сия — освободитель, воинственный и грозный, один вид которого заставит упасть все народы на колени и молить в страхе о пощаде... А Он внешне совершенно обычный человек... Но это ничего. Главное, что у Него есть неви­данная Сила! Я видел, как Он ходит по водам, как ум­ножает хлеба и возвращает к жизни умерших... Но как же неохотно Он делает все это! Или по просьбе Марии, или по крайней необходимости... Но здесь о причинах я спрашивать не стал, ибо догадался сам! Он таит себя для нужного Часа! И когда придет срок... О, как изме­ниться мир! Да, Он подготавливает Свой приход в тай­не, но каков будет финал?! Дал Он силу и нам, дабы ходили по земле, проповедуя и исцеляя, и руководит нами, объясняя, наставляя... Только не понимаю — зачем? Скоро и так все будет иным. Зачем учиться проповедо­вать, когда скоро все просто увидят?! Но раз Он сказал — я буду делать. Наверное, в этом есть какой-то смысл, который я пока не понимаю... После Великого Часа все станет ясно. Может, с Его добротой Он не за­хочет Сам повергать в прах полчища врагов? И я буду делать это вместо Него?! Я буду убивать убийц и пытать палачей. Я возьму на себя всю важную работу по очи­

щению мира от беззаконных вместо Него. Я бы справил­ся. Я не был бы столь щепетилен в этих вопросах. Я бы просто явил силу и приказал, и все бы изменилось в считанные дни. На Его месте я бы поступал совсем иначе. Все же я — воин... А Его вообще надо оберегать. Даже от бытовых мелочей, на которые Он реагирует как-то... словно и не жил 33 года посреди этого мира. Чего стоит одна эта история с деньгами?! Он мог бы поста­вить казначеем Матфея, который до этого был сборщи­ком налогов и умел вести дела куда лучше меня... Что это за испытание? Я спросил Его: «Учитель! Ты можешь только шевельнуть пальцем, и груды золота появятся у Твоих ног! К чему нам бедствовать? Зачем жить в ни­щете, когда мы можем иметь по дворцу? А нам нужно будет много денег! Нам надо будет покупать оружие для восстания! Откуда я возьму деньги на оружие?» А Он ответил мне, что не будет «творить» деньги. Что это — обман. «Ну и что? — спросил я.— Кому это повре­дит? Мы же их не украдем! Добро надо творить любым путем!» А Он только посмотрел на меня и ничего не ответил. Как-то Он спросил меня, хочу ли я быть совер­шенен. Я ответил, что это невозможно. Он ответил, что для Бога ничего невозможного нет, лишь бы я этого хо­тел, и дано будет. Вот тут я Ему и напомнил про эти деньги. Я сказал, что совершенство — слишком узкая до­рожка, если не позволяет даже камни в золото превра­щать. Ученики рассмеялись, назвали меня жадным... Глупцы! Не для себя я жажду этих денег, а для великой цели! При чем здесь жадность... Все дело в цели. Кто-то хочет быть совершенным, а кто-то думает о насущном, мысля реально и здраво. Совершенство — безумие в этом мире. А еще через некоторое время, когда у нас кончи­лись деньги, Он послал учеников забросить сеть в озеро

и принести Ему рыбу, в животе которой мы нашли мо­неты... Вот, значит, как: клады находить можно, а просто сотворить их — нельзя?! Это же не фальшивомонетчест-во. В чем разница?! Нельзя быть таким... щепетильным! Это же — реальный мир! Жестокий, опасный мир, а не возлюбленная девушка, которой и слова неосторожного не скажи... Сколькому же еще Ему учиться надо! Я ста­раюсь быть поближе к Нему — Его нельзя оставлять од­ного, прямо как ребенка малого. Если б не Его непости­жимые возможности, я бы даже, наверное, боялся за Него. И Он выделяет меня из всех учеников. Он как-то по-особому добр со мной. Вот только грустен очень. Он, даже когда говорит со мной, смотрит с такой жалостью, что сердце щемит и страшно становится... Я сначала даже боялся, думая, что Ему известно будущее и он ви­дит меня пронзенным римскими мечами во время Ве­ликой Битвы за свободу... Но после случая с Лазарем я оставил эти страхи. А вот Он рассердился на меня всего один раз и по совершеннейшему пустяку. Были мы в гостях у одной моей родственницы, и она — ну что взять с женщин?! — потеряв рассудок от такой чести и счастья, вылила на Него столь драгоценное масло, что я — воин! — заорал, как последняя торговка на базаре, чуть дух от возмущения не испустив. Потом самому было стыдно... Просто я так замучился экономить, вы­краивать, урезать, просчитывать, отказывать во всем, а тут целое состояние, на которое можно год всей семь­ей прожить, а то и больше... Он ведь не думает о том, что будет есть вечером, завтра, послезавтра. А я обязан заботится о Нем. Да еще и об этих... молодых организ­мах. И все ведь каждый день жрать хотят! Они ведь не спрашивают: откуда деньги берутся, занятые лишь раз­говорами с Учителем. А я как цепная собака на этом

денежном ящике сижу, благо что пока еще не кусаюсь. И опять же, меня еще и жадным считают... Угу... Доверь эти деньги Фоме или Иоанну—и что они будут есть уже завтра?! Сколько раз я просил Его снять с меня это пос­лушание, нет, не позволяет, словно ждет от меня чего-то, словно я что-то понять должен... И я, профессиональ­ный воин, забочусь о том, что бы не только Он, но и одиннадцать недорослей были накормлены-напоены, одеты-обуты... Я как нянька в этой детской группе... Я устал, но я терпеливо жду, когда придет День и мне найдется настоящая работа... А тогда Он меня отчитал, сказав, что я поменял местами пол с крышей и что вто­ростепенное принял за главное, строя не на камне, а на песке. А я обиделся и сказал, что — знаю! Что глав­ное — это тот великий день, в который мы получим сво­боду, а «камень» этот — Закон, а все эти проповеди-бе­седы важны для малолетнего Петра, который не понимает, что именно происходит и для чего пришел Учитель. Но я, понимая это, все равно буду делать все, что Он говорит, и даже пойду ради Него на смерть, лишь бы пришел великий День! Он как-то сразу сник и опять сказал, что это я так хочу. Конечно — хочу! Я мечтаю об этом! И весь еврейский народ мечтает! А главное — верит! Он посадил меня рядом с Собой, обнял за плечи, и ска­зал, что я верный, искренний и у меня острое чувство справедливости. Что я горячий ревнитель Закона и я словно воплощение всего иудейского народа и Закона... до этого времени. Что у меня такая любовь к ближнему, ради которой я готов умереть и убивать. Это была чис­тая правда, но в Его устах она звучала едва ли не сожа­лением! Как будто я должен смиренно, подобно рабу, терпеть власть Рима... Да, я готов убивать врагов! А что еще мне делать с ними? Любить? И все иудеи так дума­

ют и будут думать всегда! А он спросил меня, нравится ли мне власть Рима? Я лишь рассмеялся в ответ. А Он спросил меня, чем моя власть будет отличаться от влас­ти Рима. Я аж задохнулся от возмущения, сказав, что не надо меня проверять в столь очевидном! Наша власть — лучшая, справедливая... От Бога! А Он спросил меня, знаю ли я, чего хочет Бог? В общем, повторилась история с деньгами, которые «нельзя добывать нечест­но». Я не успел ответить, потому что остальные загал­дели, прося Его показать им Бога... Мальчишки! Какие же они все еще юные... Ну, разве что кроме рано повз­рослевшего Матфея. Но это и понятно: мытарь — сборщик налогов для римской казны — профессия, презираемая даже блудницами. Собирая дань для оккупантов, они богатеют, но это богатство презренное, да и сами они для народа хуже чужаков, ибо предатели собственного народа. Мы таких подкарауливали и били. Но разглядел в нем что-то Учитель, позвал за собой. И надо отдать Матфею должное: все бросил и пошел не раздумывая. Я даже не сержусь на него из-за прошлого... Ну, еще, пожалуй, Симон-зелот, мой собрат по борьбе, надеется на то же, что и я, хотя по юности своей больше любит Учителя, чем то, что Он должен нам дать. Да еще Петр, с которым мы не одно селение исходили, проповедуя и исцеляя, понимает меня, а остальные... Ну что с них взять? Дети... Они пытаются постигнуть то, что говорит Учитель. О каком-то воскрешении и вечной жизни, о своем единстве с Богом и прочее, прочее, прочее... Мне кажется, что Учитель их просто испытывает в вере. Ведь всем известно, что Бог — один, что мертвые просто исчезают, а не живут «где-то еще», а уж мысль о «пре­ображении» после смерти — и вовсе что-то несуразное... А вот я крепок в вере, и Учителю нет смысла меня ис­

пытывать, поэтому я особо и не прислушиваюсь. Я верю в свое, по-своему, вот в чем моя сила. Все просто и ясно: был обещан Мессия, и Он пришел! Было обещано вели­кое, и великое будет! Скоро Пасха — и эту Пасху запом­нит весь мир! Рассеются, как дым, непобедимые римские легионы, освободится Израиль и воссядет на троне над всеми народами в сиянии славы Закона! А уж потом я сам, первый, приду к Нему и спрошу: «Скажи, Учи­тель, что значит «смерти нет»?» И совсем не удавлюсь, если Он скажет, что испытывал нашу веру или говорил, как обычно, притчами, иносказательно... А сейчас прос­то не до этого. Есть дело поважнее... А вообще, навер­ное, здорово было бы всем быть как Он... Жаль, что это невозможно. И все же велико мое счастье! Может быть, нам всем придется погибнуть в этой битве, и даже о судьбе Учителя некоторые пророчества говорят весьма грустно, но зато нас будут помнить во все века и вре­мена! И мое имя навек будет стоять рядом с Его Именем. Чего еще желать смертному?! Дождаться бы только... А вот потом кто-то ответит мне и за непочтительное и даже за враждебное отношение к Учителю! Я не злюсь на тех, кто по скудности ума и веры не может осознать приближение этого великого часа. Да, многие приходили под видом «мессии», и некоторые даже сами верили в это, а потому и люди стали так циничны и недовер­чивы. Они получат свои доказательства и присоединят­ся к нам, встав под наши знамена. А вот те, которые угрожали Ему, оскорбляли, гнали... Он может их про­стить, но я не прощу никого! Я помню их всех! Фари­сеи... Когда-то и они были ревнителями Закона, нищими бродячими проповедниками. Люди верили им, стреми­лись подражать их праведности... Власть! Проклятая власть, затмевающая умы! Нашлись среди первосвящен­

ников те, кто, убоявшись потерять всю свою власть над

народом, предпочли отдать фарисеям ее часть, чтоб со-

хранить целое. И фарисеи приняли этот дьявольский

дар. И где теперь их былая слава праведников и нестя-

жателей?! Где их презрение к богатству и почестям?! Они

говорят о Законе, а сами развращены властью и благо-

получием. Народ больше не верит им. И теперь уже они

боятся за свою власть...... Они боятся и ненавидят Учи-

теля, стараясь то ложно обвинить Его, то втянуть в хит-

роумную ловушку... И все потому, что понимают, как ОН

для них опасен! Как хорошо, что Он пришел! Теперь

пусть боятся и предавшие веру священнослужители

и Рим с его легионами, и все прочие народы! По счас-

тью, сейчас в Иудее достойные первосвященники. Боль-

шинство Синедриона тайно поддерживает идею восста-

ния, и с некоторыми из них я даже беседовал лично.

Дважды это было до того, как я встретил Учителя (тог-

да меня призывали, чтобы поручить дела важные и тай-

ные), и четырежды после встречи с Ним (тогда уже я на-

стаивал на встречах, убеждая и доказывая). Они тоже

долго не могли поверить. Сомневались: от Бога ли Его

сила, и не верили свидетельствам ни других, ни Его Са-

мого. Мне все же удалось убедить многих из них. Плохо,

что Он игнорирует их интерес. Что стоит доказать им

в миг, чтоб сразу — убедились?! Как же тяжело было мне

доказывать за Него — Каифе! Пятнадцать лет этот суро-

вый и беспощадный первосвященник истово защищал

веру от лжеучений и лжемессий. Неподкупный, правед-

ный, ревнитель Закона едва ли не до последней буквы,

он одним именем своим наводил страх и трепет на мо-

шенников и отступников. Вы можете представить, какую

реакцию вызвали у него слухи о том, что Учитель исце-

ляет в субботу, проповедует в домах мытарей, да еще

говорит, что все эти заблудшие нечестивцы первыми войдут в Царствие Небесное?! Я ползал у Каифы в ногах, умоляя только выслушать меня! И — объяснял, доказы­вал, убеждал! Как ни странно, но внимание первосвя­щенника привлекли не чудеса и свидетельства, а то, что Он отказался, когда толпа восторженных последовате­лей, после прочтения чудесной проповеди и умножения хлебов, хотела тут же провозгласить Его своим царем... Каифа долго и подробно расспрашивал меня о Нем, Его родословной, Его учении, заставлял вспоминать фразы и притчи дословно, уточнял, переспрашивал, думал... И было очевидно, что суровый ревнитель Закона явно обратил свое внимание на Учителя! Сам Каифа! И раз уж Учитель чужд славы, то я доложил о Его приходе. И с тех пор докладываю обо всех происходящих собы­тиях лично ему. Он спрашивал и про остальных Его ближайших учеников, но услышав о их постоянном со­перничестве, ссорах за право на внимание Учителя и про­чих «выявлениях статуса», сразу потерял к ним интерес. Зато, как ни странно, именно его больше всего заинте­ресовали слова Учителя о вечной жизни и о том, что Он и Отец Небесный — одно. Именно в тот день и час, он, после долгого раздумья, сообщил мне, что лично примет в ожидаемых на Пасху событиях участие. Итак, даже та­кой ревнитель, как Каифа, теперь на нашей стороне, и всего через несколько дней начнется самое великое, со времен Моисея, событие в истории Иудеи! Мне остается лишь добыть деньги на закупку оружия и предупредить своих людей о дне и часе. А мальчишки-ученики еще слишком юны для этого. Пусть они пока рассуждают о притчах Учителя и мечте о «всеобщей любви». Их час еще придет. Когда-нибудь они повзрослеют для того, что­бы следовать за Ним. А пока — время для воинов! Я про-

делал большую работу, но теперь все готово. Времени остается совсем мало. Надо идти к Нему и говорить уже без полунамеков и недомолвок. Час освобождения при­ближается! Дело лишь за Ним... Сегодня я спрошу Его прямо, и Он назначит Час!.. »

ГЛАВА 5

Ложь воплотилася в булат,

Каким-то Божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем.

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы

Во имя света и свободы!

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом.

Ф. Тютчев

Проснулся я поздно. Но когда зашел проведать Звез-дина, тот все еще сидел на кровати — серый, мрачный, небритый. Покосившись на меня налитым кровью гла­зом, хрипло спросил:

— Хоть не зря?..

Я показал ему перекинутую через плечо сумку с ру­кописью и кивнул:

— Все в целости.

— Кто?!

— Это уже не важно. Все равно их здесь больше нет.

— Убили, что ли? — удивился он.— Надеюсь, тела не в моей комнате? Мне там еще...

— Ну что вы? Я предпочитаю избегать подобных крайностей... Просто уехали. Что с них взять? Вам они нужны? Мне — нет... Что, так плохо?

— Попробовали бы сами,— огрызнулся он.— Я, к ва­шему сведению, практически не пью... Как они могут любить эту дрянь?!

— Вы помните, что завещал мудрый Соломон? Пра­вителям вина не вкушать, ибо правитель должен всегда

иметь трезвую голову, а беднякам вино необходимо, что­бы забыть о своих бедах и найти в нем хоть какую-то радость...

— Исправим! — твердо пообещал он.— Сами не за­хотят жить как люди — насильно перекуем!

— А как же свобода и демократия?

— Блейз, вы издеваетесь?! Оглянитесь! Это же не страна, а сплошной свинарник! А нам нужны рабочие! Армия, крестьяне, повара всякие... И мы не будем либе­ральничать, как Николашка с Думой. Будет четко рабо­тающее, как единый механизм, государство!

— А как же свобода и демократия? — уперто повто­рил я.

— Это и будет и свобода, и демократия... Еще спасибо скажут, что одеты и обуты. А все лишнее — вырвем с корнем. Кто не с нами — тот против нас! Пусть останется половина, зато это будет послушная и управляемая половина, а приплод бабы быстро на­рожают...

— Слушайте, Звездин, неужели вы действительно ни во что не верите? Ну, положа руку на сердце: в «идеалы» революции вы ведь тоже не верите...

— Другие поверят. Те, кого мы воспитаем. А я верю в себя. Как ни странно, но «я» — единственный, кто «меня» не подводил... Кстати, отдайте наган... Что за ма­нера: шманать пьяного? Вы же англичанин...

— А если все же Бог есть?

— Господин Блейз, у меня очень болит голова... Вы же неглупый парень, из цивилизованной страны... Вам что, здесь за несколько дней так основательно мозги промыли? Вы разве не видите, что только эти беспоч­венные надежды на «кого-то» больше всего и мешают России? Везде давно цивилизация и прогресс, и только

у нас все еще «прямого указа сверху» ждут. У самих не хватает сил от этого бреда вылечиться? Мы поможем... А вот как начнут надеяться только на себя, так сразу дело с мертвой точки и сдвинется...

— Думаете, они будут вам благодарны?

— Они будут счастливы! Все, хватит этой демаго­гии... У нас все равно не получится предметного разго­вора. Я вам про реальные факты, а вы мне про какие-то отвлеченные материи... Думаете, я не изучал религию и философию? Это никчемные и бесполезные науки. А я — практик. С таким же успехом можно верить в Бабу Ягу и вампиров. Их, по крайней мере, больше людей видело... Пойдемте на воздух? Я здесь соловею...

Но сегодня ему явно не везло: едва переступив порог, мы столкнулись с идущим нам навстречу настоятелем.

Склонив голову набок, игумен внимательно оглядел хмурого Звездина и вежливо поздоровался. С кислой улыбкой тот ответил на приветствие.

— Как вам у нас? — спросил настоятель, словно не замечая плохо скрываемой неприязни эмиссара.

— Как и везде,— со сдержанным вызовом ответил Звездин.

— Неужели вам везде не нравится? — удивился игу­мен.

— Да отстаньте хоть вы-то! — не выдержал тот и быстрым шагом пошел прочь.

— Тяжело ему,— вздохнул настоятель и повернулся ко мне.— А я ведь к вам шел, Джеймс.

— Я могу быть чем-то вам полезен?

— Я сегодня буду вести всенощную. Хотел пригла­сить вас.

— Благодарю,— даже несколько растерялся я.— Но я ведь протестантской веры... Вас это не смущает?

— Вы ведь христианин? Вот видите... Приходите, я вас приглашаю. Вы ведь не бывали на богослужениях?

— Если честно — нет... В школе нам рассказывали о вере, но потом... Как это ни странно, но за эти три дня я узнал от вас больше, чем за все годы до этого. Что-то я, конечно, читал, о чем-то слышал, но... Не уг­лублялся... Кстати, не хотите, чтоб я составил вам ком­панию для нашей традиционной прогулки? У меня как раз есть свободное время...

— Благодарю вас, голубчик, но сегодня не получит­ся — много дел осталось... Теперь уж вы без меня...

— Но еще один вопрос можно?

— Спрашивайте.

— А Бог... Он точно есть?

— Есть,— серьезно ответил игумен.

— А... доказательства?

— Оглянитесь вокруг, Джеймс. Разве вы не видите? Это же самое главное доказательство. Надо просто уви­деть. Никто не расскажет вам, что такое любовь. Это надо почувствовать. Как объяснить, что такое солнце? Это надо увидеть. А если вы видите и чувствуете, то зачем вам нужна заверенная печатями бумага, что то, что вы видите,— правда? Вы это и так знаете.

— Просто некоторые так же просят меня оглянуть­ся, чтоб убедить в том, что Бога нет.

— Они Его не видят,— согласился настоятель.— И составят множество бумаг с печатями о том, что «Бога — нет». Только проку от этих бумаг? Они ведь тоже очень верующие люди, Джеймс. Они твердо верят, что Бога нет. Для них это очень важно. Для нас важно совсем иное. Те доказательства, о которых столько твердят ты­сячелетиями мы получим лишь после смерти. И кому-то это очень здорово не понравится.

— А если вдруг... Ну, с их точки зрения...

— Тогда мы точно ничего не проигрываем,— улыбнулся он.— А вот они... Они проиграют. Уже проиг­рали. И это их в прямом смысле бесит. А главная битва еще впереди. Великая битва. Эта жизнь лишь подготов­ка к ней. Сейчас важно определиться, на чьей ты сто­роне...

— Тогда я — с вами,— рассмеялся и я.— Было бы глупо отказываться от вечной жизни. Да и от Бога. Вам это будет смешно, но мне бы хотелось, чтоб Он — был...

— Я знаю, Джеймс,— сказал он.— Я знаю...

— Батюшка! — к нам семенили, запинаясь в снегу, какие-то женщины с бидонами, бутылями и даже ведра­ми.— Что ж твориться-то? К источнику и не подойти! Снег-то таит. На горушке — гололед. Чуть руки-ноги не переломали... И так еле добрались, так тут еще и это... Что делать-то?

— Что будем делать, Джеймс? — почему-то спросил он меня.

— А в чем, собственно, дело?

— На пригорке — святой источник... ключ бьет, еще

со времен основания монастыря... Холм обледенел, так

старухам не взобраться.....

— Так это ж проще простого: надо прорубить сту­пеньки, и...

— Поможете?

Я улыбнулся подобной наивности, но согласился:

— Надо же как-то вас за гостеприимство отблагода­рить... Только инструмент нужен.

Настоятель кивнул и ушел, а женщины с любопыт­ством и надеждой уставились на меня. Послушник вы­нес мне лом и лопату, и, преследуемый по пятам толпой

прихожанок, я отправился прорубать ступени к источ­нику. Подошедший Звездин долго наблюдал за мной и, наконец, не выдержал:

— Ну вот что вы делаете, а? Вы же серьезный чело­век! Вам что, больше заняться нечем?

— А что вы можете предложить? — отозвался я.— Английских клубов здесь нет. Я узнавал.

— На вас плохо влияет Россия,— укоризненно пока­чал он головой.

— Не хотите присоединиться?

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, махнул рукой и ушел.

Вернулся он минут через десять, еще более злой и расстроенный.

— Вы здесь уже почти родной,— сказал он с сарказ­мом.— Может, объясните мне, что это такое?! — и пока­зал мне снизу какой-то ржавый стержень.

— Это гвоздь,— любезно просветил я его.

— Вижу, что не вилы... Почему какой-то местный дурак меня ими постоянно одаривает? Сперва через вас, теперь сам вручил. Это что у него за ритуал?

Закончив работу, я воткнул инструменты в сугроб и, помахав рукой благодарно залопотавшим бабкам, на­дел сброшенный во время работы полушубок.

— Ну откуда же я могу знать, господин Звез-дин? — сказал я.— Это ваша страна, ваши обычаи.

— Не нравится мне здесь,— с какой-то тоской в го­лосе признался он, отбрасывая гвоздь в сторону.— Не­приятное место. Мне много где бывать доводилось, но... Ничего, недолго этим осколкам старого режима оста­лось...

— Ну что вы злитесь? Смотрите, какая погода хоро­шая! Солнце, оттепель, весной запахло...

— Контрреволюцией пахнет,— сплюнул он.— Весна... Вы хоть помните еще: кто вы и зачем здесь?! Весна... Надо же такое сказать...

И, раздраженный, вновь удалился. Я поманил паль­цем наблюдавшего за нами издалека Ванечку:

— Ты зачем его злишь?

— Я?! — удивился юродивый.— Я не злю. Я помогаю. Гвозди несу.

— И все же это недальновидно. Он представитель нового начальства...

— Кто?! Он?! Не-е, батюшка, он не начальство. Он...

другое...

— Как знаешь,— сдался я.— Это ваши дела, сами и разбирайтесь.

