"Повинная голова" - читать интересную книгу автора (Гари Ромен)

IX. Большой белый идол

Первая, кого он увидел, была Меева. В белом платье с красными цветами, она сидела под деревом, а рядом стояла корзинка с провизией.

— Какого черта ты тут торчишь?

— Жандармы сказали мне, что Рикманс собирается тебя упечь. Вот я и жду.

— Ты долго могла так ждать!

— Кон, я тебя буду ждать всегда, всю жизнь, пусть даже это продлится целый месяц или два.

Он присел на корточки рядом с ней, погладил ее по голове.

— Что в корзинке?

— Это нам с тобой перекусить.

Кон взглянул на солнце.

— Торопиться некуда. Туристы будут на месте после обеда, не раньше. Бизьен сказал, в четыре… Ты покормила Барона?

— Да. И помыла.

— Много было приношений?

— Не очень. Две женщины принесли цыпленка, просили исцелить их от бесплодия. Приходили рыбаки коснуться Барона, но сказали, что приношения будут потом, если улов окажется хорошим.

— Не позволяй касаться его задаром. Знаю я этих жуликов! Пусть платят вперед, если хотят, чтобы такой великий тики, как Барон, послал им удачу. А то им только дай волю!

Кон обнаружил мужчину, впоследствии прозванного Бароном, в лощине неподалеку от Матаиеа, там, где когда-то находилось мараэ[23], о котором рассказывает Борда в «Украденных богах». Лощина тянется через горы, заросшие пальмами, банановыми деревьями и плюмериями по самую макушку Орохены. Барон одиноко сидел посреди диких дебрей на высоте шестьсот метров над уровнем моря и созерцал остров Муреа, окутанный в предзакатный час флером сиреневой дымки. Никогда прежде Кон не встречал этого господина, и было абсолютно непопятно, как он сюда попал: дорога проходила километрах в пяти оттуда, и Барон явно забрался наверх не пешком — одежда на нем выглядела безукоризненно чистой, без малейших признаков пыли или беспорядка. Он словно свалился с небес в своем сером котелке, галстуке-бабочке, клетчатом костюме и жилете канареечного цвета. Он сидел на скале, держа в руках, сложенных на набалдашнике трости, перчатки из кожи пекари. На все вопросы Кона отвечал молчанием и был, казалось, глух, как могут быть глухи боги к призывам смертных. Его седоватые усы напоминали мотылька, сидящего над плотно сжатым ртом, а сам он, приподняв бровь и слегка надув щеки, словно сдерживая отрыжку или смех, мутноватыми голубыми глазами индифферентно созерцал горизонт. Единственное, что роднило его с человечеством, — это сильный запах виски, причем отличного качества, вероятно «Vat 69». Кон мгновенно почуял родственную душу, и ему даже показалось, что в глазах Барона блеснул ответный ого-нек понимания. Кон не сомневался, что перед ним авантюрист высокого полета, одержимый большой и красивой идеей. Воплотить ее на Таити было не труднее, чем в других местах, учитывая смутную тоску по древним богам, терзавшую сердце народа, отрезанного от своих истоков. Как выяснилось, Запад еще мог что-то ему предложить.

Кон тщательно обыскал Барона, но не нашел почти ничего, что проливало бы свет на его происхождение при нем имелось шесть паспортов разных государств, фотография кардинала Спеллмана[24], пара чистых носков, снимки Освенцима, комикс, вырезанный из американского журнала под названием «До Рождества Христова», повествующий о приключениях некоего доисторического насекомого, кусок мыла и горсть орденов — от перуанского Кондора до креста Изабеллы Кастильской.

Стоя под бамбуками и древовидными папоротниками, среди ароматов и многоцветья земного рая, Кон раздумывал о том, как бы получше использовать загадочного незнакомца, восседавшего на камне в тени гуаяв и не отрывавшего глаз от горизонта. Вид мошенничества, к которому был склонен сошедший с небес аферист, угадать было нетрудно. Во всей Океании не осталось больше ни одного тики, ни одной ритуальной маски, никаких следов древних идолов, разве что где-нибудь в Меланезии или Новой Гвинее. И это при том что нигде в мире, кроме, пожалуй, Индии, не найти народа, который так тянулся бы к сверхъестественному, — возможно, потому, что сохранил естественность. Мифология была утрачена, но тоска по богам предков продолжала жить в таитянской душе.

Их место пустовало, грех было бы не занять такую вакансию. И хотя, если верить философу Мишелю Фуко, все предвещало близкий конец человека, человек явно не сказал еще своего последнего слова.

Через неделю Кон снова наведался в те края и обнаружил Барона в деревне, в чистенькой хижине: он восседал на циновке с гирляндой цветов на шее. Лицо его было пурпурного цвета — судя по всему, от пальмовой водки; едва Кон вошел, щеки Барона слегка раздулись, словно он пытался сдержать приступ хохота. У ног его стояло блюдо с рыбой и жареными бананами.

