"Предательство в Неаполе" - читать интересную книгу автора (Гриффитс Нил)

СМЕРТЬ

Мы с синьорой Мальдини сидим перед телевизором по крайней мере с полчаса. Будто смотрим серию послематчевых пенальти в финале Кубка мира по футболу между Англией и Италией: взгляды пристальные, лица насупленные, сосредоточенные. Камеры переводят объективы с Алессандро на обвиняемых, потом на Сонино, сидящего в глубине белой комнаты, в тюремной робе, руки в наручниках. Не знаю, кто у них там, на ТВ, отвечает за изображение, но на Сонино камера задерживается. Фигура одинокая, выразительная. Чем-то похож на киношного узника, эдакий сильно стилизованный голливудский образ или, может, даже точнее, убийца в камере смертников, описанный Фрэнсисом Бэконом: в нем безжизненность потустороннего мира, которая одновременно выдает его внутреннее состояние. Несмотря на обилие иных сюжетов, предлагаемых переполненным залом суда, где девять молодых людей доведены до отчаяния ожиданием решения своей судьбы, одиночество Сонино в белой комнате — самый зрелищный кадр.

Алессандро что-то читает по бумажке. Слов я не понимаю, а выражение его лица ни о чем не говорит. Обвиняемые, однако, возбуждены до крайности. Меньше всех нервничает Саварезе. Он выискивает глазами кого-то в зале суда, сжимая и разжимая пальцы рук, ухватившихся за прутья клетки. Ему хочется, чтобы все это поскорее кончилось. Так близко и отчетливо я его еще не видел. На сестру свою он похож мало. Нет в его облике мягкости Джованны. И в отличие от близнецов Саварезе осмотрителен: мужчина, а не мальчик. Он не особенно симпатичен, но природная проницательность, так покорившая Алессандро, различима на его лице. От этого Саварезе выглядит более порядочным гражданином, чем остальные. Это подразумевает наличие здравого рассудка. Скорее расчетливость, нежели слепую жадность. Уж не это ли ненавидит Сонино в Саварезе — врожденную широту натуры, превосходящую его собственное мифотворчество и упование на харизму?

Время от времени я поворачиваюсь к синьоре Мальдини со словами: «Что происходит?» Та не отрывается от телеэкрана. Никак не пойму, почему ее так интересует это дело. В данный момент, очевидно, телевизор смотрят все неаполитанцы. Если о расследовании взахлеб кричат газеты, а судебный процесс передают по телевизору вживую, значит, оно того стоит. Встаю, иду в спальню и выхожу на балкончик. Семейство напротив, как и мы, не отрывает глаз от экрана. Возвращаюсь и сажусь на свое место. Алессандро говорит уже больше часа. Замечаю, как синьора Мальдини слегка подалась вперед. Камера скользит по лицам за решеткой. Голос Алессандро звучит напыщенно. Не читает ли он приговор? Как мне кажется, я смогу понять слова «не виновен» по-итальянски. А вот насчет «виновен» я не уверен. Считаю как бы само собой разумеющимся, что в ход пойдут именно эти термины. Жаль, вчера не спросил Алессандро. Теперь камера показывает его. У него в руках лист бумаги. Судья обращается к суду, не удостоив подсудимых даже мимолетным взглядом. Это хорошо. Синьора Мальдини вытянулась в струнку и прикрыла руками рот. Она даже слегка отвернулась от телевизора, словно в стремлении не пропустить ни единой мелочи, обращая к динамикам то ухо, что слышит получше. И ведь надо же: я делаюто же самое и ни бельмеса не понимаю. Жду реакции зрителей — каким бы ни был приговор. Я слегка раздосадован, что сам не могу быть в зале, хотя страсти на галерее для публики готовы вспыхнуть всегда. Семьи заключенных еще не появлялись на экране. Думаю, их покажут, когда вынесут приговор. Интересно, здесь ли Джованна?

После очередного спича синьора Мальдини ахает, вскакивает и бежит на кухню, гортанно причитая: «Madonna mia, mama mia!» — а затем разражается длинной молитвенной тирадой на итальянском, понять которую я не в силах. Приговор вынесен, и синьоре Мальдини он показался ужасным. Но что это? Сонино встает со стула и, шаркая скованными ногами, пропадает из кадра. Когда же камера наконец обращается к обвиняемым, я ничего не вижу, кроме толпы. Алессандро уже покинул зал суда.

— Что произошло? — спрашиваю я, отлично понимая, что чуда не произойдет и синьора Мальдини не заговорит вдруг по-английски. Впрочем, неаполитанский язык жестов чего-то да стоит. Она подпирает костяшками пальцев подбородок, потом рывком выбрасывает их вперед с горделивым и надменным презрением, произнося всего два слова: «Savarese innocente».[68]

Момент потрясающий. Жест ее полон глубокого смысла: вызывающе надменный и в то же время преисполненный мщения, да и фраза произнесена с такой сильной иронией, как будто слово «innocente» означает непоправимую вину.

Стало быть, Саварезе выходит на свободу. Не знаю, что и сказать. Я щурюсь, пытаясь ввести полученные данные в уравнение, будто прежде я и думать не думал о таком исходе. Только я-то знаю, что это значит. Вытащить отсюда Джованну означает, что уехать мы должны вместе. И как можно скорее. Еще некоторое время я остаюсь перед телевизором, чтобы убедиться, будут ли все арестованные освобождены прямо в зале суда — и тут же вырвутся на улицы в объятия своих родственников. Однако картинка переходит из зала суда в студию, где разворачивается дискуссия. Единственное слово, какое я понимаю, — это «drammatico».[69] Тут вы правы, говорю я себе.

Синьора Мальдини возвращается с кухни и небрежно ставит на стол чашку с кофе. Настроение ее не улучшилось. Но по крайней мере я знаю, на чьей она стороне, или, точнее, догадываюсь, что она не на стороне Саварезе: на деле же старушка может верить в торжество правосудия или поддерживать Сонино. Только теперь это для меня не имеет значения. Я решаю, звонить мне или не звонить Луизе. Звоню: занято. Выжидаю пять минут, снова звоню: занято. Синьора Мальдини внимательно наблюдает за мной. Еще раз пытаюсь дозвониться до Луизы и, когда вновь оказывается занято, собираюсь уходить. Голова, того и гляди, лопнет от натуги. Предупреждение Луизы гвоздем сидит в мозгу, но я не обращаю на него внимания. Что-то влечет меня из дома. И только когда я выхожу из здания, то понимаю, в чем дело. Джованна может появиться в любую минуту, и времени у нас будет очень мало. К ее приезду я должен быть готов.

Покидать переулок я не решаюсь. Не хочу торчать у всех на виду. Просто прислоняюсь к стене. Незачем оглядываться по сторонам: она приедет, и спустя секунды нас уже не будет, мы вольемся в поток транспорта и направимся вон из города. Я уже сообразил, что нам делать. Поезд — до Парижа, «Евростар» — до Лондона. Потом мне предстоит убедить паспортный контроль, что Джованна моя жена или подружка, что на нее напали и отняли все, что она хочет попасть домой, разве можно ее винить: «Посмотрите, что эти звери с ней сделали!» Надеюсь, мне поверят. Если же нет, то придется вернуться в Париж и придумать новую легенду. По крайней мере Джованна вырвется из Неаполя.

«Веспа» притормаживает — и я в седле. Обнимаю девчонку за талию. Лихо катим среди пешеходов, виляя, как слаломисты. Удивляет то, что мы не привлекаем внимания. Ведем себя точь-в-точь как другие молодые пары, рвущиеся умчаться куда-то: порыв вызван горячностью юных сердец, а вовсе не обстоятел ьствам и.

Тормозим у винодельни. Слезаем с «веспы» и стоим друг против друга на клочке утоптанной земли. Только-только перевалило за полдень. Солнце прямо над нами, слепящий белый диск, широко раскинувший свои лучи. Ссадины на лице Джованны заживают. Вновь заметна становится мягкость и плавность линий. В ее возрасте организм восстанавливается быстро, скоро она будет выглядеть как прежде. Что же я скажу на паспортном контроле?

Встреча наша коротка. Ей нужно ехать обратно. Вечеринка. В честь освобождения ее братьев. Я ей помогу? Да. Когда? Завтра, потом послезавтра. Потом — в пятницу. Дальше — не знаю. Надо подумать. Думаю я о Луизе. Не может она остаться с Алессандро, но предпочтет быть со мной. Скоро мы будем в безопасности, уверяю я Джованну и кладу руки ей на плечи. Она смотрит мне в лицо и тянется поцеловать меня. Наши губы встречаются. Я не отстраняюсь сразу. Чувствую ее готовность уступить мне. Скольжу губами по ее щеке, покрытой корочкой запекшейся крови. Вот трещинка. Джованна вырывается. Стоим, глядя друг другу в глаза. Мне виден и ощутим страх Джованны, переменчивый и глубокий. Она чувствует его физически, он проходит волной по ее телу. И я чувствую его — кожей, руками, губами. Близость обращает наш страх в желание. Оно представляется единственным разумным действием среди окружающего нас хаоса. Джованна, не сводя с меня глаз, берется за нижний край своей белой футболки. Делает это решительно, готовая стащить с себя одежду. Я хватаю ее за руки.

— Нам надо возвращаться.

Она смотрит на меня исподлобья, руки ее теребят и мнут край футболки. Я беру ее за руку. Теперь мой черед вести ее через виноградник.

Вернувшись домой, звоню Луизе сообщить, что скоро она избавится от меня. Та в слезы, кричит, что я не могу бросить ее, что жалеет о своих словах. Я отвечаю, что хочу ее видеть, прямо сейчас.

— Ты не можешь… Джим, не заставляй меня. Прошу.

— Когда Алессандро приходит домой?

— Не знаю. Позже. Сказал, что мы вместе идем ужинать, и просил позвонить тебе. Я боюсь, Джим.

— Я сейчас приду, — говорю я и вешаю трубку.

По лестнице бегу, перескакивая через три ступеньки. Одержимость Джованны передалась мне и превратилась в одержимость похоти. Я должен видеть Луизу, обладать ею. Бегу по улице Санта-Мария-ла-Нуова. Мне трудно дышать, пот катит градом. Ловлю такси. Хорошо бы водителем оказался Массимо, чтобы можно было снова поделиться своими несчастьями. Чувствую себя шизофреником. Я люблю Луизу, но должен помочь Джованне. Меня разрывают надвое любовь и ответственность. Одно чувство — невольное, другое — необходимое. Называю адрес Луизы. Такси резко берет влево и летит по узкой улочке.

Луиза впускает меня. Не знаю почему, но я разочарован тем, что она не голая. Луиза ведет меня наверх, в небольшую комнату для гостей с односпальной кроватью.

Я говорю с нетерпением:

— Снимай с себя все.

Луиза смотрит мне прямо в глаза. Я повторяю:

— Сними с себя все.

Одежда падает на пол. Я валю ее на постель, раздвигаю ее ноги и погружаюсь лицом в промежность. Луиза жалобно зовет меня по имени. Я встаю и раздеваюсь. Луиза приподнимается и берет мой член в рот. Теперь она впадает в безрассудное отчаяние. У меня все обрывается внутри.

Луиза отшатывается:

— Теперь что ты хочешь от меня?

Я не знаю. Молча переворачиваю Луизу и вхожу в нее сзади. Она выгибается, стонет. Понимаю, что долго я в этой позе не продержусь. Но мне все равно. Мне нужна только разрядка. Вовсе не наслаждение. Я кончаю и не чувствую ничего. Мои желания неосуществимы — остаться в Неаполе и быть любовником Луизы. Исчезнуть для Алессандро. Потом стать ее мужем. Жить с ней здесь и в Сорренто. И долго-долго жить счастливо под этим горячим солнцем среди лимонных рощ, бандитов на «веспах» и гангстеров.

— Луиза, я тебя люблю, — говорю я печально.

Она стоит передо мной, скрестив руки на груди.

— Ты мне очень-очень дорог.

— Но ты не любишь меня.

— Это что-нибудь изменило бы?

— Я бы чувствовал, что любим.

— Ты любим.

Мне становится еще хуже, потому что это ничего не меняет и, уж во всяком случае, не очень-то я этому верю.

— Я должен идти. Надо кое-что устроить.

— Что устроить?

— Увезти отсюда Джованну.

— Я могу чем-то помочь? — вяло спрашивает Луиза.

— Да. Деньги на билеты до Парижа, а потом до Лондона. И еще немного. Я даже придумал, как провезти ее и Англию.

— Когда нужны деньги?

— Не знаю… завтра. Сейчас, когда брат вышел из тюрьмы, она в отчаянии.

— Ты собираешься увидеться с нами позже? — спрашивает Луиза.

— Не знаю.

— Пожалуйста, ради меня. Ты оставляешь меня одну, помни.

Это взятка, от которой я не в силах отказаться. Соглашаюсь, но добавляю:

— А почему ты не бежишь с нами? Ты ведь знаешь, что этого я и хочу.

Луиза смотрит на меня и качает головой:

— Я его не оставлю, Джим. Я его люблю.

Чувствую себя глупеньким, бестолковым, наивным. Конечно же, не уйдет она от Алессандро из-за меня. Стою и молчу целую минуту, осознавая наступившую определенность. Мое молчание задевает Луизу. Ей не хочется, чтобы перед ней разыгрывалась трагедия. Не нужен ей парад моих чувств. До сих пор Луиза ловко обходила их стороной или, во всяком случае, делала вид, что все это часть нашей игры. Любовь как составная часть похоти. Луиза жмет мне руку выше локтя и говорит:

— Ты меня с ума сводишь.

На какое-то мгновение мы забываем об измене и опасности, мы просто пара, страдающая от несоответствия чувств, и при этом мы оба понимаем: наше чувство умрет, если мы не будем испытывать адекватных эмоций. Впрочем, смысла в этом нет, потому что мы окружены изменой и опасностями, а Луиза замужем, так что долго нам и не протянуть, какие бы чувства нами ни владели.

— Луиза, я не передумаю, ни сейчас, ни завтра, ни в Лондоне.

— Но ты ведь вернешься ко мне? — Луиза дразнит меня, проверяя, крепко ли она меня держит. И я понимаю, что это единственная игра, доступная ей.

Надежды мои рухнули основательно.

— На кой черт я тебе сдался, Луиза? Говоришь, что не уйдешь от него, и тут же желаешь знать, вернусь ли я к тебе. Сейчас не время для идиотских игр, люди в беде. Я в беде. Скажи, что тебе от меня нужно?

Луиза бросается на постель, плачет.

— Я не знаю! Не знаю. Не знаю, — безнадежно повторяет она.