Я вернулся к себе в комнату и, заполняя пустоту дня, вновь раскрыл перевод «Евангелия...». Я изложу прочитанное несколько позже, потому что сначала я хо­тел бы сказать вам, сэр, несколько слов об этой рукопи­си и событиях сегодняшнего вечера. Как вы помните, эту «посылку для Троцкого» мы перехватили уже на ко­рабле и, просмотрев ее, сочли обычным экспонатом из чьей-то частной коллекции, не позаботившись ни изу­чить, ни снять копии как по причине нехватки времени, так и ввиду отсутствия видимой необходимости. Теперь мне ясно, что это была ошибка, сэр. Подобные вещи не должны попадать в руки «бронштейнов». Как вам извес­тно, Троцкий и так владеет всеми историческими и му­зейными реликвиями Петрограда, а скоро, не исключе­но, получит доступ и ко всем музеям России. Зная же отношение этого «товарища» к истории и религии, мож­но только догадываться, какая катастрофа ждет эти со­кровища. Как поступит этот «демон революции» и с этой рукописью, тоже вызывает у меня большие опасе­

ния. Потому я и начал тщательно переписывать прочи­танное мной в дневник. Как вам известно, историю пи­шут (а вернее — переписывают) победители. Вы сами не раз говорили, что «справедливость — первая беглянка из лагеря победителей». И не только справедливость, сэр, но и правда вообще. Я не удивлюсь, если через 20-30 лет после своей победы большевики так перепишут эти события, что к правде они не будут иметь даже отдален­ного отношения. Страшнее то, что они могут постарать­ся подтасовать и всемирную истории себе в угоду. Пред­ставляете, какая участь тогда ждет многие бесценные рукописи и манускрипты? Да взять хотя бы, к примеру, известные всем события Нового Завета. Мы привыкли видеть их глазами апостолов, атеисты — глазами Пилата. Но картина получается куда объемней и страшней, ког­да учитываются свидетельства всех свидетелей. До меня уже доходили слухи о каком-то еще «Евангелии от Иуды», известном еще в древности. Но это было всего лишь «гностическое предание», больше напоминающее бред сошедшего с ума буддиста. В нем Христос упраши­вает Иуду «помочь» Ему, взяв на себя «миссию преда­тельства». Здесь я согласен с отцом Иосифом: для знаю­щего о событиях на «Титанике» нет смысла упрашивать рулевого направить корабль на айсберг. Это было бы высочайшим проявлением маразма. А вот если взгля­нуть на события двухтысячелетней давности глазами настоящего Иуды, то мы получим страшнейшую карти­ну, которая, как кадр за кадром в синематографе, повто­ряется вновь и вновь. Ежедневная, ежесекундная поля­ризация добра и зла, противостояние духовного и материального, духовной эволюции и революции это­го мира. И сколько у нас имеется весомейших поводов, чтобы предать себя, других, Бога ради «высоких и свет­

лых идей»... А вот поводов, чтобы остаться верны­ми,— совсем немного. Точнее всего один: просто не пре­давать... И все в этом мире против этого маленького, невразумительного довода... И то, что духовное столько тысячелетий все еще противостоит железной логике и всепоглощающей страсти материализма — еще одно доказательство Божьего промысла, и ничем другим это объяснить нельзя.

Странным совпадением мне кажется то, что эта ру­копись попала ко мне в руки как раз во время осмыс­ления происходящих в России событий. Сопоставляя эти два отдаленные друг от друга тысячелетиями собы­тия, я прихожу к выводу, что наш с вами ученый сопле­менник Бекон прав: «Только полузнание приводит людей к их безбожию. Никто не отрицает бытия Божия, кроме тех, кому это выгодно». И я начинаю соглашаться с вы­водом великого историка Мюллера: «Только с понима­нием Господа и по основательному изучению Нового Завета, я стал понимать смысл истории». Разве смогла бы жалкая кучка большевиков (пусть даже финансируе­мая и поощряемая столь грандиозными силами за их спиной), одурачить и захватить Россию, если б понима­ли люди истинный смысл происходящего? Да и наступит ли вообще такое время, когда человека нельзя будет сов­ратить отсутствием миски супа и присутствием «свобо­ды от всего»? Люди хотят «хлеба и зрелищ», а трудится умом и духом для них кажется неподъемно. Почему они так унижают себя в этой мысли? Почему они забыли о том, что они сотворены по образу и подобию самого Бога?! Вот уж воистину: «Христиане — это уведенные в рабство боги». А ведь ни в истории, ни в Библии нет ничего такого, что было бы неосмыслимо разумом чело­века, ибо первое творилось людьми, а второе писалось

для людей. Читая и изучая, человек получает не только неоценимые знания для устройства своей же жизни, но и упражняет, совершенствует свой мозг, который, как и любой мускул, нуждается в работе, чтоб не одрябнуть и не подвести хозяина в нужный момент. Люди стано­вятся ученее, умнее, опытнее... А это само по себе доро­гого стоит. Задача же всех сильных мира сего, если они стоят вне духовности, проста: «Чтобы народы: пер­вое — паслись, второе — паслись молча». А ведь только знание прошлого дает понимание настоящего. Потому-то любой властитель стремится исказить историю в угоду себе, потому что в противном случае вся его деятельность высвечивается самым мощным прожекто­ром: опытом прошлого. А Библию переписать сложно. Вот потому-то ее первым делом и запрещают во всех мировых мошенничествах по захвату власти, хоть во Франции, хоть в Иудее, хоть в России...

Час назад я вернулся со службы, которую проводил в храме настоятель... Я не стану объяснять и рассказы­вать вам то, что видел и чувствовал... Читая эти строки, вы, наверное, улыбнетесь, сэр... Да, выглядит довольно забавно: выполняю работы по поручению настоятеля, переписываю священные тексты, слушаю проповеди, те­перь вот хожу на службы... Но все это происходит как-то само собой, и я не испытываю никакого внутреннего противоречия или неудобства от происходящего... Зато теперь я, кажется, начинаю понимать русских. Вся их культура, вся психология, литература и искусство осно­ваны и созданы православием, и когда жизнь ставит их в условия, противоречащие этому воспитанию и обра­зованию, тогда они и делают выбор, который мы, по наивности и незнанию, считаем каким-то «проявлением загадочной русской души». И русские никогда не станут

«европейцами» или «большевиками», потому что у них иная «система координат» и «точка отсчета». Большинс­тво из них, совершая даже самые омерзительные пре­ступления, впоследствии будут мучить себя совестью больше, чем самый суровый суд или острог. Отсюда же и вечное «самокопание» их интеллигенции. И жуткие бунты, в попытке если уж идти на дно, то до самого дна! Ибо знают, понимают, куда идут — и идут! И их уни­кальные подвиги в искусстве и ратном деле — потому что и здесь они видят мир через свою «систему коорди­нат», как через картографическую разметку... Поэтому, с одной стороны, я боюсь, что революция, разгорающа­яся именно в этой стране, принесет больше бед, чем в лю­бой иной, а с другой стороны, верю отцу Иосифу, что вся тысячелетняя история их все же пробьется из плена «новомодных идей», как цветы сквозь асфальт, взламы­вая его в своем стремлении к солнцу. И можно ясно понять и отца Иосифа, и Звездина, и даже полоумного Ванечку, если, по совету Достоевского, смотреть не на

то, что они делают, а на то, к чему стремятся........... Я видел,

как отец Иосиф служил сегодня Богу. Я впервые видел, как проходит русская служба... Как я уже писал вам, я просто не смогу объяснить все это, но от всей души советую: выберите время, чтоб посетить одну из служб, идущих в русских храмах. Только так вы сможете понять не только русских, но и противостоящую всем глобали­стам мира формулу: «единство в многообразии». Не «ва­вилонская башня» обезличенного мира, навязываемая нам желанием международных банкиров и концернов, должна быть образцом будущего мироустройства, а именно это объединенное воедино стремлением к Богу разнообразие индивидуальностей, обладающих истин­ной свободой воли и основанной на знаниях «системой

координат». И компромисс между этими двумя система­ми построения мира невозможен, ибо вся эта преслову­тая «демократия» и «толерантность» есть шаг в сторону от Бога, а значит, и примирения не будет... А теперь, с вашего позволения, я вернусь к переписыванию руко­писи...

«...Никто не понимает меня! Все вокруг словно разом утратили рассудок! Один я понимаю и знаю, что делать, но это «глас вопиющего в пустыне»! Гнев переполняет меня! То, что происходит сейчас — немыслимо! Все вели­кие стремления, мечты и надежды оказываются под уг­розой. И из-за чего?! Не римские легионы окружили Иерусалим! Не потоп обрушился с неба и не земля раз­верзлась под ногами, губя наши планы... Все немыслимо глупей, безумней, невразумительней! Учитель просто не хочет исполнить то, что ждет от Него Израиль уже мно­го сотен лет! Улучив момент и оставшись с Ним наеди­не, я попробовал прямо говорить о восстании, о своей готовности сражаться, о надеждах, которые возлагают на Него иудеи, а Он... Он сказал, что ПРИШЕЛ НЕ ДЛЯ ЭТОГО!.. Сначала я даже не понял. Я попросил объяс­нить. А Он ответил, что и так победит и изменит мир. Что теперь мир будет другой. Что время пришло и ста­рый грех будет искуплен, а люди изменятся. И чтоб я просто верил Ему, тогда пойму все сам. Я стоял как громом оглушенный и все равно ничего не понимал. Я спросил: а как же восстание? Как же ненавистный Рим? Как же наша свобода и власть над миром? А Он грустно улыбнулся и сказал, что все это Ему уже пред­лагали: и власть и богатства. Я спросил: кто, Учитель? А Он ответил, что один из «восставших» куда раньше меня. Я возревновал к этому загадочному бунтарю, но,

оставив личные амбиции, стал горячо доказывать, что он прав, и я знаю, что Учитель — Мессия и потому дол­жен возглавить восстание и получить все. И если Он хочет обойтись без нашей помощи, то как Ему угодно, ибо сила Его безгранична, но пусть просто назовет Час! И тут Он сказал, что Он не будет поднимать восстание. Я не поверил и уточнил: Ты не дашь нам свободу?! А Он сказал, что даст нам свободу, но Ему не нужна власть земная, а я не понимаю, о чем прошу. И что я прошу для себя, а этого мало. «Я прошу за Израиль!» — сказал я. «И этого мало,— ответил Он.— Я сделаю больше. Я ис­полню волю Отца Моего. А ты исполняй Мою волю, и тогда сядешь рядом со Мной выше всех тронов зем­ных». И я отошел от Него опустошенный. Мои надежды разбились, как глиняный горшок. Я знал, что Он — Мессия, я видел, как Он исцелял и воскрешал, и я сам исцелял Именем Его. Но почему Он бросает нас в беде — этого я понять не мог. Чем мы прогневали, чем разочаровали Его? Когда там, на берегу, Он отказался назвать Себя царем, я думал, что еще просто не пришел Час, но теперь, когда Он прямо говорит, что не хочет встать во главе нашего восстания... Это невозможно. Это не должно произойти!.. И я бросился к Каифе. «Дитя мое,— сказал первосвященник.— Ты еще очень молод и горяч. Ты не знаешь, какие козни может строить иску­ситель. Многие уже приходили под именем «мессии», но как только доходило до дела... Он — всего лишь один из многих, бывших до Него...» «Нет! — сказал я.— Я видел...» «Что? Чудеса? — печально улыбнулся Каифа.— Были и те, кто творили чудеса. Только с помощью иной силы. Ду­маешь, я не встречал магов, волшебников и гадателей? И жрецы фараона показывали чудеса... Мы должны быть очень осторожны! Кесарь дал нам редкое право: не при­

носить жертву римским идолам и служить нашему Богу открыто на территории Иудеи, но с условием, что не будет даже попытки бунта! Ты понимаешь, что стоит на кону?! Ты понимаешь, как накажет нас Рим, если мы ошибемся? Не то что от веры нашей, от самого народа нашего ничего не останется. Я бы все отдал, лишь бы своими глазами увидеть приход Того, Кто был нам обе­щан. Но главная моя задача: беречь Закон до последнего слова. Он говорил, что пришел не нарушить, а испол­нить Закон? Но Он, по меньшей мере, пять раз поправ­лял закон Моисея. Он нарушил субботу. Он общается с мытарями, блудницами, прочим сбродом... Это уже много, хотя есть вещи страшнее... Но об этом потом. Сперва скажи мне: что принес Он, чего бы не знал я? Новый Закон? Новое учение? Ты — Его ученик. Скажи мне, Иуда: чему Он учит?» «Не знаю,— признался я.— Сейчас у меня все окончательно перепуталось в голове. Раньше все, что Он говорил, я относил к тому Дню и Часу, когда Он повергнет всех врагов и даст нам власть над миром, а теперь... Я не знаю, зачем Он тогда пришел, но я знаю, что это — Он! Что-то должно случиться... Что-то должно... Иначе — зачем?!» «А если все же это — не Он? — горько спросил меня Каифа.— Тогда все становит­ся ясно... Ты думал об этом?» «Я знаю, что это — Он,— твердо повторил я.— Ты знаешь меня, первосвя­щенник, и знаешь дела мои. Я жизнь готов отдать за нашу веру и наш народ... Но я не понимаю! Я говорю Ему: «Сделай ради Иудеи!» А Он отвечает: «Поверь ради Меня»... Ты мудр, первосвященник, и знаешь Закон: объ­ясни!» «Ты видел, что не все Его чудеса начинаются с мо­литвы? — спросил он.— Что это значит? Он показывает, что это не власть и полномочия от Бога, а власть и пол­номочия от Него». «Всемогущество?!» — «Не торопись!..

Он свидетельствует о Себе, как о Боге! Он не только называет Себя Сыном Бога, но и ЕДИНОРОДНЫМ и ЕДИ­НОСУЩНЫМ самому Богу! «Я и Отец — одно» — Его слова?!» — «Да... Но Он — Мессия... » «Мессия, но не Бог! — закричал Каифа.— Да за всю жизнь я не встречал безумия больше этого! Я был бы счастлив жить во дни прихода Мессии, но я вынужден жить во дни этого тво­его Иисуса из Назарета! Я еще могу понять, когда какой-нибудь обезумевший от гордыни фанатик искренне счи­тает себя «Мессией», но я не могу понять, когда кто-то может свидетельствовать о себе, как... как... Даже я — Я! — и то всего раз в год произношу имя Бога! А Он еще и возлагает Его имя на Себя! Ты слышал о чем-ни­будь подобном?!» «Подожди, первосвященник,— по­просил я.— Наверное, я просто не так объяснил... Я знаю, что Он — Мессия. Это — главное. Но я не могу понять Его, а потому и не могу рассказать о Нем тебе. Он — вообще другой. Он говорит иначе, поступает ина­че, Он словно не от мира сего, но Он добр и благочестив, и я видел, что и Он иногда может быть не менее грозен, чем тот же Спартак, которого до сих пор боятся римляне,— вспомни тот случай в храме, когда Он про­гнал торговцев... Тогда я словно видел, как Он гонит легионы Рима... Может, мы просто не все знаем о Мес­сии? Пророки лишь передают услышанное от Бога, но и они не могут понять то, что понимает Бог. И мы не можем... Значит, мы просто чего-то не понимаем в про­исходящем! Ведь именно о Нем свидетельствовал пра­ведный Иоанн. О Нем свидетельствовали Симеон и Ан­на. Он Сам свидетельствует о Себе. Я своими глазами, видел такое, что теперь говорю не «верю», а «знаю»! Ты говоришь о недопустимости ошибки. И я понимаю тебя. Но теперь и ты представь, что это — Он, а мы ошибемся

и не поверим. Ты боишься, что это — не Он. А не бо­ишься, что это — Он?! Или ты думаешь, что Мессия бу­дет приходить каждые сто лет?! Может, Он просто ис­пытывает нас? Нашу веру, нашу надежность? Ты привык испытывать веру других, а что кто-то может это сделать в отношении тебя — казалось невозможным, потому что ты — первосвященник?!» Каифа потер воспаленные, ус­тавшие от многочасового чтения глаза и вздохнул: «Если б так... Но как проверить? Ведь все покажет только ре­зультат. Если б дело касалось лишь моей жизни, я бы с радостью отдал ее лишь за один только шанс! Но речь идет о судьбе всего еврейского народа. Кто возьмет на себя такую ответственность?! А решать надо... Ты лучше знаешь Его — предложи способ... » «Я не знаю Его,— вздохнул и я.— Я только знаю, что это — Он». «Тогда найди способ Его уговорить». «Он не меняет своих слов»,— покачал я головой. «Тогда — заставь!» «Как?! — изумился я.— Ты хоть сам понимаешь, что говоришь?! Кто я, и кто — Он?! Ты шутишь, первосвященник?!» «Проверить, Он ли это, можно только одним способом: Его победой,— сказал Каифа.— Других вариантов нет... Бог обещал послать нам Мессию. Либо Он — Мессия, ли­бо нет... Все просто. Если Он возглавит нас и победит — я с удовольствием не только признаю Его — царем, но даже, если захочет, передам Ему и свою власть. Я устал, Иуда. Я много лет решаю эти проблемы, и каждый раз, надеясь — разочаровываюсь... Я устал балансировать на грани между Пилатом и Синедрионом, Иудеей и Римом, Законом и народом... Теперь опять — выбор... Не надо взваливать всю тяжесть выбора на меня одного. Выби­рай и ты. Легко бросаться с мечом на врага, не зная сомнения и страха, куда сложнее выбирать, кто твой враг и когда «бросаться»... Ты должен найти способ уго­

ворить или даже заставить Его. Иначе я вынужден буду принять меры. Скоро Пасха. Я не могу рисковать. В на­роде и так идет нехорошее кипение. Мои отношения с прокуратором натянуты до предела... Арестован Варав-ва, с ним еще несколько зелотов... Я уже не знаю, как умасливать Пилата... Один неверный шаг, и... Если ты так уверен, что это — Он, тогда изыщи способ. Во имя всеобщего блага... Тебе еще что-нибудь надо от меня?» «Деньги,— сказал я.— Я знаю, что Он — Мессия, а пото­му мои люди должны быть готовы. У меня нет своих денег — ты знаешь. Мне нужно вооружить людей, а ору­жие стоит дорого. Я знаю, у кого взять, но они требуют расплатиться вперед. Они не патриоты, они — торговцы. Вот кого надо арестовать и выдать Пилату. Но нам без них не обойтись». Неожиданно Каифа встал и быстры­ми шагами заходил взад-вперед по залу, сосредоточен­но морща лоб... «Что?! — насторожился я.— Что такое?» «Есть способ,— сказал он.— Есть! Так мы ничего не про­играем, а выиграть можем все... Мы арестуем его и вы­дадим Пилату... » «Нет!» — сказал я.— «Дослушай... Мы выдадим его Пилату, как бы показывая нашу добрую волю в борьбе с бунтовщиками. Это в любом случае сыг­рает нам на руку. Как бы ни обернулось дело — нас в чем либо обвинить будет невозможно. А дальше... Все еще не понимаешь?..» — «Нет...» «Если Он — Мессия, то Он не даст Себя ни оскорбить, ни унизить. Вот ты бы позво­лил, будь у тебя такие возможности? Я не знаю, как Он это сделает: посохом, как Моисей, или оружием, как Да­вид, или вовсе словом, но это будет видно... и слышно. А мы будем готовы. Мы поставим Его в такое положе­ние, когда у Него просто не будет выбора».— «Он нас потом... » «Ты же говорил, что готов отдать жизнь за Иудею? — прищурился на меня Каифа.— Или тебе подхо­

дит только героическая смерть с мечом в руках? А по­зорная смерть за тех, кого ты любишь,— не для тебя? Вот я — готов. А ты?» — «А если Он раньше.. кхм-м... рассер­дится? Еще до того, как Пилату передадим? Еще при аресте?» — «Дюжиной рабов и храмовых слуг я готов по­жертвовать ради такого дела. Зато сразу станет все ясно. Это — единственный способ, Иуда. Ничего другого мы уже придумать не успеем. Но это ясно даст нам понять, кто Он. И я дам тебе деньги только в этом случае. Я не хочу рисковать даже в малом».— «Сколько ты мне дашь?» — «У тебя два десятка человек? Тридцать сребре­ников. Этого хватит за глаза». «Да,— согласился я.— Этого должно хватить». Первосвященник подошел к ящику для денег и отсчитал мне монеты. «Я дам тебе финикийские тетрадрахмы,— сказал он.— Для грязных расчетов они подойдут как нельзя лучше. Знаешь, чей профиль на них изображен? Это Мелькарт, финикийский бог мореплава­телей. Римляне отождествляют его с Гераклом. Это будет символично: мы победим Рим с помощью их самого по­читаемого героя... » «Мы победим с помощью Мес­сии,— жестко сказал я.— Ты толкаешь меня на бесчестие, первосвященник». «Нет,— сказал Каифа.— Я толкаю тебя на смерть. И сам встаю рядом. При этом плане мы с то­бой проиграем, даже если выиграет Иудея. Но ты мо­жешь отказаться». Я молча взял деньги. «Его нельзя арестовывать днем,— сказал Каифа.— Это тоже может вызвать волнение в народе. Помнишь, как народ встре­чал его вход в Иерусалим?.. Найди способ, чтоб мои люди смогли арестовать Его там, где это не вызовет гне­ва у толпы». «С Ним всегда ученики,— напомнил я.— Дай слово, что не тронешь их». «Мальчишки мне не нужны,— сказал он.— Мне нужен Мессия. Или «лжемес­сия»... А эти юнцы... Выбор, который мы с тобой

делаем,— для сильных. Они же не такие, как ты?» «Не

такие,— вздохнул я.— Не знаю, почему Он выбрал имен-

но их... Они же разбегутся при первой опасности». «Хо-

рошая у вас компания,— усмехнулся Каифа.— Одни пре-

датели». Я гневно выпрямился, но первосвященник лишь

устало махнул рукой: «Перестань. Это я и про себя.

Просто я хочу, чтоб ты четко понимал, что делаешь и для

чего. Даже если мы победим — мы с тобой проиграем.

Так-то... Но я готов рискнуть».— «Я тоже... У тебя пахнет

серой. Что-то горит?» — «Вроде нет... Но знак хороший:

Моисей писал, что так пахло на горе Ненависти... Когда

ждать знак от тебя?» — «Сейчас я пойду договорюсь о по-

купке оружия и предупрежу своих людей. Потом пойду

к Нему... Сегодня мы отмечаем Пасху... » «А, двойной

календарь,— сказал Каифа.— А я и забыл, что вам, как

прибывшим издалека, разрешается... Значит, для тебя

этот великий день уже наступает, Иуда» «Для всех,—

поправил я.— Пусть твои люди будут готовы к сумеркам.

Он любит гулять в Гефсиманском саду... Я выберу вре-

мя... Как же у тебя воняет серой, первосвященник... Го-

лова разболелась... Я пойду..... Увидимся позже... »

...Это был безмолвный диалог. Он ответил мне, умыв ноги ученикам. Что ж, это был Его выбор — но не мой! Я никогда не смирюсь ни перед кем! Я не раб! Когда-то Он предложил мне выбрать, что важнее. Теперь моя оче­редь. Чтобы Единственная Надежда и Спасение Иудеи — учил смирению?! Нет! Гордость — единственное, что всегда давало нам силы! Гордость не позволяла забыть, что мы — богоизбранный народ, не похожий на всех не­достойных варваров и язычников, окружающих нас! Гор­дость выводила нас из плена, наполняя священной яро­стью и волей к победе! Гордость не давала угаснуть надежде! Гордость, а не смирение! Я даже не знаю такой

беды, которая смогла бы охладить этот жар. Но раз ник­то не хочет дать нам избавления, ни царь, ни Бог и ни герой, тогда я — сам! — буду решать! Да, мне неизвестны помыслы Бога, но у Него — вечность, а я просто не могу столько ждать. Учитель избрал слишком сложный путь. Слишком длинный и слишком узкий. С гордо поднятой головой в эту дверь войти нельзя. А я не склонюсь и не встану на колени! И Ему не дам...

Он протянул мне кусок хлеба, привлекая внимание, и сказал: «Писание исполняется, и Я буду предан. Ядя-щий со Мной хлеб поднимет на Меня свою пяту. Все сбудется, но... Лучше бы предателю не родиться вовсе». Твердо глядя Ему в глаза, я принял хлеб и, нарочито медленно работая челюстями, проглотил свою долю. Я помнил о предупреждении Каифы. Я знал, на что иду. И я готов был отвечать за каждый свой шаг. Иудея будет свободна, даже если мне придется погибнуть. Я видел, как Он огорчен. И ученики, видя, как Он возмутился духом, загалдели, спрашивая: «Кто предаст Тебя, Учи­тель?» Он вздохнул и сказал мне: «Иди и делай свое дело». Некоторые, думая, что Он посылает меня за по­купками, просили что-то купить и им, и лишь Петр и Си­мон смотрели на меня с испугом. «Иди»,— сказал Учи­тель... В ушах у меня шумело — наверное, запах той серы, которой я надышался у Каифы, все еще дурманил мой мозг. Но я всегда был сильным. У каждого своя ноша, и каждый принимает на себя столько, сколько может вынести. И если надо взять всю вину на себя, то имен­но я ее и возьму. Иудея будет свободна. И все узнают, что Он — Мессия... А я... Я сделаю для этого все. И я встал и вышел...

Как красив был Гефсиманский сад! Какая луна све­тила над ним! Все было серебряным, словно укрытое

снегами далеких северных стран... Он не зря любил это место, собираясь здесь с учениками... Раб первосвящен­ника Малх нес передо мной фонарь, но в этом не было нужды: лунного света было достаточно, и оступался я не из-за темноты. Я всегда надеялся, что умру с мечом в руке, посреди кровавой схватки с римлянами, а при­дется умереть вот так... Но я буду знать, что смерть моя будет первым шагом к освобождению Иудеи. Пусть это будет подобно халакосту — жертвенному всесожжению. А если и не сейчас, то чуть позже, когда римляне начнут грозить Ему, но восстание начнется! И я готов принять от Него смерть... А так хочется увидеть победу... Стоять рядом с Ним над поверженным римским орлом, и ды­шать с Ним одним воздухом — воздухом жизни и сво­боды...

