"Второй выстрел" - читать интересную книгу автора (Беркли Энтони)

Глава 7

Вечером, переодеваясь к обеду, я постарался собраться с духом и как можно спокойнее обдумать все возможные последствия того, что сказал мне Джон.

Сказать, что я был поражен этим известием, при данных обстоятельствах было бы некоторым преувеличением. Недавняя реакция Сильвии де Равель в гостиной показала мне, что ужасное недоразумение, в принципе, не исключено; но я ни в коем случае не предполагал, что полиция тоже будет способна на такую абсурдную ошибку. Так что мне оставалось делать? Пожалуй, только снова и снова повторять, что они заблуждаются, и в те пять или шесть минут, которые я в одиночестве провел в лесу, расставшись с миссис Фицвильям, я не стрелял в Эрика Скотт-Дейвиса, что они но трагической случайности ухватили палку не с того конца. Я мог только беспомощно ждать и надеяться, что вдруг, вопреки всему, обнаружится некое обстоятельство, которое очистит меня от подозрений.

Джон ознакомил меня еще с несколькими фактами расследования, прежде чем мы пошли наверх, но ни один из них не был в состоянии мне помочь. Врач, конечно, не мог определить время смерти с точностью до минуты; он только сказал, что смерть наступила совсем недавно, в пределах часа до момента осмотра тела. Пуля вошла в спину как раз против сердца, из чего следовало, что дуло ружья находилось примерно на одной высоте с раной — так могло произойти, если стрелявший держал ружье стоя, нормально выпрямившись и прижав приклад к плечу. В этом случае пуля прошла бы прямо через центральную часть сердца; конечно, до вскрытия нельзя было узнать это наверняка, но если дело обстояло именно так, смерть должна была наступить почти мгновенно. На одежде не было обнаружено следов пороха.

Выводы, которые из этого следовали, были очевидны как для меня, так и для всех остальных. Я размышлял над ними, пока завязывал галстук, а был рад отметить, что руки мои не выдавали ни малейших признаков волнения и действовали с обычной уверенностью. Врач, как я заключил из рассказа Джона, пока не стал брать на себя ответственность и не заявлял прямо, что пуля вошла в сердце, тем не менее он всем своим видом выразил уверенность, что имелись все основания принять это как факт. В таком случае полиция должна была знать, что в момент выстрела Скотт-Дейвис стоял спиной к убийце, что стрелявший не прятался, пригнувшись за кустами (впрочем, он и стоя вполне мог найти для себя укрытие), и что дуло ружья при выстреле должно было находиться не ближе пяти футов от спины Скотт-Дейвиса. Тщательно перебирая в уме эти факты, я по находил в них ничего, за что можно было бы зацепиться.

Джон рассказал еще кое-что. Поскольку никакого выходного пулевого отверстия обнаружено не было, пуля все еще оставалась в теле. Вскрытие должно было установить ее точное положение, которое, судя по всему, имело огромное значение, так как позволяло узнать степень ее проникновения в тело. Если она проникла настолько далеко, насколько возможно при данной мощности заряда, это будет означать, что выстрел произведен с достаточно большого расстояния. Как только точное местоположение пули будет установлено полиция запросит экспертное заключение, с максимальной точностью определяющее расстояние выстрела.

Возможно, именно здесь теплился для меня лучик надежды. Если по счастливому стечению обстоятельств эксперты решат, что выстрел произведен с большого расстояния, это будет совершенно определенно очко в мою пользу. Если учесть мое неумение стрелять и сильную близорукость, покажется крайне маловероятным, чтобы я (а) когда-либо мог намеренно попытаться стрелять с такого расстояния, чтобы убить кого-то, (б) что я смог бы попасть в такую мелкую цель, как жизненно важный участок напротив сердца, даже если бы и предпринял такую попытку. С другой стороны, не требовались даже намеки Джона, чтобы понять: если расстояние выстрела окажется коротким, из этого последует, что Скотт-Дейвиса убил кто-то настолько хорошо ему знакомый, что он спокойно повернулся к этому человеку спиной, когда они шли друг за другом по тропинке. Это будет еще одним доказательством не в мою пользу: если бы там был кто-то, кого Скотт-Дейвис не так близко знал, он, конечно, шел бы позади этого человека, а не впереди него.

