"Взрыв" - читать интересную книгу автора (Дворкин Илья Львович)

ГЛАВА I

В управлении было шумно. Пробегали по коридорам разновозрастные сосредоточенные женщины с картонными папками в руках, расхаживали самоуверенные мужчины — все с одинаково обветренными, загорелыми лицами людей, работающих на воздухе.

И все вскользь, незаметно оглядывали Саньку, присматривались.

И он присматривался к этим людям, с которыми ему, возможно, придется работать долгие годы.

Люди были как люди — красивые и не очень, белобрысые и чернявые, высокие и коротышки, но Саньке казалось, что всех их объединяет одна общая черта — независимость, уверенность в себе.

Он стоял, прислонившись к стене в коридоре, напротив двери с надписью «Главный инженер».

Хозяина кабинета еще не было.

С отделом кадров все свои дела по оформлению на работу Балашов уладил еще несколько дней назад, и теперь делать ему было абсолютно нечего.

Оставалось только одно — ждать.

Наконец появился главный.

Он быстро вошел в кабинет — довольно высокий, не старый еще дядька, крепкий, с лысоватой небольшой головой, с массивным чуть приплюснутым носом и близко посаженными мрачноватыми глазами.

И сразу же вокруг него завертелась карусель — входили прорабы, требовали бульдозеры, экскаваторы, трубы, самосвалы; непрерывно звонил телефон, и по телефону опять же требовали, просили; звонил куда-то сам главный и тоже что-то требовал и просил, угрожал пожаловаться какому-то всемогущему Петру Петровичу.

Полный одноногий главбух приносил на подпись кипы разнокалиберных бумажек.

Из производственно-технического отдела тащили рулоны чертежей, синек, просили согласовать с телефонистами, кабельщиками, техническим надзором, с трестом зеленых насаждений.

И снова главный звонил, согласовывал, назначал комиссии.

Обескураженный, ошеломленный суетой, шумом, звонками, водоворотом самых разнообразных действий, Санька Балашов сидел в углу кабинета на краешке стула и чувствовал себя посторонним, ненужным и забытым.

Судя по всему, это был самый обычный, ординарный день, и Санька с изумлением и сочувствием наблюдал за главным, думал, какой же у него тяжелый хлеб, как он, наверное, выматывается за день и как же все это непохоже на прежние его, Санькины, представления о главном инженере управления, неторопливо и сановно работающем в тиши кабинета.

Примерно через час суета пошла на убыль.

Прорабы и мастера разъехались на свои участки,

Финансовые бумажки были подписаны.

Звонков стало меньше.

И главный обратил внимание на Саньку.

— Вы по какому вопросу? — спросил он.

Санька встал.

— Моя фамилия Балашов, меня к вам на работу направили, мастером, — ответил он.

Главный тоже поднялся из-за стола, улыбнулся и подошел к Саньке. Он сильно тряхнул ему руку и произнес целую речь:

— Знаю, знаю, очень рад познакомиться. Мне уже говорили о вас. Знаю, что сами попросились к нам. Одобряю. Работа у вас будет очень интересная и живая — только успевай поворачиваться. Не соскучитесь, уж это я вам обещаю, — главный усмехнулся. — Работать вы будете с бригадой Сергея Филимонова — человека очень опытного, знающего и самостоятельного. Пришли вы необычайно кстати — один из наших прорабов ушел на пенсию, и подземное строительство на новой водопроводной станции осталось без хозяина. Там вы и будете работать вместе с Филимоновым. Очень важно, чтобы вы сразу же нашли с ним общий язык. Это не просто, но необходимо, иначе ничего путного не выйдет. Участок у вас большой и сложный, многие работы уникальные, так что первые недели придется входить в курс дела, разбираться в чертежах и натуре. Чем раньше разберетесь, тем лучше. Но и торопиться не надо. Если будут вопросы — в любое время обращайтесь ко мне. Ну и к Филимонову, естественно, — он он там с самого начала, все знает, на монтаже трубопроводов собаку съел... Сразу скажу — придется вам нелегко. Чтобы руководить такими работами и таким бригадиром, как Филимонов, надо разбираться во всем досконально и знать дело не хуже его. Желательно лучше, а это трудно.