Они были на том же месте, где и всегда. Завидев нас, ученики испуганно вскочили и отступили за спину Учителя. Они всегда прятались за Ним... «Кто? — спросил меня начальник стражи.— Я не вижу в темноте». Мол­ча я подошел к Учителю... Никогда еще я не испытывал такого страха и такрй любви одновременно. Раньше я думал, что это невозможно... Я знал, что сейчас слу­чится. И я поцеловал Его, приветствуя и... прощаясь. «Иуда,— сказал Он.— Целованием ли предаешь Сына Человеческого?» И я закрыл глаза, ожидая... «Кого вы ищете?» — услышал я голос Учителя. «Иисуса Назо-рея,— ответил начальник стражи.— Кто ты?» И тут Учитель произнес ИМЯ БОГА... Мои глаза открылись. Стража и рабы Каифы лежали перед Ним ниц, пора­женные услышанным. И лишь я стоял перед Ним, гор­до выпрямившись, и ждал своей участи... Увидев это, Петр выхватил меч. Шагнул вперед и Симон. «Мы ис­кали лишь Иисуса из Назарета»,— прошептал стоящий

на коленях возле меня Малх. Петр опустил на его го­лову меч... Затаив дыхание, я ждал, ждал, ждал... Миг наступал... Учитель взял из рук Петра меч и отбросил в сторону. «Оставьте,— сказал Он.— Довольно. Все дол­жно сбыться». Прикоснулся к рабу, исцеляя, сделал знак стражникам подняться... «Каждый день Я был с вами в храме,— сказал Он прячущимся за спины ра­бов священникам.— И вы не поднимали на Меня рук. А сейчас, под покровом темноты, вышли на Меня с ме­чами и кольями, как на разбойника.... Теперь ваше вре­мя, и власть тьмы... Я мог бы просить Отца Моего, и Он дал бы Мне легионы ангелов, но как же тогда сбудется то, что должно быть?.. Делайте свое дело».

... И бежали Его ученики. Связали и увели Его. А я все стоял с гордо поднятой головой. Один, посреди залито­го лунным светом Гефсиманского сада... Я понял, что будет. Но Миг уже прошел, а Час наступал... »

ГЛАВА 6

Листая старую тетрадь Расстрелянного генерала, Я тщетно силился понять: Как ты смогла себя отдать На растерзание вандалам?! О, генеральская тетрадь, Забытой правды возрожденье, Как тяжело тебя читать Обманутому поколенью...

И. Талькоз

Al утром в обитель вошел отряд. Звездин разбудил меня громким, «хозяйским» стуком в дверь. Выйдя на крыльцо, я увидел стоящих перед воротами монастыря всадников с красными звездами на остроконечных шап­ках. Они стояли молча, ожидая, и всполошившиеся баб­ки крестили их, как истуканов.

— Ну вот и все,— довольно сообщил мне Звез-дин.— Молодец, Матис. Всех привел, кажется, даже без потерь. Железный мужик. Пойдемте, господин Блейз, я по­кажу вам лицо революции.

Заметив наше приближение, высокий бритый наголо человек с огромным сабельным шрамом на лице соско­чил с коня и, сильно растягивая слова, доложил с харак­терным акцентом:

— Товарисч ком-миссар! Отряд красноармейцев прип-пыл в ваше распоряжение! Потерь нет! Командир отряда Плаудис.

— Проблемы были?

— Мы их решили,— кратко ответил бритоголовый. Разговорчивостью он явно не отличался.

— Разрешите, господин Блейз, представить вам об­разцового командира Красной Армии — Матиуса Плау-диса. Профессиональный военный, без колебаний пере­

шедший на сторону освобожденного народа. А это — наш долгожданный гость из Британии, господин Джеймс Блейз. Берегите его как зеницу ока, Плаудис. Глаз с него не спускайте.

На мой взгляд, приказ звучал несколько двусмыслен­но, но спорить я не стал и пожал крепкую руку латыша. У него было странное лицо: обветренное, волевое, ма­лоэмоциональное и совершенно неуместные своей грус­тью глаза. Но в целом он мне понравился. По крайней мере, этот тип людей был мне хорошо знаком. Устал я немного от «неопределенности» русских, про которых еще Достоевский говорил: «Никогда не знаешь, что от него ожидать — то ли в монастырь уйдет, то ли деревню спалит». Простой, профессиональный рубака, надежный и исполнительный, каких можно найти в армии любой страны.

— Бойцы тоже из инородцев? — полюбопытство­вал я.

— Нет,— вздохнул Звездин.— Латыши у нас на вес золота. Ульянов не зря называет их «преторианской гвардией». Надежный народ. Мы ставим их на самых ответственных местах: командиры среднего звена, со­трудники ЧК, комиссары... Будь это возможно, только из них регулярные части бы и набирали. Но их мало для такой огромной страны. Приходится прибегать к помо­щи китайских наемников и прочих... сочувствующих нам товарищей из братских, порабощенных стран. У наших-то дисциплина хромает. Ничего, товарищ Троцкий по­рядок в армии наведет, дайте срок... А красноармейцы эти — из перешедших на нашу сторону резервных час­тей, не желающих своей кровью платить за чуждые им интересы буржуев...

— Дезертиры? — догадался я.

— Ну зачем так оскорбительно,— усмехнулся Звез-дин.— Речь идет о классовом сознании бойцов.

— Не боитесь, что они и ваши «интересы» сочтут не такими важными по сравнению со своими?

— Товарищ Плаудис умеет организовывать желез­ную дисциплину,— заверил Звездин.— К тому же, как я говорил вам, это отборный отряд.

— Понятно,— сказал я.— Когда собираться в путь?

— Не будьте так эгоистичны,— укорил меня Звез-дин.— Бойцам надо передохнуть, набраться сил. Да и ло­шади изрядно притомились. К тому же у меня есть здесь незаконченные дела.

— Дела? — удивился я.— Здесь? Не вы ли еще вчера маялись со скуки?

— А сегодня я — первый представитель рабоче-крес­тьянской власти, прибывший в эти края. И надо всем это накрепко объяснить.

— Почему же вы не сделали это вчера?

— Потому что я не бродячий проповедник, господин Блейз, а представитель революционного народа на вра­жеской территории. И мне еще жизнь дорога. Или вы до сих пор не поняли, в какой старорежимный клопов­ник попали? Попы, недорезанное офицерье, затаившиеся буржуи-кровососы... Здесь много дел... Где мои вещи?

Один из красноармейцев подал ему дорожную сумку. Звездин подпоясался портупеей с огромной деревянной кобурой для маузера, сменил шапку на кожаную фураж­ку и довершил свое преображение золотым пенсне.

— Так-то,— удовлетворенно констатировал он.— То­варищ Плаудис, размещайте бойцов по монастырским помещениям. Накормите их. Корм для лошадей разре­шаю реквизировать у буржуев. Через полчаса соберите все население на площади перед храмом. Я объявлю со­

ветскую власть... Да, чуть не забыл: в гостинице бело­гвардейская контра осталась — разоружить и аресто­вать!

Плаудис молча кивнул и подал знак двум красноар­мейцам. Они распахнули монастырские ворота настежь и под страдальческие причитания наблюдавших за ними старух отряд вошел на территорию монастыря.

Настоятель уже ждал их на пороге храма. Сбившие­ся в кучу монахи толпились чуть поодаль, наблюдая за бесчинствами солдат неприязненно, но без ропота — ди­сциплина в обители была не ниже, чем в хваленом от­ряде Плаудиса.

Звездин, нарочито неторопливо подошел и, широко расставив ноги в сверкающих сапогах, встал напротив настоятеля. Громко потянул носом воздух и подмигнул игумену:

— Чуете, батюшка?.. Это ветры перемен!

— Нет,— твердо ответил настоятель.— Иным пах­нет.

— И чем же, по-вашему? — хитро прищурился на него Звездин.

— А о том в приличном обществе и говорить не принято, не говоря уже о святом месте,— сказал игу­мен.— Но запах с вашим приходом появился — в этом вы правы.

— Зря вы так со мной,— хорошее настроение все равно не покидало комиссара.— Может, мы вам и не по душе, но мы теперь здесь власть. А как там у вас сказа­но: «Нет власти не от Бога»?

— Так вы-то как раз и не от Бога,— спокойно воз­разил старец.— Значит, и власти у вас нет.

— Зато есть сила,— заверил Звездин.— Поможет вам сейчас ваш Бог? Как думаете?

— И эти слова говорили две тысячи лет назад,— кивнул настоятель.— Ничего нового ведь придумать не можете, а тщитесь народы устрашать... Примитивно.

— Вы, батюшка, забываете, что не с полуграмотным прихожанином дело имеете. Я-то знаю, что самое страш­ное как раз то, что примитивно. Кто не боится перво­бытного примитивизма акулы? Жажды крови крокоди­ла? Жала змеи? Паука?

— Ну, вот ты и сказал,— кивнул настоятель. Улыбка исчезла с лица комиссара. Склонив голову

набок, он долго рассматривал игумена. Тот не отводил взгляд.

— Ты опасен, старик,— сказал, наконец, Звездин.— И твой клоповник всегда будет распространителем зара­зы. Ты ведь никогда не успокоишься, да?

— Богу служить? Разумеется.

— И не боишься?

— «На крест не просятся, но и от креста не бе­гают».

— Да если б ты тихонечко свои свечки жег — кому бы ты был нужен? — поморщился комиссар.— Но ведь тебе этого мало...

— Это называется о Боге проповедовать,— сказал на­стоятель.— Чтоб в вашем тумане люди дорогу найти могли.

— Да нет уж! Это мы, а не какой-то там Бог людям свободы даст! — нарочито повысил голос Звездин, видя, как осторожно выходят на площадь собираемые красно­армейцами люди.— Сколько времени было у вашего Бога? И что Он дал? Голод? Войны? Разруху? Нищету?! А мы всех равными сделаем! Войн больше не будет! Слез не будет! Денег не будет! Все будут свободны! Не будет ни царей, ни других эксплуататоров! Народ будет сам

решать, как ему жить! Сам, а не царь и не Бог! Кончи­лось их время! Смотрите!

Он вытащил маузер и трижды выстрелил по вися­щей над входом в храм иконе. Посыпалось битое стекло. Народ ахнул.

— Ну?! — повернулся к толпе комиссар.— Где этот Бог?! Что ж он меня не карает?! Где его сила?! Где?!

— Так уже покарал,— вздохнул настоятель.

— Как? — не понял комиссар.

— Ума лишил...

По толпе прокатился осторожный, но явно презри­тельный смех. На скулах Звездина заиграли желваки.

— Этих — в сарай, под арест! — приказал он красно­армейцам.— Живо!

И повернувшись к толпе, крикнул:

— Все! Кончилось старое время! Освобожденные ра­бочие и крестьяне взяли власть в свои руки! Теперь вы хозяева!

— А сам-то из каких будешь? — спросили из тол­пы.— Крестьянин, аль рабочий?

— Я?.. Я за рабоче-крестьянскую власть! — ответил Звездин.— Товарищи Ленин и Троцкий подготовили для вас декреты о земле и мире! Крестьяне получат землю, рабочие — фабрики! Мы прекратим все царские войны! А вслед за нами, по нашему примеру, поднимется рабо­чий класс всего мира! Мы стоим на пороге гран­диозных событий, товарищи! Пролетарии всех стран соединятся в своем стремлении к свободе и справедли­вости!

— А править-то кто будет? — раздался все тот же голос.

— Народ и будет!

— Мы?

— Вы! — убежденно крикнул Звездин.— Вы теперь хозяева всего! Некому вас больше эксплуатировать!

— Ну, раз мы — хозяева, то... отдал бы ты нам батюш­ку,— попросили из толпы.— Да и церковь бы нашу не трогал... Хватит, пострелял уже...

— Кто?! Кто это сказал? — завертелся по сторонам комиссар.

— Ну я сказал,— вперед выступил бородатый мужик в распахнутом тулупе.

— Поповский холуй?! — сверкнул на него глазами Звездин.— Ты кто?

— Крестьянин я,— пожал плечами мужик.— Арсе­нием кличут, Никитиным. Да меня здесь все знают.

— Из зажиточных?

— Какое?! Из всего скарба: дом покосившийся, да коровенка с тремя курями. А из «богатства» — четверо пострелят сопливых по лавкам животами бурчат...

— Так что ж ты за угнетателей своих держишься, как раб за цепи? Говорю тебе: ваше теперь все! Вон сколько всего вокруг — бери не хочу! Доски для крыши, бревна для сруба, посуду! Все — твое!

— У-у,— печально протянул мужик,— да ты, барин, никак и впрямь умом тронулся. Я сроду не воровал, а уж из церкви...

— Дурак! — рявкнул Звездин.— Я ж вам русским языком объясняю: свобода пришла! Свобода! Советская власть освободила вас!

— Так мы сами или власть совецка? — уточнил кто-то из толпы.— А ежель мы, то батюшку нам верни!

— Да! — подхватили женские голоса.— Как без ба­тюшки? Ни креститься, ни помереть... Кто вместо него службу весть станет? Власть совецка? А коль ты власть новая, так не безобразь! Объясни народу — куда и за что

монахов забираете? Мы всем обществом хлопотать за настоятеля станем!

Недовольные голоса в толпе нарастали. Звездин за­травленно озирался, все больше щерясь, как загнанный волк.

— Молчать! — наконец не выдержал он.— Молчать, я сказал! Хотите вы или нет, но мы вытащим вас из этой серости! Вы, дурачье безграмотное, сами не понимаете, что мы вам даем! Поймете — руки целовать будете!

— А-а... ну, это знакомо,— кивнул бородатый Арсе­ний и, безнадежно махнув рукой, побрел прочь. За ним начали расходиться и остальные.

— Куда?! — крикнул Звездин.— Куда пошли?! Быдло! Серость! Для вас же... Видите?! — в ярости повернулся он ко мне.— Рабы! Стадо! Мы ради них жизни не жале­ем, а эти... Ничего! Ничего, господин англичанин! Дайте срок! Увидите вы еще другую Россию! Новую!

Ответить я не успел: красноармейцы привели арес­тованного князя Маргиани. Одежда на князе была пор­вана, из разбитого носа текла кровь, но гордый грузин еще ярился, ругая державших его бойцов на трех языках сразу.

— Этого куда? Тоже в сарай?

— Этого — сразу к стенке! — распорядился Звездин.— Это убежденная контра, нечего с ним лясы точить.

— Боишься, собака?! — крикнул князь.— Какой ты мужчина, а?! Ты — шакал!

— Боюсь? Тебя?! Уже нет. Ты ведь просто труп.

— За солдатами прячешься? Сам подойти боишься?!

— Ну вы же прятались за жандармами? — парировал комиссар.— Вся царская власть только на штыках и де­ржалась. Тебе ли говорить?.. Да уведите вы его, нако­нец!

— Господин Звездин! — счел нужным вмешаться я.— Вы собираетесь расстрелять его без суда? Простите, но это противоречит всем нормам международных кон­венций. Или вы собираетесь уничтожать своих врагов вне всяких законов и правил?

— Вы забываете, что в России идет гражданская вой­на,— сказал он, но все же сделал знак солдату оста­новиться.— И суд уже свершился. Народный суд.

— И вы действуете от его имени? — намекнул я на его неудачную попытку вызвать симпатии у кре­стьян.

— Да! — не смутился он.— Пусть они темные и от­сталые, но мы действуем в интересах народа и во имя народа.

— Странные способы вызвать симпатию Запада. По­добные методы...

— А Западу просто придется смириться с этим,— жестко оборвал он меня.— Это наше, внутреннее дело. Единственное, что вам надо понять, что мы — реальная власть в этой стране. Мы! Только мы способны не толь­ко взять власть, но и удержать ее. Да — такими вот «не­популярными» на вашем Западе методами... Мы не хо­тим повторять ошибки Николая Второго, который испугался прозвища «кровавый» в своей борьбе за власть и проворонил царство. Ему была дороже семья. Мы готовы пожертвовать всем. И запачкаться кровью не боимся. Нужен террор? Будет террор! Зато будет и наша власть. Мы не боимся ни чужой крови, ни своей... Не верите? Смотрите! Отпустите его,— приказал он сол­датам.— Отпустите, отпустите... Ты назвал меня трусом? Говорил, что я прячусь за солдат? Тебе я доказывать ни­чего не собирался — чести много. А вот вы, господин Блейз, запоминайте хорошенько... Товарищ Плаудис,

принесите нам две сабли. Я дам князю возможность про­явить свою «мужественность».

Бесстрастный латыш подал знак, и два красноармей­ца отстегнули от пояса шашки.

Комиссар скинул куртку, фуражку, взял одну из ша­шек, иронично глядя на пленника, спросил:

— Не передумал? Может, все же лучше сразу, не му­чаясь?

— Не дождешься! — презрительно бросил тот.— Хоть одного с собой заберу!

— Не надо,— послышался голос от дверей хра­ма.— Ни к чему это...

Юродивый вышел из церкви и приблизился к Мар-гиани. Он был по-прежнему простоволос и бос, но те­перь на нем были белые, как снег, портки и рубаха, а на лице не осталось и следа безумных кривляний. Как тог­да, при нашем с ним разговоре.. Странный это все же был человек...

— Это еще что за явление? — удивился Звездин.— Почему этого дурня в сарай не посадили? Только его нам для полной картины не хватало...

Юродивый между тем погладил князя по руке, слов­но успокаивая, и попросил:

— Оставь. Не его эта смерть. Не заслужил. Ему это не страшно. Его другое ждет... Бог терпелив, но мудр и справедлив... Смирись, предоставь все на волю Божию. Оставь это, брат.

— О! — обрадовался Звездин.— Вот это даже для ме­ня новость! У вас, князь, оказывается, есть брат — при­дурок? Ваша матушка вам об этом рассказывала, или это и для вас — новость?

Маргиани зарычал и, схватив саблю, бросился на комиссара. Клинки свистнули в воздухе и зазвенели.

Ярость схватки была такая, что звон этот не умолкал ни на мгновенье. Князь фехтовал отменно, но даже не­сведущему человеку было видно, что Звездин владеет этим искусством не просто лучше... многократно лучше. Признаться, даже я не мог ожидать от этого бесцветно­го, кряжистого, насквозь политизированного человека столь виртуозного понимания этого древнего искусства. Звездин вел бой так, словно ставил спектакль и князю отводилась в нем роль лишь статиста. Было видно, что комиссар явно наслаждается своим «звездным часом», отыгрываясь за недавнее поражение на площади. Даже не знаю, что больше руководило им: тщеславие или на­слаждение от игры со смертью. Но постепенно его пыл стал угасать, и, заканчивая постановку своей кровавой драмы, точным и молниеносным ударом он полоснул по руке противника, сжимавшей шашку. Князь вскрик­нул, выронив клинок, и Звездин со скучающим видом демонстративно сделал шаг назад. Тяжело дыша и бор­моча в усы какие-то ругательства, Маргиани все же на­клонился, пытаясь поднять шашку левой рукой, но ко­миссар молниеносно, словно распрямленная пружина, сделал выпад, перерезая мышцы на бедре противника. Князь тяжело завалился набок, заливая кровью снег вокруг себя. Не играя больше в «благородство», Звездин в два шага оказался рядом и с размаху, обеими руками, вонзил клинок в живот поверженного противника... И повернул в ране, заглушая крик... Оставив клинок в теле, вернулся к сброшенной в снег одежде, нацепил фуражку, перепоясался портупеей и, брезгливо мор­щась, буркнул:

— Слюнтяи! Жирели, а не жили... Так дедовскими победами себя усыпили, что даже Японии проиграли. А уж теперь-то и подавно... Мертвечина!

Юродивый подошел к содрогающемуся в конвульси­ях князю и сел на снег рядом, обхватывая его окровав­ленное тело руками. Прижал голову Маргиани к своей груди, что-то тихо, успокаивающе нашептывая. Князь вздрагивал все реже, реже, наконец, судорожно вздрог­нул и затих, словно успокоившись в убаюкивающих ру­ках. Ванечка осторожно закрыл ему глаза и поднялся. Теперь его белоснежная длинная рубаха была насквозь пропитана кровью. Смотрелось это страшно. Вся пло­щадь, вытоптанная ногами дуэлянтов, была в таких же багряных, словно на картинах футуристов, пламенею­щих пятнах крови, что и на рубахе юродивого. Он сам был словно частью этой ожившей вдруг площади... На­верное, я до конца своих дней не смогу забыть эту кар­тину: медленно идущий к Звездину Ванечка, и комиссар, пятящийся от этого, похожего на призрак из кошмарно­го сна, человека...

— Вот видишь как,— тихо, но отчетливо сказал в звенящей тишине юродивый.— Ты же этого хотел... Уничтожить, вырезать, разрушить... А ведь построить поверх разрушенного ничего не сможешь... Места этого боишься... Нас боишься... Да и Россия тебе страшна... Боишься ее, да?

— Что ты несешь?! — попытался взять себя в руки Звездин.— Угомонись, идиот, а то ведь я тебя сам уго­моню!

— А чего нас-то бояться? — продолжал идти на него Ванечка.— Тебе себя надо бояться... От всех можно спря­таться, убежать... А от себя — куда спрячешься?

Комиссар едва не споткнулся, зацепившись сапогом за ступеньки храмового крыльца. Разозлившись, выхва­тил маузер:

— Стоять! Стой, а то...

— Ая тебе тут,— начал было Ванечка, засовывая руку в карман штанов, но тут нервы комиссара не вы­держали, и он дважды выстрелил в грудь надвигающе­гося на него безумца.

Ванечка упал лицом вниз как подкошенный. Пули сразили его наповал. Из протянутой руки, прямо к но­гам комиссара, выпал огромный, ржавый гвоздь. Тре­тий...

С минуту стояла неправдоподобная для разгара дня тишина. Словно невидимые стены отсекали звуки мира вокруг нас. А может, мне это только казалось. Уж слиш­ком иррациональной была картина последних минут. Ни за какие блага мира я бы не хотел сейчас оказаться на месте комиссара: вид белоснежно-окровавленной фигу­ры в длиннополой рубахе и впрямь мог являться во снах до конца дней. Аресты и даже эта дикая дуэль еще как-то могли укладываться в бурный поток «революции», ворвавшейся в эту обитель с приходом красноармей­ского отряда. Но этот безумный чудак, сам, вопреки инстинкту жизни, идущий против этого течения, словно по своей воле входящий в волны смерти... на это спо­собны только безумцы.

Мне во всем этом отводилась роль пассивного на­блюдателя. Я не мог, да порой и просто не успевал вме­шиваться в стремительный круговорот их жизни, их правил, их выборов... Но для себя я твердо решил как можно скорее увезти отсюда явно обезумевшего Звезди-на, упросив, уговорив, на крайний случай — заставив прервать эту его «миссию» в этом монастыре. Да, это только их жизнь, их страна, их война, но... Как-то все у них не так... И даже сами они, скорее всего, это пони­мают. Но все равно не отступятся. Ни одни, ни дру­гие...

Комиссара явно лихорадило. Дрожащей рукой он за­сунул маузер в кобуру и прикрикнул на застывших крас­ноармейцев:

— Что рты разинули?! Заняться нечем?! Тела — в прорубь!.. Чести много для них будет — могилы в мер­злоте копать... Ценности религиозного культа конфиско­вать по описи...

— Так у них нет ничего,— робко заметил один из бойцов.— Нищенская церквушка какая-то... Даже в кассе всего пятнадцать рублёв нашли...

— Тогда—заколотить этот гадюшник! — рявкнул Звездин.— Иконы — сжечь, кресты — снять. Нечего да­вать трудовым массам повод для самообмана! С бур­жуазно-церковным прошлым покончено! И ничего не должно о нем напоминать!

— А как быть с ключом?

— С чем?

— Источник здесь, который они святым считают. Засыпать-то не получится... Да и откопать могу...

— Найдите в ближайших деревнях бур и просверли­те. Вода уйдет. Сами додуматься не можете? Все! Испол­нять!

— Господин Звездин,— начал было я.— Я хотел бы...

Но бледный, с лихорадочным огнем в глазах, комис­сар лишь жестко рассек ладонью воздух, словно обрубая любую возможность общения:

— Потом, господин Блейз! Все — потом. Сейчас не до вас. Не мешайте.

И ушел. Солдаты подняли и унесли тела убитых. Площадь перед храмом опустела. Остался лишь я и не­возмутимо наблюдающий за мной латыш.

— Ну и как вам все это? — спросил я.

Красный командир пожал плечами:

— Мое дело — выполнять приказ.

— А сами что-то решаете?

— Я решил: выполнять приказы.