Само по себе это еще ничего не означало, делать выводы было рано — возможно, так всего лишь проявлялось знаменитое таитянское гостеприимство.

То немногое, что Кону удалось за это время разузнать о Бароне, сводилось к следующему: Барон прибыл на Таити на яхте «Галея», принадлежавшей миллионеру по имени Сальт, который несколько дней тщетно разыскивал пропавшего спутника. Сальт сообщил Кону, что впервые увидел Барона в Дельфах, тот сидел на развалинах древнегреческого храма, напившись до состояния полного столбняка, так что сам напоминал каменную статую. Сальт взял его на яхту, потому что питал страсть к культовой скульптуре, а этот тип, хоть и не являлся изображением Зевса или Аполлона и не был творением Фидия, казался ему восхитительно изваянным. На яхте Барон выпил все имевшееся там виски, и во избежание крушения им пришлось зайти в Афинский порт пополнить запасы.

Кон пересказал все это Бизьену, и великий промоутер взялся за дело. Благодаря ему по соглашению с транспортными компаниями в скором времени около четырех тысяч туристов смогли увидеть «удивительный пережиток тайных древних верований, великий полинезийский языческий обряд поклонения белому идолу на острове, где до сих пор витает дух древних богов, ждущих своего часа, чтобы в испепеляющем огне грозовых сумерек явиться на землю и потребовать то, что принадлежит им по праву». Бизьен собственноручно написал текст буклета. А Джо Пааве, зарекомендовавшему себя с наилучшей стороны во время съемок на Таити «Мятежа на «Баунти» с Марлоном Брандо, поручили возвести для «белого идола» специальное помещение. Паава не стал ломать голову и попросту воспроизвел «Дом вождей», выстроенный на Сепике в Новой Гвинее, более живописный, чем традиционные таитянские хижины, и, на европейский взгляд, более экзотический. Для Барона там соорудили нечто вроде алтаря, где он и сидел в положенные часы в окружении приносимых верующими в дар фруктов, цветов, денег и кур[25]. Вначале Бизьену пришлось заплатить дюжине местных крестьян и обучить их ритуалам культа предков с танцами и приношениями. В первое время он даже сам руководил церемонией, но таитяне необычайно быстро все усвоили и исполняли с удовольствием — вероятно, они так и не смирились с мыслью, что древние боги действительно исчезли в глубинах «по» — это мрачное слово означает и тьму преисподней, и тьму минувших времен.

А через несколько месяцев началось паломничество старух из соседних деревень. Они и не знали, что совершают «древний обряд», просто видели, что сотни попаа приплывают сюда через моря и океаны с единственной, как им казалось, целью — сложить свои доллары к ногам живого тики, и это будоражило их воображение, как и все, что исходило из Соединенных Штатов. Результат даже превзошел ожидания Бизьена: в любое время дня туристы могли наблюдать старух, сидящих вокруг Барона, или увидеть, как какой-нибудь рыбак входит и прикасается к нему в надежде на хороший улов. Слух о том, что попаа съезжаются со всего света поклониться великому белому идолу и принести ему дары, быстро разнесся далеко за пределы острова, докатился до Туамоту, и старики там долго спорили, кто же это: Таароа или сам великий Теуа. Татен бушевал, кричал об оскорблении христианской религии и поощрении суеверий, даже подал протест по всей форме администрации острова. Ему ответили, что Францию давно обвиняют в подавлении и уничтожении древних полинезийских культов, а теперь наконец-то представилась возможность доказать миру, что все это клевета и никто не мешает таитянам свободно совершать свои обряды и поклоняться своим богам[26]. Не могло быть и речи о том, чтобы местные власти попытались воспрепятствовать зову народной души и возвращению местных жителей к истокам, да еще в тот момент, когда гремевшая на весь мир выставка в Музее человека в Париже демонстрировала великолепные коллекции тики и предметов культа из Океании, награбленных за два столетия цивилизаторской деятельности. Запад, разумеется, не требовал, чтобы полинезийцы обожествляли белого тики, он просто предлагал им его взамен.

Барон находился на попечении Кона, а тот, в свою очередь, поручил Мееве заботиться о нем. Когда-то Кон слышал рассказ о пеликане по имени Петрюс, который однажды прилетел на остров Миконос архипелага Киклады, и все население острова окружило его нежной заботой. Кон много бы дал, чтобы узнать, кем через несколько веков, учитывая работу времени и силу легенды, потомки будут считать Петрюса и Барона.