Главный снова улыбнулся, сжал Санькину руку повыше локтя и добавил:

— Вы меня извините за столь длинную лекцию, но поверьте: я вам искренне желаю удачи, хочу, чтоб из вас получился настоящий руководитель, и потому лучше уж сразу обо всем предупредить. Я вас не запугиваю, говорю о вещах реальных и для вас необходимых. Больше мы об этом, надеюсь, говорить не станем. А сейчас поедем на ваш участок, я познакомлю вас с бригадой и с объектом.

За все время этого монолога главного Санька не произнес ни слова, только слушал да иногда чуть заметно кивал головой.

Санька боялся. Боялся предстоящей встречи с людьми, которыми должен руководить, со взрослыми, опытными людьми, которые, конечно же, знали свое дело в десять раз лучше него.

У Саньки Балашова начиналась новая жизнь. Не понарошку. Всерьез.

Объект поразил Саньку прежде всего своими размерами.

Громадная, перепаханная тракторами, автомобилями, экскаваторами строительная площадка пересекалась траншеями, котлованами. Там и сям торчали недостроенные корпуса под ручищами башенных кранов, штабеля кирпича, досок, непонятные сложные детали монтажных узлов лежали под навесами, толпились многочисленные жилые вагончики и дощатые прорабки. И вместе с тем было довольно безлюдно.

Но размеры и сложность ошеломили и испугали Саньку.

— Неужели это все мне... одному надо будет... — пробормотал он.

Главный расхохотался:

— Испугались? Да-а, тут немудрено испугаться. Нет, брат Александр Константиныч, это не только ваше, вернее — наше. Мы тут только субподрядчики, только подземный монтаж трубопроводов и колодцев под задвижки делаем. Таких управлений, как наше, здесь больше десятка работает — несколько строительных, отделочники, монтажники, кабельщики самые разнообразные, механизаторы — черт ногу сломит. Вот кому потеть приходится, так это технадзору заказчика. За каждым ведь глаз нужен.

Они прошли в дальний угол стройплощадки к видному издали ярко-синему дощатому домику — прорабке.

Вокруг домика на штабелях досок, на трубах, просто на земле в самых живописных позах сидели и лежали рабочие в брезентовых робах и резиновых сапогах.

Они лениво приподнялись при появлении главного и Саньки, поздоровались.

Работали только двое пожилых рабочих — неторопливо затесывали длинные широкие доски — шпунт для крепления стенок траншей. Лицо главного стало медленно наливаться бурой краской.

— Где Филимонов? — спросил он.

Из прорабки показался громадный детина лет тридцати пяти, одетый в такую же робу, как и остальные, только поновее и почище.

Он был без шапки. Густые русые волосы спадали на широкий лоб, серые глаза глядели холодно и твердо, в полных, резко очерченных губах торчала потухшая папироса.

Филимонов был колоритен, статен и нетороплив.

— Перекуриваете? — зловещим тихим голосом спросил главный.

— Ага, перекуриваем, — спокойно ответил Филимонов.

— И давно?

— Давно. С утра.

Щека главного стала подергиваться.

— Ты что, Филимонов, издеваешься надо мной? — совсем уж тихо, почти шепотом спросил он и вдруг закричал: — Почему не работаете?! Почему не копаете?! Где экскаватор?!

И тогда Филимонов тоже закричал:

— Ага! Где экскаватор? Вот я тоже хочу знать, где он, куда вы его дели. Вся бригада загорает, а до конца месяца девять дней. Потом будем по две смены вкалывать, а уважаемое начальство будет над душой стоять и погонять — давай, давай! Это вы умеете — давай, давай! Это легче всего. А чего давать? Лопатами прикажете трехметровой глубины траншею рыть, да?!

— Погоди, не ори. Толком скажи: где экскаватор?

— Сторож говорит — вчера вечером пришел трейлер, погрузил нашу копалку — и тю-тю! — на профилактику увез. На три дня, говорит. А мы загораем, у нас солнечные ванны.

— Как на профилактику? — опешил главный. — Почему мне не сказали? Да что они, мерзавцы, ошалели — в конце месяца профилактику! А ты чего молчал? Почему с утра не позвонил?

— Десять раз вашему заместителю звонил, — буркнул Филимонов, — до вас попробуй дозвонись утром, двухкопеечных не хватит.

— Ну прохвосты, ну механизаторы, я им сейчас покажу! — пробормотал главный, повернулся так, что щебень брызнул из-под каблуков, и, забыв про Саньку, ринулся куда-то бежать.

И опять Санька почувствовал себя ненужным и забытым.