И тем не менее, рассуждал я сам с собой, подобные факты на самом деле ничего не доказывали, ведь убийца мог, как я уже упоминал, стоять, спрятавшись за густыми зарослями, и выжидать момент, чтобы застрелить Скотт-Дейвиса, когда тот пройдет мимо. Стоило ли предлагать эту идею полиции? Безусловно, все, что могло мне помочь, стоило того, чтобы о нем говорить. Я попробовал развить свою мысль дальше. В пашем случае убийца должен был бы расположиться в том месте, где тропинка делала резкий поворот, причем за его внешним изгибом, чтобы видеть спину Скотт-Дейвиса прямо перед собой, а не под углом, как если бы он стоял возле прямого участка тропинки. Что ж, все это представлялось вполне вероятным. Тропинка была полна крутых изгибов, а растительность была достаточно густой, чтобы спрятаться в ней. Но откуда, в таком случае, убийца мог знать, что Скотт-Дейвис пройдет мимо него именно по этой, ничем не примечательной тропинке?

Моя растерянность росла. Я никак не мог решить, будет ли лучше, если я поговорю с полицией, или наоборот. Инстинкт подсказывал мне, что поговорить надо, что я должен активно прилагать все усилия, чтобы выйти из кошмарного положения, в котором оказался, но вдруг я сделаю этим только хуже? Может, лучше предоставить следствию идти своим чередом и положиться на то, что полиция сама вскоре убедится в несостоятельности своей теории? Меня мучили сомнения, я совершенно не знал, как поступить. Одно лишь я решил сразу и почти без колебаний — вопреки совету Джона, я не буду связываться со своим адвокатом. Во-первых, он почти наверняка начнет собственное расследование от моего имени и заберет из моих рук контроль над происходящим. В этом случае, без сомнения, будут вскрыты реальные мотивы, по которым остальные хотели избавиться от Скотт-Дейвиса, а также мои собственные предполагаемые мотивы. Такого, по крайней мере в тот момент, я не мог допустить. Возможно, я и оказался в крайне опасном положении, но я не собирался выбираться из него, подставив других под подозрение. Это решение было вызвано отнюдь не возвышенными соображениями чести и благородства. Просто я всегда предпочитал честную тру (не зря же меня прозвали "спортсменом"?). Кто бы ни убил Скотт-Дейвиса, он заслуживал от своих собратьев только благодарности, а не наказания. Вот в этом я нисколько не сомневался.

Хотя я уже полностью оделся, стремительный калейдоскоп мыслей не давал мне покоя, и вместо того чтобы сразу идти вниз, я опустился на стул в своей спальне, машинально слушая звон обеденного колокола. Вряд ли у меня до самой ночи будет другая возможность побыть в одиночестве, а мне хотелось, пока можно было, привести свои сумбурные мысли хоть в какое-то подобие порядка. Не то чтобы я паниковал, хочу сразу это подчеркнуть, но, конечно, я был встревожен, вернее, озадачен, совершенно сбит с толку и не представлял, как лучше поступить.

Снаружи послышались тяжелые шаги, в дверь постучали, и в комнату вошел Джон Хилльярд. Он нес большой бокал, в котором что-то плескалось. Как и я, он тоже полностью оделся к обеду.

— Я тут приготовил коктейль, — хрипло сказал он. — Мне кажется, сейчас всем нам не помешает немного взбодриться. Я решил, что вы не прочь будете выпить его прямо здесь, наверху, а? Должно быть, у вас сейчас нервы порядком взвинчены.

— Спасибо, Джон. — Меня тронуло это неожиданное проявление заботы, совершено несвойственное Джону Хилльярду в обычное время. Коктейль был очень кстати, мне и в самом деле нужно было привести нервы в порядок. Выпитое незадолго до того виски вообще никак на меня не подействовало, с тем же успехом я мог бы пить простую воду.

Джон немного замялся, пока я маленькими глотками поглощал щедро налитую им порцию коктейля. Кажется, он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Послушайте, Сирил, — наконец решился он. — я не стал ничего говорить внизу, но думаю, вы меня поняли. Я постараюсь как-нибудь вас вытащить из этой каши.

— Вытащить меня? — повторил я удивленно.

— Ну, да. И еще — я хотел вам сказать, что это было с вашей стороны… Слушайте, а вы что, действительно влюблены в Эльзу?

Мое недоумение сменилось на крайнее изумление, по я ответил на этот вопрос просто и честно:

— Ничуть.