Я не знаю, что говорить. Пожалуй, сейчас Луиза совсем не понимает, что творит. Любая перемена в ней, вызванная моим появлением, была попыткой куда-то пристроиться, определить, что она чувствует, испытывая гнев, холодность, отстраненность, протест, желание… всего понемногу.

Луиза указательными пальцами смахивает слезинки с ресниц — похоже на то, как «дворники» смахивают с ветрового стекла капельки дождя.

— Джим, пожалуйста, уходи. Со мной все будет в порядке. Он может вернуться в любую минуту.

Луиза выдавливает жалкое подобие улыбки. Безысходной и печальной, в надежде убедить меня, что с ней все хорошо и что в данный момент она прекрасно может обойтись без меня. Ей не хочется, чтоб нас тут застукали вдвоем. С этим ей не справиться.

Я заставляю ее подтвердить обещанное.

— Вечером мы увидимся, и завтра я достану деньги. Все пройдет великолепно. Я обещаю. — Лиза начинает одеваться, повернувшись ко мне спиной.

Я ухожу, с трудом сдерживаясь, чтобы не повернуть обратно. Выйдя на дорогу, я успеваю немного удалиться от дома, когда появляется машина Алессандро — лоснящаяся, с затемненными стеклами, зловещая. Я вжимаюсь в белую штукатурку стены и молюсь, чтобы меня не узнали: так, чей-то силуэт на ярком фоне. Машина плавно поворачивает на подъездную дорожку.

Мы сидим за ужином, из Алессандро энергия бьет ключом. В его настроении какое-то сумасшедшее исступление. Я, кажется, опять для него лучший друг. Луиза сидит тихо, улыбкой поощряя мужа, но мыслями она далеко. Ресторан полон. Молодой официант успел уже раз десять украдкой бросить взгляд на Луизу. А на Алессандро смотрят все остальные посетители. Так всегда бывает по окончании большого процесса.

— Я крупная знаменитость, — говорит Алессандро. — Как кинозвезда.

Он останавливает на мне свой пронзительный взгляд. Не улыбайся он так радушно, я бы счел этот взгляд недобрым. Лучше не обращать внимания. Выбора у меня нет.

Алессандро словно и не слышит моего вопроса об исходе судебного разбирательства, пока мы не заканчиваем с первым блюдом и он не заказывает следующее, что, как и раньше, требует его отлучки на кухню.

— У него хорошее настроение, — произношу я полувопросительно.

— Я уже говорила вчера: для него это большая игра, — вяло отвечает Луиза. — Завтра мы сможем увидеться?

Я киваю.

— В кафе. Я приду прямо из колледжа. В двенадцать часов. Принесу деньги. Жаль, ты меня с собой не возьмешь.

В это время Алессандро возвращается с кухни. У меня живот подвело и сердце заколотилось.

— Ты же знаешь, что я чувствую, — говорю я.

Алессандро садится и смотрит на Луизу, на меня, понимая, что чему-то помешал. Выражение лица его не меняется, но большие руки нервно дергаются. Потом он поворачивается ко мне и благодарит меня за то, что я доставил его жене большую радость и что, когда я уеду, она очень опечалится: одного мужа ей отныне будет недостаточно…

Мы с Луизой допускаем первую ошибку: не смотрим друг на друга. Промашка невелика, но, уверен, Алессандро и из этого сделает вывод. Он улыбается самому себе, взгляд его, обращенный куда-то внутрь, колюч и холоден.

Луиза нарушает молчание:

— Расскажи Джиму о процессе. Ему до смерти хочется узнать, почему обвиняемых выпустили.

Алессандро посмотрел на меня.

— Мы решили не доверять показаниям Сонино.

Вот так — легко и просто.

— Вы расстроены? — спрашиваю.

— Лучше освободить их сейчас, чем если бы апелляционный суд опротестовал приговор.

— Но сами-то вы считаете, что они виновны?

— Разумеется. Но мое мнение несущественно. Я судья. Обвинитель… это его дело доказывать суду, что они виновны.

Напоминаю ему о нашем первом разговоре в этом ресторане, когда он заявил, что должен добиться истины, а не просто судебной правоты. Алессандро должен быть доволен.

На лицо его вновь вернулась мертвенная улыбка. Он нагнулся вперед, протянул через стол свои сильные грубые руки и схватил меня за запястья.

— Джим, я должен быть доволен виной. Виной. — Помолчав, Алессандро сильнее сжал пальцы на моих запястьях. — Невиновность… среди нас нет ни одного невиновного.

Когда от хватки его мне сделалось больно, он резко отпрянул. От этого движения его стул, встав на задние ножки, зашатался. Алессандро удалось удержаться только благодаря расторопному официанту, подтолкнувшему его вперед, да Луизе, цепко ухватившей его за плечо. Алессандро вышел из себя: мимолетная утрата контроля повергла его в замешательство. И винит он в этом меня. Видимо, я тоже отравляю ему жизнь.

Он смотрит мне прямо в глаза:

— На сестру Саварезе совершено нападение.

Глаз я не отвожу, но в горле застрял ком. Только сейчас я окончательно понял, какой маленький город Неаполь.

— Дело рук ее ухажера, — продолжает Алессандро, — очень смелый молодой человек.

Не надо быть ясновидящим, чтобы удостовериться, кого он считает ухажером. Алессандро получает от этого какое-то извращенное удовольствие. Взгляд его тяжел и проницателен. Ему хочется видеть мою реакцию на его слова. Я смотрю на Луизу. Рядом с мужем, особенно когда он в таком настроении, она похожа на маленькую девочку.

Стараясь не выдать волнения, спрашиваю:

— От кого вы узнали об этом?

Алессандро смеется. Его забавляет юридическая форма вопроса и то, что я мог подумать о схватке с ним на равных.

— От адвокатов ее брата, — сообщает он.

— И что же они сказали? — продолжаю я, давая ясно понять, что принимаю правила игры.

— Ухажер этот — загадочный тип, — холодно отвечает он, сопровождая слова коротким смешком.

— В самом деле? — ехидничаю я.

Алессандро это не нравится. Он резко фыркает.

— Но его отыщут. В Неаполе не так много глупцов.

Кое-что мне становится совершенно ясно. Близость Алессандро к каморре измеряется не тем, что они сидят рядом в зале суда, а тем, что одинаково чтут неаполитанский кодекс поведения. Похоже, прежде всего ты неаполитанец, а уж потом — преступник или судья. Я даже не уверен, что Алессандро это до конца осознает: он, быть может, такая же жертва, как и Джованна. Некоторое время я сочувственно смотрю на него, но затем догадываюсь, что все эти связи используются против меня.

Решаю прорваться сквозь кодексы.

— Мы с вами оба знаем, что ее избил кто-то из ее же родных. Зачем делать вид, что все обстоит как-то иначе?

— Джим, я вам говорю то, что знаю. — Алессандро отпивает немного вина. — Важнее другое: вы-то откуда узнали?

Смотрю на Луизу. Выражение ее лица предостерегающее: не лезь.

— Я, Алессандро, знаю, потому что она мне рассказала. И теперь я попробую ей помочь. А вы поможете мне. — Все это я заявляю невозмутимо, не отводя взгляда от его маленьких глаз. Стараюсь упростить для него принятие морального обязательства.

Руки складываются ладонями в молитвенном жесте, который сопровождается легким покачиванием головы. Я подвергаюсь порицанию. Захочет ли он что-то сказать, захочет ли помочь? Сейчас ему сказать больше нечего.

Алессандро обращается к Луизе:

— Что ты думаешь?

Луиза молчит. Она понимает: не о Джованне речь, разговор идет обо мне и о ней. Говорит откровенно:

— По-моему, мы должны им помочь.

— Помочь Джованне Саварезе или помочь Джиму? Мы сможем помочь только одному.

Проходит несколько томительных секунд, прежде чем слова Алессандро доходят до сознания. Это выбор, предложенный Луизе. Я первым открываю рот.

— Простите, Алессандро… — говорю я, не веря своим ушам.

Рука его резко бьет по столу, а сам он кричит:

— Silènzio!

Все в ресторане подскочили на стульях, и воцарилась тишина.

— Алессандро, — шепчет Луиза, — что ты делаешь?

— Я спрашиваю тебя. Тебе выбирать…

— Ни за что, — твердо отвечает она. — Ты ведешь себя глупо. Успокойся.

Алессандро вытягивает перед собой руки, будто дает знак адвокату: помолчите минуточку. Потом расправляет широкие плечи и глубоко вздыхает.

— Джим, вы спали с моей женой, нет? Вы мой друг. Скажите же мне, что делать.

Не знаю, что говорить. Не слишком уверен, что понял, о чем меня спрашивают. Спал ли я с его женой? Друг ли я ему? Он что, в самом деле хочет получить некий совет, как поступить?

— Джим? — повторяет Алессандро. — Ответьте мне…

Оскорблять его ложью нельзя, это без вопросов. У него за спиной годы и годы свидетельских показаний, лица, заполняющие зал суда, лживые, полулживые, полуправдивые заверения, увертки и отпирательства: истина, если она еще не ясна ему, тут же станет очевидной, стоит мне рот открыть.

Так что, не говоря ни слова, я складываю руки ладонями вместе в молитвенном жесте и слегка покачиваю ими. Этим я хочу сказать: «Если я тебе друг, то не спрашивай, трахал ли я твою жену».

Может, это и по-неаполитански, только я не неаполитанец. И что-то подсказывает мне, что я сделал очень большую ошибку.

Алессандро откидывается на спинку стула и бросает через плечо куда-то в глубь ресторана:

— Limoncello, per favore.[70]

Затем, повернувшись, смотрит прямо на меня. Маленькие его глаза, всегда блестящие, обратились в два тугих серых шарика.

— А вы, Джим, глупый человек.

Перед нами ставят на столик холодное как лед лимонное мороженое. Алессандро резко встает.

— Луиза! — бросает он жене.

Та, поднимаясь, пытается что-то мне сказать, но Алессандро хватает ее за руку. Я вскакиваю, опрокидывая стул. Хочется вырвать Луизу из рук мужа, но я держу руки по бокам и не свожу с него презрительного взгляда. Жестом Алессандро отмахивается от меня и отпускает Луизу.

Рукопожатия на прощание я не жду. Понимаю, что дружбе нашей Алессандро положил конец и больше мы с ним видеться не будем.

Все же протягиваю руку. Он ее не замечает. Луиза берет мою руку в свою, и я сжимаю ее пальцы. Таким доступным нам способом мы пытаемся сказать друг другу: мы должны встретиться, должны… это еще не конец. Луиза вырывает руку.

Та же картина — папа, дочка и ухажер. Нам с Луизой только что со всем непререкаемым родительским авторитетом было велено не сметь больше встречаться. На этот раз я понимаю: окончательно. Бестолковый бунт влюбленных юнцов тут не поможет. Мы не бестолковые юнцы. К тому же не настолько меня и любят-то. Из нас троих мне выпадает самая маленькая доля. В дверях Луиза оборачивается. Взгляд ее подтверждает мои предположения. Во мне волной вздымается одиночество, страх, отчаяние — я с трудом сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало.

Из бессонного забытья меня выдергивает звонок телефона, переливчатая трель выводит из оцепенения, в каком я пребываю, уставившись широко раскрытыми глазами в непроглядную темень комнаты. Ночная жара так давит, что сквозь нее приходится пробиваться, вставая с постели. Я весь в поту. Телефон звонит не умолкая. В темноте не сразу нахожу ориентир: в слабом отсвете луны проступает высокая оконная рама. Выбираюсь из комнаты и наугад иду по коридору. Нащупываю телефонную трубку. Луиза.

— Джим. Послушай меня. Ты должен уехать.

— Что случилось?.. — слетает у меня с языка.

— Как бы ты ни был связан с нами, с Алессандро, — больше этого нет. Все кончилось.

Мне требуется время, чтобы вникнуть в смысл ее слов, и постепенно колесики у меня в мозгу начинают крутиться слаженно.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. В машине он только про нас с тобой и говорил. Я думала, что он промолчит, что имени твоего никогда больше не произнесет. А он как с цепи сорвался. Я его таким никогда не видела.

— Что он сказал?

— Ничего. В том-то и дело. Ему наплевать, что я думаю. Ему, похоже, наплевать на то, что в самом деле произошло. Трудно даже понять, что он об этом думает. Тут что-то другое. Тут что-то другое…

— Что?

— Не знаю, я не знаю. Как будто кто-то как-то подорвал его репутацию. Может, он помог бы тебе. И вот…

— Что — и вот?

— Мы переспали…

— Ты же сказала, что на самом деле он так не думает.

— Я сказала, что ему, похоже, наплевать на то, что произошло. Это другое. Хуже.

Я начал понимать. Что-то мешает Алессандро довериться своему инстинкту — утвердиться в решении, прежде чем вынести приговор.

— Я собираюсь завтра принести тебе деньги.

Только я хотел спросить, где мы встретимся, задать еще сотню вопросов, как слышу в трубке голос Алессандро, зовущего Луизу, — и телефон умолк. «Господи, Господи, Господи», — бормочу я сквозь стиснутые зубы.

Уставившись в пол, тупо смотрю на расползающийся по нему прямоугольник тусклого света пробуждающейся зари. Часы мои рядом на стуле. Если хорошенько сосредоточиться, то можно мысленным усилием замедлить скорость секундной стрелки — настолько, что каждый ее скачок растягивается на полный вдох-выдох и дыхание становится таким неспешным, что, того и гляди, скользнешь мимо сна и угодишь прямо к смерти в лапы. Беспомощность измотала меня. Сколько часов прошло после телефонного разговора, а у меня в сознании до сих пор образ прелестной Луизы — эдакое кино в ярких красках, полное солнца и радости. Хочется, чтобы эти картинки обернулись реальностью, и ужас потери занозой сидит в мозгу. Хочется, чтобы кино чудом ожило, как сказала бы моя мама, чтобы мир перестроился и закрутился в нужном направлении. Но грезы о Луизе в моих объятиях — любящей, счастливой — одолевают, только пока я нахожусь в забытьи. С приближением утра я засыпаю крепко и без снов.

Лоренцо Саварезе стоит посреди моей комнаты. На краю прямоугольника солнечного света, косо пролегающего через пол. Это не сон. Я сажусь и забиваюсь в самый угол кровати, руки по локоть ушли в мягкий матрац. Хочется влипнуть в стену и исчезнуть в ней. Мне страшно. Я сейчас умру?

Саварезе недвижим, пристально смотрит на меня сверху вниз. Изучает. Лицо у него полнее, чем мне запомнилось. Узнаю глаза Джованны. Темно-карие и ласковые, это не глаза убийцы. Вид у него не устрашающий. Не такой противоестественно пугающий, как у Сонино. Тот не стоял бы там, разглядывая меня ласковыми глазами. Лоренцо в темном костюме, в черной рубашке. Руки держит в карманах.