Он стоял под любопытно-ироничными взглядами рабочих, судорожно мял в руках кепку и не знал, куда деваться, что делать. Потом наконец решился, подошел к Филимонову, протянул руку.

— Здравствуйте, — сказал он, — меня зовут Са... это... Балашов Александр Константинович.

— Очень приятно. Филимонов Сергей Васильевич, — с достоинством ответил бригадир. — Вы по поводу пересечки кабеля?

— Нет. Я к вам мастером назначен. — Санька поглядел Филимонову прямо в глаза и отметил мгновенно вспыхнувший в них интерес.

— Вон оно что... Понятно. Мне говорили. Ну что ж, теперь мне полегче будет. Это хорошо. А то я и с чертежами, и с накладными, и с требованиями на материалы совсем упарился. С писаниной этой хоть писаря нанимай.

Саньке не понравился намек, но он промолчал.

Рабочие поднялись со своих мест, медленно окружили Саньку, разглядывали его. Он стал знакомиться, жать руки.

Филимонов подошел к двери прорабки:

— Ну что ж, заходите, милости прошу. Принимайте хозяйство.

Лицо у него было серьезное и немножко отчужденное.

— Заодно и выпишите несколько требований на склад, я пошлю людей, — сказал он.

Санька потоптался на месте, покраснел и тихо сказал:

— Вы знаете, я не умею. Я ни разу еще не выписывал. Вы мне покажите, пожалуйста, как это делается.

Филимонов внимательно поглядел на Саньку и вдруг улыбнулся во весь рот, улыбнулся не насмешливо, не обидно, а хорошо, по-доброму, и лицо его сразу стало совсем молодым, даже чуть мальчишеским, и очень симпатичным.

— Ну, это невелико искусство. Это вы мигом. Наверно, посложней вещи делали. — Он кивнул на Санькин институтский значок, так называемый поплавок. — Я вам все расскажу, вы спрашивайте, не стесняйтесь, И ребята, если что, помогут. — Он обернулся к рабочим.

Те тоже заулыбались, закивали головами.

— Большое спасибо, — сказал Санька.

Он вынул сигареты, и сразу двое ребят протянули спички, он немного растерялся, не зная, у кого взять, и снова покраснел, потом решился, взял у одного, прикурил.

Он заметил, как Филимонов переглянулся с рабочими, подмигнул кому-то.

И опять же это было совсем не обидно, а даже как-то ласково.

И на Саньку вдруг накатило неудержимое веселье. Губы его сами собой расползлись, он обернулся, поправил очки и вдруг рассмеялся. Ни с того ни с сего. И все тоже рассмеялись.

Они стояли — Филимонов и Санька в центре, бригада вокруг них — и смеялись.

На душе у Саньки было прекрасно. И все страхи его казались теперь далекими, нелепыми и смешными.

Он вдруг разглядел, что один рабочий, плотный, могучий, краснощекий, вовсе не мужчина, а женщина, и это показалось ему очень забавным, и он рассмеялся еще громче.

И женщина поняла это и тоже засмеялась.

Так начался первый Санькин рабочий день в роли инженера, руководителя, командира производства (выражаясь словами начальника отдела кадров, ужасно серьезного, сухого дядьки).

А через несколько дней в бригаде появился еще один новый человек — первый, которого Санька в роли начальника принял на работу.

Новый был странный человек, неуместный. Землекоп! Глупость какая-то. Невозможно было в это поверить.

Ему бы учителем быть — в самый раз. Сельским учителем.

Дешевый бумажный костюм — серенький в полоску, тщательно выглаженный. Круглые старомодные очки в стальной оправе. Сухое нервное лицо. Тело поджарое и легкое. И совсем неожиданно здоровенные рабочие башмаки из самых дешевых, зашнурованные электрическим проводом. Казалось странным, как у него хватает сил таскать эти утюги на тощих ногах...

Новый пришел в прорабку во время обеда.

— Здравствуйте, — тихо сказал он.

Бригада перестала жевать. На минуту затихла гулкая перестрелка «козлятников».

— Здравствуйте, коли не шутите, — ответил Филимонов.

Человек стоял в проеме двери. Свет обтекал его сзади, выделяя резкий, будто вырезанный из темной жести силуэт.

«Принесла кого-то нелегкая, — подумал Филимонов, — черт его знает, может, новый кто из управления. Физиономия что-то незнакомая».

Но тут же он разглядел в руках незнакомца небольшой узелок. Смешной такой ушастый узелок в красных цветочках. Человек держал его за уши, как зайца.