— Тоже позиция,— вздохнул я.— Только понять не могу: почему именно в латышах проснулась такая стой­кая тяга к большевизму?

— Они обещали нам свободу,— четко ответил он.— Моя страна оч-чень маленьк-кая... Все хотят завоевать. Никто не хочет дать свободу. Это — редкий шанс... Мы все эт-то понимаем...

— Вот оно что... Тоже «жертвенность»... Я нахожусь в этой стране всего несколько дней, и знаете, что я ду­маю?..

— Знаю,— неожиданно усмехнулся этот «робот».— Я нахожусь здесь дольше вас.

— Понятно,— вздохнул я.— И теперь вы будете хо­дить за мной по пятам все время?

— У меня приказ.

— Вот интересно: а если комиссар отдаст вам приказ и меня расстрелять?

— Не отдаст.

— Почему?

— У него тоже приказ. Мы приехали сюда за вами.

— А если все же отдаст? Он промолчал.

— И это тоже понятно,— усмехнулся я.— Куда мы теперь?

— Ваше дело.

— Я собираюсь пойти к себе.

— Мои вещи уже в вашей комнат-те. Солдаты по­стелили мне на полу. Не обращайте на меня внимание.

— Легко сказать... Ладно, пойдемте...

В комнате он снял шинель и, сев на табурет возле двери, замер, словно окаменевший сфинкс.

— Вы — член большевистской партии или просто наемник? — осведомился я, твердо намеренный выдать из этого невольного соседства максимум информации.

— Я член латышской социал-демократической рабо­чей партии.

— Это было обязательное условие? Чуть помедлив, он кивнул.

— Вы же профессиональный военный. Скорее все­го — младший командный состав... Значит — социально чуждый им элемент.

— Мы им нужны.

— Сейчас. А через десять лет? Двадцать? Что будете делать, когда все это закончится?

— Хотелось бы вернуться домой... Но это — вряд ли.

— Тогда я совсем ничего не понимаю. Вы готовы убивать по приказу, жечь, разрушать... У вас странное понятие о жертвенности, господин Плаудис. Уверены, что Советы — на века? Вы уж простите мои расспросы, но это не праздное любопытство. Как вы понимаете, я со­ставляю отчет для своего руководства в Лондоне. Мы хотим понимать: с кем имеем дело.

— Надеетесь вернуться?

— Да уж постараюсь,— заверил я.

— Тогда никого ни о чем не расспрашивайте.

— Почему же? Здесь все много и охотно говорят. Особенно большевики. Это и называется «пропаганда». Но если уж даже крестьяне и те не все им верят, то вы-то... В чем дело? Ведь вы понимаете, что их обеща­ния — невыполнимы.

— Латвия — очень маленькая страна,— повторил он.— Зеленые долины... Много зеленых долин в очень

маленькой стране. Мы очень древняя страна. И нас все время кто-то завоевывал. Сотни и сотни лет мы были вассалами немецких рыцарей... Мы не ораторы. Нас ве­ками отучали говорить. Мы умеем петь. Вся Латвия — это зеленые равнины, реки и много-много печальной музы­ки. Все, что у нас есть, это маленькая страна, музыка и надежда... Мы очень любим все это.

— У вас же нет гарантий, что вас не обманут...

— Мы поклялись выполнять приказы,— сказал он.— Они обещали свободу. Мы будем держать слово.

— Матис, а вы сами верите в Бога? Ответом было молчание.

— Хорошо. Тогда вот что... Я не зря напомнил вам о том, что вы прибыли сюда именно за мной. И приказ этот исходил не от Звездина, а от тех, кто сидит куда выше, чем он. Завтра, скорее всего, у нас с ним состо­ится очень неприятный разговор. Продолжать так бес­чинствовать здесь я ему просто не дам. Само мое учас­тие во всем этом безумии может очень осложнить еще даже не начавшиеся переговоры. Приказ приказом, идеология — идеологией, но я не думаю, что ваше на­чальство будет радо узнать, что именно он мне здесь демонстрировал. Классовая борьба — это понятно, но, полагаю, руководству Советов все же хотелось бы сохра­нить хотя бы видимое приличие в глазах мировой об­щественности. Так что в ваших же интересах помочь мне завтра убедить господина Звездина отпустить арес­тованных и заняться выполнением своего прямого при­каза: сопровождением меня в Петроград. Мне в любом случае придется написать подробный отчет о происхо­дившем. И не я, а именно ваш комиссар дискредитирует власть Советов в глазах международного сообщества. И я все это постараюсь доходчиво истолковать господи­

ну Звездину. И я хочу, чтоб вы помнили о том, кто я, и о данном вам приказе по моей охране. Вот такой суровый выбор.

— Нет выбора,— пожал он плечами.— Я всегда вы­полняю приказы. Комиссар тоже. Я это знаю, и он это знает. Вы выполняете свой приказ. Наши цели не про­тиворечат друг другу и должны быть достигнуты. Он это тоже знает.

— Вот и хорошо,— сказал я.— А теперь можете от­дыхать. Я буду работать и выходить из комнаты не со­бираюсь. Насмотрелся уже... А вот вам надо набраться сил перед обратной дорогой.

Он остался неподвижен, словно вовсе не услышав меня.

— Ну, воля ваша,— пожал я плечами и, устроившись за столом, раскрыл рукопись...

«... У меня осталось совсем немного времени, потому я не смогу описать подробно то, что произошло, но это все равно не важно, потому что я все равно вряд ли смогу объяснить так, чтоб вы поняли... Да и еще много веков не смогут осознать все величие и всю полноту этих событий... Я уже понял все, но безумная надежда все же теплилась в моем сердце, и я ждал. Я ждал, пока Он был у Каифы, ждал, пока Он был у Ирода, ждал, пока Он был у Пилата... Мои мечты не сбылись... И то­гда я пришел к Каифе. Осунувшийся после бессон­ной ночи первосвященник едва взглянул на меня. «Доволен?» — спросил я. «Чем? Поимкой еще одного «лжемессии»? Не раздражай меня, Иуда. Ты все понима­ешь. Мы стояли на краю гибели. Будет лучше, если по­гибнет один человек, а не весь народ. Он — не Мессия, это уже ясно. Ты должен выступить свидетелем против

Него. Ирод и Пилат совсем рехнулись — они хотят Его отпустить. Они даже помирились из-за Него, хотя досе­ле враждовали... Мир сходит с ума... Я отдаю Риму бун­таря, а Пилат злиться, заставляя меня отпустить Его, да еще и повторяет Его слова, что на мне в Его смерти будет лежать вина больше, чем на нем, прокураторе! Они свихнулись и на этом своем римском праве и на своей философии. Не хотят?! Тогда мы возьмем на себя Его кровь! И дети наши, и внуки! Чтобы жил народ иудейский!.. Ты должен выступить свидетелем, Иуда, иначе суд будет беззаконен. Нам и так приходится на­рушать все, что можно нарушить, включая повторный суд, который обязан быть для подвергающихся смертной казни. Из-за Пасхи и субботы мы все рвано не успели бы, но это — формальность. Его вина очевидна. Просто я не ожидал, что все пойдет так... глупо... » «Я не буду у тебя свидетелем,— сказал я.— Ты творишь вопиющее беззаконие, ревнитель закона! Ты обезумел! Ты не име­ешь на такое ни власти, ни права... Я беззаконно передал Его тебе, а ты беззаконно передаешь Его на смерть!» «Ты читал Писание? — задумчиво сказал первосвящен­ник.— Господь спросил согрешившую Еву: «Что ты сде­лала?» А та ответила, что это не она, это ее змей иску­сил». А Адам пожаловался, что и он не виноват, что «ему жена предложила», а потом еще и добавил: «...та жена, которую Ты мне дал». И были изгнаны... Намек понял? Пошел вон отсюда!» «Я знаю, что сделал, и ни на кого свою вину не перекладываю,— ответил я.— Мы с тобой оба поступаем беззаконно. Но Он ни в чем не виноват! Он как раз не хотел восстания! Я передал тебе невин­ного! Я расторгаю нашу сделку! Вот твои деньги!» И я швырнул ему под ноги мешок с монетами. Каифа посмотрел на меня с высокомерным презрением: «Я пе­

редал тебе невиновного!» — заорал я. «А мне что до этого? — спросил он.— Это твой выбор». «Отпусти Его!» — «Я перечислял тебе, в чем вижу вину Его... Если б Он был Мессия.. ну, тогда можно было бы закрыть глаза вообще на все... Но... Ты наивен, Иуда. Ты так ждал Мессию, что готов был увидеть его в любом. А я встре­чал за свою жизнь столько «мессий», что... Встречать их — моя работа». «Ты не ведаешь, что творишь,— сказал я.— Ты даже не представляешь — КТО Он». «Пред­ставляю,— сказал Каифа.— Даже Ирод просил показать ему чудеса, но, как видишь... Все, разговор закончен. Либо ты свидетельствуешь против Него, и тогда я прощу твое неуважение, как результат горячности и мальчи­шества, либо убирайся, и я найду двух других свидете­лей». «Лжесвидетелей! — уточнил я.— Ты и здесь наруша­ешь закон ради своей цели... Пойми, Каифа: Он — больше, чем Мессия». «Еще одно слово, и ты пойдешь за Ним на смерть, за святотатство!» — предупредил он. «Ты меня недооцениваешь, первосвященник,— недобро улыбнулся я.— Ты слишком постарел, и зубы твои стерлись... Ты думаешь, я буду сидеть сложа руки?!» «И опять: «я», «я», «я»,— передразнил меня Каифа.— Ты утомил меня своим упрямством и глупостью. Если б ты знал, сколько у меня уже было подобных разговоров... Может, я и стар, но зато у меня огромный опыт и я вижу тебя насквозь. Ты сейчас попытаешься собрать своих людей и кричать на площади, перед дворцом Пилата, чтобы Его отпустили в честь праздника? Ты лучше меня знаешь все законы, глупец? Неужели я не предвидел этого? Твои люди сидят под стражей, Иуда. Кстати, именно двое из них и будут новыми свидетелями. А вот люди Вараввы получат шанс спасти своего начальника. И очень для этого постарают­ся. Он-то настоящий патриот своего народа, и еще смо­

жет быть полезен... Это все твои планы? Или ты соби­раешься в одиночку напасть на римскую стражу, чтоб освободить Его?» «Нет,— сказал я, обессилев.— Я просто расскажу все... Да, ты — опытный шакал... Но ты одного не учел: ты предал казни не того... Думаешь, я боюсь смерти?! Пилату будет интересно выслушать меня. И Ироду, и Синдреону! Я признаюсь во всем! Умрет не Он! Умрем мы с тобой! Я заберу тебя с собой... Но глав­ная твоя ошибка не в этом... И когда-нибудь ты ужас­нешься, поняв ее... » «Иди,— просто сказал Каифа.— Ты утомил меня, глупец. Я не хочу больше тебя видеть. Ты сам выбрал свою судьбу. Ты будешь отвержен везде. А теперь — убирайся. И вини за все только себя!» «Мы еще увидимся!» — пообещал я, но первосвященник лишь усмехнулся...

Причину его спокойствия я понял чуть позже. Ста­рый шакал и впрямь был опытен и осторожен. Меня ждали на улице, за углом... Я знал их — они тоже были зелотами и сикариями. Людьми Вараввы... Я должен был умереть сразу, но я — хороший боец... был хорошим бой­цом... Я раскидал их и смог уйти, но все, что я получил, это несколько часов мучительной жизни... Рана в моем животе глубока и смертельна. У меня осталось совсем немного времени, чтобы дописать эти строки. Кинжалы сикариев, как правило, смазаны ядом, и мое тело уже начало распухать... Я уже не смогу дойти до Пилата... Не успею... Да в этом и нет смысла. Теперь, перед лицом смерти, все видится иначе. Теперь я понимаю... Он дол­жен умереть! И Он — воскреснет!.. Вам, читающим эти строки, этого не понять, но — смерти нет! Теперь нет. Для этого Он и пришел — победить смерть... А я не по­нял... И Он и я говорили про один и тот же Час. Только для меня этот час был спасением Иудеи, а Его — спасением

всех... Каифа добьется своего, но этот глупец обманет лишь сам себя. Мы все обманули себя... Он потому и не приказывал мне, что давал свободу и право решать са­мому. Он не хотел угнетать мою свободу даже в малом, а я не был столь мудр, чтоб отдать эту свободу — Ему... Он ведь все объяснял нам: и о мире, и о Себе... А выбор был за нами. Мне казались такими важными это восста­ние, этот Рим, иудеи... А для Бога моя «мудрость» была лишь суетой... То, что кажется нам наиважней­шим,— ничтожно, если знать ВСЕ. Мы не можем понять и вместить то, что доступно одному лишь Богу. И имен­но это нам надо понять и вместить, и тогда исчезают вопросы и появляется смирение: «Не так, как я хочу, но так, как Ты хочешь». У каждого из нас есть своя «исти­на», но даже истина целого народа ничтожна перед Ис­тиной Бога, потому что только Он и есть — Истина... Мы все спорим, отстаивая свое видение мира, но Он всегда нас убеждает, потому что у Него есть тот аргу­мент, на который нам нечего возразить,— Вечность. И мы все понимаем, когда соприкасаемся с Ним. Тогда исчезают все вопросы и прекращаются все споры. А до этого наши безумства все равно обречены на крушение, потому что верить надо не только в Него, но и Ему... Я не понял, Кто Он. Мы все не понимали, хотя Он го­ворил прямо. Просто мы ждали царя, героя, бунтаря-освободителя. Может быть, наделенного той же силой, что и Моисей... Мы ждали от Бога этого дара, но полу­чили столь больше, что не сумели осознать. Сам Бог на краткий миг человеческой жизни стал Человеком, даря нам Себя. Прямо говорил Он: «Если вы не уверуете, что это Я, вы умрете во грехах ваших». Так случилось с Каи-фой, так случилось со мной. И сколько еще последуют нашему примеру! Неужели только на смертном ложе,

приближаясь к Вечности, мы начинаем ее чувствовать?! Как я... Он жалел людей за то, что они — смертны, и по­дарил им вечную жизнь. Теперь все оценки сместились, и жажда земного уже просто глупа... Я мечтал всего о нескольких годах свободы, а Он протягивал мне — Вечность... Он потому и не оставил никакого уче­ния, что дал несравненно больше — Себя. «Кто может вместить да вместит». Да, это сложно вместить. Ждали Мессию, а пришел Бог, ждали свободу, а даровалась веч­ная жизнь... Как же мы не готовы к Любви! Нам дается всегда больше... Просто так... И мы не можем это осоз­нать... Он не оставил слов, потому что Сам был Словом. Не оставил учение, потому что оставил Свое Бытие!.. Да, прежнее — прошло... Закон кончился, потому что он ис­полнил Закон и дал Себя. Но оставил свободу, и тот, кто не примет или забудет Бога, будет иметь дело лишь с За­коном... Когда-то людьми управлял Сам Бог. Потом — пророки, судии, цари... И вот снова — свершилось! — и Он подарил нам и Путь и Жизнь — Себя... «Я есть и Ис­тина, и Жизнь, и Путь»... Весь смысл иудаизма был в ожидании Мессии — во что выродится он теперь? Мне страшно за соплеменников, и я лишь надеюсь, что они не будут так же глупы, как я... «Так бывает с теми, кто собирает сокровища для себя, а не Богом богатеет»... И будет для таких лучше вовсе на свет не рождаться, как и мне... «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спа­сется», «Я есмь воскрешение и жизнь»... Смогут ли жи­вущие после меня понять это? Мы не смогли. Это раз­рушало наши комплексы вечных «беглецов», «рабов», мечтающих отомстить хозяевам, восстав и завоевав весь мир... А Он омыл нам ноги, дал свободу и Себя. Мы ждали всего лишь власти, мечтая быть князьями мира сего, а Он подарил нам все Царствие Небесное... Это не

каждому, увы, дано осознать... Мы слишком напуганы и озлоблены, чтоб принимать такие дары. Мы просто не верим в них... А Он ведь не даст чуда, чтоб убедить нас! Не даст, как бы мы ни просили! Потому что не хочет насиловать нашу волю и наш разум, чтобы не отнимать нашей свободы и права, ответственности, решать самим... И никакие «я не знал», «я не думал» оправданием не будут, как не были для меня, ибо теперь все дано и все сказано. Дело лишь за нашим выбором... Надо просто поверить Ему, и тогда возможно все, ибо для Него невозможного нет... «Я есть лоза, а вы ветви, и кто пребывает во Мне, а Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего!» — я это понял... поздно понял... Я мог бы просить простить, и Он бы простил меня, но я не стану этого делать... Я все время пытался решать сам, значит, и теперь мне самому выбирать свою смерть. Не Он — я не могу простить себя, и я сам накажу себя смертью, отказавшись от жизни вечной... Все кумиры моих грез кончали, как я: Сеул по­кончил с собой, Самсон обрушил храм на себя и на сво­их врагов... Я тоже воин... Но они не знали того, что знаю я, а потому будет даже забавным, если именно пос­ле моего отказа о прощении самоубийство станет при­мером для слабодушных и не верящих в Его доброту... Но дело не в этом... А я просто не могу себя простить и стыжусь еще раз увидеться с Ним... Да, лучше бы мне было и не рождаться вовсе... Ни на этом свете, ни на том... Я сам вычеркиваю себя со страниц обеих книг: и земной и небесной... Мысли мои путаются, силы по­кидают меня... А я ведь должен еще дойти туда, где так красиво светила луна... пока я еще был жив... Гефсиман-ский сад навеки успокоит меня. Есть поверье, что пове­шенный на дереве и не снятый в праздник, навеки будет

проклят... Я думаю, все поймут, что я хотел сказать... Я найду укромный уголок... И это будет в ту самую Пас­ху, которой я ждал так долго... Праздник свободы... И я даже не могу сказать Ему: «Я иду к Тебе», а говорю лишь: «Я ухожу. Прощай.»

ГЛАВА 7

Не спасешься от доли кровавой, Что земным предназначила твердь. Но молчи: несравненное право Самому выбирать свою смерть.

Н. Гумилев

...Но тот, кто мыслил Девой, Войдет в корабль звезды...

С. Есенин

Я. проснулся рано — солнце еще только поднималось и над монастырем стояла непривычная тишина. Не то что колокольного звона или людских голосов — даже птиц не было слышно. Несмотря на то что лег я поздно, торопясь дочитать рукопись, тело наполняла необычай­ная бодрость — наверное, морозный воздух, наполнен­ный запахом хвои, освежал лучше чашки крепкого кофе.

Постель Плаудиса была уже пуста. Накинув на плечи куртку, я вышел во двор. Раздетый по пояс латыш пры­гал посреди сугробов, упражняясь в фехтовании с саб­лей. Его мускулистое, поджарое тело блестело от пота — видимо, проснулся он куда раньше меня. Рас­красневшийся, он воткнул саблю в сугроб, фыркая, рас­терся колючим снегом, и, полагая, что никем не видим, неожиданно совершил несколько презабавнейших тан­цевальных па...

Не удержавшись, я фыркнул со смеху. Латыш стре­мительно обернулся, смущенно откашлялся и пояснил:

— От-чень холот-тно...

— Не смущайтесь,— махнул я рукой.— Такой день солнечный... Я бы сам станцевал. Вы хоть спали?

— Почт-ти... Немного...

— Понятно... Комиссар уже встал? Где мне его найти?

Лицо Плаудиса как-то странно переменилось, и он закусил губу, глядя в сторону и о чем-то напряженно размышляя.

— Что? — насторожился я.— Что такое?

— Вы меня вчера спрашивали: помню ли я, кто вы и зачем приехали... Я сегодня спрашиваю об этом вас. У вас есть задание. Приказ.

— Вы о чем?

— Товарищ комиссар приказал... Ночью служителей культа судили и привели приговор в исполнение...

— Не понял?.. Вы о чем?

— Монахов больше нет,— четко сказал он, глядя мне в глаза.— Только не делайте глупостей, господин Блейз. У вас есть приказ.

Я постоял с минуту, осознавая услышанное, и вернул­ся в комнату. Оделся, спрятал дневник под половицами, прихватил сумку с рукописью и вернулся к латышу.

— Вот это — дороже моей жизни,— сказал я, переда­вая ему бумаги.— Сохраните, что бы ни случилось.

— Я не могу вам позволить...

— А я еще ничего не делал,— оборвал я его.— Насчет бумаг — ясно?

— Да.

— Где монахи... Где тела?

— Я был с вами,— напомнил он.— Утром услышал немногое... В проруби.

— Почему я не слышал выстрелов?

— Выстрелов не было...

— Даже так... И где теперь товарищ комиссар?

— Позвать?

— Сделайте одолжение.

За минуту он оделся и быстро ушел. Видимо, и Звездин ждал моего пробуждения, потому что не заставил себя дол­го ждать, явившись в сопровождении четверых бойцов. Вид у него был нарочито веселый, бодрый, подчеркнуто-дружелюбный... А вот глаза — красные, больные...

— Уже встали? — спросил он, останавливаясь в двух шагах от меня.— Доброе утро, господин Блейз. Как спали?

— Спал крепко. Спасибо. А вы?

Он несколько растерялся. Наверное, он ждал от меня крика, угроз и возмущения, но... Я помню ваши слова, сэр: «Если вы решили убить человека, ничего не стоит быть с ним вежливым».

— И я хорошо,— сказал он.— Я рад, что вы бодры, здоровы и даже выспались. Сегодня мы выступаем в об­ратный путь.

— Да, но перед этим нам с вами надо решить один незаконченный личный вопрос.

— Послушайте, Блейз...

— Господин Блейз!

— Хорошо, хорошо: господин Блейз,— поморщился он.— Оставьте вы это дело. К вам оно никакого отноше­ния не имеет.

— А я не об этом. Вы кое-что забыли, а я, как джент­льмен и офицер, не напоминал вам до тех пор, пока наша общая миссия находилась под угрозой. Теперь отряд прибыл, и мы можем вернуться к этому инци­денту.

— О чем вы?

— Во время вашей отвратительной попойки вы име­ли наглость смертельно оскорбить меня,— пояснил я.

— Что?!

— Вы обозвали меня свиньей.

— Да нет же... Это невозможно... Что за бред?! — растерялся он.— Я ведь даже пил и то по вашей просьбе. Я, конечно, был пьян, но...

— А также вы оскорбили моего короля,— спокойно продолжил я.— Вы сказали, что ваш Троцкий — «Мессия» и вы вырежете всю коронованную сволочь в мире. И перешли на личности. Свое оскорбление я еще мог бы вам простить, но оскорбление Его Величества — ни­когда.

— Да быть этого не может! — завопил он.— Что вы несете, господин Блейз?! Я ничего такого не говорил!

— Мы, англичане, выдержанный народ,— сказал я.— Сперва я закончил дело, дождавшись отряд и пере­дав предназначенную для господина Троцкого рукопись в руки господина Плаудиса...

Бесстрастный латыш кивнул, подтверждая.

— ... И даже дал вам время отдохнуть и набраться сил,— продолжил я.— К тому же я хотел, чтобы мои действия были правильно истолкованы в присутствии свидетелей. Теперь, когда ваши товарищи знают истин­ную причину моих действий, я позволю себе перейти к самим действиям.

Сделав шаг вперед, я со всей силы залепил ему по­щечину. Он отшатнулся, прикрывая рукой разбитые губы, глаза сузились, но выдержка у него была все же отменная. А может, все проще, и подобные ситуации были для него не в диковинку? Сплюнув кровь, комис­сар понимающе покачал головой:

— Вот так вы решили... Правду знаем мы двое. А что дальше? Вы же не рискнете вызвать меня?

— А чем я, по-вашему, занимаюсь? Или мне еще одну оплеуху вам отвесить в знак серьезности моих на­мерений?

— Да нет, ни к чему,— с притворным сожалением вздохнул он.— Этого я и боялся. Вы сошли здесь с ума, господин англичанин. Россия вообще опасная в этом от­ношении для молодых идеалистов страна... Как вызыва­емый, я могу выбрать оружие?

— Разумеется.

— Угу... Вы — самоубийца? Или вчерашний день вас ничему не научил?.. Если вы извинитесь, я могу про­явить снисхождение и дать вам шанс...

— Неужели без второй пощечины не обойтись?

— Ну, воля ваша... Товарищи! — обратился он к красноармейцам.— Вы видели, с чего началась ссора, и слышали, как господин иностранец сформулировал ее причину. Это — ложь и бред, но я вынужден при­нять вызов. В противном случае пострадает не только моя честь, но и честь всей советской власти, которую в моем лице оскорбил этот господин. Он не оставил мне выхода. Вы видели, что я делал шаги к примире­нию... Вы зря думаете, что незаменимы, господин Блейз. Посылку мы передадим, а ваши руководители пришлют нам нового «блейза». Только больше уже не будем посылать за вами отряды в такую даль. Чести много. Не баре — сами до Петрограда доберетесь. Но не бойтесь: я убью вас быстро. Мы и так слишком здесь задержались.