— Что вам нужно? — спрашиваю я.

Ответа нет. Как будто звук моего голоса не потревожил тишину.

Как он попал сюда, как миновал синьору Мальдини? Я взглянул на дверь спальни. Закрыта. Не слышно ни телевизора, ни радио, ни разговоров синьоры Мальдини по телефону. Сколько времени? Мои часы показывают: семь двадцать.

Еще раз говорю:

— Что вам нужно?

Ничего.

Ничего.

Под простыней я голый. Одежда брошена на спинку стула. В такой ситуации хочется быть одетым. Саварезе ни на миг не сводит с меня взгляда.

Ничего не приходит в голову, и я повторяю:

— Что вам нужно? — Только на этот раз добавляю: — Turista, — и указываю на себя.

Мы оба понимаем, как это смешно. Опять предвидение. Никакой я больше не долбаный турист. Уж сколько недель как не турист. Называть себя так — значит признаваться, что я жалкий трус. У него на лице ни один мускул не дрогнул, и я понимаю, что как раз это он и думает. С другой стороны, ему точно известно, кто я такой и чем занимаюсь. Саварезе сюда не затем пришел, чтобы мы получше узнали друг друга. Он пришел действовать. Никакие мои обещания его не интересуют. Молить о пощаде, ссылаясь на особые обстоятельства, не приходится. Жалость у каморры не в ходу. Могу что угодно делать — это никак не отразится на ходе его мыслей. Наверное, люди много раз умоляли его подарить им жизнь, и Саварезе оставался глухим к их мольбам: в его деле места чувствам нет. С другой стороны, сейчас им есть место: ведь речь идет о его сестре.

И тут меня озарило. Вот зачем он здесь, вот отчего я еще жив, а не убит. Саварезе не может разобраться в ситуации. Где-то в глубине души он понимает, что сестре надо позволить идти своей дорогой. Сомневаюсь, что ему это приходит в голову, но, как бы ни был робок его внутренний голос, сбивающий его с обычной непреклонной решимости, он говорит Саварезе, что не слишком честно убить парня, который хочет помочь его сестре. То ли дело месть, которую он теперь, после двух лет тюрьмы, после предательства Сонино, должен осуществить. Это все ему ясно и необходимо. Ему необходимо. Но не его сестре. Не это ли Алессандро имел в виду, когда говорил о неоспоримой проницательности Лоренцо?

На поиски ответов времени у меня нет: в ту же секунду Саварезе бросается через комнату, выхватывает из кармана пистолет и с размаху бьет меня по голове. Лицо у него напряжено. Движения решительны и точны. Удар внезапный и сокрушающий. Белый свет боли разливается в голове. На миг я становлюсь тысячей белых простыней, трепещущих на ветру.

Лицо синьоры Мальдини прямо надо мной. Большим пальцем она поднимает мое веко — думает, что я мертв. Где-то далеко-далеко слышу ее голос: «Mamma mia, a morto, morto».[71]

Не могу пошевелиться. Все тело разбито. Во рту вкус крови. Легкие будто отбиты напрочь. Боль отнимает все силы. Хочется пошевелиться. Отчаянно пытаюсь, собравшись, поднять руку, притронуться к голове, к ране. Насколько она серьезна? На ощупь она воспринимается как… масляная краска с влипшими в нее волосками. А на самом деле… порванная плоть, запекшаяся кровь, мои смятые волосы. От боли я содрогнулся. Ору благим матом. Взгляд падает на руку. На кончике каждого пальца блестит красный кружок.

Что-то тычется мне в губы. Синьора Мальдини подносит стакан. Вливает в меня коньяк. По капельке. Она бормочет что-то, но, силясь понять ее, я забываю, что же со мной произошло. Помню Саварезе. Помню, как меня ударили. Но меня интересует: что дальше-то? Что все это означает?

С помощью синьоры Мальдини подползаю к краю кровати. Боль чудовищная, но в голове проясняется. Ясно, что мне нужно делать. Смываться. Уезжать сейчас же. Не уеду — убьют. Мне дан шанс, и я должен им воспользоваться. Саварезе дает мне шанс. Я собирался помочь его сестре, и он предоставляет мне последнюю возможность спастись. Такова сделка. Снисходительность за доброту: благородство моих побуждений ставится на кон против его инстинкта убивать.

Меня тошнит. Что-то жидкое рвется из желудка. Голова свешивается с кровати, и все течет изо рта на пол. Синьора Мальдини отскакивает. Я не двигаюсь, ничего не замечаю, не приношу извинений. Просто даю желудку сжаться и освободиться от содержимого. Затем сажусь.

Синьора Мальдини уходит и возвращается с газетами. Расстилает их на полу у меня между ног. На одной странице — снимки обвиняемых. Саварезе, как всегда, слева вверху — вожак. Отрываю ногу от пола и ставлю пятку в эти изображения и в свою блевотину. Теплая жижа просачивается сквозь бумагу. Когда я убираю ногу, лица становятся одной неразличимой серой массой.

Поднимаю взгляд на синьору Мальдини.

— Спасибо. — Пытаюсь встать, она подает руку для опоры. Я голый, но мне плевать. Говорю: — Ванная.

Старушка по-прежнему держит меня за руку, едва ощутимо сжимает ее, пока я медленно выбираюсь из комнаты. Только в дверях понимаю, что один глаз у меня не видит, и едва не падаю вперед. Спасибо, синьора Мальдини вцепляется в меня сзади. Я выпрямляюсь, опираюсь о дверной косяк.

Оказавшись в ванной, хватаюсь за раковину и разглядываю себя в зеркале. Лицо смахивает на картину Пикассо. Человеческие черты проглядывают, но место, куда меня ударили, стало плоскостью, под углом отходящей ото лба: кубистское дополнение к обыкновенному во всех иных отношениях лицу. Как будто у меня срезали часть лба и приклеили на голове чуть повыше. И все это жутко пламенеет.

Левая глазница черная, вся заплыла и залита кровью. Одна сторона лица покрыта потеками запекшейся розоватой крови. Хочется заплакать, но боль и вызванный ею всплеск адреналина останавливают меня. Плакать хочется, потому что я едва узнаю себя. Плакать хочется, потому что я оказался бессилен противостоять решению Саварезе хорошенько мне врезать. Плакать хочется, потому что от брови до волос пролегла страшная рана. Плакать хочется, потому что я не в силах защитить себя, когда пистолетная рукоятка способна запросто раскроить мне череп.

Бережно подношу руку к голове, но зеркальное отражение и заплывший глаз не позволяют правильно рассчитать движения. От напряжения голова идет кругом. Часто и неглубоко дыша, ощупываю рану. Боль нестерпимая, и я падаю в обморок. Придя в себя, переворачиваюсь и уповаю, что через некоторое время в руках у меня достанет силы, чтобы снова встать на ноги. Едва не теряю сознание. С меня хватит. Пускаю холодную воду и осторожно обмываю лицо, не трогая его левой верхней части. Потом наполняю раковину тепловатой водой. Надо очистить рану и обеззаразить ее. Зову синьору Мальдини, прошу дать мне коньяку. Она приносит целую бутылку.

Окунаю голову в воду. Даже не знаю, как я выдержал: боль адская. Вода мутнеет от крови. Я весь подбираюсь, прижимаюсь животом к раковине, рукой вцепляюсь в ее край. Теперь коньяк. Дотягиваюсь до бутылки. Прикидываю, где начало раны на голове, и лью. Секунду не чувствую ничего, а потом валюсь с ног. Такое впечатление, что тело пополам разрубили топором, вошедшим в мою рану, как в простую отметину, сделанную для нанесения основного удара. Ору. Синьора Мальдини рядом со мной стоит на коленях. Опираюсь на ее руку. Постепенно жгучая боль стихает, и мне удается сесть на унитаз. Темные капли коньяка стекают на грудь, на ноги. Заплывший глаз дергается и сжимается глубоко в глазнице. Синьора Мальдини направляется обратно к двери. Интересно, как она объясняет то, что произошло? Старушка не видела, как я вернулся ночью, так что, вероятно, думает, что это случилось вчера. Может, я напился и упал? Или меня ограбили? Не вижу смысла пускаться в объяснения. Что бы она подумала, если бы знала? Лоренцо Саварезе у нее в квартире. В данный момент мне нужны поддержка и сочувствие, а не страх и порицание. Я слабо улыбаюсь. Старушка закрывает дверь, а я начинаю плакать. Сижу, выпрямив спину, на унитазе, упершись руками в стены, чтобы не упасть. Я не знаю, что делать. Я перепуган и хочу, чтобы все кончилось. Просто хочу, чтобы все кончилось.

Медленно одеваюсь, двигаясь с осторожностью, потому что стоит только дернуться, как начинает кружиться голова. Так и кажется, будто у меня в мозгах полно крови и стоит мне шевельнуться, как она заполнит весь череп. Кровь стоит даже в глотке. Глотать трудно. Не знаю почему. Даже когда удается, тут же нападает приступ кашля, который приносит мерзкий привкус тошноты. Это еще хуже крови.

Когда я покидаю свою комнату, синьора Мальдини сидит за круглым столом и курит. Волосы у нее сбиты набекрень, но я вижу, что она встревожена. Синьора поднимает на меня глаза, рассматривает рану, которая уже промыта, очищена от спутанных волос и засохшей крови. Похоже на ожог: бело-розовая плоть сходит на нет вокруг неровного рубца, где кожа еще не срослась. На рубце образуется тонкая пленка коросты. Похоже на результат сильного столкновения на дороге, как если бы я со всей силы треснулся головой о руль машины.

Знаю, что нужно как-то объяснить все синьоре Мальдини. Однако единственное, что она сможет понять с моих слов, — это перечень имен: судья, его жена, убийцы, родственники убийц — в сопровождении языка жестов с идиотским описанием нападения. Я знаю, что я хочу сказать: если я не уйду, меня убьют.

Сажусь напротив старушки, беру сигарету. Первую за последние десять лет. Закуриваю, делаю затяжку. Меня тошнит, голова идет кругом, однако в то же время мне становится легче, боль притупляется.

Докуриваю сигарету и решаю позвонить Луизе. Алессандро, полагаю я, на работе. Никто не отвечает. Снова сажусь. Нервно барабаню зажигалкой синьоры Мальдини по столу. Мне нужно выйти на улицу. Нет сил сидеть здесь и ждать неизвестно чего. Предупреждение мне было дано. Никто и не подумает повторить его ради забавы. В данный момент я в безопасности, как никогда. Смотрю, есть ли у меня монетки, чтобы позвонить Луизе из телефона-автомата.

Оказавшись на залитой солнцем улице Санта-Мария-ла-Нуова, я вдруг понимаю, что у меня нет ни плана, ни цели: знаю только то, что сегодня отбываю восвояси. Быстро поднимаюсь по улице Санта-Чьяра до площади Беллини. Официанты и официантки выносят столики и стулья, сооружают плотные тенты. Хочется остановиться, съесть что-нибудь, но я продолжаю шагать. Направляюсь на Санта-Мария-ди-Константинополи. Надеюсь, что вот-вот объявится Джованна и убедится, что я не в состоянии ей помочь, однако я почти уверен, что она сама получила такое же предупреждение и, следовательно, понимает, что мы разбиты в пух и прах. Я должен уехать, она должна остаться.

Останавливаюсь у телефона, звоню Луизе. По-прежнему никто не отвечает. Начинаю беспокоиться. Где она может быть? Не случилось ли с ней чего? Может, достает обещанные деньги? Теперь это — бессмысленный риск. На билет домой у меня вполне хватит, лишних мне не нужно. С другой стороны, если она достанет денег, то, быть может, сумеет передать их Джованне. Быть может, хватит и на то, чтобы начать новую жизнь. Луиза может даже дать Джованне мой адрес, отправить ее ко мне. Оказывается, меня сильно занимает и тревожит судьба Джованны. Я оставляю ее одну, хотя и обещал помочь. От этой мысли появляется новый приступ тошноты. Пришлось встать и опереться о стену. Оставлять Джованну одну мне не хочется, но меня убьют, если я стану помогать ей. Жить она будет. Есть способы получше, при которых мы оба остаемся в живых. От этого мне становится легче: логика неопровержимая. Снова ищу телефон и звоню Луизе.

Трубку берет Алессандро:

— Pronto.

Я молчу.

Алессандро повторяет:

— Pronto.

В голове у меня стучит.

— Это Джим. Хочу попрощаться с Луизой. — Очень стараюсь говорить уверенно, четко, но дрожь в моем голосе красноречивее произносимых слов.

— Вы сегодня уезжаете? — холодно спрашивает Алессандро.

По-моему, я допустил ошибку. Алессандро не может отказать мне, зато теперь ему известно, что я уезжаю. Чем меньше ему известно, тем лучше. Волнение мое сразу улеглось, когда я услышал, как трубку на том конце провода положили на что-то твердое. А затем я услышал бесцветный голос Луизы:

— Прощай, Джим. Приятно было повидаться. Возвращайся домой целым и невредимым. Не забудь бросить прощальный взгляд на Караваджо, я знаю, как сильно ты его любишь.

Телефон умолк. Мозг мой лихорадочно расшифровывает ее послание. В Неаполе всего два Караваджо: один в Каподимонте, другой в ее личной часовне. «Жди меня там», — говорит Луиза. Она все еще считает, что должна передать мне деньги.

Наверное, я должен перезвонить и сказать ей, что в этом нет нужды? Но это будет означать, что больше мы не увидимся. Прикидываю, чем я рискую. Где был Алессандро, пока мы разговаривали? Ясно, он не собирался позволять нам прощаться наедине, в интимной обстановке. Стоял, должно быть, рядом с женой. Что, по его мнению, мы говорили друг другу? Алессандро слишком сообразителен, чтобы принять за чистую монету слова Луизы о моей любви к Караваджо. Не помню, известно ли ему о часовне. Может ли он выследить нас? Это ничто в сравнении с тем, как лупит пистолетом по башке Лоренцо Саварезе.

Решаю вернуться на квартиру, собрать вещи и дожидаться Луизу у часовни. Не хочу, чтобы она пришла и не застала меня.

А вдруг Луиза наконец решилась уйти от Апессандро и намерена вернуться в Лондон вместе со мной? Я понимаю, что она всего лишь собирается передать мне деньги, но… Чего на свете не бывает? Со вчерашнего дня многое переменилось, а накануне Луиза еще не была вполне уверена в том, чего хочет. Мысли эти придают сил. Сердце бешено бьется. Вернуться мы сможем тем же способом, какой я приберег для Джованны: поездом в Рим, ночным — в Париж, потом в Лондон. Своего рода медовый месяц. Нелепые фантазии! Я громко хохочу, и прохожие недоуменно пялятся на меня, но отворачиваются, едва рассмотрев мое лицо. Я для них человек с раскроенной головой, который заливается безумным смехом. Я сумасшедший.