Осенью 1966 года в крупных американских еженедельниках, выходящих огромными тиражами, публиковалась фотография «белого тики»: слегка ошалелое лицо Барона с надутыми щеками, словно он сдерживает приступ смеха или непреодолимый позыв к рвоте, возвышалось над цветочными гирляндами. Татен, не щадя себя, протестовал устно и письменно, хотя отлично знал, что ничего не добьется: Франция не могла пресечь попытки полинезийцев вернуться к своему прошлому, не рискуя подвергнуться обвинениям в колониализме. Епископ написал в Конгрегацию письмо, требуя кредитов на строительство новой церкви, чтобы бороться против возврата к язычеству.

Периодически Барон покидал свой алтарь, отправлялся в Папеэте и там чудовищно напивался, что имело единственным зримым результатом еще более глубокую отрешенность. Кон во время этих вылазок присматривал за ним, устраивал его в гостиницу «Гоген», в роскошный номер с балконом, выходящим на океан. Барон сидел там целыми днями, устремив в морскую даль бледно-голубые глаза с красноватыми прожилками. Кон подозревал, что он чего-то напряженно ждет и обшаривает взглядом горизонт в надежде, что оттуда явится настоящий великий и всемогущий тики, перед которым он сам мог бы склониться. Наверно, он чувствовал, что Человек не фигурирует в завещании Бога.

Но одна вещь необычайно удивляла Кона: поначалу он полагал, что, видя такой успех дела, Барон выйдет наконец из оцепенения и потребует свою долю барышей. Ничего подобного! Казалось даже, что он совершенно бескорыстен и ищет лишь какого-то загадочного внутреннего удовлетворения. Кон думал иногда, что этот прохвост действительно искренен в своем нежелании во что-либо вмешиваться и демонстрирует тем самым отказ сотрудничать со своим временем, с историей и с человечеством вообще, ибо это несовместимо с его достоинством. Барона приходилось кормить, мыть, одевать. Он не шел ни на какие компромиссы, не отступал ни в чем от своей изначальной установки. Кон несколько раз посылал ему молодых таитянок, но безрезультатно. Барон был непреклонен: он решительно отвергал все человеческое, даже в самых упоительных формах. Он как бы не жил, он самоустранился, положив себе закон неучастия, неукоснительного телесного и душевного воздержания. Объявили, что Бог умер, и человек решил не зевать. Место освободилось, кто-то должен был занять его. Барон не вел избирательную кампанию, не провозглашал себя сторонником того или сего, но его непроницаемое молчание, отрешенный вид, полное бесстрастие и категорический отказ вникать в проблемы этого мира делали его кандидатом номер один.

Иногда Кон подходил к Барону и давал ему пару оплеух.

— Ты издеваешься над нами, гад чертов!

Барон не реагировал.

— Сознавайся! Тебе мало обрядовой хижины? Может, ты хочешь, чтобы тебе построили храм?

Лицо Барона розовело — это можно было счесть признанием. Или следами пощечин.

Сидя на обочине в придорожной пыли, Кон размышлял о том, почему он постоянно думал с такой обидой о Создателе, как будто тот виноват, что Его не существует.

— Что с тобой, Чинги? Ты фью?

Слово «фью» означало по-таитянски грусть, тоску, ностальгию, скуку, усталость, отвраще-

ние — все неприятные состояния души.

— Отстань!

— Ты слишком много думаешь, Чинги, от этого тупеют.

Говорили, что в архипелаге Туамоту еще остались красивейшие необитаемые атоллы. Но Кон знал, что не способен долго выдержать на необитаемом острове. Ему необходим внешний враг. Жить наедине с собой было бы самоедством.

— Кон, мы прозеваем туристов. Бизьен нас убьет.

— Ладно, пошли.

Он встал. Меева вынула из волос цветок и заложила Кону за ухо. Кон взял ее за руку. Он любил чувствовать ее руку в своей, любил шагать с ней вот так по берегу Океана, с цветком за ухом. Если бы он только мог найти какой-нибудь далекий островок, без всякого сообщения с Таити… Но все равно рано или поздно они его отыщут. Если не французы и американцы, так русские или китайцы. Возможно, на его след уже напали. Они не позволят себе упустить преступника такого масштаба.

— Где мотоцикл?

Мотоцикл был там, где Кон его оставил, у стены. Он завел мотор. Меева села сзади, с корзинкой в руках. Они помчались.

Меева запела.

Она пела старинную песню о том, как небо полюбило землю, и об их печальном первом совокуплении, прерванном гигантским приливом Океана, который ревновал к небу, ибо земля принадлежала ему. Из-за этого, так сказать, сбоя земля родила человека-недоделку вместо человека-человека, человека истинного, или человека-бога, которого они с небом так ждали. Да, мрачно подумал Кон, это определенно самый трагический coitus interruptus[27] за всю историю мира.

— Замолчи, — сказал он. — Ты нагоняешь на меня тоску.