«Нет, — решил Филимонов, — это не начальство».

— Кто таков будешь? — спросил он.

— Я назначен к вам в бригаду, товарищи. На должность землекопа, — сказал человек и, помолчав, добавил: — Согласно штатному расписанию.

Снова стало тихо. Снова перестали жевать.

Бригада в упор разглядывала нового, и ей, бригаде, было смешно и немножко странно, как это управляющий, мужик с понятием, взял такого хилого пожилого человека землекопом.

Кто-то присвистнул озадаченно.

А Зинка Морохина, баба здоровенная и языкатая, хлопнула себя по могучим ляжкам и заорала:

— Ну, ребяты, теперь живем! К завтрему ж триста процентов ка-а-ак влупим с новым-то товарищем! Вот же ж насмешил, фитюля, трах-тара-рах-бах!

Новый переложил узелок из руки в руку, шагнул к Зинке и тихим своим голосом сказал:

— Вы меня извините, но очень стыдно ругаться. Особенно женщине. Понимаете, товарищ, это ужасно стыдно. Это совсем неженственно.

И Зинка при гробовой тишине и недоумении бригады начала вдруг заливаться густым, даже каким-то синюшным румянцем.

Нельзя сказать, чтобы Зинку никогда не пытались укорять. Но делалось это обычно раздраженно или зло людьми, задетыми ею, а тут...

От неожиданности этих тихих слов челюсть у Зинки отвалилась, и такое изумление было на ее лице, что новый смущенно улыбнулся и совсем уж ее доконал.

— Да я так... Если я вас обидел своим замечанием... Вы не переживайте, пожалуйста, — забормотал он.

— Ах ты... ах ты, гнида... — только и смогла выдавить Зинка и вылетела из прорабки.

И тут же грохнул хохот.

Филимонов просто стонал от смеха и, сгребая слезы со щек своей невероятной ручищей, приговаривал:

— Неженственно, а? Братцы! Он Зинку чуть не забидел, а?

И при каждой фразе вновь взрывался хохот.

— Ну ты, брат, даешь! — расслабленно сказал Филимонов, когда все изнемогли от смеха и немного утихли. — Ну, даешь. Ты в театре, случаем, не работал?

— Нет. В театре не пришлось, — ответил новый и поглядел на бригадира с таким странным выражением, что тот сразу нахмурился и уже совсем серьезно сказал:

— Идите на склад, получите спецовку и резиновые сапоги. В траншее вода. Если, конечно, товарищ мастер не возражает.

Филимонов обернулся к тихо сидевшему за своим столом Балашову. Тот поспешно кивнул.

Новый повернулся и зашагал прочь, осторожно перешагивая журавлиными ногами лужи, держа на отлете свой узелок.

А вся бригада столпилась у двери и глядела ему вслед.

— Во, чудила! — сказал кто-то.

Так появился в бригаде Травкин, Божий Одуванчик, Смерть Кащея. Иногда прозвища эти усекались, и тогда к нему обращались попроще: Одуванчик, Кащей, Божий. На все эти имена Травкин охотно отзывался — совершенно безотказный, обязательный человек.

В бригаде были еще два старика, но тех Филимонов «на землю» не ставил. Тут и молодой не всякий потянет.

Старики тюкали топорами. Хоть плотников по штату и не полагалось бригаде, но плотничья работа всегда находилась.

Они затесывали шпунт, сколачивали немудреную опалубку, визирки, что-нибудь не спеша перетаскивали. Да еще ворчали, как все старики на свете. Какая, мол, у нынешних служба. За машинами крохи подбирают. Одно название — землекопы. То ли дело раньше...

В общем, старики копошились, и слава богу.

Но с Травкиным вышло иначе. На следующее утро, когда Филимонов, вздыхая и украдкой поглядывая на нового, думал, какое б ему дать дело, чтобы этот чудак в первый же день не надорвал себе пуп, вскочила Зинка.

— А што, бригадир, давай нам этого красавца в отвал трубу глиной засыпать. Работа как раз по ему, не пыльная, трах... — начала и вдруг осеклась Зинка.

И сама необыкновенно удивилась, оглядела всех недоумевающими глазами.

В прорабке стало тихо.