— Вы закончили? Какое оружие выбираете? Пола­гаю — сабли?

— Разумеется,— широко улыбнулся он мне.

— Господин Плаудис, вы не одолжите мне вашу саблю?

Латыш посмотрел на комиссара. Тот снисходитель­но кивнул. Вытащив клинок, Плаудис протянул его мне:

— Это от-чень хорошая сталь. Сам выбирал.

— Я так и подумал,— кивнул я.— Благодарю. Куда прикажете, господин Звездин?

Комиссар оглядел истоптанный снег:

— Разве в этом хлеву место для благородной схват­ки найдешь? Хотя... Посмотрите: как вам?

Он указал на колокольню. Высотой метров пять, она была достаточно длинной и достаточно широкой для поединка, а уж для «демонстративного наказания геро­ическим комиссаром неразумного юнца» в память и вра­зумление всем прочим, так вообще являлась образцово-показательным «лобным местом».

— Колокола надо было еще вчера сбросить, да уста­ли с дороги,— вздохнул Звездин.— Ничего, чуть позже исправим... Вы же ждать не хотите?

— Мне они не помешают.

— Небольшая дорожка там есть, нам и ее хватит... Начнем?

Раздевшись до рубашек, мы поднялись на колоколь­ню. Внизу постепенно стал подтягиваться на зрелище народ. Когда гордо вскинувший голову комиссар шагал впереди меня, со стороны, наверное, казалось (да, скорее всего, он и сам так себя чувствовал), что неразумного теленка ведут на убой. Видимо, у господина комиссара все же было изрядное количество комплексов, иначе от­куда бы в нем таилось столько дешевой театральщины? Да и вообще, насколько я могу судить, у господ «комму­нистов» явный перебор с «кино и цирком». Но на души впечатлительные это действовало: бабки внизу начали охать и причитать...

Я могу догадываться, сэр, с какой улыбкой вы сейчас читаете эти строки. Сколько раз вы журили меня за из­лишне фанатичное пристрастие к фехтованию, указывая

на современное вооружение офицера и на отошедшие в прошлое дуэли... Забавно, но вновь хочется вслед за отцом Иосифом вспомнить о том, что «случайности — не случайны». То, чему ты посвятил всю жизнь, иногда и при­годится-то может всего на несколько минут. Зато эти минуты могут однажды или спасти тебе жизнь, или стать «минутами славы»... А иногда и то и другое вме­сте... Лучшие фехтовальщики Британии настойчиво предлагали мне попробовать реализовать свои таланты в профессиональном спорте, пророча блистательную ка­рьеру, а вот теперь я играю всего лишь скромную роль статиста в позерском спектакле самовлюбленного пала­ча. Если б я выпячивал свои скромные достижения так же, как он, вряд ли удалось бы с такой легкостью зама­нить его в эту ловушку. Иногда скромность не только украшает, но и спасает...

— Ну-с, начнем? — предложил Звездин, вставая в по­зицию.

Я кивнул, и он тут же обрушил на меня вихрь свер­кающих сталью ударов. Он был мастер по ведению боя, но, как объяснял мне один из преподавателей, «мастер­ство так же отличается от таланта, как дьявол от Бога». Можно назубок заучить несколько комбинаций, и дове­сти их до совершенства, но чтобы сочинять их само­му — все же нужен талант...

Неладное Звездин почувствовал достаточно быстро. На его лице появилась легкая озадаченность, и, словно проверяя себя, он предпринял несколько безуспешных попыток слегка задеть меня клинком... Провел молние­носную атаку, стремясь поразить меня уже всерьез... Отступил на шаг и прищурился:

— Забавно... Это где ж вы так сабелькой махать на­ловчились?

— «Машете» вы, любезный,— вежливо заметил я.— а я,— фехтую... Вот, к примеру...

И я сам преподал ему небольшой урок «ведения боя»... А вот защищался он из рук вон плохо: видимо, в его обучении было все поставлено на агрессивную ата­ку. Да и нервничать начал изрядно. Сосредоточиваясь на защите, он совершенно не следил за пространством вок­руг себя, и несколько раз я заставлял его со всего маху впечатываться спиной в колокола. Над монастырем на­чал нарастать тревожный перезвон.

— Вот это и называется «играть»,— пояснил я.— Во всех смыслах...

— Это и есть ваш «тонкий английский юмор»? — тяжело дыша (скорее от злости, чем от усталости), спро­сил он, пятясь под моими ударами.

— Не хотел бы вас расстраивать, но на землю спу­стится только один,— сказал я.— Некоторым на земле не место...

— Но и вам живым не уйти,— пообещал он.— В про­руби и для вас место найдется...

И он ринулся в атаку с удвоенной энергией. Теперь он сменил тактику и уже не стремился навязать мне бой, а, маневрируя между колоколами, стремился нанести удар исподтишка, метя то в бок, то по ногам. Колокола раска­чивались все сильней, наполняя воздух басовитым пере­звоном. Наверное, со стороны это было весьма впечатля­ющее зрелище. Во всяком случае, краем глаза я видел, что народ внизу стоит, буквально затаив дыхание.

Комиссар бился яростно, передвигаясь по колокольне с похвальной для его комплекции ловкостью, но по его лицу было видно, что отчаяние уже стучится в его сердце.

— Что вы от меня хотите?! — процедил он сквозь зубы между двумя выпадами.— Что вам надо от меня?!

— Я жду, пока у вас устанет рука, чтобы без помех отрубить вам уши,— любезно пояснил я ему свои наме­рения.— Потом убью.

— Это из-за попа?!

— И за него — тоже.

— Не будьте дураком, Блейз! Не портите себе жизнь!

— Я как раз ее меняю в лучшую сторону...

— Вас прислали убить меня? Вы — наемник? Убийца?

— Нет.

— Тогда — почему?!

— «Мене, мене, такел»!

— Ах вот ты куда, щенок! — взревел он, и...

Но больше он ничего не успел ни сказать, ни сделать. Мне надоело это представление, и я не позволил ему перейти в атаку, коротким уколом пронзив его плечо и тут же, молниеносным взмахом, отрубив ему левое ухо. Он не успел даже вскрикнуть, отшатнувшись к пе­рилам колокольни и замерев, с животным ужасом уста­вившись на кусок своей плоти, лежащей под ногами.

И столь велик был животный страх в его глазах, что мне стало противно. Я решил не использовать свое обе­щание до конца и просто прикончить это злобное, но, как оказалось, столь трепетное к своей собственной жизни ничтожество...

... И тут произошло странное. Я уже собирался про­нзить ему горло, когда между нами появилось солнечное пятно. Наверное, луч отразился от начищенных колоко­лов, и произошел какой-то необычный оптический эф­фект... Но я отчетливо увидел в этом луче фигуру насто­ятеля. Монах улыбнулся и покачал головой, словно запрещая... Наверное, мне это просто пригрезилось, что

совсем неудивительно, учитывая события последних дней... Потом я много об этом думал, но так и не смог найти ответ. В тот же миг я видел все это так отчетли­во, что остановился, замерев от изумления... Этого мгно­вения комиссару хватило, чтобы опомниться и взмах­нуть саблей... Все дальнейшее произошло в один миг. Сам не знаю, почему я не стал его убивать — ведь так было проще, быстрее, и, возможно, тогда мне удалось бы избежать ранения... Но я просто ударил его в че­люсть, используя эфес сабли как кастет, а его клинок соскользнул на мою левую руку, впиваясь в плечо... Звез-дина отбросило на перила, и непрочные рейки не вы­держали тяжести грузного комиссарского тела. Безмол­вно и тяжело, словно куль с мукой, он полетел вниз. Но удара о землю я не услышал. Зажимая рукой кровоточа­щую рану, я заглянул вниз. Тело комиссара так и не до­летело до земли, застряв в ветвях невысокой и чахлой осиновой поросли.

Колокольный звон затихал. Молчала и стоявшая внизу толпа. И я начал спускаться. Плаудис сделал шаг вперед, за ним, как по команде, навстречу мне шагнули красноармейцы. Я продолжал идти, глядя прямо в не­возмутимое лицо латышского командира. И все с той же бесстрастностью, когда между нами оставалось не более пяти шагов, он вскинул руку к виску, отдавая мне честь, одновременно, по-военному четко, шагнув в сторону, освобождая мне дорогу. Вслед за ним расступились бой­цы.

Когда я проходил мимо, Плаудис протянул мне пакет с бумагами:

— Сами передадит-те,— сказал он и, понизив голос, посоветовал: — Носит-те перчатки...

— Зачем?

— У вас очень характерные мозоли. Профессионал не стал бы с вами дуэлировать.

— Сейчас заметили?

— Вчера.

— Тогда почему не предупредили Звездина?

— Вы меня вчера спросили: верю ли я в Бога. Ответ: да,— сказал он, и повернувшись к бойцам, распоря­дился: — Оказать первую помощь комиссару и перевя­зать господина Блейза. Собирайтесь! После обеда — выступаем.

— Достаньте тела из озера,— попросил я.— Их надо похоронить.

— Касимов, Васильев, возьмите багры, достаньте те­ла! — приказал Плаудис.— Это все?

— Да, спасибо...

Я вышел из своей комнаты через час, перевязанный и переодетый в чистое. Погода была не по-северному весенней. Солнце заливало монастырь, играло на коло­колах и куполах собора... Словно и не было на свете смерти и страдания...

Красноармейцы седлали лошадей. В повозке лежал перевязанный и бесчувственный комиссар. Осмелевшие старухи о чем-то горячо благодарили явно растерявше­гося Плаудиса.

— Что случилось? — спросил я.

— Ерун-та какая-то,— помотал головой командир.— Рот-ник этот...

— Что?

— На холме был рот-ник... Святой источник... Бой­цы его вчера пробурили. Видимо, этот холм был... мно­го песка... Ключ наверху перестал бить... Теперь внизу бьют двенадцать ключей. Женщины говорят: спасип-бо... Раньше им тяж-жело было подниматься...

— Это бывает,— пожал я плечами.

Плаудис как-то странно покосился на меня и нехотя добавил:

— И тел нет...

— Чего нет? — от волнения у него так усилился ак­цент, что я не всегда понимал, что он говорит.

— Тел. Труп-пов. Солдаты тщательно искали. Я кон­тролировал. Озеро очень мелкое. Течения нет. Крестьяне достать не могли: были бы следы... Все это не нормаль­но... Ну?! — прикрикнул он на подбежавшего красноармей­ца.— Нашли?!

Тот лишь покачал головой и развел руками.

— Так ис-чите! — рявкнул командир.— Он-ни не могли ул-лететь!..

И быстрым шагом сам пошел к озеру.

Я немного постоял, глядя на сверкающий купол хра­ма. Щурясь в солнечных лучах, улыбнулся бездонному в своей прозрачной синеве небу и кивнул ему, про­щаясь...

...Через час мы выступаем, сэр. У меня есть время написать вам о самом важном, пока упорный Плаудис ищет тела... Вы сочтете меня сумасшедшим, но мне по­чему-то кажется, что они все равно ничего не найдут. Это вообще странное место, сэр. Я имею в виду не озе­ро и даже не монастырь, а всю Россию... А теперь я дол­жен сказать вам о главном. Я не вернусь, сэр. Во-первых, моя миссия все равно провалена. Как вы понимаете, ког­да раненый комиссар придет в себя, он попытается меня убить, а добивать его у меня теперь нет ни возможно­сти, ни желания. Нет у меня шансов остаться в живых и после встречи с господами Свердловым и Троцким. Троцкий наверняка обманет своих американо-англий­ских покровителей, попытавшись раздуть мировой по­

жар еще во многих странах, а делиться властью с кем бы то ни было эти господа не любят. Они мнят себя «миссиями», хотя на деле попросту безумны. Вспоминая слова русского философа Бердяева, я могу повторить: «Революция — это не начало новой жизни, а всего лишь конец старой. Это — наказание Божье... К революциям ведут не творческие процессы, а гнилостные и разруши­тельные». То же самое, только ярче и выразительнее пророчествовал Достоевский (не потому ли господин Ульянов считает его «архискверным и архиреакционным писателем?). Эти господа умеют лишь ломать, сэр. Усво­ит ли этот урок мир, или так и будет позволять разру­шителям осуществлять свои амбиции власти и наживы под эгидой очередного, тысяча первого и опостылевшего «нового» мирового порядка?.. И защита от этого раз за разом повторяющегося мошенничества одна: знание. Впрочем, все это вам хорошо известно, иначе бы вы не посылали меня сюда за сбором информации, напут­ствуя словами: «По свету ходит чудовищное количество лживых домыслов, а самое страшное, что половина из них — чистая правда». Жаль, что я лишь подтвердил всю обоснованность ваших опасений. А потому: делайте, де­лайте, делайте все, что возможно, сэр, чтобы не допу­стить расползания этой душегубительной отравы по миру...

Ну а вторая (и основная) причина моего решения такова, что я вряд ли смогу ее вам внятно объяснить. Наверное, вам будет проще считать это извечным анг­лийским «whim» — желанием «вырваться из такта», наше национальное желание «бунта одного», вызова «личности — обществу». Уж кому как не вам, одному из самых эксцентричных политиков мира, этого не знать? Кто-то заключает в этом случае трудновыполнимое

пари, кто-то ведет себя вызывающе экстравагантно, а я... Впрочем, не буду с вами лукавить, сэр. Я слишком уважаю вас для этого. Я просто хочу найти ответы на все мои вопросы. Отец Иосиф рассказал мне много та­кого, что взволновало меня до глубины души, хотя я, как истинный джентльмен, и старался всеми силами скрыть свою заинтересованность... Глупец! Мне надо было не отходить от него ни на день, ни на час, спра­шивая, спрашивая, спрашивая... Я так никогда и не узнаю, кем же он был до принятия сана. Он всегда ухо­дил от ответа на этот вопрос. И правильно. Разве важно знать, что до этого он был дворянином или во­енным, ученым или служащим? Он был священнослу­жителем. И это — основное, что он принес в мир. Как мало я его знал: всего несколько коротких встреч, три-четыре разговора, а как они изменили мое видение мира?! А ведь он просто поделился со мной тем, что нашел сам и чем поделились с ним другие. Наверное, это и есть то, что он называл «преемственность». Но он дал мне даже больше, чем знал. Он привел меня к Тому, Кого я хочу теперь узнавать и глазами Которо­го я хочу смотреть на этот мир. Я хочу найти ответы на множество вопросов. Что такое «неразрывность христианского сознания», как происходит это чудесное соединение с Богом во время причастия, как суть хрис­тианского учения заключена в сути самого Христа, что такое «преображение» и как мы будем выглядеть на том, другом свете? И многое, многое другое. У нас, в Бри­тании, возведена в культ беседа, способствующая отды­ху ума, а не глубокомысленный диалог. Чаще всего можно слышать фразу: «Вряд ли это сможет стать под­ходящей темой для разговора». Мы так боимся в раз­говорах возможных конфронтаций, так стараемся из­

бегать разговоров о себе, о религии и о прочих важных вещах, что зачастую наши беседы вообще лишены ка­кого-то смысла... Нам чужды сердечные признания, ин­тимные беседы... А здесь все иначе. И мне хочется узнать — что дальше? Что еще отец Иосиф не успел рас­сказать мне? Человечество думало над этими вопроса­ми веками и накопило необычайное количество муд­рости, увлекательных знаний, парадоксальных истин... Я не успел узнать практически ничего. Но то, что мне приоткрылось,— манит меня. Я не знаю, что будет с этой страной... И это тоже влияет на мое решение. Ведь если я сейчас отсюда уйду, то, может быть, уже никогда не смогу найти ответов... Я хочу пойти на по­иски тех, кто расскажет мне о том, о чем не успел по­ведать этот странный, но такой мудрый монах. И я боль­ше не хочу, даже во сне, испытывать тот стыд, который мне довелось испытать здесь. Бог есть, сэр, и ко встре­че с Ним надо быть готовым. Я был бы глуп, если б упустил предоставившийся мне шанс. Вы ведь сами го­ворили: «На протяжении своей жизни каждому чело­веку доводится споткнуться о свой «великий шанс». К несчастью, большинство из нас просто поднимается, отряхивается и идет дальше, как будто ничего и не произошло!» Я вас услышал и понял. Как видите: я — хороший ученик... И я помню про того ученика, который две тысячи лет назад оставил своего Учителя ради своих целей. Эту ошибку я повторять не хочу. На­верное, «целостность христианского мировосприятия» и заключается в том, что нельзя быть учеником Христа в чем-то одном и не быть в другом. Нельзя быть «хри­стианином в церкви», «бунтарем в политике», «семья­нином дома»... Это все — неразрывно. Нет отдельно — ра­боты, отдельно — семьи, отдельно — церкви, отдель­

но — патриотизма... Быть Его учеником — это значит быть с Ним постоянно, смотреть на все с Его точки отсчета... Иначе, будучи «иудой» или «каифой» в чем-то одном, можно потерять себя в целом. Потому что этой «частью» мы отказываемся от Него целиком. И кто тог­да займет Его место? Волею судьбы я попал в эту стра­ну в это время. И совесть не позволяет мне быть здесь «только офицером на тайной службе Его Величества». Это — большая честь... но этого мало, сэр. Все дело в при­оритетах. И в ответственности. Отец Иосиф погиб, не успев мне так много рассказать... Но вот что я поду­мал... Если б Христос не взошел на небо, то ученики Его могли так никогда и не научится мыслить самосто­ятельно, иметь право и свободу выбора. Но Он не хо­тел принуждать никого даже в малом. Он дал нам всем свободу... и Себя! С Его приходом изменилась «точка отсчета». Центром притяжения стала не земная жизнь, а Жизнь Вечная. Если ЗНАТЬ, что смерти нет и после пребывания на этой земле жизнь все равно продол­жается, то человек начинает жить и действовать совсем иначе.

Я надеюсь... Нет, я верю, что вы поймете меня. Если не удастся добиться моей отставки — подайте рапорт о моем исчезновении в этом бурлящем русском котле. Искать меня все равно некому. А вы, самый близкий мне человек, и так знаете о моей судьбе и моем решении. Я не дезертирую, сэр. Я ухожу на битву куда более опас­ную и трудную. Я верю отцу Иосифу в том, что вся эта кровь и весь этот мрак — временное. И я хочу научить­ся молитве. Потому что это — самая большая сила во Вселенной, ибо доходит до Бога, а Бог может все. И я хочу, чтоб и мой голос был услышан... Нам дано право выбора, и я хочу его сделать...

Позже, когда я ускользну из-под бдительной опеки красных бойцов (а я это умею — вы знаете), я перешлю из нашего посольства более подробный рапорт. Эту же тетрадь, на всякий случай, я все же оставлю здесь, в оби­тели. Может, ваши агенты найдут этот тайник, а мо­жет — кто знает?! — и мне удастся когда-нибудь вернуть­ся сюда?..

Пора. Я слышу, как меня зовут. Скоро мы выступаем в путь. Спасибо вам за все. Я верю, что вы поймете и простите меня. А я буду всегда благодарен вам. И за заботу обо мне, и за мудрые наставления, и за тот «ве­ликий шанс», который привел меня в эту Обитель... Про­щайте. Искренне ваш — Д. Б.

ЭПИЛОГ

Когда-нибудь потом наступит Божье время, И мудрая Любовь взойдет на царский трон, И кто-то вроде нас закинет ногу в стремя, Чтоб ехать не на брань, а к Богу на поклон. Но нынче целый мир идет на нас войною, Он чует нашу кровь — тем хуже для него! Душа моя чиста, друзья мои со мною, И значит, мы еще посмотрим: кто — кого...

С. Трофимов

""Увлеченный чтением старой рукописи, я засиделся до­поздна, а потому и ремонт машины закончил лишь к по­лудню.

Заметив приближающегося настоятеля, сходил в дом и вынес рукопись.

— Прочитали? — спросил он.

— О, да,— ответил я.— Но раз я держу ее в руках, то эта рукопись так и не попала к адресату?

— Ну, видимо, юный Джеймс (или как его звали на самом деле?) все же отправил свой отчет через более надежные каналы. Судя по дальнейшим историческим событиям, можно смело утверждать, что английские спецслужбы и правительство были ознакомлены с этой информацией. Уж во всяком случае, его читал тот самый загадочный адресат, к которому и обращался господин Блейз... Вы, кстати, догадались, о ком идет речь?

— Было бы сложно не понять,— кивнул я.— Сейчас его цитаты растащили по всему миру.

Я посмотрел на спокойное, чуть отрешенное лицо настоятеля и все же не удержался:

— А как сложились судьбы героев этих событий в дальнейшем?

К моему удивлению, он не стал скрытничать.

— По-разному,— сказал настоятель.— Купец Пря­нишников уехал в Америку, где открыл свое дело и стал довольно успешным предпринимателем. Он поддержи­вал целую общину русских эмигрантов. На свои деньги открыл небольшую церковь, которая существует и по­ныне. Оказывается, перед отъездом отец Иосиф отдал ему несколько монастырских икон с пожеланием вер­нуть их в монастырь, когда закончится смута, и тем са­мым спас их от уничтожения. Несколько лет назад к нам приезжал внук Прянишникова, он и рассказал о судьбе деда. Сам купец умер в сорок шестом году, оставив по себе добрую память в русской общине, двух дочерей и пятерых внуков. По его завещанию нам вернули эти иконы. Сейчас они вернулись на свои места в храме. Забавно, что именно у него нашли приют и те несчаст­ные жулики — супруги Стрельниковы. Муж работал на каком-то американском заводе, а его жена была стено­графисткой, танцовщицей, снялась даже в паре эпизоди­ческих ролей в кино. Но больше уже не воровали и на­шли свой покой на эмигрантском кладбище, недалеко от построенной Прянишниковым церкви. Комиссар Ко­ган — Звездин был расстрелян во время сталинской «чистки рядов» в 1937 году. Тогда из руководства аппа­рата были устранены почти все организовавшие боль­шевистский переворот «коганы». Как вы знаете, Сталин приказал переписать даже учебники, заменив словосоче­тание «октябрьская революция» на «октябрьский пере­ворот». Странно, что сейчас это «событие» вновь назы­вается «революцией». Лично я не могу понять, почему многомиллионная резня русского народа в семнадца-том-двадцатом годах считается «революционной борь­бой» и воспринимается едва ли не как должное и есте­

ственное, а вот когда речь заходит о судьбе мерзавцев и палачей, устроивших этот геноцид, то постигшая их кара называется «преступлениями сталинского режима» и «репрессиями»? Видимо, кому-то вновь очень выгодно подменить акцент и понятия. Как я слышал, Коган не только написал «чистосердечное признание», выдавая скопом и друзей и врагов, но даже на расстреле стоял на коленях, умоляя дать ему шанс «искупить и оправ­дать»... Да, революция всегда пожирает своих детей, по­добно языческим богам... Что породили... Матис Плаудис был расстрелян много раньше, но он, по крайней мере, сумел сохранить достоинство до конца. Красноармейцы, расстреливавшие его, дважды «промахивались», только изранив своего командира. И тогда он взял командова­ние на себя и сам довел дело до конца, как доводил его всегда и во всем... Несмотря ни на что, это все же был смелый и по-своему честный человек...

— Тела монахов так и не нашли?

— Во всяком случае мне об этом ничего не извес­тно... А вот святой источник сохранился до наших дней. И основные церковные строения... Здесь после революции был детский дом... После «перестройки» монастырь вернули церкви... Сейчас отстраиваемся по­тихонечку...

— А главный герой? — С улыбкой взглянул я на него.— Что было с ним?

— Кто знает? — улыбнулся в ответ настоятель.— В любом случае его ждала долгая и трудная дорога. Види­мо, были и лагеря и нищета. Но он был очень упорный мальчик, этот юный офицер. Полагаю, он все же нашел большинство ответов на свои вопросы...

— Ну, в этом-то я не сомневался,— сказал я.— Что ж, значит, все устроилось?

— Да, с Божьей помощью... Что будете делать те­перь?

— Поеду домой. Машину я починил...

— Я о вашей работе. Так и будете колесить по стра­не или все же вернетесь к тому, что вам дорого? Знаете, сейчас многим кажется, что «все не так» и «надежды нет». Но если все время бежать, то кто будет исправ­лять? Каждый голос решает многое... Были времена и потяжелее. Но у каждого есть свобода выбора: сдаться или сражаться...

— Я буду думать,— сказал я.— Наверное, и впрямь пора возвращаться... Может быть, даже воспользуюсь и вашим сюжетом... Не возражаете?

— А как назовете?

— «Обитель»,— не задумываясь ответил я.

— Хорошее название,— кивнул старик и замолчал, глядя в холодное северное небо.

Я тоже посмотрел ввысь. Так мы стояли долго, но казалось, что нет на свете времени, а есть только это небо и сотни тысяч взглядов, обращенные к нему за многие века...

Мы простились, настоятель благословил меня, и я тронулся в обратный путь. В зеркало заднего вида я уви­дел, как он перекрестил меня на прощание, и тихо вздох­нул:

— Спасибо вам, батюшка... и вам, господин Блейз...