— Разве вы сами не хотите на ней жениться? — не сдавался Джон. При других обстоятельствах я счел бы это вопиющим проявлением бестактности, однако теперь, кажется, это понятие потеряло всякий смысл.

— Нет, Джон, совершенно не хочу.

— Просто мы с Этель могли бы… как бы это лучше сказать… повлиять на нее, что ли, если бы вы этого хотели, — сказал Джон почти просительно.

— Уверяю вас, дорогой Джон, я никогда не имел ни малейшего желания просить мисс Верити оказать мне такую честь.

Джон как-то странно посмотрел на меня.

— Что ж, в гаком случае, с вашей стороны это был чертовски отважный поступок, — его голос звучал еще более хрипло, чем обычно. — Черт побери, никогда бы не поверил! У вас оказалось больше мужества и решительности, чем у меня, Сирил. Клянусь, я сделаю все, чтобы вас вытащить.

Я ошеломленно уставился на него, и, пока я еще не обрел дар речи, он резко повернулся и вышел из комнаты.

И только когда за ним уже закрылась дверь, до меня наконец дошло, что он фактически благодарил меня за убийство Эрика Скотт-Дейвиса!

Но это был еще не конец моим потрясениям. Внизу прозвенел колокольчик, приглашающий к обеду, я быстро проглотил остатки своего коктейля (благодаря которому чувствовал себя гораздо лучше) и поднялся со стула. Но прежде чем я дотянулся до двери, она сама распахнулась передо мной, и в комнате оказалась Этель.

На ней было синее платье из какого-то мягкого материала, и она выглядела необычайно красивой, как всегда по вечерам. Но у меня даже не было времени полюбоваться на нее — её странное поведение приковало все мое внимание. Несколько секунд она стояла, прислонившись к двери, слегка раскинув руки, и смотрела на меня так пристально, что мне стало как-то не по себе.

— О, Сирил! — выдохнула она почти шепотом. Я уже упоминал ранее, что если у милой Этель и был какой-либо недостаток — так это проявляющаяся временами склонность к излишней театральности.

— Да, Этель? — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно прозаичнее. — Вы хотели… хотели мне что-то сказать?

Вместо ответа она медленно пошла ко мне и, пока я колебался, не лучше ли мне отступить назад, она положила руки ко мне на плечи, не отрывая немигающего взгляда от моего лица, а потом торжественно поцеловала меня.

— Благодарю вас, дорогой друг, благодарю, — произнесла она низким трепетным голосом.

Пока она так же торжественно выплывала из комнаты, я ошеломленно смотрел ей вслед, буквально открыв рот. Хозяйка дома вслед за мужем явилась сказать мне спасибо за то, что я застрелил одного из их гостей. Ну и дела!

Я спустился к обеду в еще большем смятении, чем прежде.

Естественно, беседа за столом не клеилась. Или все вообще замолкали до тех пор, пока не начинали испытывать крайнее неудобство, или разом начинали возбужденно говорить, перебивая друг друга. Только миссис де Равель и Джон Хилльярд вели себя почти как обычно. Аморель практически все время молчала. Однако я заметил, что румянец вернулся на ее лицо, и она уже гораздо лучше держала себя в руках. Мисс Верши, конечно, не появлялась.

Я, насколько мог, пытался держаться так, будто ничего не случилось, но в действительности чувствовал я себя далеко не лучшим образом. Не исключено, что недавние события извратили мое воображение, но мне постоянно казалось, что все окружающие слишком усердно старались вести себя естественно по отношению ко мне, потому результат получался диаметрально противоположным. То есть я хочу сказать, все, кроме де Равеля. Тот лез из кожи вон, сделав меня мишенью своих язвительных нападок, в которых подчас сквозила такая горечь, будто я обидел его, став подозреваемым. Нет, я решительно не понимал этого человека.

К счастью, после того как женщины удалились, он пробормотал какие-то извинения и тоже вышел из комнаты оставив нас с Джоном одних. Я как раз хотел сказать тому несколько слов. Теперь я практически взял себя в руки и МОГ задать некоторые вопросы, на которые прежде не решатся.

— Джон, помните, — спокойно заговорил я, наливая себе портвейн уверенной рукой, — вы говорили перед обедом, будто у вас есть основания считать, что полиция не удовлетворена моими объяснениями. Я действительно не могу понять почему — ведь я сказал им чистую правду. Что заставляет вас так думать?