Филимонов нахмурился. Уж он-то знал, что она предлагает. Трудней ничего пока в бригаде не было. На засыпке вкалывали трое: два могучих парняги, дружки — демобилизованные Мишка и Паша, да Зинка, которой за пятнадцать лет работы лопатой всякое дело было в игрушку. Но для любого нового человека, будь он хоть из железа, такая работенка без привычки кончится или позором, или чем похуже, если человек поупрямей.

Все это Филимонов знал. И ему стало жаль Травкина.

Но он был еще и бригадир и не имел права залезать в карман бригаде — брать еще одного малосильного, от которого вместо толку — пшик.

Наряд выписывался общий на всех. Сколько бригада кубов земли выкопает, сколько метров труб уложит — столько и получит.

Зинка стояла подбоченясь и глядела на Филимонова в упор. Украдкой косила и на молчавшего Балашова.

— Ну и стерва ты, Зинка, — негромко сказал Филимонов.

— Ага! — подтвердила Зинка и ухмыльнулась.

Бригада одевалась. Наматывали портянки, влезали в сапоги, в робы.

«Да ну его к чертовой матери, — подумал Филимонов. — Кто он мне? Буду я еще себе голову крутить. Завтра сам сбежит как миленький — и лады. Возись тут с ним — в землекопы его, вишь, понесло, жидконогого. Другой работы не сыскал».

И, сплюнув, вслух сказал:

— Пойдете, Травкин, с Морохиной. Дело простое — бери глину на лопату и кидай в траншею.

— Большое вам спасибо, — ответил Травкин.

— Ну, пока не за что, — смутился Филимонов.

А бригада отворачивалась, гнула головы — прятала усмешки.

Одна Зинка ржала откровенно — рот до ушей.

Бульдозер там работать не мог. Экскаватор тоже. Даже «Беларусь». Кучи глины желтели меж деревьев, и экскаватору негде было размахнуться своей загребущей клешней.

Не дай бог деревце обдерешь! Эти деятели из паркового управления такой хай подымут — не обрадуешься.

Придется трясти мошной и машинисту, и мастеру, и бригадиру — платить штраф садовникам. Потому и засыпа́ли траншею вручную.

— Давай, товарищ! Давай, красавец! — покрикивала Зинка. — Это тебе не в конторе портки протирать.

Глина была плотная и жирная. Работали специальными треугольными лопатами, очень тяжелыми. Зато они хорошо вонзались в глину.

Как ни странно, Травкин взялся за лопату умело. И бросать стал не суетясь — тяжеловатыми, размеренными движениями.

Мишка и Паша поглядывали на старика сочувственно.

Они-то знали, что в первый день только поначалу не очень трудно. А к обеду уже и рук не поднять, не то что лопату.

Солнце карабкалось по небу все выше.

Стало припекать.

Зинка уже не покрикивала. Сама здорово взмокла.

Работала она как машина.

Подошло время обеда. В прорабке Филимонов поглядывал на Зинку, но она хмуро отворачивалась. Травкин не пришел. Он обедал в отвале.

— Как он? — спросил Филимонов. Мишка с Пашей усмехнулись.

— Ну и старикан, — только и сказали они да покрутили головами.

Из всего этого бригадир сделал вывод, что Травкин сдаваться не пожелал. И Филимонову стало интересно. Он решил выбрать время, поглядеть, что у того получается. Не верилось что-то бригадиру в чудеса. Глаз у него был наметанный, а тут...

Филимонов пришел к отвалу часа за полтора до конца смены, остановился за штабелем труб и отыскал взглядом Травкина.

Глаза у Филимонова полезли на лоб, и он грузно опустился на трубы.

Раздетый до пояса Травкин кидал глину равномерно и даже чуть небрежно. Он был поразителен — Травкин. Он был так тощ, что виднелись все самые малые связочки и кости, обтянутые смуглой кожей.

Вот он стоит, опустив лопату после броска, — скелет скелетом. Но вот — глядите! Он подцепляет здоровенный пласт жирной глины и несет его на лопате — где скелет? Мышцы, как жесткие тонкие веревки в частых тугих узлах, сплошь оплетают его тело, кажется, вот-вот прорвут тонкую кожу. И весь он, Травкин, в этот миг как свитый из стальных прядей натянутый трос.

Мишка, Паша и Зинка рядом с ним сдобные и рыхлые. Мышцы их нелепо велики и толсты. На них неловко глядеть — зачем человеку столько мяса? У них тоже ни жиринки, но мышцы, мышцы! Огромные, будто пустотелые, — зачем они?