Я включил радио, не надеясь поймать что-либо в та­кой глуши, но не особо удивился, услышав негромкие слова песни:

— ...Кем мы были для Отчизны, не ответит нам ни один судья...

Жаль, что меру нашей жизни, мы поймем из жизни уходя...

И почему-то мне казалось, что я иду за конным от­рядом, словно и не было разделяющих нас лет. И с неба мы, наверное, кажемся совсем крохотной, почти неза­метной точкой. Оттуда куда видней те дороги, которые мы выбираем... И лишь купола церквей сияют, как пу­теводные звезды на земле...

2000-2010

Троицо-Сергиева лавра, Дивеево, мон. Александра Свир-ского, монастыри и храмы С.-Петербурга, Москвы, Владими­ра, Пскова, Суздаля, Тихвина, Коломны, Екатеринбурга, Н. Новгорода, Вырицы, Карелии, Мордовии, Урала, Татарста­на, Ивановской, Саратовской, Тверской обл. и т. д, и т. д.,

и т. д...

ПРИЛОЖЕНИЕ,

которое само по себе могло бы стать увлекательнейшим романом...

1. Читателю наверняка не составило труда догадаться, что «неизвестный» адресат нашего героя, некто иной, как сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль — британский государ­ственный и политический деятель, премьер-министр Велико­британии, военный, журналист, лауреат Нобелевской премии по литературе и т. д. и т. п. По данным опроса 2002 года на­зван соотечественниками «величайшим британцем в исто­рии».

В описываемое время был министром вооружений, с ян­варя 1919 года — военный министр Великобритании. Один из главных сторонников военной интервенции в Россию, призы­вавший «задушить большевизм в колыбели». Интервенция не пользовалась поддержкой подавляющего большинства прави­тельства Великобритании, но Черчилль оттягивал вывод войск аж до 1920 года. С 20-х годов «консерватор». Хотя имел множе­ство друзей-евреев, искренне ненавидел большевизм, называя его «еврейским движением». Сторонник национальной поли­тики, заявивший в 1917 году, что в кабинете министров Ве­ликобритании не должно быть много евреев, и «даже три еврея — это много». Идеолог и один из создателей «англоязыч­ного альянса», как альтернативы большевистской идеологии. Стойкий защитник интересов Англии. Практически первым объявил войну Гитлеру. Очень высоко ценил Сталина, считая его невероятным благом для России в минуты ее агонии, но при этом считал его главной угрозой Западу. «Фултоновской речью» положил начало «холодной войны». Эпикуреец, ост­рослов, любитель коньяка, виски и сигар, нарушитель чопор­ных правил «высшего света»... в 1920 году опубликовал статью (вызвавшую резкую реакцию в еврейской периодической пе­чати), в которой заявил, что противостоянием против боль­шевизма, который грозит гибелью всему миру, может стать только сионизм. Не раз во всеуслышание объявлявший себя «сионистом», одним из первых потребовал признания госу­дарства Израиль. Несомненно, один из величайших деятелей двадцатого века.

2. В Мурманске англичане высадились 6 марта 1918 года, в количестве 130 морских пехотинцев, для противостоянии

финско-немецкой оккупации Карелии и поддержки белого движения. Это и положило начало интервенции, к сожалению, скорее символической, чем практической помощи «союзни­ков», фактически прекратившейся с окончанием Первой ми­ровой войны. Факты свидетельствуют, что «союзники» только формально обозначили свое участие в происходящих событи­ях, защищая прежде всего свои интересы в ходе войны и вы­возя (а попросту — грабя) национальные ценности России. Воспользовавшись бедственным положением Белого движе­ния, попросту выгодно продавали им оружие и боеприпасы. По свидетельству генерала Деникина, «это была уже не по­мощь, а просто товарообмен и торговля». По настоятельному требованию Ллойд Джорджа (Англия), произошел окончатель­ный отказ в помощи в самый решительный момент противо­стояния. В октябре 1919 года Ллойд Джордж прямо заявил: «Следует признать власть большевиков, ведь торговать можно и с людоедами».

3. Секретная разведывательная служба Великобритании основана в 1909 году. Как совместный орган Адмиралтейства и Военного министерства. Основатели: капитан Вернон Келл и капитан (руководитель) Мэнсфилд Каммпинг. В 20-е годы был сформирован отдел «русской орбиты». К работе привле­кали преимущественно выходцев из аристократических се­мейств, МИДа и выпускников Кембриджа и Оксфорда. До 1994 года не имела правовой базы для своего существования, и потому даже само ее существование не подтверждалось пра­вительством Великобритании. Именно секретная служба Бри­тании во время «гражданской войны» действовала в России наиболее четко и эффективно, помогая Белому движению больше всей интервенции Антанты, вместе взятой. Примером могут послужить:

Френсис Кроми (1882-1918), капитан 1-го ранга, подвод­ник, дипломат, разведчик. Вел активнейшую антибольшевист­скую деятельность. После убийства Урицкого и покушения на Ленина большевики приняли решение об аресте британских дипломатов. Давая сотрудникам время для уничтожения сек­ретных документов, Кроми встретил нападавших на посольс­тво комиссаров с оружием в руках и погиб в перестрелке. Проделал огромную работу, спасая тысячи русских людей от большевистского террора;

Брюс Локхард (1897-1970) — дипломат, разведчик, писа­тель. В 1918 году был выслан из России как участник «заго­вора дипломатов». Оставил интереснейшие мемуары;

Сидней Рейли (наст. имя Соломон Розенблюм) — бри­танский разведчик, выходец из России. Активнейший борец с Советской властью, организатор заговоров и диверсий. Кон­сультант Черчилля по «русскому вопросу». Рейли писал: «Большевизм — это раковая опухоль, пожирающая основы ци­вилизации», «любой ценой эта мерзость, народившаяся в Рос­сии, должна быть уничтожена. Человечество должно объеди­ниться против этого полуночного ужаса». Арестован и расстрелян в ЧК в 1925 г. Легенда мировой разведки.

4. В декабре 1918 года Виктор Морсден, постоянный кор­респондент английской газеты «Морнинг пост» в России на­писал и опубликовал весьма глубокий аналитический очерк «Евреи в России», с поименным перечислением еврейского руководства советской власти. Наверное, это самая полная и самая достоверная по сей день статья о происходящих в России событиях, опровергнуть которую не могут даже са­мые оголтелые «троцкисты» уже почти сто лет. Я не буду при­водить этот уникальный и ценнейший по своей важности документ, ибо он слишком объемен, но настоятельно рекомен­дую читателям ознакомиться с ним, найдя в Интернете очерк Виктора Морсдена «Евреи в России, со списком евреев Совет­ского правительства в России». Свою историю надо знать и не позволять ее искажать и замалчивать. Сам же приведу лишь телеграмму посла США в России Давида Франциса, передан­ную в Вашингтон в январе 1918 года: «Большевистские лиде­ры, большинство которых евреи, на девяносто процентов яв­ляются эмигрантами, возвращающимися из Америки. Эти реэмигранты по своей сущности отъявленные интернациона­листы, которых мало заботит Россия, но они стремятся рас­пространить свое влияние на весь мир с помощью явления мировой коммунистической революции».

Вообще, в мировой прессе (как, впрочем, и во всех доне­сениях разведок всех государств того времени) не было сом­нений в том, кто организовал, оплатил и осуществил револю­цию, которую только в России самоуничижительно принято называть русской. Сталин просто предпочел не портить «имидж революции» хотя бы внутри страны, просто «вычер­кнув» имя Троцкого из истории и уничтожив всех «отцов революции» после 37-го года. Но по идеологическим сообра­жениям скрыл сами причины и средства «октябрьского пере­ворота». Например, германский император Вильгельм Второй дал в Голландии 2 июля 1922 года следующее интервью газете «Чикаго Трибюн»: «...за большевистские революции, как в Рос­

сии, так и в Германии, несет ответственность международное еврейство. Во время моего правления евреи сделали его не­выносимым, и я горько сожалею, что фаворитизировал еврей­ским банкирам».

Также подробный список евреев в правительстве Советов предоставил миру и Роберт Вилтон, корреспондент английс­кой газеты «Таймс», выезжавший по горячим следам на место убийства царской семьи и воочию видевший последствия «ев­рейской революции» в России. Показательна и речь того же Черчилля в палате представителей 5 ноября 1919 года: «...Нет надобности переоценивать роль, сыгранную в создании боль­шевизма и подлинного участия в русской революции интер­национальных евреев-атеистов. Более того, главное вдохнове­ние и движущая сила исходят от еврейских вождей... Сейчас эта шайка необычных личностей, подонков больших городов Европы и Америки, схватила за волосы и держит в своих ру­ках русский народ, фактически став безраздельным хозяином громадной империи... » Идея создания печально знаменитого ГУЛАГа (и руководство им), убийство царской семьи, террор, массовые казни, разрушение и запрет Церкви — явления не «русской революции». Ужасно слышать призывы неучей (или провокаторов) в покаянии за это зло. Идет подмена понятий. Грех, лежащий на нас до сих пор и требующий истинного по­каяния (перемены ума), лежит в том, что мы допустили (а часто и поныне допускаем) преступления на своей земле, про­тив своих близких, своей веры. Увы, зачастую это не «довер­чивость» (которую тот же Сталин прямо назвал «ротозей­ством» — диктатор любил точные формулировки), а ожидание какой-либо личной выгоды от происходящих событий. Доста­точно вспомнить разгул так называемой «перестройки». Не с нашего ли согласия она началась? А кто воспользовался пло­дами? То же было и в 17-м году. Вечный «ваучер» халявы — вот морковка, ведущая к пропасти почти столетие. И нам снова порекомендуют «покаяться» за грехи перестроечных милли­онеров, но наша подлинная ошибка останется непонятой, а зна­чит, есть еще один шанс при нашем же попустительстве раз­деть нас до гола, сняв даже нательный крест, но при этом оставив с чувством вины за происходящее! У нас нет чувства хозяина своей страны. Человека, ответственного за происхо­дящие в ней события. И это надо осознать.

Так что вполне очевидно, что во всем мире прекрасно понимали суть происходящих в России событий. Тысячи и тысячи докладов и свидетельств написаны по этому вопро­

су. Исторически «октябрьский захват власти евреями» — давно доказанный факт. Шайка бандитов попросту перехватила уп­равление над социальной революцией, происходящей в Рос­сии. Но почему этот факт отрицается до сих пор — очень странная и опасная политическая загадка. Ведь ни к нацио­нальной принадлежности всего еврейского народа, ни к рели­гиозной конфессии эти палачи не соотносили даже сами себя. А кривотолки истории могут дорого стоить всем, ибо без чет­ких определений будут трактоваться в чью-то личную пользу. Почему искажение этого факта было выгодно Сталину и по­следующему советскому руководству — понятно. Почему за­малчивалось на волне так называемой «перестройки» с ее правящей «еврейской семибанкирщиной» — тоже не секрет. Но кому это выгодно сейчас? Не понимаю: кто и почему бо­ится? ЧЕГО боится?..

5. В 66 году н.э. зелоты подняли восстание, охватившее всю Палестину, соседние области Египта и Сирии. Во главе восставших стоял первосвященник Анна (позднее убитый «то­варищами по партии» по причине «недостаточной ревности в ненависти к Риму... Знакомая традиция...). В 70 году н. э. римские войска под предводительством Тита осадили Иеруса­лим и, захватив его, разрушили практически до основания. Но и после этого восстание еще некоторое время продолжалось, до падения крепости Массад. (Зелоты, защищавшие ее, осо­знав поражение, покончили жизнь массовым самоубийством.) Интересен тот факт, что вывезенные в другие страны иудей­ские пленники и вольноотпущенники фактически стали пер­вой крупной волной «еврейской миграции», распространив­шейся по всему миру. Не менее интересны и следующие два факта. После разрушения храма Соломона и рассеивания ев­реев по миру основополагающая часть иудейского священ­ства — седукеи — практически прекратила свое существование, «передав» всю власть обучения фарисеям. Тогда же появился и Талмуд (по учению фарисеев: «устное предание, которое по­лучил Моисей на горе Синай»). И именно с Талмуда началось столь острое противостояние иудеев со всем миром. Мир при­нял Христа, иудеи — Талмуд. Лично я (и это мое исключитель­но частное, но стойкое убеждение) считаю многие входящие в него книги (такие, как всемирно известный своей ненави­стью к «не евреям» «Шулхан Арух») книгой националистиче­ской, оскорбительной и крайне опасной для самих же евреев, ибо служит поводом для реакции на описываемые там «пра­вила для общения со всем миром». К этому вопросу я еще

очень подробно вернусь в романе «Ариец», где постараюсь поднять и рассмотреть истоки нацизма, истории Моисея, «вольной трактовки» пророков и противостояния пророков с обществом. А также в романе «Предупреждение 2012», где постараюсь подробно разобрать явление «сект», суеверий и ис­кажение священных книг многочисленными «трактовками». Я вообще крайне негативно отношусь к «частным трактов­кам», особенно к тем, что наносят не только личный вред человеку, но и представляют угрозу для общества. Все время следует помнить, что вся история богословия — это защита божественной тайны непостижимости Бога — от дешевой про­фанации и примитивизма. Все было бы просто, если б дело касалось только религии: у христиан — Христос, у иудеев — Талмуд, общий для тех и других Закон, но когда речь идет о разжигании межнациональной и межрелигиозной розни под прикрытием «веры» — тут я имею право на свое мнение, ибо это касается и меня лично.

6. «Мене, мене, текел, упарсин» (евр.) — согласно библей­скому преданию — слова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира царя Валтасара в ночь падения Вавило­на под натиском войск Дария Медийского. Пророк Даниил объясняет их значение: «...мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему, текел — ты взвешен на весах и найден очень легким, перес — разделено царство твое и дано Мидя­нам и Персам». Дело в том, что для «поднятия боевого духа» в своем осажденном городе Валтасар устроил пир и приказал воинам, блудницам и прочим собравшимся пить вино из свя­щенных сосудов, вывезенных его отцом из Иерусалимского храма, показывая свою «весомость», напоминая о былых по­бедах и демонстрируя свое превосходство. «Пир Валтас ара» стал синонимом бесчинного разгула накануне неминуемой беды и неотвратимого наказания за святотатство. Но до сих пор самоуверенные в своей вседозволенности и весомости «власти предержащие», творя беззаконие и ставя свою власть выше власти Бога, если и видят «роковые письмена», то не понимают увиденное. Блейз напоминает комиссару эту исто­рию, проводя аналогии.

7. Есть смысл (и даже необходимость) привести несколь­ко высказываний анализировавшего «предреволюционные» настроения Достоевского. Глубина его понимания надвигаю­щейся катастрофы ставит его предупреждения в один ряд с «роковыми письменами». «...Безбожный анархизм близок: наши дети увидят его... Интернационал распорядился, чтоб

еврейская революция началась в России. Она и начнется, ибо нет у нас против нее надежного отпора — ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех бо­гатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы, превра­щать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются. Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его кагал — это заговор против русских. Предвидится страшная, колоссальная, стихийная революция, которая потрясет все царства мира с изменением лика мира сего... » «Евреи всегда живут ожиданием чудесной револю­ции, которая даст им свое, «жидовское царство». Выйди из народов, и... знай, что с тех пор ты един у Бога, остальных истреби или в рабство обрати, или эксплуатируй. Верь в по­беду над всем миром, верь, что все покорятся тебе... » «Вме­сто христианской идеи спасения лишь посредством нрав­ственного и братского единения наступает материализм и слепая, плотоядная жажда личного материального обеспе­чения». «Жид и банк — господин уже всему: и Европе, и пра­вославию, и цивилизации, и социализму, социализму особен­но, ибо он им с корнем вырвет христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и встанет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он остается меж собой в единении, а когда погибнет все бо­гатство Европы, останется банк жида, антихрист придет и ста­нет в безначалии». «Революция жидовская должна начаться с атеизма, так как евреям надо низложить ту веру, ту рели­гию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию святой и великой!» «Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я иногда называю еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думаю, чтобы это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько я помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид», «жидовствующий», «жидовское царство» и пр. Тут обозначилось известное по­нятие, направление, характеристика века». «...дух евреев ды­шит безжалостностью ко всему, что не есть еврей, неуваже­нием ко всякому народу и племени, и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей» «...Заступаются они за жидов, во-первых, потому, что когда-то это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетет русского? Для них все еще русский гнетет жида. И главное тут вера: это из ненависти к христи­анству они полюбили жида, и заметьте: жид тут у них не нация, защищают они его только потому, что в других к жиду

подозревают национальное отвращение и ненависть. Следо­вательно, карают других, как нацию». «...если пошатнется каким-нибудь образом и от чего нибудь наша сельская об­щина, ограждающая нашего бедного коренника — мужика от стольких зол: — ну и что, если тут же к этому освобожден­ному мужику, столь неопытному, столь не умеющему удер­живать себя от соблазна и которого именно опекала от это­го община — нахлынет всем кагалом еврей — да что тут: мигом конец его: все имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с кото­рой не только не могла бы сравниться пора крепостничества, но даже татарщина... » Впрочем, не только Достоевский, но и много ранее еще митрополит Московский Филарет (Дроздов) — удивительный богослов, философ и поэт — предупреждал, что неподготовленная свобода будет во вред. Люди, не привыкшие жить самостоятельно, будут попадать под влияние паразитирующих на них. Так и случилось...

8. Стоит подробнее остановиться на некоторых «особо ярких» персонажах, послуживших идеологами, создателями и творцами революции, а также последующего геноцида рус­ского народа.

Парвус Александр Львович (наст. имя Израиль Лазаревич Гельфанд, 1867-1924).

Международный авантюрист, марксист (кстати, именно в марксизме лежат корни отталкивания социалистами иудаиз­ма, ведь именно Маркс писал: «На каком основании вы, евреи, требуете эмансипации? Ради вашей религии? Она — смертельный враг государственной религии!»), активнейший деятель социал-демократического движения. Теоретик и прак­тик революции, один из ее основных спонсоров и организа­торов. Рьяный сторонник «всемирной революции» (идеи «перманентной революции Ленин «позаимствовал» именно у него) и «единого мирового правительства в новом мировом порядке». Предоставил в германский генштаб подробный план революции в России с целью вывода страны из участия в Первой мировой войне. Организовал проезд знаменитого пломбированного вагона из Швейцарии с десятками револю­ционных активистов во главе с Лениным. С Ульяновым их отношения были достаточно неприязненные, но весьма про­дуктивные, хоть Ленин и считал Парвуса «грязным типом», а тот Ульянова — «далеким от реальности догматиком». Впо­следствии Ленин обманул ожидания Парвуса, не допустив его к «дележу кормушки». Но Парвус все же стал миллионером

и скончался в 1924 году от инсульта в собственном замке. После его смерти все бумаги, записи и само многомиллионное состояние бесследно исчезли.

Свердлов Яков Михайлович (1885-1919). Родился в ев­рейской семье гравера. Профессиональный террорист и рево­люционер. Товарищи называли его «черный дьявол большевизма» — за пристрастие к черным кожаным курткам, введенным им в революционную моду (еврейские «резчики» скота по обыкновению носили кожаную одежду темных цве­тов), и необычайную жестокость и беспринципность. Во вре­мя дореволюционного террора на Урале прославился беспри­мерной кровожадностью, отрезая головы полицейским, устраивая кровавые «проверки» собственным боевикам, и тре­бованием от подчиненных шокирующей жестокости. Троцкий прямо указывал на него как на организатора расстрела царс­кой семьи (под руководством преданных Свердлову евреев-революционеров из его «уральской ячейки». «...Казнь царской семьи была нужна не просто для того, чтоб ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что впереди полная победа или полная ги­бель... » Показательно, что только в одном сейфе Свердлова после его смерти было обнаружено золотых монет на 108 525 рублей, золотых изделий с камнями — 705 предметов, кредит­ных царских билетов на 705 000 рублей (и поддельные паспор­та на случай бегства). Общее же «личное состояние» этого бандита мирового масштаба не поддается исчислению. Идео­лог разжигания Гражданской войны среди крестьян, вдохно­витель идеи поголовного истребления казачества, нарочито шокирующего убийства офицеров и священнослужителей, не­утомимый организатор широкомасштабного геноцида русско­го народа, он занимал в партии большевиков лидирующее положение, далеко позади оставляя и Троцкого и Ленина. Главный организатор Октябрьского переворота, Председатель ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, идеолог «все­мирной мировой революции». Умер в 1919 году от гриппа. Именем этого палача мирового масштаба до сих пор названы некоторые поселки и улицы России.

Троцкий Лев Давидович (наст. имя Лейба Давидович Бронштейн, 1879-1940) — «движущая сила революции». Не­образованный демагог, но прирожденный организатор. Созда­тель «Красной Армии» и ЧК (чрезвычайная комиссия была создана как часть «аппарата Троцкого»), фанатичный привер­женец идеи «мировой революции и нового мирового поряд­

ка». Организатор массовых убийств и широкомасштабного геноцида русского народа. Убийца мирового масштаба. Глав­ный растратчик (переводчик) всех денежных масс, произведе­ний искусства и природных ресурсов — на Запад. Для пони­мания личности Троцкого рекомендую читателям труд профессора Столешникова «Реабилитации не будет», наи­более ясно и анализированно показывающий эту «персону». Самая большая и подробная биография Троцкого написана Исааком Дойчером и состоит из трех томов: «Пророк воору­женный», «Пророк разоруженный» и «Пророк в изгнании». Впрочем, заслуживает и внимания автобиографический роман самого Троцкого — «Туда и обратно» («Туда» — это, разумеется, о России... Лично мне непонятно, что он имел в виду под «обратно»). Широко известен фразой: «На погребальных останках России мы станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени». В Петроград Троцкий прибыл с практически неограниченным лимитом от англо-американ­ских сородичей (по некоторым данным, в его распоряжении находилось до миллиарда долларов — сумма по тем временам астрономическая!) и несколькими сотнями вооруженных и хо­рошо обученных бойцов, преимущественно из американской мафии (прошедших закалку еще со схватками с полицией вре­мен «сухого закона». Но тема еврейской ОПГ в Америке, тех лет требует вообще отдельного разговора. Интересно было бы знать, что произошло бы «однажды в Америке» если б вся эта нечисть не хлынула в Россию, почувствовав запах крови и на­живы?). Интересны показания, данные на допросе Хаимом Раковским: «С помощью наших друзей Троцкий организовал покушение Каплан на жизнь Ленина». Есть весомые основа­ния считать, что «заговор красных командиров» во главе с Ту­хачевским также был подготовлен и «благословлен» Троцким. Нет возможности перечислять все зверства и все ужасы со­вершенных Троцким преступлений. Это фигура, многократно превзошедшая Гитлера в массовых убийствах и пока еще не получившая должного освещения в истории.

Бела Кун (1886-1938) — родился в семье трансильванского еврея и кальвинистки. Убежденный большевик и сторонник «нового мирового порядка». Один из наиболее кровавых «ге­ниев» революции. В Венгрии за короткое время существова­ния «Венгерской коммунистической республики» его назвали «безумным палачом». Он проводил столь кровавый террор, что народ восстал (в небольших странах вообще куда проще договориться и прийти к общей идее, чем в огромной по сво­

им территориальным масштабам России, что также играло на руку большевикам, захватившим несколько крупных, густона­селенных городов, и подавляющих региональные восстания окраин «по одиночке»). После того как Троцкий назначил его комендантом Крыма, ужасы массового геноцида русских пре­взошли все человеческие страхи. Никогда и нигде в мире не было такой массовой кровавой резни, как в те времена в Кры­му. Впервые за всю историю человечества Турция подала та­кую уникальную ноту протеста, как «засорение Черного моря человеческими трупами». О зверствах в Крыму написано мно­жество книг, но почему-то ни одна из них не называет это повальное уничтожение русских — геноцидом. И уж тем более «холокостом» («холокост» — по-еврейски означает «всесожже­ние» или «жертвоприношение»). А чем было происходящее в Крыму, как не грандиозным «жертвоприношением» русско­го народа в угоду материальным и властным амбициям кучки садистов? В этом вопросе в некоторых кругах заинтересован­ных лиц моментально вступают в действие «двойные стандар­ты». Еще Д. Лихачев указывал на странное несоответствие этих событий: когда в 20-е годы уничтожались десятки тысяч лучших русских людей, это воспринимается «естественно», зато когда в 30-е начали расстреливать палачей, «международ­ная общественность» заговорила о «репрессиях». Всей Одессе было известно высказывание знаменитых большевистских па­лачей Дейча и Вихмана о том, что они «не имеют аппетита к обеду, прежде чем не расстреляют сотню гоев». В тюрьмах (а практически все тюрьмы руководились евреями-коммунис­тами) пытали нещадно. Простой расстрел считался милостью. Для допросов и пыток в Крыму использовались два корабля: «Синоп» и крейсер «Алмаз». Пленных варили заживо в кора­бельных котлах, сжигали в топках. Соратница Б. Куна по крымской эпопее Розалия Землячка (урожденная — Залкинд, партийный псевдоним — «Демон») выдвинула лозунг: «Жаль на них патроны тратить — топить их в море!» И топили. Ты­сячами. (И я ведь не касаюсь вопроса очевидного ритуально­го способа многих казней.) В 21-м году Кун пытался органи­зовать революцию в Германии. Был известен сожалеющей констатацией: «Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Политбюро». Арестован во время «чистки» в 37-м году. Рас­стрелян в 38-м. В 1956 году — РЕАБИЛИТИРОВАН!

Урицкий Моисей Соломонович (1873-1918) — профессио­нальный революционер, один из организаторов и идеологов Октябрьского переворота. Патологический убийца, которого

даже товарищи по партии обвиняли в патологической жесто­кости. Организатор массовых репрессий против противников власти Советов. Организатор и идеолог «красного террора». По сей день его именем названы улицы во многих городах России. После его убийства и покушения на Ленина начался широкомасштабный и беспримерный по своей жестокости террор. Этот «бес революции» даже после смерти сумел стать причиной смерти сотен и тысяч лучших людей России. При­мечательно, что по статистике, если число мигрантов в страну превышает 13 процентов, то у коренного населения возникает стойкое ощущение оккупации. Что же было говорить о пого­ловном присутствии евреев на всех мало-мальски ключевых должностях «революционной» России? Армией руководил Троцкий; в Петрограде и Москве властвовали Зиновьев и Ка­менев (они же: Герш Аронович Родомыльский и Лев Борисо­вич Розенфельд); Коминтерн возглавлял Зиновьев; главный пропагандистский орган — «Союз воинствующих безбожни­ков» основал и возглавлял Губельман — Ярославский; куратор строительства заключенными Беломоро-Балтийского кана­ла — Сольц Арон Александрович (известный как «совесть партии», председатель коллегии Верховного суда, один из ор­ганизаторов репрессий тридцатых годов); Исаак Бабель, убеж­денный богохульник, оскорблявший Богоматерь и долго быв­ший всеобщим примером «интеллигентного еврея»; создатель и глава «комсомола» Шацкин Лазарь Абрамович и прочие бес­конечные Якиры, Литвиновы, Радеки, Багровы, Азефы, Мар­товы, Крестинские и Володарские и так далее, и так далее, и так далее... Глупо и подло оправдывать их подавляющее при­сутствие в захваченной власти «царским угнетением евреев». Во-первых, эти господа жили за границей на широкую ногу, никем не угнетаемые, а во-вторых, о «спартанском восстании угнетенных» речь не идет по определению: результаты их «де­ятельности» о том прямо свидетельствуют. Остается четко и внятно констатировать факт: то, что под влиянием совет­ской пропаганды лживо именовалось «русской революцией», было всего-навсего преступным переворотом, осуществлен­ным еврейской национальной преступной группировкой (ни­чего страшного в этой терминологии нет: мы же прекрасно знаем о существовании множества других этнических пре­ступных группировок и не можем замалчивать этот факт только по причине набившего оскомину «табуированного» «еврейского вопроса»). Вопрос становится четким и понят­ным, если не путать понятия «этническая преступная груп­

пировка» с какой-либо национальностью. В свое время Вран­гель очень точно подметил это в интервью: «В народных массах действительно замечается обострение ненависти к ев­реям. Чувство это все сильнее развивается в народе... Народ не разбирается, кто виноват. Он видит евреев-комиссаров, ев­реев-коммунистов и не останавливается на том, что это часть населения может быть оторвавшейся от другой части еврейс­тва, не разделяющего коммунистических идей и отвергающего советскую власть». Что же касается «тяжелой доли еврейского народа» в дореволюционной России, то она была не горше доли русских крестьян и рабочих. К концу XIX века в России была самая большая еврейская община в мире. Не стоит за­бывать, что евреями были и вице-канцлер Шафиров и гене­рал-полицмейстер Дивьер. В положениях о земских учрежде­ниях не было ограничений для евреев, а в городских думах и управах их присутствие доходило до трети. Они свободно торговали, занимались ремеслами и промышленностью, когда огромная часть населения России была еще в крепостничест­ве. Было свободное вероисповедание и возможность карьер­ного и торгового роста. Столыпинские реформы дали мудрей­ший ответ на национальный вопрос: путем процентного вычисления всем давались равные права (без ущемления ев­реев, но и без преобладания их в управленческом аппарате). Мировой славой пользовались Исаак Левитан, Марк Анта-кольский, Шолом-Алейхем (Рабинович)... Выходили еврейские газеты «Рассвет», «Сион», «День» и др. Евреи были депутата­ми Государственной Думы, купцами первой гильдии и офице­рами. Разумеется, были и так часто вспоминаемые ныне при­теснения. Но теперь, с высоты времени, мы имеем возможность сравнить «притеснение евреев в дореволюционной России» с «притеснениями русских в революционной России». Ника­кой погром не сравнится с бесчеловечностью погрома рево­люционного. Увы, лучшая часть еврейского народа так же пострадала от «демонов революции», как и лучшая часть рус­ского народа. У них также была отнята и осмеяна их вера, они лишились домов и накоплений, рухнул сам быт и уклад их жизни. Мне вспоминается один яркий пример: как-то Яков Блюмкин во время очередного кутежа в ресторане прилюдно выложил на стол кипу расстрельных листов и, бахвалясь сво­ей вседозволенностью, начал их демонстративно подписывать. Присутствовавший там же Осип Мандельштам подбежал, вы­хватил у него эти бумаги и, прижав к груди бросился бежать. Один еврей вырвал из рук другого еврея десятки человеческих

жизней, которых наверняка и не знал вовсе. Какое уж тут «обобщение», помилуйте... До расстрела Блюмкина поэту при­ходилось скрываться, ибо этот «пламенный революционер» твердо пообещал расстрелять его собственноручно. Так что стоит очень четко проводить грань между национальностью и национальной преступной группировкой.

9. В связи с этим стоит подробнее рассмотреть вопрос о тех евреях, которые не только отказались вступить в боль­шевистскую банду, но и оказывали ей самое деятельное со­противление. Многие из них разделили участь простых рус­ских людей. Не трудно догадаться, как в любой банде воспринимается отказ примкнуть к ее «деятельности» и чем это грозит «отступнику». А потом и обрушившиеся на них сталинские репрессии, когда они, без вины виноватые (а иног­да и подлинные герои своей страны), получили несколько десятилетий унижений по пресловутому «пятому пункту», от­вечая скопом за ту банду, рядом с которой и стоять не хотели. В 1924 году в Берлине на русском языке была издана книга еврейских авторов, эмигрировавших из «комиссарской Рос­сии». Она называлась «Россия и евреи». Вот что пишет один из авторов Иосиф Бикерман: «Русский человек никогда не ви­дел еврея у власти... Теперь еврей на всех углах и на всех ступенях власти. Русский видит теперь еврея и судьей и па­лачом, распоряжающегося, делающего дело советской власти. А власть эта такова, что, поднимись из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бессты­жей...», «... В этой смуте евреи принимают деятельнейшее учас­тие в качестве большевиков, меньшевиков, автономистов, во всех качествах, а все еврейство в целом, поскольку оно рево­люции не делает, на нее уповает и настолько себя с ней отож­дествляет, что еврея — противника революции всегда готово объявить врагом народа...» Практически все состоятельные евреи, занимавшиеся частным бизнесом, враз потеряли и свое дело и свои сбережения. Их деньги также легли на счета и в сейфы свердловых и троцких. Деньги в чужих карманах бесили большевиков вне зависимости от национальной при­надлежности. Они не считали буржуазным злом лишь те де­ньги, которые лежали в их собственных карманах (весьма показательна история о том, как Ягода дважды обворовывал отца Свердлова еще до революции). Среди защитников Зим­него дворца — юнкеров школы прапорщиков инженерных войск встречаются еврейские фамилии. Евреи принимали участие в беспримерном по своему героизму Ледовом походе

добровольцев Корнилова. Еврейская буржуазия финансирова­ла белые отряды куда щедрее, чем вся пресловутая Антанта (одному только атаману Каледину было передано еврейской общиной 800 тысяч рублей). Евреи-офицеры воевали под предводительством Корнилова, Деникина, Юденича... Больше­виками была запрещена иудейская религия и ивритская куль­тура. Были ликвидированы крупная и средняя еврейская бур­жуазия. Вот уж воистину: «Революцию устраивают Троцкие, а расплачиваются за нее Бронштейны». Преступная группи­ровка, захватившая власть, в конечном итоге обманула всех: спонсоров, мировое сообщество, своих религиозных собрать­ев, не говоря уже о русских «социалистах» и прочих идиотах, мечтавших о «всемирном братстве». Но им не удалось обма­нуть историю. А что может быть страшнее, чем когда на твою могилу плюют все народы и все религии мира?..

10. За всю историю Вселенской Церкви не было таких страшных, масштабных и кровавых гонений на христианство, как за период «октябрьского переворота». К 1917 году в Рос­сии насчитывалось 117 миллионов православных по вере лю­дей. Более 54 000 храмов со штатом более 100 000 священно­служителей. То, что произошло потом, сложно осознать даже спустя почти столетие. По указанию Советов повсеместно вскрывались раки с мощами святых (вскрытие мощей препо­добного Сергия Радонежского специально для Ленина было заснято на кинопленку — этот бес хотел видеть святотатство своими глазами). Церкви закрывались повсеместно, превра­щаясь в овощехранилища, дома для сумасшедших, склады... Все это напоминало не столько борьбу с религией, сколько торжествующую пляску бесов, добравшихся, наконец, до сво­ей главной цели — православия. Наивно думать, что закрыва­лись только церкви. Были закрыты принадлежащие Церкви богадельни (дома для инвалидов и престарелых), детские приюты, больницы, школьные помещения. Все их постояльцы были выброшены на улицу, обрекаемые на голодную смерть. Были ликвидированы практически все монастыри, уничто­жался созданный духовными усилиями на протяжении сотен лет институт монашества. Погибли ценнейшие иконы и фрес­ки старых мастеров. Никто не в силах говорить о какой-то их «материальной» стоимости. Они были бесценны. Больше­вики глумились над духовным гением всего русского народа. Под видом «помощи голодающим» были изъяты и проданы за бесценок бессмертные произведения искусства, представ­лявшие не столько материальную, сколько историческую и ду­

ховную ценность. Впрочем, нетрудно догадаться, что и эти деньги пошли не голодающим (документы финансовых пото­ков от этой «экспроприации» сохранились до наших дней и свидетельствуют фактами), а на оплату услуг наемных от­рядов, органов ЧК, на нужды компартий Германии, Турции, в бюджет Коминтерна и на прочие «нужды революции»... Убивали не только священнослужителей, но и церковных ста­рост, расстреливались Крестные ходы. Верующих запугивали таким террором, который не снился и римским аренам, но... В 1937 году, согласно всеобщей переписи, две трети сельско­го населения и одна треть городского по-прежнему не только считали себя верующими, но и писали об этом в заполняемых документах, прекрасно осознавая, чем это может для них обернуться... Невозможно отрицать, что уничтожение Рус­ской православной церкви было главной задачей богоборче­ской власти. Как и предупреждал Достоевский, это была по­истине религиозная революция. По данным иеромонаха Дамаскина, к 1939 году в Советской России осталось 1277 церквей (из 54 тысяч). На свободе пребывали только четыре правящих архиерея... В дореволюционной России было около тридцати тысяч монашествующих и более 110 тысяч белого духовенства, более ста епископов... Большинство из них были убиты, умерли от голода, пропали в ссылках и лагерях, тыся­чи приняли мученический венец, предаваемые столь чудо­вищным пыткам, каких не было со времен средневековья. Указ ВЦИК и Дзержинскому, за подписью Ленина гласил: «...попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помеще­ния храмов опечатывать и превращать в склады». За казнь священников выплачивались премии. И их убивали. Распи­нали, варили в котлах заживо, скальпировали, удушали, за­ливали рот расплавленным свинцом, топили, насмерть заби­вали плетьми и рубили шашками... Их не просто убивали. Их мучили за имя Христа. Вот всего несколько примеров: В 1918 году в Херсоне три православных иерея были убиты путем распятия на крестах. Епископ Соликамский Феофан (Ильменский), подвешенный за волосы, был окунаем в про­рубь до смерти от переохлаждения. Епископ Михайловский Исидор (Колоколов) был посажен на кол. Епископ Пермский Андроник (Никольский) — похоронен заживо. Архиепископ Нижегородский Иоаким (Левицкий) — повешен вниз головой в соборе Севастополя. Епископ Сарапульский Амвросий

(Гудко) — убит, привязанный к хвосту мчащейся лошади. Ар­хиепископ Воронежский Тихон — повешен на царских вратах церкви (вместе с ним были убиты сразу 160 священников в монастыре Св. Митрофания). Убит знаменитый на всю Рос­сию московский протоиерей Иоанн Восторгов, осужденный за «антисемитскую пропаганду». Мефодий, епископ Петро­павловский, заколот штыками (в штыковую рану убийцы вот­кнули крест). Одним из первых среди духовенства был убит настоятель Казанского собора в Петрограде протоиерей Фи­лософ Орнатский, известнейший проповедник и создатель множества детских приютов (его расстреляли вместе с сыно­вьями, причем отказались приводить приговор в исполнение не только красноармейцы, но и китайские наемники. Убит выстрелом из нагана большевистским комиссаром). Про­тоиерей Иоанн Кочуров после долгих избиений убит путем волочения по шпалам железнодорожных путей. Священно­служитель старец Золотовский принудительно одет в женское платье и повешен... Великая княжна Елизавета Федоровна, основательница Марфо-Мариинской обители, женщина не­обычайной внешней и духовной красоты, отказалась поки­нуть Россию в трудные годы, сказав: «Я никому не причини­ла зла. Да сбудется воля Божия». Была арестована с другими членами царской семьи и в июле 1918 года зверски убита, заживо сброшенная в шахту Алапаевского рудника (согласно показаниям свидетеля, из шахты еще долго доносились мо­литвенные песнопения, исполняемые женскими голосами). Только с 18-го по 30-й год было умерщвлено более 42 тысяч священнослужителей.

Тертуллиан как-то сказал: «Кровь мучеников — семя хрис­тианства». Наверное, только этим и можно объяснить то чудо, что за семьдесят лет нового вавилонского плена большевикам так и не удалось уничтожить православие на Руси. Союзники предали Россию, международное банкирство ее попросту «за­казало», щедро оплатив наемников. Но, как мудро заметил свидетель тех дней поэт Рильке, «Россия граничит только с Богом». И дело не только в России, весь мир упрямо про­ходит через одни и те же ошибки. Один умный ученый-атеист сказал: «Нас, человечество, спасти не может ничто. Шансов у нас нет. Разве что Бог смог бы, если б Он существовал. Поэтому мы должны прислушиваться к возможному открове­нию возможного Бога». Мы часто удивляемся, как вопреки любой логике выстояла Россия в войнах с Наполеоном, Гит­лером и польской оккупацией Смутного времени, по всем

законам тактики, стратегии, необратимости поражения прос­то обязанная проиграть (о чем свидетельствуют даже совре­менные компьютерные расчеты тех событий), и не замечаем куда более грандиозного чуда — Чуда спасения от ига больше­визма. Недаром лорд Сиденхем в речи, произнесенной в па­лате лордов в 1923 году, сказал: «Уничтожение в России под еврейским руководством 30 миллионов христиан — наиболее ужасное преступление в истории».

11. За всю мировую историю с грабежом России, осуще­ствленным большевиками, может, пожалуй, сравниться лишь разграбление крестоносцами православного Константино­поля.

Бесценные сокровища из музеев и коллекций продавались оптом, «на вес». Картины, скульптуры, статуи и прочие про­изведения искусства отправлялись за границу вагонами, как много столетий назад вывозились из Константинополя пере­груженными кораблями. Счета руководителей советской влас­ти в западных банках росли в прогрессирующих темпах (Ле­нин, правда, предпочитал хранить деньги в Швейцарии, несмотря на то, что в Англии и США был куда более высокий процент). Музеи опустошались нещадно. Что по каким-то причинам было сложно (или маловыгодно) продавать — уни­чтожалось. Погибли бесценные документы, архивы...

Один только пресловуто известный Хаммер (практически официальный перекупщик награбленного — а как же: у каж­дой уважающей себя банды должен быть свой, надежный «ба­рыга»), вывез такое количество царских и музейных драгоцен­ностей на Запад, что эти суммы невозможно сейчас подсчитать физически. К примеру: в январе 1933 года были открыты оче­редные торги «Хаммеровская коллекция русских императорс­ких сокровищ из Зимнего дворца, Царского Села и других великолепных дворцов». На этих торгах величайшие произве­дения искусства продавались практически за бесценок: пас­хальные яйца из золота, украшенные бриллиантами, изго­товленные фирмой Фаберже, уходили по 450 долларов за штуку. Шкатулки, портсигары, медальоны, украшенные драго­ценными камнями,— в среднем по 250 долларов. И подобные «распродажи» проходили едва ли не ежегодно. И это не считая огромной сети хаммеровских магазинов, торгующих «русски­ми сувенирами». Впрочем, Хаммер знаменит не только как спекулянт мирового масштаба и основатель крайне вредных производств на территории России (что редко могла себе поз­волить какая-либо другая страна), но и как редкий «курьез»:

он едва ли не единственный еврей в мире, который, согласно завещанию, принял иудаизм посмертно, со всеми выполнени­ями обрядности, включая обрезание... Об этой зловещей и крайне нелицеприятной фигуре еще будет написано немало сатирических книг и памфлетов.

Картины Рафаэля, Тициана, Боттиччели, Рембрандта и множество других шедевров мировых гениев навсегда поки­нули Россию. Была продана в Англию и старейшая в мире Библия — «Синайский кодекс»... Размах и цинизм продаж сам по себе говорит о «хозяйственном» отношении к захваченной стране. «Освобожденные» так себя не ведут. Так ведут себя лишь грабители, сами осознающие, что захватили чужой дом лишь на время, и суетливо выносящие все ценное, ломающие все, что дорого сердцам хозяев. На юридическом языке это называется «совокупность признаков преступления»... Хотя какая уж тут «совокупность»? Слепому ясно... Зато появилось новое, «народное искусство», поражающее своим бредом фу­туризма и импрессионизма до сих пор. Как сказал кто-то из умных: «Импрессионизм придумали те, у кого нет таланта, но кому очень нужны деньги». Это тоже входило в планы боль­шевиков по подмене моральных ценностей у населения (стран­но, что до сих пор эти произведения а-ля «я так вижу» ста­вятся в один ряд с настоящим творчеством. Но что делать: коммуна из человека выходит не сразу...). Я не стану приво­дить здесь удручающую статистику пропавшего достояния русского народа — для этого есть научно-исследовательские труды, и каждый может ознакомиться с ними самостоятельно. Но это очень удручающие цифры. Были и не столь примитив­ные аферы. Дочерние компании пресловутых банковских до­мов, оплативших революцию, получили право на разработку полезных ископаемых в России на условиях, воистину уни­кальных для мировой экономики. Например, компания «Лена Голдфилс», по договору с советским правительством занима­лась разработкой золотых месторождений (более дюжины зо­лотодобывающих рудников и месторождений), забирая себе оговоренную долю добытого драгметалла в... 93 (!!!!) процента (это к вопросу об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим). А беспримерная по своему цинизму махинация по закупке паровозов в Швеции на заводе фирмы «Нидквист и Хольм»?! Тысяча паровозов за двести миллионов золотых рублей! (Сравните, за сколько продавались сокровища из Эр­митажа и оцените, на что шли эти деньги!) Но это не главный цинизм сделки. Шведы получили от большевиков аванс в семь

миллионов шведских крон и беспроцентный заем в де­сять миллионов крон для постройки механического цеха и ко­тельной. Какое там «поднятие отечественного производства»?! И подобных сделок — сотни и тысячи. Вам все еще непонятно, как небольшая кучка преступной еврейской группировки смогла захватить власть в огромной России? Это было выгод­но всем, кроме России. Бывшие союзники в очередной раз простились с Россией «иудушкиным поцелуем». Увы, но рево­люция в России это не «восстание порабощенного клас­са», а всего лишь уголовное дело мирового масштаба, господа. С потерпевшими, жертвами, преступниками, сбытчиками кра­деного, наемниками и... соучастниками. Выгода... Когда-то в золоте, привозимом царю Соломону каждый год, весу было 666 талантов (20 тонн). Апостол Иоанн, описывавший Апока­липсис, не мог не знать этой истории. Вот вам и простой сек­рет «страшного числа зверя»: 666... Имя этого дьявола — золото. Самый сильный наркотик человечества, дающий ощущение безнаказанности и вседозволенности. И противостоит этому «зверю» лишь духовное начало человека. Это противостояние длится уже много веков. И не думайте, что эта борьба закон­чилась. Она коснется каждого из вас...

12. История с неудачной попыткой большевиков уничто­жить святой источник и стрельба по иконам взяты мной из реальных исторических событий. Мне кажется, читателю бу­дет небезынтересен еще один исторический «анекдот» на ту же тематику. Как известно, после смерти Ленина по проекту архитектора Щусева был построен, тогда еще деревянный, Мавзолей (история и смысл этого древнего языческого куль­тового сооружения — «зиккурата», типичного для вавилонской культуры,— тема для отдельного разговора). Строился он поспешно, и вскоре произошла досадная (или закономерная?) случайность: прорвало фановую трубу, со всеми, в прямом смысле, «вытекающими» из этого последствиями. Рассказали об этом казусе и патриарху Московскому Тихону, который прокомментировал произошедшее точно и лаконично: «По мощам и миро».

13. За семьдесят лет правления большевиков нас настой­чиво приучали к мысли, что дореволюционная Россия была невероятно бедна и отстала, и только «под мудрым руководс­твом партии»... Это в корне неверно. Достаточно сказать, что за двадцать лет правления Николая Второго население импе­рии выросло на 50 миллионов человек. Очень вырос рост сельскохозяйственного производства, и «голодные годы» боль­

ше не беспокоили Россию. Удвоилось производство текстиль­ной промышленности. Значительно возросли вклады в госу­дарственных сберегательных кассах. Вчетверо возросла добыча угля. Интенсивно разрасталась металлургическая про­мышленность. А бюджет неукоснительно возрастал без введе­ния новых налогов (сумма поступлений в казну превышала смету, и государство имело возможность расплачиваться на­личностью). Протяжение железных дорог и телеграфных со­общений удвоилось. Речной флот был самым крупным в мире. В восемь раз выросли расходы государства на образование (что свидетельствует о росте грамотности среди населения). Процветало огромное количество кооперативов. Иностранцы пророчили господство России над Европой уже к середине XX века. Если б не революционные события, Россия была бы и основной победительницей в Первой мировой войне, но... Как говорил все тот же Черчилль: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была ввиду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы уже были принесены, вся работа за­вершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена... »

14. Латвия (официальное название — Латвийская Респуб­лика). Впервые возникло как государство в 1918 году. Ныне — парламентская республика, член ЕС и НАТО. Во вре­мя революции латышские стрелковые части (численность свыше 80 тыс.) являлись исключительно боеспособными и дис­циплинированными соединениями на службе Советов. Ис­пользовались для подавления восстаний и широко применя­лись на фронтах Гражданской войны. Пользовались доверием руководства большевиков, и потому из числа латышских стрелков часто набирались командиры на ответственную и не слишком «чистоплотную» работу. (Первым начальником ГУЛАГа был бывший латышский стрелок Теодор Эйхманс, а председателем всероссийской коллегии ЧК — латыш М. Ла­цис.)

15. В диалогах часто встречаются известные афоризмы и знаменитые мысли философов, классиков литературы и из­речения проповедников. В некоторых местах романа мне при­шлось убрать ссылки на них — иначе бы весь роман пестрел фразами «как сказал...». Это широко известные афоризмы, и читателю не составит труда узнать их авторов.

16. Не стоит забывать о главных заказчиках и спонсорах самого страшного преступления мировой истории. Ибо не

только их «детища», но сама их мечта жива и поныне. Имя им — международное банкирство. Международные транснаци­ональные компании. Финансисты. В их действиях и стремле­ниях нет ничего «демонического», ибо естественное желание любого капитала — расширить свое «жизненное пространс­тво», увеличив накопления и узаконив их защитой властей. Опять же, не стану приводить список спонсировавших рево­люцию банковских домов: любой из вас без труда найдет на­именования концернов всех этих Ротшильдов и Шиффов в Интернете. Дело не в названиях. Дело в их сути. В их жиз­нестойкости и целях. Нам, опутанным сегодня долгами все­возможных банковских кредитов и ипотек, небезынтересно будет узнать такой факт: практически ВСЕ религии мира пря­мо запрещают ростовщичество, считая его страшным грехом. Библия запрещает давать сородичам деньги под проценты, позволяя делать это лишь в отношениях к иноплеменникам (что не мудрено, если учесть, что иноплеменники по опреде­лению считались «врагами»). Эти иностранные банки и меж­дународные компании, оплачивавшие революцию и собираю­щие с нее огромные проценты кровавых денег, никуда не исчезли. Они живы и процветают, оплачивая лучшие в мире умы, составляющие новые планы по расширению сфер их влияния. Деньги сегодня не стоят ничего. США раз за разом «выплескивает» в мировую экономику миллиарды ничем не обеспеченных долларов. Зато очень дорого стоят ресурсы. И за бумажные «фантики» можно уже не завоевать, а попросту ку­пить «или «приватизировать» Россию). Сейчас идут войны нового типа: валютно-финансовые. Биржи старательно «дела­ют деньги «из воздуха», не производя ни товары, ни энергию, все глубже втягивая мир в экономическую катастрофу. По­степенно подменяется сам смысл слова «экономика», и даже деньги медленно, но неудержимо начинают терять свое пер­воначальное значение. То, что сейчас называется деньгами, многократно превышает то, что можно на них купить (по са­мым приблизительным подсчетам статистики, сейчас в оборо­те находятся суммы, в три раза превышающие стоимость все­го, находящегося на земле). Страшно думать, что история может повториться вновь, наказав нас за очередной «невы­ученный урок». И случиться это может (и обязательно слу­чится!), если мы вновь потеряем правильную «точку отсчета», подменяя духовные ценности материальными и считая, что «от нас ничего не зависит». Нет, друзья мои, побеждает тот, кто борется! И от каждого человека зависит очень многое.

Каждый голос может стать решающим. Особенно если этот человек — с Богом.

«Когда ты выйдешь на войну против врага твоего и уви­дишь коней и колесницы и народа более, нежели у тебя, то не бойся их, ибо с тобою Господь Бог твой» (Второзаконие, 20, 1).

ОТ АВТОРА, ИЛИ «ПРОТЕСТ ОДНОГО»

Итак, «кризис» — это «суд». Но есть и еще одно толкова­ние, понимаемое как «обновление», «возможность». Всем из­вестно, что «кризисы» кончаются как революциями, войнами и «перестройками», так и целыми эпохами Возрождения. Все зависит от нас. Но чтобы начать это движение, надо четко понимать не только, что происходит вокруг в данный момент, но и свою цель. К сожалению, пока у нас подменены сами понятия о том, что происходит, что с нами было и о чем мы можем мечтать,— это невозможно. В очередной раз мы стоим на грани страшной катастрофы. И все дело в том, что в оче­редной раз нам цинично и расчетливо навязывают губитель­ную «точку отсчета», мошеннически подменяя понятия. Пом­ните историю Фауста Гёте? Переписывая библейские сказания, он вместо фразы «вначале было Слово» написал: «вначале было Дело», и рядом с ним моментально материализовался бес Мефистофель...

Российское государство, согласно Конституции, не имеет идеологии. Что ж, наверное, это разумно. Само понятие «идео­логия» происходят от греческих «прообраз» и «учение», это сис­тема концептуально оформленных идей, выражающих интересы различных классов, групп и сообществ. Это не наука и не фи­лософия, поскольку куда более упрощена и субъективна. Но здесь же и таится основная опасность: мы не понимаем, что же такое Россия сегодня. В какой стране мы живем? Кто нами правит? Кто мы? Вряд ли кто-то из вас назовет меня пессими­стом, если я скажу, что современное положение в Рос­сии — катастрофично. И катастрофично не только в материаль­ном плане — были времена и похуже (хотя вся пресловутая «национальная идея» сводится у народа к формулировке «вы­жить бы». «Пресловутая» — потому что я сторонник формули­ровки Соловьева: «Национальная идея — это не то, что думает о себе народ во времени, а то, что Бог замыслил о нем в веч­ности»). Почему же все попытки современных политиков вы­вести Россию из кризиса приводят лишь к осложнениям ситу­ации, подобно тому, как попавший в болото человек чем более прилагает усилий для освобождения, тем глубже погружается в смертоносную пучину? Ответ прост. Это тот ответ, который история преподносит нам раз за разом, тот ответ, на который не отвечают, а буквально вопиют все религии мира: МАТЕРИ­АЛЬНОЕ НЕ СТАВИТСЯ ВПЕРЕДИ ДУХОВНОГО!.. Ну не

ставят телегу впереди лошади! Только духовное — тот «камень», на котором строятся все прочие «надстройки». Убери его — и мы увязнем в болоте материального потребления. На первый взгляд это кажется банальной истиной? Тогда я вас спрошу: по­чему наши деды и прадеды поднимали страну из пепла после ужасающих войн, а мы живем так, словно какая-то невидимая война только что закончилась, но поднимать Россию никто и не собирается? У нас нет инвестиций, потому что нет и развиваю­щейся промышленности. За счет чего живет страна? За счет нефти и газа. Что производит? Молчание. Мы встали на гибель­ный путь потребления: ничего не производя, попросту тратим природные богатства. Мы не являемся «развивающейся стра­ной», мы просто «доедаем остатки». Сейчас уже даже школьни­кам понятно, что экономика должна быть не только рыночной (т.е. спекулятивной), но и плановой (особенно в госсекторе). Но для реализации этого надо прежде всего сместить саму «си­стему координат» нашего видения страны и происходящих со­бытий. Либо мы — хозяева на своей земле и заботимся о ней, улучшаем, строим, либо только «доедаем» и «доприватизируем». А что потом? Еще Маркс (как к нему ни относиться в осталь­ном, но экономист он был весьма неплохой) говорил, что в бу­дущем основным производственным ресурсом станут интеллект и знание. Но у нас «носители» и «генераторы» этих знаний ис­кусственно поставлены в такое положение, что заниматься этим не только финансово не выгодно, но и социально не престижно. Учителя, врачи, писатели, ученые, т.е. «носители знаний» — в общественном сознании безнадежно проигрывают биз­несменам, политикам и даже оргпреступности — «носителям денег». Правительство в первую очередь обязано заботиться о воспитании и образовании своих граждан. «Накор­мить — напоить — вымыть — спать уложить» без первого отно­сится в равной степени и к содержанию обитателей свинарника, и к любому скотному двору вообще. Говоря об «отсутствии идеологии», мы подразумеваем «культуру потребления», а дальше — кто во что горазд. Потом удивляемся: откуда столь­ко сект, наркомании, алкоголизма, тунеядства и преступности. Не буду говорить за всех, скажу лишь за себя. Я уже очень давно не чувствую себя защищенным государством. Практичес­ки все сферы жизнедеятельности, с которыми я сталкивался, будь то правоохранительные органы, медицинские или образо­вательные учреждения — одним словом, все, что выходило за рамки развлекательной или коммерческой сферы услуг, попро­сту нежизнеспособны. Почему? Нет чувства уважения к духов­

ному и интеллектуальному труду. И что куда страшнее: нет чувства «собственности» на свою Родину, нет ощущения «права на землю», ради которой готов работать, защищать и умереть. Не страна нужна, а деньги — вот ужасная правда массового со­знания. «Деньги-то мои, а страна... Черт ее знает, чья она сей­час...». И что же делать? «Хочешь изменить мир — измени себя». Нам надо менять психологию потребления, иначе мы погибнем и как страна и как нация. Правительству давно стоит осознать простую истину: Россия — это не «империя», не «многонацио­нальная страна», и уж тем более не стоит оскорблять народ презрительной кличкой «россияне». Рано нас «рассеивать», гос­пода! Мы давно лишились и имперского статуса и столь дорого обходившихся нам «собратьев», объявивших себя ныне «неза­висимыми государствами», потому что исчезла сама идея, объ­единяющая нас, а новой стоящие у власти лица предложить не в силах. Но почему-то по-прежнему в массовое сознание настой­чиво внедряется идея какого-то «коммунального» или «колхоз­ного» государства. Кого еще надо «отделить», чтобы Россия наконец стала называться Россией, а не «многонациональным» последствием коммунистического режима? Мне кажется, что тех политиков, которые уже давно утратили связь с действительно­стью и живут в каком-то своем, особом «государстве в государ­стве», со своими законами и морально-этическими нормами. Кто мне объяснит, почему у любой нации есть свои личные территории (у татар — Татарстан, у евреев — Израиль, даже у чукчей есть свой «округ»), и только территория России по-прежнему «общая»?! Мы уже наелись коммунистическими ком­муналками и колхозами до отвала, а у чиновников, растущих «корнями» из СССР, все еще постсоветская психология «комму­ны». Что же удивляются чиновники тому, что народ не хочет понимать их «благих намерений» по благоустройству «колхо­за»?! Да потому, что народ не хочет «колхоза»! Нет чувства соб­ственной земли — значит, нет и ее хозяина, ее защитника, ее ДОБРОВОЛЬНОГО работника. Все, как в советские времена: «нам создают иллюзию оплаты за работу в колхозе, мы создаем иллюзию работы». Но все давно переменилось! Еще раз повто­ряю, господа политики: Россия — не колхоз! Можно игнориро­вать меня, но нельзя игнорировать Достоевского, сказавшего: «Хозяин земли русской есть лишь один русский. Так было и всегда будет». Я уже заканчивал работу над этим романом, когда испытал настоящий шок, вынудивший меня сесть за это авторское послесловие. Бывший президент, а ныне второй чело­век в государстве — господин Путин, во всеуслышание провоз­

гласил на всю страну: «Россия для русских — говорят либо при­дурки, либо провокаторы». Особенно подчеркиваю, что это заявил человек, осуществляющий руководство страной. Остав­ляя «на потом» вопрос: «А для кого тогда?», смею напомнить, что фраза «Россия для русских» — это не надпись на стене крем­левского сортира, сделанная неизвестными хулиганами, а лозунг «всего-навсего» императора Александра Третьего, называемого в официальной истории «миротворцем». Также смею напомнить разделяющим мнение господина Путина политикам несколько фраз людей, которых, согласно этой позиции, также можно сме­ло отнести к «придуркам и провокаторам»: «Я готов написать на своем знамени — Россия для русских и по-русски, и поднять это знамя как можно выше» (генерал Скобелев), «Национализм во мне столь естественен, что никаким интернационализмом его из меня не вытравить» (Д. Менделеев), «Народ, не имеющий на­ционального самосознания,— есть навоз, на котором произрас­тают другие народы» («коллега» господина Путина — премьер-министр Столыпин). И, как вы понимаете, это лишь малая часть людей умных, честных и дальновидных. Ведь именно в том и была главная цель троцкистов: построить «колхоз», в котором на их благо будут трудиться миллионы одураченных людей! Подменить понятия, при которых тебе уже ничего не принадле­жит, и все твое — общее. Какая-то иезуитская психология, по которой человека уверяют, что все «его», а в любом конкретном случае он не имеет ничего... И не будет пользы от «реформ», пока народ не почувствует себя хозяином СВОЕЙ земли. И «на­циональную идею» невозможно найти по той простой причине, что основополагающее понятие в словосочетании — «нация», а не «идея». Если же «нация» подменяется понятием «населе­ние», лишенное земли и национального самосознания, то это уже называется несколько иначе: «идея многонационального на­селения». А раз нет нации, то нет и ее идеи. А идеи «общече­ловеческих ценностей» или «сладкие грезы капитализма» вряд ли способны повести за собой массы. Не много там «идеала». «Иезуиты» от демагогии тут же начнут вспоминать о «толеран­тности» к иным национальностям. Но что они имеют в виду? Чего боятся? Что за пошлые и жестокие мысли возникают в их воображении? Разве не согласятся татарин, еврей или казах с желанием русских тоже иметь СВОЮ землю? Или кто-то ду­мает, что тут же начнется межнациональная резня? На это и су­ществуют закон и правоохранительные органы. Да и вообще не стоит так гнусно думать о русском народе. Все же не стоит за­бывать, что мы—христиане, а потому носители высочайшей

морально-нравственной этики. И относиться к нам как к папу­асам-людоедам, могут лишь именно такие папуасы-людоеды, не вмещающие в сознание мысли, что есть люди, отличные от них по «кровожадной идеологии». А вот все наши национальные проблемы это может решить раз и навсегда. Пора кончать с под­меной понятий ради выгоды кучки банкиров и кучки закосте­нелых в «колхозно-коммунальном» понимании чиновников. Я имею право носить при себе паспорт, в котором написано, что я — русский! Я имею право владеть СВОЕЙ землей, политой кровью моих дедов и прадедов. И уж тем более я имею право называть эту землю СВОЕЙ, РУССКОЙ землей, а не «общей». С этими словами люди шли в бой, за эти слова их вырезали троцкисты, не думаю, что принесут они мне много счастья и те­перь... Но я готов (и буду!) отстаивать это свое право до смер­тного часа! «Коммуналка» всегда будет расселена и «приватизи­рована» (не отсюда ли и оскорбительное — «рассеяне»?). «Вавилон» и «глобализацию» в отдельно взятой стране не построить — доказано историей! По тому же образу и подобию пытались создать нечто похожее коммунисты, уничтожив наци­ональное самосознание и религиозную принадлежность. Не вы­шло. Неужели мы имеем дело с «попыткой № 2»?! Название сменилось, а суть осталась? «Новая экономическая политика» уже была при Советах, господа. Иногда мне кажется, что вся жуть бредовых идей мирового масштаба экспериментальным путем сначала «апробируется» на России. Не хватит?.. Для осо­бо «заматеревших» в социально-коммунистических идеях поли­тиков приведу следующую статистику: в Великобритании анг­личан (согласно последним данным) всего 65 процентов. Во Франции французов — чуть больше сорока (провансальцев, бре­тонцев и эльзасцев, соответственно, 20, 10 и 3,6, эти народности сильно различаются по языку и культуре), мусульман — 10 про­центов, евреев — 3,1, поляков 1,7 и т. д. Но никому и в голову не придет называть Англию и Францию «многонациональными» странами! Показательно, что эта «идеология общей земли» на­вязывается нам именно сверху, вопреки мнению подавляющего национального большинства России. А как известно по истори­ческим примерам, если правительство перестает понимать на­род, его нужды и устремления, это всегда кончается очень пло­хо. Либо для одних, либо для других. Вряд ли есть в России человек, не задававшийся вопросом: почему такая богатая стра­на, как Россия, так... бедна?! Почему век за веком процветает лишь кучка приближенных к власти чиновников, окруженных неожиданно обретшими «коммерческую гениальность» род­

ственниками?! Почему до сих пор актуальны слова Аполлона Майкова, написанные еще в 1870 году:

...Бездарных несколько семей, Путем богатства и поклонов, Владеют Родиной моей, Стоят превыше всех законов! Стеной стоят вокруг царя, Как мопсы, жадные и злые, И простодушно говорят: «Ведь только мы и есть Россия!»

«Правительству опять не повезло с народом?» Да разве посмел бы президент США сказать: «Америка для аме­риканцев — говорят либо придурки либо провокаторы»?! Что бы случилось с премьером Великобритании, позволь он от­пустить подобное высказывание в адрес англичан?! Прави­тельству очень повезло с народом! Слишком повезло! Любой другой народ не позволил бы так унижать себя, как это дела­ем мы. Увы, дело в нас, господа. Мы опять берем на себя страшный грех попустительства, разрешая так обращаться с собой и со своей страной. А потом нас вновь будут застав­лять «каяться» за похмелье на чужом пиру, обвиняя в лени, пьянстве и глупости. Интересный факт: практически нигде в мире нет такого понятия, как «садоводческое хозяйство». А посмотрите, как эти «ленивые и глупые» люди каждую вес­ну, как старательные муравьи, едут на эти жалкие глинистые шесть соток и выращивают там такое, что из Китая делегации ездят смотреть на это чудо! Почему? Это — СВОЯ земля. Те же китайцы говорят: вы даже не представляете, сколько среди вас «просвещенных»! В Японии, построив «город будущего», несколько домов отдали русским организациям художников и кинематографистов с условием бесплатного обучения опре­деленного процента японцев. А на изумленный вопрос о при­чинах такой «щедрости» ответили: «Мы задавали вопрос ком­пьютеру, и программа выдала данные, что будущее искусства мира — за Россией!» Я давно не задаю вопрос: «В чьих инте­ресах действует нынешнее правительство России», меня куда больше волнует усталая, безразличная, почти мертвецкая пас­сивность русского народа. Была раньше такая статья уголов­ного кодекса: «Неоказание помощи, явившееся причиной смерти». Боюсь, что девяносто процентов страны сейчас по­падает под моральную статью «Преступная пассивность, ве­дущая к гибели страны». Мы давно разделяем понятия «стра­

на» и «государство», но это в корне неправильно и влечет к... к нашей жизни. У людей исчезла главная составляющая жизнеспособности — воля. Обманутые не раз и не два, мы привыкли считать, что наш голос ни на что не влияет! Распа­лась целостность человеческого мироощущения. Раньше чело­век считал себя ответственным за все, что входило в круг его жизнедеятельности: семью, государство, идеологию, религию. Наши предки не делили свою жизнь на «христианскую», «се­мейную», «государственную», «развлекательную» — все это было единым мировоззрением христианина. Не так давно я с ужасом узнал о замышляемом «правительственными кру­гами» новом витке «приватизации». Все помнят последствия подобной аферы в девяностые годы, результаты которой мы будем пожинать еще многие десятилетия. А г-н Чубайс не так давно награжден уже нынешним правительством орденом «За заслуги перед ОТЕЧЕСТВОМ»! (Кстати: «г-н» не всегда озна­чает слово «господин»... К примеру, это сокращение может расшифровываться как «гражданин». Впрочем, кому как удоб­ней.) Но, невзирая на это, правительство вновь выставляет на торги почти ТЫСЯЧУ российских предприятий (под «кон­сультированием» тех же самых пресловутых иностранных банков). На этот раз объявлено, что доходы от этой «сделки» пойдут «на пополнение бюджета». Помилуйте: кто продает свой дом, чтобы купить валенки и бутерброд? Доходов эта сделка не принесет: «дыры» заткнут, потребуются новые де­ньги, а «корова», приносящая молоко, будет уже продана. Продается государственная (то есть наша с вами, народная собственность!) в частные руки. И не всегда владельцами этих предприятий будут даже граждане РФ. Дежавю. Почему это происходит? Мы разрешаем. Несколько лет назад в книге дья­кона Кураева я прочитал замечательную фразу, подводящую итог примерно тем же темам, что затрагиваю сейчас и я: «Я бы с радостью говорил сегодня проповеди против бунтов, вос­станий и погромов, но ведь их, к сожалению, нет!» Да, мы уже почти ни на что не реагируем, словно охладевший труп. Что нам нужно для того, чтобы «ожить»? Минин и Пожарский? «Электрошок» беды?! Пробуждение национального самосозна­ния? Я шокирую многих антисемитов и доморощенных «ру­софилов», но я настойчиво призываю изучать не только исто­рию и Новый Завет, но и Завет Ветхий, в первую очередь для того, чтобы учиться у еврейского народа воле к жизни, сохра­нению национального единства и отстаиванию прав на СВОЮ землю! Что же принять за основы идеологии, морали, чем ме­

рить все видимое вокруг? Этот вопрос может диктовать толь­ко навязанная «извне» идея толерантности и глобализации. Этот вопрос задают лишь те, из-за которых ныне и находится Россия в столь плачевном состоянии. Те, чьи «интересы» не попадают под рамки морали и нравственности, а потому их приходится «отстаивать демократическим путем»: «голубые», сектанты, банкиры и прочая, весьма малочисленная, но столь активная публика. Вся история, вся культура России стоят на надежнейшей платформе православия. Как мудры были наши деды, поднимая на свои знамена именно веру! Именно этим мерилом они понимали разность между добром и злом, вред­ным или полезным для них. И Россия проходила с честью и достоинством сквозь все мировые бури. Имея эту, данную Богом «точку отсчета» и «систему координат», они не позво­ляли обмануть себя, подменив понятия. Чем же еще мерить добро и зло? Есть ли мудрость выше этой? И неужели мы покажем себя глупее пращуров?! Что бы они сказали сейчас, глядя на нас, и что скажем мы им, когда придет нам час встре­титься?! «Мы не знали? Мы не изучали? Нас обманули?» За­хотят ли разделить тогда с нами предки тот горний мир, ко­торый они заслужили своей верой и своей кровью? Не исторгнут ли они нас из вечности и даже из истории? И что мы скажем своим детям и внукам?! Чему будем их учить?! Какое мерило дадим им для постижения мира, для различения добра и зла?! Кем мы их воспитаем?! Когда Сократа попроси­ли: «Научи жить добродетельно», он ответил: «А знаете ли вы, что такое добродетель?» Наши предки знали, а мы забыли. А ведь только отсутствие нормы, «точки отсчета» не дает воз­можности правильно оценивать происходящие события, по­нимать причинно-следственную связь, и... наступает «кризис». А счастье? Да-да, то самое, простое человеческое счастье? Раз­ве оно оценивается материальными благами? Они нужны и не­обходимы, но вопросы приоритетов нужно расставлять верно, иначе получится как в шутке Ильфа и Петрова: «Вот говори­ли: будет радио — будет счастье. Радио есть — счастья нет». «Реформаторы» всех времен и народов тупо и самоуверенно игнорировали такой основополагающий пласт народной жиз­ни, как духовность и вера, на котором в действительности и стоят все эти «экономические надстройки». Потому и народ с такой неприязнью относился к «ломанию дров» Петром Пер­вым, большевиками, реформаторами 90-х... Народ принимает (и исполняет) лишь те законы, которые соответствуют его по­ниманию справедливости и нравственности. Но и народу надо

быть очень внимательным к принятию и пониманию этих критериев. Недолго то счастье, которое живет посреди всеоб­щей беды и безнравственности. Сейчас над Россией тяготеет иго куда более страшное, нежели татарское или польское, иго духовной смуты. Свергнуть это иго куда тяжелее, ибо враг не виден, хотя он повсюду, и прежде всего — внутри нас. Это и без­верие, и пассивность, и уныние. Но если не выйти с ним на бой — кто выйдет за нас? Дело это — угодное Богу, а потому обречено на успех. Не стоит повторять ошибок «иуд» всех времен и народов, забывая, что духовное — важнее материаль­ного, ибо это ведет к предательству. Предательству своей стра­ны, веры, себя... Нет на свете идеи выше и достойнее право­славия... Это вера наших предков, наша вера. И не «территориальной империей» мы должны стать, а — «Империей духа»! Сообществом людей веры, с ясными критериями о доб­ре, зле и своем месте в этом мире. Никогда еще у России не было для этого такого удивительного шанса! И так будет! Я верю в это! Бог дал нам самое святое право: свободу выбора. И мы должны сделать этот выбор. С кем мы? Кто мы? Чего мы хо­тим? К чему мы стремимся?..

Романом «Обитель» я начинаю серию книг, в которых мне хотелось бы вновь затронуть некоторые вечные (и столь ак­туальные сегодня!) темы религии, философии и истории, ко­торые, как мне кажется, будут вам небезынтересны, ибо на­прямую затрагивают нашу сегодняшнюю жизнь. Я не пытаюсь создавать новые «библейские мифы», я только хочу напомнить о Библии и обратить на нее ваше внимание. Истории Библии, история Церкви и история России столь поучительны, что никакая фантазия не сумеет обучить доходчивее и мудрее. Я просто хочу напомнить о Библии и об истории, показывая, что все это уже было, и мы не сталкиваемся ни с чем новым. И мы можем делать выводы и выбор, основываясь на опыте прошлого. И нам осталось только выбрать, что строить — «территориальную империю» или «империю духа». Кто-то, возможно, посмеется, посчитав меня излишне самоуверен­ным, но... Я делаю, что могу. И пусть этого мало, но я искрен­не верю, что и один голос решает многое...

С уважением, Д. Б. Леонтьев

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА 1....................................................................................... 15

ГЛАВА 2....................................................................................... 29

ГЛАВА 2....................................................................................... 75

ГЛАВА 3....................................................................................... 91

ГЛАВА 4....................................................................................... 105

ГЛАВА 5....................................................................................... 162

ГЛАВА 6....................................................................................... 184

ГЛАВА 7................................................................................................ 209

ЭПИЛОГ....................................................................................... 226

ПРИЛОЖЕНИЕ,

которое само по себе могло бы стать увлекательней-

шим романом................................................................................... 231

ОТ АВТОРА, ИЛИ «ПРОТЕСТ ОДНОГО»....................................... 254

Дмитрий Леонтьев

ОБИТЕЛЬ

Корректор Т. П. Александрова Художник Н. А. Татарова

Оригинал-макет изготовлен ООО ИПП «Ладога»

Подписано в печать 26.11.2010. Формат 84 х 1081/32. Гарнитура Minion Pro. Печать офсетная. Бумага офсетная. Печ. л. 15,0 п. л. Тираж 500 экз. Зак. №

По вопросам приобретения и распространения обращаться по тел.: 8-921-956-04-68, 8-964-343-35-35

ISBN 978-5-986-35-04-5

9"785986"350455