Джон смущенно помешивал чай.

— Послушайте, Сирил, может быть, я зря заставил вас волноваться. Чертовски глупо с моей стороны. По правде говоря, я сам был несколько шокирован этим, и мне хотелось сразу же предупредить вас. Теперь я думаю, что, пожалуй, слишком сгустил краски. На самом деле, инспектор ничего такого прямо не говорил. Это всего лишь мое личное впечатление.

— Вот как? Так, значит, вы допускаете, что это впечатление могло быть ошибочным?

— Нет, — неохотно ответил Джон, — не совсем. Однако я думаю, что оно вполне могло быть преувеличенным. Давайте я вам лучше расскажу, что его вызвало. Как вы помните, побеседовав с вами, инспектор снова вызвал меня не сомневаюсь, исключительно с целью проверки ваших показаний, и я уверен, что у него осталось много открытых вопросов даже после нашего разговора. Он много спрашивал о ваших отношениях с Эриком, и это показалось мне плохим знаком.

— Что же вы ему сказали?

— Да ничего особенного: я сказал, что вы едва знали друг друга.

— А имя мисс Верити при этом не упоминалось?

— Разумеется, нет, по крайней мере мной, — сказал Джон, испытывая явную неловкость. — Я намерен передать остальным, чтобы они тоже ни слова не говорили о ней и… и о вас тоже.

По мере того как смущение Джона росло, пропорционально возрастало и мое хладнокровие. Я с любопытством отметил про себя этот интересный факт.

— Да уж. это было бы не лишним. Вы ведь прекрасно знаете, почему я при всех проявлял интерес к мисс Верити. Исключительно по слезной просьбе Этель. Думаю, будет справедливо, если остальные получат об этом правильное представление. Если полиция пронюхает об этом, она тут же сделает вполне очевидные выводы, и мне будет невероятно сложно потом ее переубедить.

— Конечно я это сделаю, — пробормотал Джон. — Видит бог, это меньшее, что мы вам должны.

— Джон, — не выдержал я, — вы что, в самом деле верше, что это я убил Скотт-Дейвиса? Нет, серьезно?

Но Джон не шел на прямой разговор.

— Раз вы говорите, что не делали этого, то, конечно пет, — вывернулся он.

— А есть ли мне хоть какой-то смысл убеждать вас, что я этого не делал?

Джон вдруг усмехнулся.

— Знаете что, Сирил, не важно, делали вы это или нет, но, возможно, вы заметили, что я сегодня откупорил бутылочку восемьдесят седьмого года. Не стану уточнять, по какому случаю, просто констатирую факт. И по этому поводу я выпью с вами еще по бокальчику. За ваше здоровье, Сирил Пинкертон, и пусть оно всегда будет отличным! — Необычайно жизнерадостная речь для Джона.

Но я еще не закончил. Остался последний вопрос:

— Ладно, Джон, тогда вместо этого просто скажите мне: вы действительно… не могу подобрать другого слова — в гаком восторге от того, что Скотт-Дейвис мертв?

Джон сразу посерьезнел и снова стал таким, каким я привык его видеть.

— Послушайте, Сирил, я не сентиментален. Я не подписывался под этой современной белибердой о священной неприкосновенности человеческой жизни. Древние правильнее подходили к этому вопросу. Человеческая жизнь считалась ими священной только в том случае, если она представляла ценность для общества. А если обществу того требовалось, то даже такая жизнь скорее могла быть принесена в жертву, чем сохранена. Они не ходили вокруг да около, а тут же без лишних рассуждений отбирали ее. Так что. даже если наши современные гуманисты и могут найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального совратителя, я не могу. Есть отдельные мужчины, да и женщины тоже (таких немного, согласен, но они есть), кого следовало бы на законных основаниях убивать на месте, и Скотт-Дейвис был одним из них. Я не собираюсь опускаться до банального лицемерия и делать вид. что хоть каплю сожалею о том, что оборвалась жизнь, не только не представлявшая ни малейшей ценности для общего дела, но и положительно опасная для него. Поэтому. Сирил, если уж вам хочется услышать это от меня — да, безусловно, я в восторге от того, что Скотт-Дейвис мертв!

— Помилуйте, Джон, — сказал я полушутя, потому что он выглядел так угнетающе серьезно, — вот уж не думал. что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Должно быть, вы замаскировавшийся социалист.

Он немного расслабился.

— Само собой. Я закоренелый консерватор, а это означает, что я больший практик социализма, чем все теоретики, вместе взятые. Допили свой портвейн? Тогда давайте перейдем в другую комнату.

Однако в то время как Джон успел пройти через холл в гостиную, мне не суждено было добраться до благословенного убежища. В холле нетерпеливо топтался де Равель, и, как только мы показались из гостиной, он тут же направился к нам.

— Пинкертон, могу я пригласить вас на пару слов?

— Разумеется, — ответил я, не скрывал удивления. — А что случилось?

— Давайте выйдем в сад на минутку.

Увидев, что Джон задержался в дверях гостиной, я кивнул ему, чтобы он не ждал меня и шел дальше. Мне совершенно не понравился безапелляционный тон де Равеля, но лучше было все-таки выслушать, что он собирался сказать. Я последовал за ним.

Был ясный вечер, еще не совсем стемнело, и я без труда видел де Равеля, быстрым шагом идущего впереди меня по садовой дорожке. Все в нем выдавало страшное возбуждение. Я не мог представить, что же он хотел мне сообщить.

Он поджидал меня в проходе между кустами напротив дома, и, должен сказать, вся эта ситуация живо напомнила мне другой вечер — казалось, такой далекий, хотя на самом деле прошло всего сорок восемь часов, — когда точно так же меня ждал здесь Эрик Скотт-Дейвис.

Де Равель не стал тратить время на прелюдии и сразу перешел к делу.

— Слушайте-ка, Пинкертон, — сказал он низким, неприятным голосом, а его маленькие черные усики буквально задрожали от злости. — Слушайте, какого черт вы суете свой нос в мои дела и нагло отбираете мою работу?

— Дорогой мой де Равель, — только и мог возразить я, ошеломленный его напором, — я не имею не малейшего понятия, о чем идет речь.

— Я вам не "дорогой де Равель", — почти рычал он. — Не прикидывайтесь, будто не понимаете, что я имею в виду. После того как моя жена сочла возможным выставить себя на посмешище сегодня утром, я думаю, мне не требуется ничего объяснять, и так все ясно.

Я пытался было изобразить возмущенный протест, по он резко прервал меня. Его лицо было искажено от ярости, и в этот момент он был просто дикарем, и никем другим. Внешний лоск самообладания, воспитания и цивилизованных манер слетел с него и уступил место бешеным эмоциям, которым он позволил полностью завладеть собой.

Ею лицо резко приблизилось к моему.

— Что, черт побери, вы о себе вообразили, застрелив эту свинью? Это должно было стать моей работой. Вас-то это каким боком касается? Да я вас… — Он буквально задохнулся от возмущения.

В течение этой отвратительной сцены я, как мог, старался держать себя в руках, хотя, признаюсь, тоже едва не вышел из себя. Я коротко сказал ему, что подобное предположение не только ошибочно, но и оскорбительно для меня, и что я не желаю больше ничего слышать о его личных проблемах.

Мой спокойный отпор, кажется, слегка охладил его пыл. Он в упор посмотрел на меня, все еще тяжело дыша, а потом издал короткий смешок.

— Что ж, прекрасно, значит, вы в него не стреляли. Это был несчастный случай, а вы (по чистой случайности, конечно) стояли себе поблизости. Но, знаете ли, Пинкертон, что сделано, то сделано, и теперь будьте добры пожинать последствия. Только не ждите никакой помощи от меня. О, не надо делать такое обеспокоенное лицо, я не собираюсь вас подставлять и тому подобное. У благородного человека есть свои правила, и он их придерживается, даже если это касается проныры вроде вас, который лезет не в свое дело и мешает людям постоять за свою честь. Но не надейтесь на мою поддержку пальцем не пошевельну для вас, что бы пи случилось. — И он один устремился к дому, все еще кипя от негодования.

Я с беспокойством смотрел ему вслед. Он был в опасном настроении. К тому же де Равель оказался вовсе не таким тупицей, каким я его воображал. Тем утром он все отлично понял, однако — должно быть, нечеловеческим усилием скрыл страшное открытие под своим обыкновенным циничным зубоскальством. А в действительности он сам собирался убить Скотт-Дейвиса! Его фактически избавили от необходимости совершать убийство — и никакой благодарности. То, что он вынашивал такие нелепые чувства по отношению ко мне, не имело особого значения: враждебность де Равеля, будь она тайной или явной, никоим образом не могла мне повредить. Но вот что касается его жены, безопасно ли было подпускать его к ней в подобном настроении? Едва ли.