А я и есть сумасшедший. Луиза ни за что не уйдет от Алессандро. И уж точно не ради меня. Постоянно забываю, что я тут — незваный гость. На протяжении четырех недель их союз казался мне странным: разница в возрасте, в культуре, выражении чувств, в языке — все это порождало ощущение несовместимости между Алессандро и нами. Но вышло так, что я стал для Луизы мимолетным увлечением. Трехнедельная интрижка, лишенная риска ввиду своей обреченности. Луиза не собиралась на некоторое время отрешиться от повседневности: ей нужен был балласт в противовес власти Алессандро, подчинявшему ее своей власти. Мотивы не слишком отличаются от побуждений Джованны — с той лишь разницей, что у Луизы есть возможность самоутвердиться как личности при помощи романа на стороне и ей нет необходимости навсегда убегать из семьи.

Я приближаюсь к началу переулка, и пояапяется Джованна. На этот раз без мотороллера. Девушка в линялой одежде. Не сбавляя шаг, сворачиваю в переулок и ныряю в дверь. Она — следом.

Мы в зеленовато-лимонном дворике. Джованна смотрит на мою рану. Чувств своих никак не выдает. Ее синяки почти исчезли, ссадины на лице зажили. Но и того, что еще остается, вполне хватает, чтобы убедиться: ей досталось больше, чем мне. Множество ударов. Разбитые скулы, брови, губы.

— Кто? — произносит Джованна.

Раздумываю, стоит ли говорить ей правду, но не вижу причин скрывать.

— Твой брат. Лоренцо.

В ужасе она прикрывает рот ладошкой.

— Со мной все в порядке, — говорю я, — не волнуйся, на вид все хуже, чем на самом деле. — Уверен, что ей нужна поддержка. Я читаю на ее лице смущение, жалость и страх — оттого, что я теперь, возможно, откажусь от своих обещаний.

Джованна спрашивает:

— Теперь ты не будешь мне помогать?

Объяснить ей, почему это невозможно, повторить прежние доводы в пользу того, чтобы уехать одному, и вместе с тем попытаться подбодрить ее заверением, что вскорости она получит помощь от Луизы… Стоим друг против друга, и я думаю о другом: с деньгами Луизы мы оба могли бы удрать прямо сегодня.

— Джованна, ты понимаешь, чем я рискую? Твой брат убьет меня.

Кивает: понимаю, мол.

— Они меня убьют. — «Мы с тобой в одинаковом положении» — вот что она хочет сказать.

Но это не так. Мне скрыться гораздо проще.

Один боевой шрам останется, только и всего.

Бросаю взгляд на Джованну. Красивая девушка боевые шрамы тоже заработала. И готова рискнуть большим, только бы избавиться от этого кошмара.

Я должен ответить всего на один вопрос: смогу ли я дальше жить со спокойной совестью, если сейчас оставлю ее одну? А ответ таков: да, наверное. Я нынче толстокожий. У меня с сотнями пациентов складывались более длительные, более проникновенные отношения, и многих из них я потерял: самоубийства, передозировки, даже убийство. Понимаю, что всех мне не спасти. Доля успешных исходов у меня была выше, чем у большинства коллег, однако чаще происходили неудачи. С другой стороны, то, что от меня требуется сейчас, с моей работой никак не связано. Нет у меня никаких обязанностей, которые следует исполнить. Нет никакого врачебного обязательства. Все гораздо сложнее: судьба избрала меня, чтобы помочь тем, кто сам себе помочь не в силах, и это сопряжено с риском для моей жизни. Что я делаю? Это не экзамен, не проверка знаний, опыта, верности профессии. Это не похоже на испытание моего благородства и милосердия. Это простой вопрос: что, по-моему, является правильным поступком? Для меня. Сейчас.

— Жди меня сегодня днем на вокзале. — Произношу быстро, чтобы отрезать путь к отступлению.

— Время? — спрашивает Джованна. Стоило мне набраться решимости, как она перешла на деловой тон.

— Не знаю… Нужно еще… — Я обескуражен. Мне следовало бы отчеканить: вокзал, шестнадцать ноль-ноль, под часами и т. п. Увы, мне уже хочется оставить возможность пойти на попятный.

— Джованна, — говорю я, — послушай. Так не годится. За тобой будет слежка.

Джованна обводит долгим взглядом лестничные площадки и балконы: никто за нами не следит.

— С этим о'кей. Они не подозревают. Я promesso. Promesso.[72] Остаться. Когда я тебя встретить, я не… — она показывает знаками, будто держит в руках по чемодану, — багаж…

При таких обстоятельствах слово «багаж» звучит уморительно. Она надеется на успех предприятия на том основании, что пообещала родным забыть о побеге и не привлечет к себе внимание тем, что станет собираться в дорогу.

— Где же мы встретимся?

— На вокзале… — неуверенно выговаривает Джованна, тревожась, не перепутала ли чего.

— Где на вокзале-то? Не хочется шататься там у всех на виду.

— «Макдоналдс». Моя famiglia… моя famiglia… — Джованна чиркает пальцем по горлу.

Так! Она предлагает встретиться в «Макдоналдсе». Похоже, у ее семейства какие-то разборки с этим американским рестораном быстрого питания.

— Значит, «Макдоналдс».

— У тебя есть билеты?

Пожалуй, не стоит говорить, что я собираюсь получить деньги от Луизы, так как Джованна ей, очевидно, не доверяет.

— Пока нет. Но я куплю обязательно.

— Когда?

— Не знаю. Куплю билеты, и мы встретимся.

Джованна смотрит на меня подозрительно, большие глаза ее прищурены. Ей не терпится ускорить ход событий, но и не хочется рисковать из опасения, что я пойду на попятный. В конце концов она, волнуясь, произносит:

— Я быть там в два и ждать.

— А если придется ждать несколько часов?

Джованна кивает:

— Мне «Макдоналдс» нравится.

Ей, значит, «Макдоналдс» нравится. Мы составили план, который включает в себя свидание в «Макдоналдсе», потому что ей он нравится, а ее семейству — нет. Хочется рассмеяться. Но Джованна плачет. Все ее тело сотрясается от рыданий. Абсурд, детский сад какой-то. Но при этом, кажется, Джованна действительно начинает верить, что может стать свободной. Я заключаю ее в объятия и крепко прижимаю к себе. Только сейчас я понимаю, как она напугана. Джованна повисает у меня на руках. Силы покинули ее. Она больше не Джованна Саварезе: она тряпичная кукла, готовая преобразиться в какой-то другой, новой жизни. И именно в этот момент меня осенило: я — это все, что у нее осталось. Больше ничего.

Время обладает формой. Я ясно представляю его себе в виде клина, уходящего под уклон вдаль, постепенно сужаясь. Основание его огромно, и оказаться вне его невозможно. Этот клин рассчитан на то, чтобы определять форму времени с текущего момента до того, когда мы с Джованной покинем Неаполь.

Полдень. Солнце стоит прямо над зеленовато-лимонным двориком. Плитки, кажется, плавятся, стекаясь воедино, как будто сделаны из лимонного мороженого.

Я вхожу в квартиру. Синьора Мальдини слушает по радио итальянскую оперу, подносит палец к губам. Какое-то сопрано стенает: сплошь вибрато и истеричные нотки, — героиня только что с силой возвестила, что у нее чахотка и она вот-вот умрет. Все это болезненно, жалостливо и мучительно медленно. Поначалу пронзительные вопли о страсти, угрызениях совести, надежде, отчаянии и сожалении меня раздражают, но под конец (конец героини, обозначенный печальным оркестровым аккордом) я только что слезами не обливаюсь. Мой собственный потаенный страх под видом сочувствия и сентиментальности выставлен на всеобщее обозрение. Синьора Мальдини замечает мое состояние и улыбается. Она говорит что-то грустное по-итальянски, потом быстро утирает собственные слезы двумя четкими движениями с помощью платочка, который достала из рукава. Старушка выключает радио и включает телевизор.

Я направляюсь в свою комнату готовиться к отъезду. Вещи разбросаны по всей комнате. С собой брать ничего не собираюсь. Для всех, кого это заинтересует, я все еще здесь. Все, что мне нужно, — это бумажник, часы, паспорт, деньги.

Проходя мимо синьоры Мальдини, я легко бросаю: «Ciao». Я вижу ее в последний раз. Я не вернусь сегодня и вряд ли когда-нибудь снова приеду в Неаполь. Склоняюсь и нежно целую ее в лоб. Это всегда доставляло старушке удовольствие. Не поднимая головы, синьора говорит: «Ciao» — и продолжает смотреть телевизор. Меня так и подмывает в последний раз попытаться поправить ее улей на голове. Эта прическа всегда вызывала во мне странное чувство подавленности. Пренебрежительное отношение к законам тяготения заставило меня усомниться в исправности мироздания, а временами убедительнейшим образом укрепляло в мысли, что здесь чего-то не хватает, и, возможно, вовсе не обязательно волос синьоры Мальдини. Вообще-то старушка могла бы объяснить, каким образом попал я в эту кашу: какая-нибудь линия разлома под городом сделала всех местных жителей малость сдвинутыми. Стоит только допустить, что волосы синьоры Мальдини послушны законам физики в отличие от остального безумного мира.

Выйдя на лестничную площадку, хлопаю себя по карманам, желая убедиться, что ничего не забыл. Поднимаю голову и смотрю в небо — высокое, голубое, безоблачное. Внизу подо мной зеленовато-лимонный дворик прохладен и омыт водой. Передо мной время, обретшее форму, уходит вдаль под уклон…

Улицы пустеют, магазины закрываются. Время сиесты. Стук моих туфель по стершимся камням отдается слабым эхом. Время от времени я сторонюсь проносящихся мимо «весп». Должно быть, я привлекаю внимание. Ни один здравомыслящий неаполитанец не станет целеустремленно вышагивать по самому центру города в это время дня, да еще в такую жару.

До часовни добираюсь минут за десять. Она закрыта, точно так же, как и тогда, когда Луиза привела меня сюда впервые. Тяжелая железная дверь — футов двадцать в высоту и десять в ширину — преграждает путь. Ждать на улице не хочется, а потому ищу другой вход, где Луиза в прошлый раз получила ключи. Наугад подхожу к двери в проулке за углом и стучу. Безрезультатно. Ни колокольчика, ни звонка. Направляюсь дальше по проулку, удаляясь от церкви. Я обращаюсь к старухе, выглянувшей из двери своей квартиры. Мы обмениваемся словами, жестами, но старуха только трясет головой, пожимает плечами и удаляется. Иду обратно к входу в часовню, грохоча в каждую попадающуюся по пути дверь или окно. Ответа нет. Монолит. Громадный кусок гранита с фасадом, вытесанным в стиле барокко.

Я сажусь на ступеньку чуть в стороне от часовни. Приходится расположиться так, чтобы здоровым глазом видеть железные ворота.

Время уходит. Каждая лишняя минута в Неаполе теперь для меня может обернуться бедой. Неаполь — место опасное. Ничего не изменилось за последние лет сто. Разве что теперь есть «Макдоналдс». Джованна, наверное, сейчас там. Я устало качаю головой. Как дошел я до жизни такой? Торчу в Неаполе, поджидая, когда любовница принесет мне деньги, чтобы мы с Джованной могли исчезнуть, спасти свою жизнь… Не воссоздавая цепи событий, я все-таки силюсь понять, сколь велика доля моей вины. Похоже, единственная моя ошибка в том, что я влюбился в Луизу. Но это не совсем так.

Я по-глупому доверился Алессандро. Импозантному, интеллигентному, обаятельному идеалисту. Но при том все же и человеку тщеславному, который превратил внешний антураж старинной неаполитанской чести в престижную работу и такую желанную добычу, как жена. Какой судья не является крестным отцом закона? Это не просто труд, не просто служба, это положение во власти, особенно здесь, где оно достигается карьерой, а не является наградой за службу или способности. Единственная разница между Алессандро и воротилами каморры — это богатство интеллекта. Он чересчур утонченный, чтобы стать гангстером. Но тем не менее тщеславие и стремление к власти присущи тем и другим.

Приходится признаться, что я был ослеплен харизмой Алессандро, которую я ошибочно считал набором качеств, служащих правому делу, как будто любая добродетель дается навечно. Я был наивен. Под конец я уже видел, что Алессандро всего-навсего человек, как и другие, прокладывающий себе дорогу локтями. Он разве что предпочтет тонкость шахматного игрока грубой силе громилы. Не могу припомнить ни одного разговора, где бы Алессандро не манипулировал мной, не подчинял своей воле, не принуждал. Часть вины я, конечно, должен взять на себя. Мне льстило его внимание. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: все, что я делал, было подчинено желанию обладать Луизой. В каком-то смысле я сознательно напрашивался на то, чтобы кто-то соблазнил меня.

При этой мысли меня снова разобрал смех. Ирония намного хуже глупости, смех от нее звучит неискренно. Я едва не поперхнулся. Ну прошу тебя, Луиза, приходи скорее. Единственным здоровым глазом я внимательно смотрю по сторонам. Может, она и не придет. Может, ее слова вовсе не были паролем. С другой стороны, Луиза знает, что мне в часовню не попасть, тогда зачем же она мне говорила о Караваджо? Я поднялся и заглянул за ограду часовни. Не будь я здесь прежде, то подумал бы, что внутри хранится само Средневековье. Все четыреста лет, собранные воедино.

Вновь иду к дверям в переулке. Ничего. Уже три часа. Теперь я уже чувствую, как, скользя, убегает время. Стой, сиди — все едино. Голову ломит.

Снова сажусь у часовни, свесив голову едва не ниже колен. На меня наваливается усталость. Тело мое обмякло, как у Джованны, когда она повисла у меня на руках. Невыносимое желание рухнуть, свернуться калачиком и уснуть. Резко вскидываю голову. Я должен быть настороже. Трижды глубоко вздыхаю и тру ладонью лицо. Заплывшим глазом различаю свет. Может, опухоль уже спала и глаз наконец приоткрывается.

Справа от меня какое-то движение. Это Луиза — в руках связка ключей, как у тюремщика. Вскакиваю, сердце начинает лихорадочно колотиться.

— Внутри поговорим, — произносит она с легкой улыбкой.

Луиза отпирает ворота и, пропустив меня, тут же запирает их. Потом выбирает из связки здоровенный ключ и погружает его в замочную скважину больших дверей. Его нужно поворачивать двумя руками. Луиза плечом толкает отпертую дверь. Мы входим и закрываем дверь за собой.

Внутри светло. Солнечный свет искрами играет на всех поверхностях. Лишь алтари находятся в тени, алтарные росписи едва различимы. Полотно Караваджо — смутный прямоугольник с телесными пятнами неясных очертаний. Вполне можно принять за оргию, а не за аллегорию милосердия.

Хочется прижать Луизу к себе, поцеловать ее, но она и не думает приближаться ко мне. Бросив сумку на пол, она садится на стул и, зажав ладони между колен, поднимает взгляд на меня. Луиза плакала. Глаза припухли, бледные щеки покрыты красными пятнами. Только сейчас замечает она, в каком я виде. Как и Джованна, Луиза в ужасе прикрывает рот ладонью.

Я чувствую себя несчастным: стою тут перед ней, весь израненный. Желающий ее любви. Нуждающийся в ее помощи.

— Это Лоренцо Саварезе. Сегодня утром нагрянул. Своего рода предупреждение, я так думаю, — говорю я фальшиво-шутливым тоном.

Луиза сидит молча. Для нее это, похоже, слишком тяжело.

— Что ты сказала Алессандро?

— Что мне надо в колледж, — отвечает она сухо. — Туда он меня отпустит. Очень важно, чтобы я относилась к занятиям серьезно. — Луиза смеется. — Он заставил меня дать слово, что я не стану встречаться с тобой.

— А сам он где?

Луиза не отвечает. Закрывает лицо ладонями и начинает плакать.

Я опускаюсь на колени. Отвожу ее руки от лица. Смотрю ей в глаза.

— Поедем со мной. Сегодня.

Луиза утирает слезы:

— Не сейчас. Не могу я вот так бросить его. В конце концов, он ни в чем не виноват. И потом, на следующей неделе мы едем в Китай. Все уже заказано.

— Луиза, ты говоришь неискренне.

Она сверкает глазами.

— И ты меня в этом винишь?

Я качаю головой и встаю. Выйдя на самую середину часовни, делаю на каблуках полный оборот. Восемь алтарей вращаются вокруг меня. Пора идти, но не хочу покидать это красивое место, где воздух пронизан золотистыми лучами. И Луиза.

— Джим.

— Да.

— О чем ты думаешь? — Ее голос звучит жалобно, беспомощно.

— О тебе, Луиза. Я всегда только о тебе и думаю.

— А ты не думаешь о том, как здесь хорошо? Тебе не хочется, чтобы мы остались здесь навеки?

Мысль сумасбродная, но не одной Луизе она пришла в голову.

— Думаю.

— Но нам же нельзя, правда?

— Нельзя.

Луиза встает и подходит ко мне. Она обнимает меня сзади, прижавшись головой к моей спине.

— Так хотелось бы с тобой уехать…

Я резко разворачиваюсь и тоже обнимаю ее:

— Так поехали!

— Не могу. Это было бы неправильно. Мне надо подумать. С Алессандро надо поговорить. Может, мне стоит уехать и пожить некоторое время у родителей, пока я не разберусь, что к чему.

Хочу сказать: «Можешь и у меня пожить», — но молчу.

Луиза встает на цыпочки и целует меня:

— Если встречу тебя в Лондоне, то, может, и останусь.

Когда тебе вдруг обещают то, о чем мечтаешь, важно хранить молчание: слова нарушат очарование момента. Губы наши встречаются вновь. Но пора вернуться в реальность.

— Луиза, скоро мне нужно будет уехать. Ты достала деньги?

Луиза отстраняется.

— Еще не успела. — В голосе ее звенит обида. Даже не знаю, верить ли ей.

— Луиза, сейчас не время разыгрывать сцены.

— А я и не разыгрываю. Хотя бросают как раз меня.

Наигранная декламация. Ей хочется высказаться. Некоторое время Луиза молчит, потом, качая головой, произносит:

— Так нельзя. Он чудесный человек, Джим. Помнишь, ты его увидел в первый раз, какой он был чудесный…

Я киваю. Луизе нужна уверенность, что ее любовь к Алессандро не была ошибкой. Она продолжает:

— Алессандро милый и добрый, от меня без ума. Я чувствую, как он меня любит. Это так важно.

Вынужден прервать ее. Эмоциональное истощение склоняет Луизу к раскаянию и воспоминаниям.

— Луиза. Да, он такой. Только живет в очень сложном мире, который мы не понимаем. Я был околдован: настоящие гангстеры и все такое. Да только это не для таких, как мы.

— Я не понимаю. — Вид у Луизы испуганный. Ей не хочется подвергать сомнениям прелести и особенности жизни в Неаполе с Алессандро.

Я взглянул на часы: пора идти.

— Луиза, я ухожу, меня ждет Джованна.

Луиза потрясена не меньше прежнего. Ей и в голову не приходило, что после всего случившегося я собираюсь участвовать в судьбе Джованны. Она вглядывается в мое лицо:

— Джим, не дури. Тебе повезло, что жив остался. Посмотри на себя! — Посмотреться мне не во что, разве что в ее глаза. В них я вижу не много.

Я даже не задумывался, предполагал ли Саварезе, что я выживу после нападения. А может, он собирался меня убить? Эта мысль пронзила меня как молния.

— Подумай об этом, Джим…

Об этом я и думаю. Во-первых, Саварезе не полагается на случай. Почему бы попросту не накрыть мне голову подушкой и выстрелить — наверняка? И во-вторых, что, если он все же допустил ошибку и считает меня мертвым: значит ли это, что я вне опасности? По крайней мере на какое-то время?

Луиза перебивает мои размышления:

— Просто поезжай в аэропорт, купи билет — и через несколько часов ты дома.

Я лишь смутно представляю, что она называет домом. Отрицательно качаю головой:

— Я пообещал Джованне.

— Что значит — ты пообещал? Обещал ей что?

— У нее больше никого нет.

— Джим, забудь о ней. Не тебе быть ее рыцарем в сверкающих доспехах.

— А я и не пытаюсь…

— Нет! Пытаешься.

Как ни проницательна Луиза, ее чутье к делу не пришьешь.

— Джим! Говорю же тебе: забудь о ней. Не стоит она твоего участия. Эти люди скоты, и она ничем не лучше.

Я отступаю на пару шагов:

— Что?

— Что слышал. — Луиза понимает, насколько жестоки ее слова, но даже не пытается взять их обратно или извиниться.

Я в ужасе, но все равно хочу объясниться.

— Джованна не такая. Ты ее не знаешь…

— А ты знаешь?

Конечно, я не могу сказать, что хорошо знаю Джованну, но, с другой стороны, должен же я доверять своей интуиции!

— Луиза, я отправляюсь на вокзал на встречу с ней. Это решено. Есть другой вариант: ты едешь вместе с нами. Я хочу, чтобы ты поехала.

— Ни в коем случае.

Странный ответ, и он ее выдает. Готов согласиться: Луизе не хочется, чтобы я подвергался опасности. Теперь я понимаю, чему она научилась у Алессандро: состраданию на приемлемом расстоянии. А сейчас ее бесит, что я уезжаю из Неаполя с другой девушкой. Потрясенная до глубины души, испуганная тем, что остается одна, Луиза пустила в ход запрещенные приемы. И в данный момент Луизе хочется, чтобы я принадлежал ей одной, даже находясь в Лондоне. Ей нужна ясность, определенность выбора. Тут Алессандро — там Джим. А Джованна Саварезе здесь ни при чем. Ее присутствие портит всю картину.

Теперь мой черед ощутить страх одиночества. Человек, кого я считаю теперь самым близким, сидит и ждет в «Макдоналдсе», рассчитывая на меня, на мою поддержку.

Луиза хватает с пола сумку, перебрасывает лямку через голову, расправляет ее на плече, берет связку ключей:

— Нам надо успеть в банк.

Мы израсходовали тепло своих душ. Мы уже не любовники, расстающиеся со слезами, обещая сохранить любовь навеки. Скинув со счетов Джованну, Луиза скинула и меня.

— Джим, идем!

Я не двигаюсь. Слишком тяжело.

На улице Луиза говорит:

— Подожди, пока я их верну. — Позвякивая ключами, она исчезает за углом.

Вскоре Луиза разберется во всем и пожалеет о содеянном. А заодно и поймет, что ей нельзя здесь оставаться. Надо было бы уехать со мной. Понимаю, что с моей стороны глупо даже подумать такое: эта женщина для меня не просто увлечение. Она значит для меня очень много.

Вновь появляется Луиза и велит мне идти за ней. По темным узеньким улочкам пробираемся прямо к Корсо-Умберто. Луиза идет чуть впереди меня. Мы похожи на рассорившуюся парочку — никак не желаем уладить дело миром и, идя врозь, демонстрируем гнев и обиду.

— Нужно зайти в наш банк. Мне надо обналичить чек. Это займет минут десять.

Она говорит тоном, не терпящим возражений. Очевидно, таковы условия, на которых Луиза согласна участвовать в этом деле, — она командует, распоряжается. Рядом с такой Луизой я чувствую себя маленьким мальчиком. Противоречия и возможность вести игру возвеличивают ее. Быстро доходим до проспекта Умберто и решительно пересекаем четыре ряда застрявших в пробке автомашин, направляясь к Banco di Napoli. Внешне он такой же непривлекательный, как и покинутая нами часовня.

Внутри банка темно. Воздух спертый, лишь смутные отблески солнечного света долетают до нас из окошек в высоком сводчатом потолке. В дальнем углу зала с мраморным полом за высокой стойкой сидят кассиры. Нет никаких защитных стекол или щитов. Кассиры кажутся тщедушными, скучающими, раздраженными. Ни одного компьютера не видно. Луиза велит мне подождать и направляется к самому молодому из кассиров. Тот встает, улыбается. Мне не слышно, о чем они говорят, но уже через секунду Луиза направляется к дверке в конце длинной стойки. Прежде чем двинуться дальше, она оглядывается на меня. В знак поддержки поднимаю большие пальцы: жест неподходящий, но удержаться не могу.

Появляется мужчина постарше. Целуется с Луизой. Они знакомы? Надеюсь, что это всего лишь обычай: привлекать к делу семейного банкира, какого-нибудь закадычного друга Алессандро, в данный момент было бы ошибкой. Что помешает этому другу позвонить и сообщить: «Тут жена ваша снимает кучу денег»? Как бы отнесся к этому Алессандро? Вдруг тихо воспользуется своим положением и возьмется за телефон? Позвонит кое-куда. Большинству полицейских известно, кто такая Луиза и как она выглядит. Алессандро может заявить, что ее, возможно, похитили, и направить полицию на поиски: «Наверное, все в порядке, но я был бы признателен, если бы вы все-таки проверили…»

Смотрю на часы. Пять часов. Думаю о Джованне. Сижу в напряжении, внимательно следя за входящими. Мысли о девчонке извели меня. Голова опять раскалывается, боль накатывает волнами.

Появляется Луиза, торопится в зал. Взглянув на меня, тайком похлопывает по сумке. Когда я подхожу к ней, она даже не сбавляет шаг.

В вестибюле Луиза вытаскивает из сумки пухлый конверт и вручает его мне:

— Три миллиона лир. Тысяча фунтов.

— Ты знакома с тем парнем?

— С кем из них?

— С тем, который выдавал деньги.

— Это управляющий. Мы с ним встречались на приемах пару раз.

— Господи, Луиза! Что, если он сообщит Алессандро?

— С чего это?

— Да с того, что жена его только что сняла кучу денег. Ему это может показаться подозрительным.

— Так ничего другого мне не оставалось, — вспыхивает Луиза, но затем берет себя в руки: — Если бы я его не знала, все заняло бы куда больше времени. В Неаполе на все требуется время.

— Кроме убийства, — замечаю я и засовываю конверт глубоко в карман брюк, отчего тот заметно топорщится. Достаю конверт, вскрываю, оборвав край, отделяю четыре пачки и рассовываю их по боковым и задним карманам брюк. Плотный рулончик оставшихся банкнот прячу в нагрудный карман. Теперь я идеальная цель для самого плохонького карманника, но по крайней мере не потеряю всего. Конверт возвращаю Луизе.

— Что ты собираешься делать?

Луиза вздыхает и смотрит на часы:

— Мне уже пора идти. Должна встретиться с Алессандро.

Прежде она об этом не упоминала. Разве я не спрашивал, где ее муж? Разве он не дома?

— Луиза, раньше ты мне этого не говорила.

Луиза бросает на меня настороженный взгляд и пытается скрыть неловкость за улыбкой.

— Луиза!

Она не отвечает, смотрит в сторону.

— Луиза! Что происходит?

Лицо ее мрачнеет.

— Ничего не происходит.

Обманывает. Не смотрит на меня. Беру ее за подбородок, поднимаю ее голову, чтобы посмотреть в глаза.

— Луиза, я хочу знать, почему ты раньше мне этого не сказала.

Сдерживаюсь, чтобы не кричать. Люди, входящие и выходящие из банка, оглядываются на нас. Интересны мы только тем, что пытаемся держать себя в руках, — диковинка в Неаполе.

— Джим, прошу тебя. Не надо.

— Не надо чего?

Луиза отстраняется и снова опускает голову.

— Он просил не говорить. Вот и все. Я и не сказала. Какая теперь разница, если ты скоро уедешь?

Для Луизы это всего лишь обычное свидание с мужем, повседневность, из которой состоит ее жизнь. Странно только ее обещание держать это в тайне.

— С чего ты решила, что он попросил тебя молчать? — Поверить не могу, что мы зашли так далеко. Я просто не понимаю, что творится.

— Джим, я не знаю. Он часто говорит такие вещи. Избегай людей. Журналистов.

Меня это не убеждает, и Луиза это понимает.

— Извини, Джим. Я не подумала.

Луиза расстроена. Да, не таким она представляла наше расставание.

— Ладно, тебе лучше идти, — выговариваю я наконец.

Она кивает. Глаза грустные, застывшие, усталые.

— Обещай, что ты будешь осторожен. Обещай мне!

«Провались они, все эти обещания», — думаю я.

Луиза не умолкает:

— Надо иметь в виду, что сейчас Джованны уже хватились и разыскивают. Пойми наконец, что у них связи по всему городу. Станут искать тебя. И если найдут… — Она поднимает руки к моему лицу, длинные тонкие пальчики, дрожа, пробегают вдоль раны. — Они сотворят что-нибудь похуже. Джим, ты должен понять, что это уже больше не игра. Они убьют тебя.

Голос Луизы звучит настолько спокойно и отрешенно, что я не очень понимаю, зачем она это говорит: ее слова — просто-напросто еще одно предупреждение, а их в последнее время мне сделали уже немало. Но, заглянув в глаза Луизы, я осознаю: это предупреждение — последнее. Отныне никто больше не побеспокоится о том, что со мной может случиться.

Луиза в последний раз целует меня и шепчет:

— Иди.

Я неловко пробираюсь сквозь толпу на проспекте Умберто, а в голове чередой проносятся события последних трех недель: дружба с Алессандро, вспышка угасшей было любви к Луизе. Дальше все как в кино: безудержный секс, тайный сговор с Джованной, нападение Лоренцо Саварезе. На этом игры кончаются. Бросить Джованну я не могу. А удирать надо немедленно. Если же меня поймают, то наверняка убьют. А это не игра, где действуют свои правила. Угрозы, насилие — это я испытал. Даже сейчас я воображаю, что, если преследователи настигнут меня, мне удастся уговорить их разобраться, взывая к пониманию, разуму, здравому смыслу. В голове не укладывается, что из этого скорее всего ничего не выйдет. Сознаю, что положение мое не из лучших. И в данный момент я должен принять решение исходя из того, что меня могут убить. Возьмут и убьют. Убьют меня. Меня.

На другой стороне улицы я оборачиваюсь в надежде в последний раз увидеть Луизу. Увы, ее уже нет. Я осматриваю улицу, вглядываясь в каждую фигуру, которая может оказаться Луизой. Хочется вернуться, найти ее, сжать в объятиях. Может быть, моя настойчивость заставит ее одуматься, и тогда судьба соизволит указать нам достойный выход. Увы, Луиза ушла. Ушла на встречу с Алессандро. Своим мужем.

Направляюсь к Меццаканноне. Чутье подсказывает мне, что нельзя стоять на месте, а улица сейчас пустынна — ни машин, ни людей. Но тут распахиваются ворота университета, и в считанные секунды я попадаю в окружение сотен студентов, заполонивших тротуар, всю улицу. Я оказываюсь в центре толпы: откуда ни возьмись появляются «веспы», на тротуаре ступить негде из-за наваленных рюкзаков. Все вокруг болтают, спорят, смеются. Тысячи рук жестикулируют, указывают в разные стороны с пылом, страстью, уверенностью. Меня толкают, пихают, теснят. Я совсем растерялся. При попытках перейти на ровный шаг тут же ладони, руки, локти толкают меня и спереди и сзади. Внимания на меня не обращают, и я даже радуюсь собственной неприметности, но в этот момент палящее солнце делает свое дело. Пот скатывается в глубокий порез у меня на лбу — как будто на рану снова льется коньяк: от боли я едва не теряю сознание. Начинаю пробиваться вперед, проталкиваться сквозь скопление оживленно беседующих людей. Студенты недовольны: кто-то осмелился прервать поток их красноречия. Орут, ругаются, плюются.

— А ну, мать вашу, прочь с дороги, — говорю я, раздвигая мальчишек, загораживающих мне путь.

Со всех сторон мне в ответ несется брань. Сипловатые голоса юных неаполитанцев придают их ругани поразительную сочность.

Наконец выныриваю из толпы. Рубашка промокла насквозь и липнет к телу. Деньги! Деньги-то у меня еще остались? Ощупываю карманы. Все вроде на месте. Перехожу на теневую сторону улицы.

Прислоняюсь к стене. Шагах в тридцати от меня полицейская машина. В ней курят полицейские. Я тяжело дышу, обливаюсь потом, руками упираюсь в колени. Лица моего им не видно. Полицейские равнодушно наблюдают за мной. Запрудившая дорогу толпа студентов их, судя по всему, не беспокоит. А вдруг полиция здесь по мою душу? Может так быть? Для этого Луиза должна была рассказать Алессандро, где она меня оставила (мне не верится, что она проговорилась), а он должен был распорядиться, чтобы меня выследили, — и все это за пять минут. Рассуждай здраво, говорю я себе, упершись взглядом в тяжелый серый камень тротуара. Я должен на что-то решиться. Бежать сейчас же. Спасаться. Ехать на вокзал к Джованне? Подвергнуть риску нас обоих. Мой мозг кажется безжизненным, как камень под ногами.

Я выпрямляюсь и бреду по улице. Мое разбитое лицо вызывает у полицейских интерес. Из окна машины вылетает окурок и падает в паре шагов от меня, прямо у меня на пути. Пустяк. Мне не надо обращать внимание. Пока я не покину Неаполь, всякий встречный будет мне казаться потенциальным убийцей. Проходя мимо машины, стараюсь принять беспечный вид, невзирая на разбитое лицо, не замечая тупую боль, что не отпускает меня уже много часов. Я всего-навсего турист. Полицейский, сидящий рядом с водителем, смотрит, как я прохожу мимо. Рука его тянется к рации в машине. Пустяки, уговариваю я себя. Просто от скуки ему любопытно, что это за турист такой, с разбитой мордой, есть на что посмотреть… а по рации он докладывает просто потому… ну, не знаю, просто докладывает. Не обращай внимания, у тебя есть дела поважнее: Джованна наверняка уже ждет на вокзале, рано или поздно Лоренцо попытается ее найти. И я почти уверен, что Алессандро догадался: Луиза ходила не в колледж. Он слишком проницателен. Жалкие мгновения отделяют меня от той минуты, когда двое мужчин независимо друг от друга сообразят, что их драгоценные женщины со мной. Может, мгновения эти уже пролетели. И теперь Алессандро в своем величественном доме на холме и Лоренцо в своей мрачной квартире в самом сердце Форчеллы стали моими преследователями. Весь Неаполь охотится за мной.

Бросаю взгляд через плечо. Надеюсь, что полицейская машина уже уехала. Но нет, стоит как стояла, а полицейские вышли, облокотились на крышу и, заслонив глаза от солнца, смотрят в мою сторону. Один из них ведет переговоры по рации. Толпа студентов позади них рассасывается. Вокруг нет ничего, что, помимо меня, могло бы привлечь полицейских. Может, за моими передвижениями следят, передавая сведения от патруля к патрулю, пока я не покину город? И делают это по просьбе Алессандро: просто убедитесь, что он убрался. Но в таком случае полиции должны были спустить команду по всей цепочке, начиная с Алессандро. Это сколько же денег надо дать в лапу, чтобы держать под наблюдением какого-то побитого туриста и докладывать о его передвижениях?

Подумай: двум могущественным неаполитанцам нужно, чтобы ты убрался из города. Я просто должен двигаться к аэропорту. Это устроит обоих. В данном случае не имеет значения, на кого работают полицейские.

Значит, придется бросить Джованну? Если полиция действует по заданию Алессандро, то шансы у меня по-прежнему остаются.

Но в следующий миг я понял, что мои шансы равны нулю. Из переулка вышли Гаэтано и Сальваторе. Темные костюмы, белые сорочки с открытым воротом, выпущенным на лацканы пиджаков, ниточка пробора в густо напомаженных волосах, блестящих на солнце. Стараюсь не смотреть в их сторону, но не могу сдержаться и не бросить на них косой взгляд. Наши глаза встречаются. Гаэтано улыбается сдержанно и скупо, Сальваторе хочется выглядеть похулиганистее, более угрожающе. Он торжествующе ухмыляется.

Ясно, что полицейские получили указания от Алессандро. Что это значит? Поможет ли мне выработать стратегию действий? Лоренцо обходится чисто семейными средствами и не рассчитывает, что ему удалось убедить меня силой. Я опять недооценил Алессандро. Ему просто хочется, чтобы я убрался, и, добиваясь этого, он привлекает полицию — запускает механизм, эдакую пастушескую хворостину, которая гонит меня прочь из города. Алессандро незачем самому угрожать мне: он знает, что может предпринять Лоренцо и что это подтолкнет меня на нужный путь. Алессандро всего-то и надо — дать мне понять, что я лишен защиты.

Я останавливаюсь, и в тот же миг Гаэтано с Сальваторе останавливаются тоже. Они удивлены, а потому даже слегка спотыкаются. В слежке они новички, это понятно. Интересно, сколько времени они меня пасут? Что успели подсмотреть? Как мы с Луизой идем в банк, как я получаю деньги в вестибюле? Что они думают? Джованны это никак не касается. Я просто возвращаюсь домой, подчиняясь воле Алессандро. Не имеет даже значения, известно ли им о побеге Джованны, — до тех пор пока я с ней не встречусь на вокзале…

Да, видно, братья ничего не думают. Думать им не велено. Они просто идут за мной — и следят. Тут меня осенило: если они нашли Джованну, то мне конец. Не важно, что она расскажет. Без меня девчонка уехать не может, это братьям известно. Если ее нашли, то мне нужно немедленно спасаться. А вдруг все это подстроено? Все равно — я ничего не могу знать наверняка. Остается только мчаться обратно к проспекту Умберто, хватать такси и ехать в аэропорт, объезжая вокзал стороной, чтобы было очевидно: я улетаю и не намерен даже близко подходить к вашей сестре.

Но еще не время. Следующие минут пятнадцать — двадцать я просто иду в сторону вокзала. Все последующее будет зависеть от меня самого, если только Джованна еще на вокзале. Что они предпримут: станут стрелять в нас в переполненном «Макдоналдсе»? Нам бы только удалось выскочить в заднюю дверь. Сквозь толпу — и в поезд. Куда угодно. В Милан. Во Флоренцию. В Рим. В Венецию. Шаг за шагом проигрываю сценарий в голове. Может получиться. Я должен сосредоточиться. И — никаких колебаний. Если не допускать ошибок, то преследователей можно провести. Бросаю взгляд через улицу: они идут по пятам. Если я буду действовать внезапно, они не смогут принять быстрое решение. Им придется связаться с Лоренцо, получить указания, просчитать последствия… Стоп. Опять я играю в игру, думая, что смогу одолеть их. Луиза же ясно сказала: «Это уже больше не игра». Мне их не одолеть.

Мы поглядываем друг на друга через улицу поверх машин. Сальваторе исчезает в боковой улочке. Гаэтано даже шага не замедлил. Улыбается. Ему по нраву то, чем он занимается.

Теперь мой черед пытаться угадать их намерения. Они не знают, куда я направляюсь. Я и сам этого не знаю. Зато у них есть какой-то план. Собирается ли Сальваторе связаться с Лоренцо? Если да, то зачем? Опять же: что, если они нашли Джованну? Сколько времени потребуется, чтобы выбить из нее признание? А может быть, это уже случилось? Джованна рассказала им, что я не внял предупреждению Лоренцо, и теперь мне предстоит понести наказание за свою самонадеянность. Смотрю на Гаэтано. Что он может знать? Пойти на прямое столкновение я не рискну.

А вот и мой последний шанс спастись. Рядом со мной свободное такси. Нет. В такси опаснее, чем на улице. Идеальная цель. Открыть дверцу и выстрелить. Убить ничего не стоит.

Фантазия лихорадочно рисует мне сцену в «Макдоналдсе». Приезжает Джованна с сумкой через плечо (не удержалась, взяла с собой кое-какие пожитки). Находит место подальше от окна. Столик с остатками еды. Так меньше подозрений. Не спускает глаз с двери. Время идет. Джованна ерзает на стуле. Огрызается, когда ей делают замечание, что она долго сидит и ничего не заказывает. Ее больше не трогают: она — Саварезе. Ей хочется в туалет, но Джованна не уходит, боясь меня пропустить. Чтобы отвлечься, начинает мечтать о новой жизни, но от этого становится только хуже. Ждать особенно тяжело.

Потом входит Лоренцо. Гомон умолкает — всем известно, кто он такой. Почти два года имя его и фото не сходили со страниц газет. Джованна перепугана, ищет, куда бы скрыться, но понимает: брат пришел не один. Он хватает ее за руку, она визжит. Лоренцо невозмутим. Подождав, пока сестра устанет визжать, он наотмашь бьет ее. Джованна падает. Ему хочется ударить ее ногой. С пола Джованну поднимают… ее братья.

Или: она все еще там. Три-четыре часа бесплодного ожидания. Встревоженная. Нервная. Пересаживается ближе к окну. Рискует. Хочет, чтобы была видна площадь Гарибальди. Не пропустить англичанина. Скоро и вечер наступит. А я обещал прийти еще днем.

Только ничего этого мне увидеть не дано. Должно что-то случиться, что подтолкнет меня к правильному решению. Я же сделаю выбор, когда не останется ничего другого. Вот единственное преимущество, которое у меня есть: перенести развязку в самый конец игры.

«Да не игра же это, твою мать!» — слышу в ушах истошный крик Луизы.

Нет, это не игра. И именно поэтому я узнаю кое-что новое о самом себе. Есть два способа принимать решения: думать и действовать. И я брошу Джованну, если только другого выхода не будет. Я ускоряю шаги, моя цель — вокзал.

Пересекаю крохотную площадь Нило и устремляюсь к Спаччанаполи: поворот направо. Легкого поворота головы достаточно, чтобы убедиться: Гаэтано идет следом. Теперь нас разделяет всего несколько шагов. На этой улице нет тротуаров и проезжей части. Между нами лишь медленно двигающийся поток машин.

Я увеличиваю скорость. Если Гаэтано увяжется за мной, значит, охота началась — тут все просто и ясно. А он отстает. Чутье подсказывает, что он все еще у меня за спиной. Возможно, таков их план. Сальваторе должен выйти прямо на меня, а Гаэтано сзади. Спотыкаюсь о край булыжника. Растопыриваю руки, пытаясь удержаться на ногах. Чья-то рука подхватывает меня. Должно быть, это Сальваторе. Но оказывается — просто незнакомый неаполитанец. Бормочу: «Grazie, grazie, grazie». В голове у меня все перепуталось. Где Гаэтано? Где Гаэтано?

Он по-прежнему рядом, никуда не подевался. Знает, что кратчайший путь на вокзал — через Форчеллу. И еще он знает: им никто и ничто не помешает расправиться со мной. Никто не станет вызывать полицию, никто не станет вмешиваться. Кто посмеет связаться с парнями Саварезе! Наверное, Гаэтано догадывается, что если я направляюсь на вокзал, то идти через Форчеллу не рискну, а пойду к виа деи-Трибунали. Там Сальваторе и объявится? Прохожу еще два перекрестка. Улочки узкие, темные, безлюдные: никак не разглядеть, прячется ли там Сальваторе. Я сворачиваю. Выбора у меня нет. До Форчеллы осталось всего несколько кварталов. Гаэтано останавливается. Улыбка его исчезла. Этого момента он дожидался с той самой поры, как сообразил, куда я направляюсь.

Нас разделяет меньше пяти шагов. Гаэтано поджидает своего братца. Видно, что он в напряжении, но страшно-то не ему, а мне. Заметно это или нет, я не знаю. Должно быть, заметно: перед глазами все ходит ходуном. Я смотрю мимо Гаэтано, в самый конец Спаччанаполи, на заходящее солнце. Вот чего я жду. Ослепляющего света. Я видел его уже дважды. Знает ли Гаэтано, что сейчас произойдет? Надеюсь, что нет: ведь можно всю жизнь прожить в Неаполе — и не знать, что есть определенный момент, когда солнечный диск касается самой высокой, самой узкой точки Спаччанаполи и живой огонь вырывается на простор, свет низвергается вниз мощным потоком добела раскаленной лавы. Я знаю, что момент этот вот-вот настанет. А он знает? Солнечный диск золотится, начинает краснеть, играет огнем. Край его касается крыш, повисает между зданиями.

Мы с Гаэтано мешаем уличному движению. Пешеходы нас подталкивают, «веспы» объезжают впритирку, машины гудят на все лады. Но я не двинусь с места, пока солнце не обрушится и не ослепит нас. Это мой последний шанс.

Гаэтано нерешительно делает шаг вперед. Я не шевелюсь. Тело одеревенело. Нет сил повернуться и бежать, даже если бы я и захотел. Гаэтано это понимает. От его нерешительности не осталось и следа. Теперь Гаэтано играет со своей жертвой. Я в его власти. За спиной Гаэтано солнце разрастается в огромный слепящий круг, еще несколько секунд — и свет зальет всю Спаччанаполи. У меня нет сил даже руки поднять, чтобы защититься. Я проиграл. Мне казалось, что я могу держать себя в руках. Я считал себя храбрее, чем на самом деле. Гаэтано запускает руку во внутренний карман. Вот, значит, как это происходит. В гуще машин и мотороллеров, у всех на виду. Единственное, что я чувствую, — пульсирующая боль в голове. Единственное, что я вижу, — Гаэтано, делающий еще один шаг вперед и держащий руку во внутреннем кармане пиджака. Позади него солнце взрывается огнем, и свет ринулся вниз. Гаэтано вытаскивает руку из кармана.

Я инстинктивно делаю шаг назад. До спасения остаются секунды. Движения мои озадачивают Гаэтано. Он размышляет, не собираюсь ли я задать стрекача. Свет уже почти рядом. Еще несколько секунд — и я исчезну. И Гаэтано исчезнет. Он и теперь уже едва-едва различим. Между нами чуть больше шага. Достаточно протянуть руку. Если он намеревается меня зарезать, то вполне дотянется.

Наконец свет заливает Гаэтано. Потом меня. Мы оба ослеплены. Продлится это с минуту — не больше. Я срываюсь с места, ищу какой-нибудь выход, темную боковую улочку. Бегу, не разбирая дороги, меня толкают, я падаю и ударяюсь головой о брусчатку. Не чувствую боли. В глазах море света — от него мой череп разламывается. Заставляю себя встать на ноги и идти вперед. Нащупать стену, бежать вдоль нее до угла. Свет меркнет. У меня осталась всего пара секунд. Затаив дыхание, я жду удара ножом — молчаливым орудием смерти. Внимательно смотрю себе под ноги и старательно обхожу препятствия. Слышу родную речь с американским акцентом: «Что за черт? Чак, ты куда подевался?» Ответа нет. Мелькает нелепая мысль: может, по ошибке Чака зарезали вместо меня? Разворачиваюсь всем телом и протискиваюсь между какой-то машиной и стеной.

Свет уходит, втягивается обратно к началу улицы, вслед заходящему за гору солнцу. Я снова оказываюсь незащищенным, весь как на ладони, но в тот же миг проваливаюсь во тьму боковой улочки. Как и раньше, я бегу в никуда, но знаю, что путь свободен: впереди маячит прямоугольник дневного света. Надеюсь, это виа деи-Трибунали. Даже не смотрю, преследуют ли меня: я снова обрел способность двигаться. Резко бросаюсь за угол, прямо в толпу туристов. Те тут же расступаются, видя, как решительно я расталкиваю их локтями. Впереди виден Везувий. Вот и виа деи-Трибунали. А там — вокзал.

Это мой единственный шанс перехитрить бандитов. Они наверняка решили, что я перепуган до смерти. Так оно и есть — и этим можно воспользоваться. Это дает мне преимущество. Я жадно глотаю воздух. В голове стучит: «Зачем? Зачем?» И я отвечаю: все определяется действием. Ничего больше не остается. Я нужен Джованне и дал ей слово.

Вот чего я ждал. Вот что мне нужно было понять. Мое слово. Пока я жив, я должен сдержать его. Как раз это и отличает меня от местных жителей. Неаполь — город, где обещания даются на постоянно изменяющихся основаниях: новая привязанность, новая угроза, новая измена. Это место, где могут что-либо пообещать, пустив в ход едва уловимый жест или под конец неожиданно перейдя на каверзный неаполитанский диалект. Здесь, по сути, вся жизнь — игра. Луиза не права. Неаполь — это большая игра. Выживешь ты в ней или нет, зависит от того, насколько верно сумеешь определить в сопернике меру его желания, скупости, двуличия, милосердия, сострадания, чести и — что, наверное, важнее всего — стремления к власти. В этом причина непостижимости неаполитанцев. Обнаружить уязвимое место означает допустить тактическую слабость. Правила этой игры здесь давно известны — всем, кроме меня. Вот почему данное мной слово — ошибка: с ним не поторгуешься. И хотя правила не запрещают давать обещания, только идиот решится на такую игру.

Я медленно прохожу Кастель-Капуано, где когда-то работал Алессандро. Мне больно дышать. Горло горит. Мышцы то наливаются свинцом, то делаются мягкими, как кисель. Рухну ли я от изнеможения или от страха сознания лишусь? Оглядываюсь по сторонам. Никого я не интересую. Люди заняты своими делами: покупают овощи и мясо, беседуют, спорят. Если кто и взглянет на меня, то больше из любопытства: я забрел в улочки позади старого Трибунала, где туристу делать нечего. Я не уверен, правильно ли иду, но не хочу шагать прямиком к вокзалу. На ходу повторяю: «Думай, думай, ты можешь в этом разобраться. Из множества вариантов нужно выбрать наиболее приемлемый, с тем чтобы уменьшить риск и повысить шансы на спасение». Возможно, я нахожусь в полузабытьи, но если я перестану говорить, то действительно задумаюсь о том, что делаю, и мне захочется остановиться.

Дохожу до площади Сан-Франческо. Силы окончательно оставляют меня, однако страх подгоняет вперед: продолжать движение сейчас важнее всего. Я петляю среди машин, теперь я в этом дока. Все дело в предчувствии: водители стремятся использовать каждый дюйм дороги, любой просвет, любое свободное место и не снижают скорость до самого последнего момента. Они надеются, что вы это понимаете — и учитываете. Я учитываю. Легкость, с какой я лавирую, вселяет в меня уверенность. У меня получается. Поворачиваю направо по указателю «Stazione Centrale».[73] Передо мной открывается широкая площадь Гарибальди. Подойдя к углу, я замедляю шаг и останавливаюсь прямо возле гостиницы «Люксотика». Отсюда видна крыша вокзала. Как лучше до него добраться? Через центр площади, по скользким дорожкам, автостоянкам, сквозь толпы пассажиров, ожидающих автобусов или трамваев? Или все время придерживаться тротуара, проскакивая между ордами неаполитанцев, возвращающихся домой с работы?

Решение уже принято за меня. Слева от меня стоит, прислонившись к стене, Сальваторе. Заметив меня, выпрямляется. Никакой спешки. Однако то, что он меня увидел, требует каких-то действий. Я делаю шаг назад, скрываясь в тени боковой улицы. Значит ли это, что на всех углах площади дежурят Саварезе? Должно быть, так. Я ведь мог появиться с любой стороны.

Снова я попадаю в толпу туристов, только-только вышедших из экскурсионного автобуса. Их предупредили, что надо держать ухо востро, а потому они пугливо косятся на меня, но я с улыбкой бросаю: «Привет!» — и прохожу мимо. Назад не смотрю: и без того ясно, что Сальваторе где-то там. Вокзал уже недалеко. Я готов к тому, что увижу Лоренцо стоящим на низкой плоской крыше, на самом ее краю, с пистолетом на боку.

Идти мне остается всего пару сотен ярдов. Замечаю яркий желто-красный фирменный знак «Макдоналдса». Сердце рвется из грудной клетки, я задыхаюсь от сильного жжения в горле. Тяжело дышать: через каждый десяток шагов жадно хватаю воздух ртом. Живот сжимается и вздрагивает. Остается всего сто ярдов. Вход в «Макдоналдс» прямо из главного вестибюля вокзала. Иди себе прямо и входи. Если Джованна на месте, то мы можем сразу попасть в вестибюль. Чертовски просто. Прямая, мать ее, линия. Только иди. Иди по ней.

Впереди, шагах в десяти, возникает Гаэтано. Я резко сворачиваю с тротуара на проезжую часть. Может быть, их всего двое — он и Сальваторе. «С этими я справлюсь», — говорю я себе.

Теперь я шагаю меж двух рядов автомобилей. Гаэтано в том же направлении идет по тротуару.

Им скорее всего уже известно, что Джованна ждет меня. Кажется, я вижу ее в окне. Девушка, похожая на нее, сидит спиной ко мне. Не могу сейчас подать ей знак. Нужно увести за собой Гаэтано, сделать крюк через вход в вестибюль вокзала. Что сделает Джованна, когда поймет, что ее братья преследуют меня? Решать ей придется мгновенно: на ошибки нет времени. Она должна пойти за мной, ни секунды не раздумывая. Если запаникует, они ее схватят. Если же Джованна будет держаться рядом, то братьям придется сражаться с нами обоими. Точно, это она в окне. Прижалась к стеклу, всматривается. Уверена, что я появлюсь с этой стороны. А теперь, если она и увидит кого, то только Гаэтано. И все кончится.

Новое дело: исчез Гаэтано. Я оглядываюсь: и Сальваторе не видно. Перевожу взгляд на «Макдоналдс». Девушка по-прежнему возле окна. Прищурившись, всматриваюсь в залитый светом вестибюль. Неужели они уже внутри и подбираются к ней? Может, бандитам всего и надо-то было, чтоб их вывели на Джованну, а теперь они ушли в тень, дожидаясь дальнейших указаний. Но девушка по-прежнему там, и Гаэтано она не заметила. Иначе как-нибудь отреагировала бы. А ведь должна была увидеть.

Вход в вокзал затенен выступом крыши. Люди снуют туда-сюда, но никто не толпится. Первую дверь загородили два молодца. Предмет их разговора ясен по сопровождающим движениям ног, изящно имитирующих удары по мячу.

Я останавливаюсь рядом со стоянкой такси. Осталось перейти дорогу, а там и главный вестибюль. Двадцать ярдов отделяют меня от Джованны. Стоит ей повернуться, как она увидит меня. «Обернись!» — молю я сквозь стиснутые зубы. Обернись. Один взгляд, я подам знак — и Джованна может идти к платформам, готовая бежать со мной к поезду, любому поезду. Отсюда мне видны и платформы и поезда. На табло — пункты назначения. Фаэнце, Рим, Перуджа.

Я в который раз оглядываюсь и направляюсь к входу. Слышу свой голос: «Слишком уж просто, слишком, твою мать, просто». Но ничего другого не остается. Легко обхожу внезапно выкатившуюся багажную тележку. Я всего лишь пассажир, спешащий на вокзал, чтобы сесть на поезд. Теперь мне видно лицо Джованны.

Это не она. Это другая юная неаполитанка, которая назначила тут свидание. «Макдоналдс» — хорошее место для свиданий.

Что делать? Неужели головорезы все-таки схватили Джованну? Должно быть, так, иначе она была бы здесь. Нужно еще раз проверить. Глаза мои шарят по всем столикам. Нет. Нет. Нет. Мамаши с детишками. Компании подростков. Девушка всего одна — та, которую я принял за Джованну. Они добрались до нее. Я им теперь не нужен. Что мне делать? Уехать и позвонить Луизе, как можно скорее. Например, из Рима. Из любого города, только подальше от Неаполя.

Да, это единственное, что остается. Поворачиваю обратно к вокзалу. И тут замечаю ее — в углу «Макдоналдса». Джованна сидит недалеко от выхода. Голова опущена, на столике перед ней раскрытая книга. Читает и ждет меня. Я почувствовал облегчение — впервые с того момента, как оторвался от Гаэтано на Спаччанаполи. Скоро для нас все кончится. В следующую секунду передо мной появляется чья-то рука. Я со всего маху налетаю на нее грудью. Меня отбрасывает назад, ноги мои едва поспевают за стремительно летящим телом. Я бы, конечно, упал, если бы не наткнулся на стоящих позади людей. Некоторые, узнав Лоренцо, шепчут его имя.

Лоренцо. Пришел сюда проводить меня. Улыбается характерной улыбкой Саварезе — очевидно, рад, что смог прийти сам. Бросаю быстрый взгляд на Джованну. Она по-прежнему поглощена своей книгой. Интересно, все так же читает «Джейн Эйр»? Нечего сказать, уместный вопрос в такой момент.

Лоренцо отступает в сторону. Весь накопившийся у меня в легких кислород исчез в один миг. Я хватаю воздух ртом. Лоренцо ждет, когда я приду в себя.

Мы стоим друг против друга, окруженные любопытствующими неаполитанцами. Лоренцо открывает рот, на меня льется поток брани. Не разбирая ни слова, тем не менее догадываюсь, о чем речь. «Почему ты не сделал того, что было велено?» Он не просто сердится. Он взбешен. Всего день, как Лоренцо вышел из тюрьмы. Раз меня предупредили — я должен подчиниться. Иметь со мной дело дважды никто не собирался. Я смотрю ему прямо в глаза. Больше мне смотреть некуда. Если они еще не заметили Джованну, то мне ни к чему ее выдавать, а взывать к помощи окружающих по меньшей мере бессмысленно. Вот и смотрю прямо на Лоренцо, потому как с меня хватит. Он все это затеял, и ему решать, что делать дальше. Гаэтано, наверное, где-то поблизости, но он не в счет. Сальваторе… этот, наверное, мечтает вернуться к своим компьютерным играм. Остались только я и Лоренцо.

Я все никак не могу отдышаться. Сгибаюсь пополам и упираюсь ладонями в колени, чтобы удержаться на ногах. Надо, чтобы кровь прилила к голове, а воздух наполнил легкие, — иначе я сразу отдам концы, что бы ни задумал Лоренцо. Ожидаю удара по лицу или толчка. Нет ни того, ни другого. Наконец в голове у меня проясняется, и я выпрямляюсь. Лоренцо замечает, что я пришел в себя, но улыбка исчезла с его лица. Молча стоит и время от времени бросает косой взгляд куда-то вправо. Ждет кого-то из братцев? Или машину? Меня собираются куда-то везти? Такое раньше мне в голову не приходило. Становится по-настоящему страшно. Так вот куда девался Гаэтано! Он должен подогнать машину. Твою мать! Они хотят отвезти меня куда-нибудь подальше и прирезать. Эта мысль пришла настолько внезапно, что я оцепенел. Да, их план практичен и примитивен: профессионалы. Идти за англичанином. Пусть выведет на Джованну. Потом затолкать в машину, вывезти куда-нибудь и убить. Не будет сопротивляться — убить легко и быстро, будет брыкаться — помучается подольше. Подозреваю, что брыкаться я не буду.

Мы все еще чего-то ждем. Я смотрю на людей, стоящих цепочкой вдоль прохода. Будет ли это Гаэтано? Мне кажется, с ним смерть моя окажется более мучительной: Лоренцо не склонен к садизму, зато Гаэтано наверняка захочется поиграть в психа.

Бежать — не выход. Я не уверен, что смогу. Лоренцо рядом, на расстоянии вытянутой руки. Доли секунды ему хватит, чтобы удержать меня.

Минуты проходят. Ожидание наше, похоже, навевает скуку. Толпа несколько поредела. Только те, что узнали Лоренцо, готовы уделить нам еще немного времени.

— В чем дело, Лоренцо? — спрашиваю я и удивляюсь звуку собственного голоса. Лоренцо несколько растерялся, услышав, как я обращаюсь к нему по имени. Он делает шаг вперед: лицо перекошено, кулаки сжаты. «Не говори, не двигайся, не думай». Вид его красноречив: ничего не изменится из-за того, что машина застряла где-то в пробке, в Неаполе такое бывает.

Думает ли он о том, почему я не пытаюсь удрать? Нет, Лоренцо так же, как и я, понимает: это не выход. Неожиданная заминка — случайность. Он должен был конвоировать меня до тротуара, тут машина подъехала, брат дверь открыл, пихнули меня на заднее сиденье — и вперед. Пауза ничего не меняет. У меня нет шансов на побег. Я льщу себе, если думаю, что мы с Лоренцо участвуем в какой-то свободной постановке. Все идет по устоявшемуся шаблону. Время моей смерти зависит от уличного движения в Неаполе.

Я смотрю на часы. Интересно, сколько мне еще отпущено жить? Сейчас тридцать пять минут седьмого. По крайней мере до семи. Куда бы меня ни повезли, придется отдыхать в пробках. Даже если ехать всего до Форчеллы.

От мысли о Форчелле меня бросает в дрожь. Я не хочу умирать в каком-то подвале Форчеллы. Возвращается страх. Глубокий страх. Ко рту подступает тошнота. Я задыхаюсь, горло у меня горит.

Я не собираюсь умирать в вашем говенном подвале.

— Говнюк ты, Лоренцо. — Я плюю в его сторону.

Кулак его взметнулся в воздухе, но я умудряюсь отпрянуть и поднырнуть под него. Надо бы ударить Лоренцо в живот, но я предпочитаю повернуться и бежать. Лоренцо хватает меня сзади за воротник и тянет назад. Воротник отрывается, и я снова оказываюсь лицом к противнику. Зажатый в его руке оторванный воротник похож на белый флаг — такое впечатление, что Лоренцо сдается.

В этот момент раздается звук работающего мотора. Большая зеленая «альфа-ромео» медленно ползет вдоль тротуара. Как только она подъезжает, Лоренцо бьет меня по лицу. От удара я теряю равновесие, падаю и врезаюсь в машину. Упираюсь руками в металл, в стекло. Толпа. Машины. Самолет в небе. Толпа. Машины. Самолет. Боли нет.

Лицо мое притиснуто к затемненному стеклу медленно движущегося автомобиля. В салоне я ясно вижу Луизу, а рядом с ней Алессандро. Вот кого ждал Лоренцо. Алессандро.

Падение моего тела, глухой шум и, наверное, легкое покачивание на подвеске привлекли внимание Луизы. На ее лице написано раздражение. Но, узнав меня, она широко раскрывает глаза и резко оборачивается к Апессандро. Тот ничего не замечает, держит на коленях раскрытую папку, работает. Серьезный взгляд устремлен вперед. Луиза хватается за дверные запоры, силится поднять их, пальцы ее выгибаются от усилия. Слышу, как она истошно кричит (за бронированным стеклом крик кажется далеким): «Алессандро, Алессандро! Это Джим. Это Джим! Помоги мне! Помоги». Алессандро смотрит в папку, толстыми пальцами перелистывает страницы. Машины плавно отъезжают, а я сползаю на тротуар.

Лоренцо ставит ногу мне на грудь. Он видит, что у меня нет сил двинуться.

— Dov'è Giovanna?[74] — спрашивает он.

Я смотрю на него в упор и произношу:

— Она в двадцати ярдах от тебя, в говенном «Макдоналдсе», идиот ты проклятый. — Слова эти звучат у меня в голове так громко, что Лоренцо точно должен все хорошенько расслышать. Он на секунду обернулся, но тут же снова уставился на меня и повторил вопрос, больно вдавив мне в грудь каблук:

— Dov'è Giovanna?

Я смеюсь. Во рту полно крови. Шутка такая, что ли? Не знаю, замечает ли Лоренцо, что я задыхаюсь. Кажется, он сломал мне челюсть, а из-за столкновения с машиной снова открылась рана на голове, которую он нанес мне утром.

— Dov'è Giovanna?

Ему нужен ответ. Конца этому не будет, пока я не отвечу.

Я пробую приподняться, но Лоренцо толкает меня обратно. Мне незачем двигаться, мое дело — отвечать.

— Ладно, ладно, — вяло произношу я.

Что мне ему сказать? Надо ли говорить ему хоть что-нибудь? Могу пальцем показать.

— Аэропорт. Она в аэропорту.

С секунду Лоренцо изучает меня. Мне трудно понять, что можно изучать у меня на лице, но, с другой стороны, он, наверное, привык видеть расквашенные физиономии. Я представляю Джованну в аэропорту: стоит в длинной очереди на регистрацию, потом сидит на чемодане, ожидая меня.

Лоренцо убирает ногу с моей груди, наклоняется и вытаскивает деньги из моего нагрудного кармана. Затем протягивает раскрытую ладонь и ждет, когда я отдам остальное. Во время этих манипуляций лицо его ничего не выражает. Ему просто нужны деньги. Он рассовывает их по боковым карманам пиджака и уходит.

Я никак не могу встать. На мне не осталось живого места, и я просто лежу на виду у зевак. Кто-то предлагает мне помощь. Я опираюсь на протянутую руку. Нужен еще один человек. Тело мое повисает безжизненным кулем. Я чувствую, как люди стараются удержать меня. Стоит им меня отпустить, как я валюсь вперед. Меня подхватывают, я отмахиваюсь. Мне нужно пройти в «Макдоналдс», если Джованна все еще там. Оглядываюсь вокруг, силясь остекленевшими глазами рассмотреть что-нибудь сквозь розовую пелену из крови и слез. Различаю столпившихся людей. Взмахом руки гоню их прочь. Они отступают. Я вытираю глаза рукавом.

Гаэтано и Сальваторе стоят по обе стороны входа в вокзал. Сальваторе прислонился к косяку, руки сложил на груди: скучает. Гаэтано нервно курит. Их я больше не боюсь. Мальчишки, подмастерья. Вот она, вертикаль власти: на самом верху Алессандро, а эта шантрапа — низшее звено. Теперь, когда брат вышел из тюрьмы, их полномочия ограничены. Что же до самого Лоренцо, то его возможности не идут в сравнение с властью человека, способного приказывать ему.

Алессандро. Мой друг. И все из-за того, что я переспал с его женой. Рога ему наставил. Оскорбил его мужское достоинство. Его неаполитанское мужское достоинство. Измена, которая требует жестоких действий. И это на глазах у Луизы. Хорошо продуманное шоу, имеющее целью продемонстрировать собственной жене, у кого в руках настоящая власть. Спектакль этот на нее и был рассчитан. Ему незачем было смотреть в мою сторону. Алессандро точно знал, как все произойдет. Если ему и требовалось доказательство, то он его получил, когда лицо мое влипло в окно машины: подвеска качнулась достаточно ощутимо, чтобы он оторвался от своей папки. Когда они вернутся домой, шофер смоет с машины мою кровь. И только Луиза еще может напомнить судье о том, что он натворил. Алессандро в ответ заявит, что если она меня забудет, то будет прощена. Такова сделка. Может, как раз сейчас сделка и заключается на заднем сиденье лимузина, на окне которого следы моей крови. Это один из ключевых моментов спектакля. Чтобы все было ясно. Так, чтобы не было ему нужды спорить с Луизой или уговаривать ее, унижаясь в ее глазах. Пойдет ли она на сделку? Я вижу Луизу: ее прекрасное, совершенное лицо, ее чудесную улыбку, ее волшебный, манящий голос. Пойдет ли она на сделку? Я не знаю.

Шагаю навстречу бандитам. Те качают головами. Мне еще нельзя домой. Еще нужно кое-что проверить. Хочется взглянуть туда, где сидела Джованна, но я не могу рисковать, вызывая подозрения у ее братьев. Гаэтано настолько взвинчен, что замечает любую мелочь, любой пустяк. Поворачиваюсь и пытаюсь найти ее, но все плывет в тумане.

Понять не могу, как ее не заметили. Слишком были заняты мной или считали, что наше свидание будет более очевидным? Скажем, под часами. У платформы. Возле кассы. Когда же ее там не оказалось, им и в голову не пришло заглянуть в «Макдоналдс» из-за старого семейного предубеждения к этому заведению.

Оглядываю площадь Гарибальди. Уже стемнело. Воздух тяжел от бензиновых испарений. Вечер обещает быть жарким. Я выхожу на проезжую часть. Поток машин медленно движется. Я неуверенно иду вперед, и такси снуют вокруг меня. Похоже, никто не помешает мне удалиться: пока я в Неаполе, меня непременно найдут. Нигде не спрячешься от Алессандро, Лоренцо и раскинутых ими сетей. Так что у меня есть еще несколько часов, пока они не убедятся, что я соврал. Тогда меня найдут. Это всего лишь отсрочка. Что ж, я протяну чуть дольше. Не могу сказать, что я разочарован. Вместо страха приходит ощущение покоя. Все мои варианты разыграны. Всем моим обязательствам пришел конец. Больше я никому не обязан, кроме самого себя. Есть только я и только этот город.

Медленно направляюсь в дальний конец площади, к трамвайным и автобусным остановкам, журнальным киоскам, толпам народа, спешащего в часы пик по домам, к проспекту Умберто, который приведет меня обратно к центру города. Появляется искушение вернуться к синьоре Мальдини. Но тогда она тоже окажется втянутой в эту историю. Нет, туда нельзя. Куда бы мне пойти? Укромного местечка у меня здесь нет. Может, спуститься к порту? Там по крайней мере прохладно. Интересно, порт тоже под их наблюдением? С чего бы? Паромы ходят только на острова и в Сорренто. С другой стороны, есть суда покрупнее: в Палермо, круизные лайнеры. Я могу удрать отсюда, мелькает мысль. Могу отсюда вырваться. Нужно только добраться до порта. Спокойствие мое сменяется волной возбуждения. Мне удается увернуться от какой-то «веспы», летящей прямо на меня.

Вот как, значит, это бывает. Неизвестный убийца на «веспе».

Пуля вонзается, стремясь проникнуть в мое тело. Ей это удается, пусть не без труда. Чувствую, как она старается. Но скорость ее гасят мышцы, внутренние органы.

Умереть от пули — это отнюдь не быстро. Это медленный миг, который тянется долго. Вся жизнь проходит перед глазами. Миллион мгновений, угасающих в головокружительном водовороте.

Чувствую, пуле еще предстоит проникнуть глубже. Я должен сопротивляться и не пускать ее дальше.

Падаю. Один шаг — и наземь. Пронзает острая боль. Внутрь врывается холодный как лед воздух и быстро заполняет меня. Мне это совсем не нравится. Пусть это пронесется мимо, чудом пронесется.

Меня переворачивают. Слышу взволнованные голоса. Неаполитанская речь — гортанная, с хрипотцой. Срывают рубашку. Чьи-то пальцы дотрагиваются до меня. Мне становится тепло, но потом холод возвращается. Слышу вой сирен.

Надо мной склоняется какой-то старик. «Неаполь, — произносит он, качая головой. — Неаполь!»

Сначала вижу только клочок неба. Вокруг меня ноги, обутые в ботинки, туфли. Вижу свою руку: лежит рядом без движения. Спящая рука. Пальцы полураскрыты, словно сжимали яблоко, а то выкатилось.

Другая рука лежит на груди.

На мгновение повисаю в воздухе. Под меня подсовывают носилки. Снова опускаюсь. Перехлестнули ремнями. Тело жестко закреплено.

Я в окружении полицейских. Руки на револьверах. Люди расступаются, освобождая проход.

Думаю: а как же Джованна… как же Джованна, так и торчит в «Макдоналдсе»? Сидит на желтом стульчике из пластика, ждет меня, читает «Джейн Эйр». Она будет думать, что я кинул ее в беде. Я кинул ее в беде.

Опять взмываю вверх, перемещаясь головой вперед под темным небом.

Свет вокруг меня гаснет. Движение прекращается. Взгляд улавливает разрозненные мгновенные снимки окружающего мира, разум силится сложить их воедино. Это живописное полотно, прижатое к моему лицу: ласковое пятно, бледное и теплое.

Внутри меня холод.

Я еще раз возношусь к небесам, но на этот раз не останавливаюсь.

1. НЕЛЬЗЯ брать такси в аэропорту, если не знаешь, куда намерен ехать.

2. НЕЛЬЗЯ ходить пешком по темным улочкам: они не для туристов.

3. НЕЛЬЗЯ пытаться переходить улицу, как местные жители: требуется опыт всей жизни, чтобы научиться проделывать это, оставаясь живым и невредимым.

4. Если вдруг сталкиваешься лицом к лицу с былой возлюбленной, помни, что ваше прошлое живет в другой стране и НЕЛЬЗЯ позволять себе заново разжигать пламя былых страстей.

5. НЕЛЬЗЯ тешить себя иллюзией, будто если ты способен заказать пиво и пиццу на итальянском, то понимаешь, что происходит вокруг.

6. Здесь не кино снимают, здесь ты решил отдохнуть: исследуй пляжи залитого солнцем Амальфийского побережья, НЕЛЬЗЯ убивать время в зале суда, наблюдая за процессом по делу об убийстве, совершенном мафией.

7. НЕЛЬЗЯ спать с женой знакомого, пригласившего тебя провести выходные в его загородном доме.

8. НЕЛЬЗЯ отзываться на просьбу о помощи молоденькой девушки, если та связана с каморрой.

9. Если в твой гостиничный номер вламываются громилы, если они лупцуют тебя и убеждают убраться из города, НЕЛЬЗЯ пропускать их совет мимо ушей.

10. И самое главное. НЕЛЬЗЯ забывать: жители тут, будь они судьями, стряпухами, домовладелицами, полицейскими или плутами, прежде всего неаполитанцы. А ты — чужак.