Трое лоснятся потом. Зинкина майка — хоть выжимай.

А Травкин сух и матов, как ящерица. Знай себе машет неторопливо лопатой.

— Вот так Божий Одуванчик, — изумленно пробормотал Филимонов, и ему вдруг стало неловко оттого, что он такой большой и неэкономный.

Травкин вошел в бригаду на равных. И все равно жизнь его была плохая. Будто и среди людей живет, а на деле — один как перст.

Зинка и две ее закадычные подружки никак не могли простить Травкину тихой его вежливости, виноватой улыбки, безропотности, а главное — непохожести.

У Зинки и ее подружек была нелегкая жизнь. Хлебнули они всякого. Еще девчонками из разоренных войной, голодных деревень подались они на опухших ногах в город. Истощенные, робкие, не имеющие никакой специальности, они сразу же стали делать непосильную мужскую работу. Среди мужиков.

А те чаще всего были грубые, с цепкими лапами, любители потискать — изголодавшиеся за войну по женщинам.

И для того чтобы выстоять, надо было самим стать зубастыми, колючими.

И они стали.

Они налились силой. Единственным их бесценным богатством было здоровье. Они получили его щедрой мерой в наследство от поколений тяжелоногих, кряжистых людей.

Они были крестьянские дети с кирпичным румянцем и природной рабочей ухваткой. Это спасло их в те полуголодные годы. Они работали так, что трещали хребты. Маялись в общежитии за ситцевыми занавесками — по четыре семьи в одной комнате.

Потом стало легче.

Получили новенькие квартиры — строителям в первую очередь, по справедливости.

Теперь у них было все — мужья, дети, дом. И самое главное — независимость.

Они стали сильными. Могли при случае послать подальше любого. И наплевать им было — свой ли это брат рабочий, мастер или сам главный инженер.

«Дальше траншеи не пошлют, меньше лопаты не дадут», — говорили они.

Теперь на земляные работы женщин не брали. Но и старых не увольняли. Куда ж их прогонишь, если они ветеранши, если они по пятнадцать — двадцать лет вкалывают на одном месте на совесть, получше любого. И никому, даже мужьям своим, не позволяли они себе указывать. А тут — на тебе — появляется какая-то фитюля и позорит перед всей бригадой.

— Неженственно! Ты бы, сверчок, с наше хлебнул, поглядела б я на тебя, — орала Зинка своим подружкам, и те согласно и возмущенно поджимали губы, собирали их оборочками. — Очки, вишь, напялил и туда же — учить лезет, поповская рожа, угодничек!

Но, странное дело, где-то в глубине души Зинка чувствовала, да и подружки ее тоже, что тут дело темное — неизвестно еще, кому довелось «хлебать» больше — Травкину или им.

Потому что если человек всю жизнь где-нибудь протирал штаны за канцелярский хлеб, у него не может быть ни такой сноровки, ни такого дубленого, будто из проволоки свитого тела.

Но от понимания этого Зинка ничуть не смягчалась к Травкину. Она смеялась над Травкиным, прятала его сапоги, лопату, подсыпала в чай соль, завязывала узлом брюки — «сухари» делала. Она дразнила его надоедливо и неловко, как пятиклассница.

А Травкин только улыбался молча и снисходительно да покачивал головой.

— Проказница вы, Зина, — сказал он ей однажды, и Зинка чуть не задохнулась от ярости.

Застыв на месте, она часто открывала рот, как плотва на кукане. У нее не было слов, так она разъярилась.

Но, несмотря на злость, на громогласные заявления, что она плевать хотела на этого Божьего Одуванчика, Зинка почти перестала ругаться.

Сама себе удивлялась, ненавидела за это Травкина еще лютее, но не поворачивался у нее иной раз язык, и все тут.

— Теперь захочешь потравить и спотыкаешься, как та кобыла на булыге, — жаловалась Зинка подружкам.

Бригада держала нейтралитет.

Многие морщились от Зинкиных выходок и визга, другим нравились ее проделки.

А Филимонов хмурился. Но сердился он не на Зинку, а на Травкина.

«Чего он, ей-богу, великомученика из себя строит? Отбрил бы ее разок как мужик, и все дела. А то, понимаешь, тю-тю-тю, сю-сю-сю! Тьфу, пропасть! Ему плюй в глаза, а он — божья роса! Может, сектант какой?»

Однажды он прямо спросил Травкина:

— Слушай, Божий, чего ты землекопом-то вкалываешь? Или другого дела не знаешь?