Я подошел к окну гостиной и, сумев привлечь внимание Джона, жестами вызвал его на улицу, где я изложил ему суть нашей примечательной беседы с де Равелем. Джон пообещал принять меры, чтобы хоть этой ночью оградить миссис де Равель от опасности. Поскольку это требовало по-новому распределить спальни, он опять вернулся в дом, чтобы предупредить Этель. Я задержался в саду, наслаждаясь прохладой и уединением.

Уже стемнело. Прислонившись к дереву, я настолько погрузился в свои мысли, что почувствовал присутствие другого человека рядом со мной, только когда чья-то рука внезапно сжала мою. Я сильно вздрогнул и обернулся рядом со мной стояла Аморель в темно-зеленом платье.

— Пинки, — прошептала она настойчиво, — мне необходимо кое-что у вас спросить. Не сердитесь на меня, мне это очень нужно.

— Конечно не буду сердиться, — мягко ответил я.

— Скажите, вы… — тут она запнулась. — Вы ужасно любите Эльзу, да?

— Право, Аморель, неужели вам это так важно знать?

— Да… о да! Конечно очень важно. Разве вы сами не понимаете?

На мгновение я подумал, что бедная девушка повредилась умом из-за пережитого шока и вообразила, что по уши влюблена в меня. Но ничто на её лице, обращенном ко мне, не указывало на это. На нем читались волнение, страх, нервное напряжение, даже отчаяние — по не безумие, нет.

— Должен признаться, не понимаю, — сказал я уже более добродушно, почему вы спрашиваете о таких вещах.

— Потому что я должна знать. Просто должна Пожалуйста, скажите мне, Пинки, вы ведь любите ее, правда?

— Ну, если вам так необходимо знать, — ответил я, слегка сбитый с толку ее внезапной озабоченностью моими чувствами к мисс Верити, — нет, я ее не люблю.

Она отпрянула назад, как будто я чем-то испугал ее.

— Ох, Пинки… — тихо простонала она и стала нащупывать в кармане свой платок.

— Девочка моя, — растерянно сказал я, — что все это значит?

— Это значит… значит, вы сделали это не для нее. Вы сделали это… из-за того, что я вам наговорила сегодня утром. Боже мой, Пинки, ведь это я — я заставила вас это сделать!

Думаю, вполне простительно, что я начал проявлять некоторые признаки раздражения.

— Вы что, обвиняете меня, будто я застрелил вашего кузена, Аморель?едко поинтересовался я. — Потому что, если так, позвольте вам сообщить, что я не стрелял в него ни из-за вас, ни из-за мисс Верити, ни из-за де Равеля, ни из-за кого другого. По сути дела, хоть мне и жаль разочаровывать вас и всех остальных, но я вообще в него не стрелял.

Аморель с сомнением посмотрела на меня.

— Нет? Впрочем, вы бы вряд ли признались мне, даже если бы это сделали, не так ли? И все же… я знаю, что говорю ужасные вещи, но стресс уже позади, и… и я рада! Если это сделали вы, я бы хотела поблагодарить вас. Но раз уж это не вы…

Ее голос затих. Еще мгновение она выжидающе смотрела на меня, как будто предполагала, что я скажу ей что-нибудь, но я молчал. Тогда она развернулась и медленно пошла обратно в дом.

Я был обескуражен значительно сильнее, чем могло показаться со стороны. По-видимому, никто из окружающих не испытывал ни малейшего сомнения в том, что, оставив миссис Фицвильям, я спустился в лес и хладнокровно застрелил Эрика Скотт-Дейвиса. Ни для кого это не было секретом. Что-либо отрицать было бесполезно, любые мои возражения просто игнорировались. Это было невыносимо!

Вдруг из темноты отделился чей-то силуэт и двинулся ко мне.

— Мистер Пинкертон, — произнес глубокий, дрожащий от волнения голос. — Я слышала все, что вы сказали Аморель. Вам не удалось ее обмануть. А меня тем более. Зачем вы убили моего любовника, мистер Пинкертон?

Не стыжусь признаться, на этот раз я просто опрометью кинулся в дом.