И получил не менее прямой ответ.

— Знаю, — ответил Травкин, — но мне нравится землекопом. Я привык. А самое главное, я хорошо себя чувствую. Понимаешь, я отлично себя чувствую и проживу долго.

— Ишь ты! Вон об чем заботу имеешь. — Филимонов удивленно вытаращился. Такая предусмотрительность потрясла его. — Ишь ты! Это точно, протянешь, ты как ремень сыромятный. Но ты ж не всегда работягой был?

— Нет, не всегда. Но уже давно. Так жизнь сложилась, — Травкин усмехнулся, — меня не спросила. А потом привык! Раньше я всегда болел, хилый был, хворый, теперь здоров и втянулся в это дело. Я хочу прожить долго, мне надо. — Травкин говорил тихо, неторопливо, будто сам с собой. — У меня большой кусок жизни пропал.

— Вот оно что! — только и сказал Филимонов, покачал понимающе головой и отошел.

Лезть в душу человеку он не собирался. Не сектант — и прекрасно.

В тот день вся бригада работала в одном месте, грузила песок.

До прорабки было далеко, и потому обедать решили тут же всухомятку.

После еды клонило ко сну. На горячем, сыпучем песке лежать было удобно и приятно. Многие задремали.

Зинка, по обыкновению, начала вязаться к Травкину:

— Ты, слышь, Кащей, ты мужик или баба?

— Да вроде мужик, — улыбался Травкин.

— Во-во! Слыхали? Он сам сомневается!

Она помолчала. Потом придумала, что сказать:

— Какой ты мужик, коли меня, бабу, боишься?

— А я вас не боюсь. Зачем же мне вас бояться, Зина? — удивился Травкин.

— Не боишься?

— Нет.

— А вот счас поглядим, какой ты герой!

— Не надо, Зина, — тихо попросил Травкин.

— Ага! Боишься, боишься!

Травкин отвернулся.

Зинка подбежала к подружкам, что-то им зашептала. Те захихикали.

— Правильно, бабы? А? Давай проверим! — громко сказала Зинка.

В голосе ее послышалось колебание. Она сама заметила это и разозлилась.

Втроем они направились к Травкину. Он лежал на спине и глядел на них, улыбаясь.

— Не надо, Зина, — снова попросил он.

— Боишься, боишься! — Зинка захлопала в ладоши.

Потом вдруг резко метнулась к Травкину, навалилась на него грузным, большим телом. Травкин забился под ней. Подбежали две подружки, тоже навалились.

Травкин бешено вырывался. В эту минуту показался Филимонов. Когда он разглядел, что происходит, то вскрикнул и побежал большими прыжками.

— Сейчас же... а ну, оставьте его! — во весь голос гаркнул он.

Зинкины подружки воровато оглянулись и сразу брызнули в стороны. Зинка недовольно сморщилась и медленно пересела на песок.

И мгновенно, как брошенный тугой пружиной, вскочил Травкин.

Зинка взглянула ему в глаза и побелела. Впервые в жизни она так испугалась — до онемения, до пронзительного холода под сердцем.

И на всю жизнь запомнила она лицо Травкина и его трясущиеся руки, что-то ищущие в песке. Он схватил то, что попалось первым, — лопату. Филимонов не успел на какое-то мгновение. Лопата взметнулась вверх и обрушилась на Зинку.

Видно, был у нее все-таки ангел-хранитель на небе, потому что лопата пришлась не острым краем, а плашмя. Плотно, с чмокающим звуком, она опустилась на широкую, обтянутую майкой Зинкину спину.

Хрясь! И черенок сломался.

И в тот же миг Филимонов прыгнул и подхватил Травкина на руки, оторвал от земли и потащил в сторону. А тот вырывался, царапал ему шею.

— Я человек! Я человек, — хрипел он, — а меня вот она... эта... Надо мной нельзя... нельзя издеваться... над человеком.

Филимонов укачивал его, как ребенка, и все говорил, говорил какие-то ласковые, добрые, торопливые слова. И Травкин постепенно утих, обмяк и только негромко всхлипывал время от времени.

А на песке в голос ревела Зинка. Крупные слезы горохом скатывались по ее красным щекам, губы распустились и припухли. И сквозь плач, нараспев, она без конца повторяла и повторяла одно и то же:

— Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая... Я ж шутя... не злобы ж ради. Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая...