"Болотный цветок" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

VII

Для Марины потянулась томительная, тяжелая жизнь. Замок опустел; барон уехал на другой же день после свадьбы, и она чувствовала себя совсем одинокой между мужем, который был ничем для нее, старой графиней, ненавидевшей ее, и ксендзом.

Граф упорно держался намеченной им программы: объездил с женой всех соседей, гулял и катался с ней верхом, и даже не раз пивал вечерний чай в гостиной жены. Марине эти tete-a-tete были отвратительны, но протестовать не было основания, потому что муж держал себя крайне сдержанно; тем не менее, она его почему-то боялась, и, когда черные глаза Станислава останавливались на жене с каким-то особенным, непонятным для той выражением, ее охватывала нервная дрожь, что вызывало ироническую усмешку на устах графа.

Однажды вечером, несколько дней спустя после свадьбы, Марина вышла на террасу подышать свежим воздухом, и вдруг до нее долетели звуки рояля. Исполнение было артистическое. Сначала раздавались могучие аккорды духовной кантаты, затем, мало-помалу, артист стал, видимо, импровизировать: послышались странные мотивы, то дикие, душераздирающие, то бурные и страстные, но те и другие ясно выражали, что музыкант изливал в мощных звуках борьбу и муки своей души.

Кто бы это мог быть? Во всяком случае, не графиня, не Станислав и не панна Камилла.

Марина слушала внимательно, но любопытство взяло верх. Она сошла в сад и убедилась, что звуки доносились из ближайшей башни, где проживал, как она слышала, отец Ксаверий. Несомненно, это играл он. Значит он прятал мучимую нравственной борьбой душу, чего никто не подозревал, под маской равнодушия и бесстрастия…

С этого дня молодой ксендз заинтересовал Марину, и она стала наблюдать за ним, пытаясь разгадать тайну его жизни. Кроме того, ей внушало даже симпатию вежливое, почтительное и дружественное, по-видимому, отношение к ней отца Ксаверия, а его такт в религиозных вопросах резко отличался от грубой нетерпимости и заметной враждебности графини Ядвиги.

Марина, по природе, всегда была набожна, а теперь, при ее фальшивом положении в новой семье и полном одиночестве, потребность молиться чувствовалась еще настоятельнее. Но ходить в замковую 'каплицу' она избегала и всего лишь раз была в большом и прекрасном костеле соседнего села, где по праздникам тоже служил отец Ксаверий с викарием. В таких случаях его возили туда в коляске, и все, живущие в замке, обязаны были присутствовать на богослужении.

Не без труда удалось, наконец, Марине разузнать, что поблизости имеется и православный храм. И вот, в ближайшее воскресенье она приказала заложить коляску и отправилась к обедне, но ее охватил ужас, когда экипаж остановился у полуразвалившейся лачуги, которая оказалась православной церковью.

Привыкнув к богатым столичным церквям и соборам, она содрогнулась при виде разрушенной колокольни, покосившихся стен, сгнивших, дырявых балок и окон, в которых разбитые стекла заклеены были бумагой. Стыд и горечь охватили ее, когда она вошла внутрь: такой нищеты она и вообразить себе не могла.

В церкви было всего лишь две иконы с почти стертой живописью; облачение и ризы на священнике были из старого полинялого ситца, Евангелие — в старом, истрепанном переплете, чаша — жестяная, лампады представляли глиняные плошки с горевшим в них салом вместо масла, а в кадиле, взамен ладана, курился можжевельник. Такая вопиющая нужда невольно вызывала сравнение с богатым костелом, его высокими готическими окнами, чудным убранством алтаря и великолепным облачением причта.

В церкви стояло с десяток бедно одетых крестьян и баб, которые не то с любопытством, не то с недоверием оглядывали нарядную барыню.

После обедни Марина подошла к священнику и заговорила о причинах такого упадка церкви. Отец Андрей, человек средних лет, простой и добродушный, почтительно просил ее зайти к нему на квартиру в бедный, крытый соломой домишко.

Матушка с двумя дочками крайне понравились Марине, и она отдохнула душой в бедном домике, словно в родной семье, не то что в замке, где ее угнетало тайное и явное враждебное к ней отношение.

— А сколько нужно, чтобы обновить храм, пополнить инвентарь и сделать все необходимые переделки? — вдруг спросила она.

— По меньшей мере, тысяч двести, — со вздохом ответил отец Андрей. — А как собрать такую уйму денег?

Обрадованная Марина попросила немедля приступить к работам, на которые жертвовала двадцать пять тысяч. Кроме того она обещала помочь и в деле внутреннего украшения храма. Вся семья заплакала от радости. Провожаемая их благословениями и добрыми пожеланиями, Марина уехала и вернулась в замок такой счастливой, какой уж давно не была.

В тот же день она описала все Павлу Сергеевичу, прося его закупить на ее счет всю необходимую церковную утварь. И несколько недель спустя пришло несколько больших ящиков с иконами, бронзовыми лампадами, парчовым покровом для престола и шелковой завесой. Словом, всего было в изобилии, даже не забыто было несколько фунтов ладана. Лично от себя Павел Сергеевич добавил облачение, два ковра и люстру.

Перестройка церкви тоже подвигалась быстро, к великой радости православного населения.

Разумеется, все это не осталось втайне от господ и челяди; в замке и окрестностях только и разговора было, что о 'выходках' молодой графини Земовецкой, как прозвали помощь, оказанную Мариной родной церкви.

Хотя она и заметила, что старая графиня дулась, но не обращала внимания на ее неудовольствие, а ядовитые замечания пропускала мимо ушей. Однако, когда та как-то попробовала отпустить по этому поводу колкость Марине в присутствии графа, тот сердито поглядел на бабушку и многозначительно сказал:

— Я не потерплю, чтобы мою жену стесняли в ее действиях, а ее желание прийти на помощь своей церкви — вполне законно.

Но графиня Ядвига не очень-то давала себя осадить, и замечание внука ее взбесило. Спустя некоторое время после привоза ящиков, богатое содержимое коих привлекло внимание всего замка и дало повод Камилле для обстоятельного доклада, затаенная на время злость графини вылилась, наконец, наружу.

Как-то после обеда, когда графа не было дома, а Марина вернулась только что с поездки на постройку, графиня Ядвига ядовито заметила:

— Благотворительность, дочь моя, конечно, прекрасное дело; тем не менее, следует быть осторожной, даже делая добро. И так уж все кругом говорят про ваше усердие в деле постройки новой русской церкви и частые посещения того грязного, нечистого и невежественного мужика, которого зовут 'попом'. По моему мнению, ни ему, ни его лачуге здесь не место. Вы же, дорогое дитя мое, совершенно забываете, что принадлежите к семье Земовецких, все жены которых всегда были преданными детьми нашей святой церкви. Я твердо надеюсь, что придет день, когда вы захотите исповедать одну веру с мужем, отречетесь от вашей ереси и тоже вступите в лоно католичества. Вот об этой великой минуте вам следует подумать и сберечь вашу щедрость для истинной церкви Христовой.

Дело происходило на террасе, куда были поданы ягоды, фрукты и конфеты; отец Ксаверий сидел тут же и читал перед тем графине книгу духовно-нравственных размышлений.

Пока графиня говорила, яркая краска заливала лицо Марины. Гордым, твердым тоном, которого трудно было ожидать от ее мягкого мелодичного голоса, ответила она, ставя на стол блюдечко с земляникой:

— Я стремлюсь сохранить свою веру, которую люблю всей душой. А ваше предположение, что я когда-нибудь перейду в католичество, меня крайне поражает. Что могло бы побудить меня отречься от своей церкви? Вы лучше, чем кто-либо, знаете, что я лишь случайно оказалась членом семьи Земовецких; а ваша фанатическая нетерпимость не внушает мне симпатии. Одинаково несправедливым я нахожу ваше презрение к отцу Андрею. Это простой и добрый человек; правда, он беден, но он работает, деля со своей паствой страдания, нужду и то презрение, на которое так щедро наше общество по отношению к мужику и его скромным пастырям. Разве он виноват, что должен жить на картофеле и квасе, вместо того, чтобы лакомиться печеньем и дорогими винами, душить выхоленные руки, кататься в колясках и снисходительно разрешать изысканные грехи своих знатных грешниц.

Вы также ошибаетесь, считая отца Андрея ограниченным и неучем. Хотя его простой, бесхитростный ум и не изощрен в разных схоластических, иезуитских тонкостях, зато он действительно умеет утешить добрым словом свою паству, нужды и страдания которой понимает, и я нисколько не считаю для себя унижением исповедовать ему мучения моей души; он меня поймет и разрешит мои слабости и сомнения. Для моей души нужен не тюремщик, а утешитель.

При последних словах бледное лицо ксендза вспыхнуло, но Марина не обратила на него внимания, потому что в это время графиня, слушавшая ее пока в большом смущении, вдруг перешла в наступление.

— Вы чересчур откровенны, моя милая, — задыхающимся от бешенства голосом прошептала она. — Я не сомневаюсь, что вы чувствуете нечто общее с грязным попом, от которого несет Навозом. Сейчас видно, как мало было ухода за вашей душой, и что в детстве подле вас не было строгой и твердой руки, которая бы вас вела. Лучшим примером такой душевной распущенности была ваша мать: она и покончила-то с собой как безбожница, и ее нравственность не делает чести ее духовнику.

Марина поднялась с места бледная, но спокойная.

— Я попрошу вас, сударыня, оставить мою мать в покое. Она предстала перед Судьей, более сведущим и строгим, но более справедливым, чем могут быть люди. Если еще раз повторятся оскорбления, для которых я не давала повода, то я буду жаловаться графу.

Кивнув слегка головой, она повернулась и сошла в сад.

Происшедшая сцена и особенно обидный намек на ее возможное отречение от веры глубоко возмутили Марину. Правда, графиня не раз заговаривала об этом, но открытое нападение было произведено теперь впервые.

'Что она себе вообразила, эта старая ханжа? Она, которая сама воздвигла преграду между ней и Станиславом? За кого же она ее принимает?'

Марина быстро шла, погруженная в свои мысли, и незаметно очутилась в своем любимом уголке. Это было на берегу речки, которая падала на этом месте на мшистые камни с высоты двух-трех аршин, бурля и пенясь. Против этого маленького водопада, в тени кустов жасмина, акаций и роз, стояла круглая скамейка, а перед ней каменный стол. Марина любила здесь читать и мечтать.

Она села и задумалась, как вдруг песок захрустел под чьими-то шагами и привлек ее внимание. Она подняла голову, и в ту же минуту из-за деревьев показался отец Ксаверий с книгой в руке. Увидав Марину, он отступил назад, извиняясь, что побеспокоил.

— Нет, вы нисколько мне не помешали. Пожалуйста, садитесь и поболтаем, если только вы не намереваетесь обращать меня в католицизм, — шутя сказала она.

Ксендз поклонился, сел, и острая усмешка скользнула на его тонких губах.

— Моя попытка окончилась бы, наверно, полным фиаско ввиду того лестного мнения, которое составилось у вас о католическом духовенстве.

— Ради Бога, не принимайте на свой счет мои слова, вызванные, к тому же, бестактностью графини. Я вовсе не думала осуждать католических священников. Напротив, я глубоко сожалею, что у них отняты все человеческие права, и они лишены семьи, т. е. той сферы привязанности и любви, которой жаждет всякий. Что удивительного, если католический священник, очерствев в исполнении долга, которого он раб, безжалостно роется в душе и совести своего исповедника и по-своему ведет его в рай или ад, а кончает тем, что становится обыкновенно не пастырем, а волком, пожирающим человеческую душу? Простите за откровенность, отец Ксаверий, но я хочу вам только разъяснить, почему, при всем уважении к католической вере, я никогда ее не приму.

— Это ваше неотъемлемое право, графиня, и будьте уверены, что со своей стороны я никогда даже не стану пытаться обращать вас в католицизм, так как уважаю всякое искреннее убеждение, — задумчиво-серьезно ответил отец Ксаверий. — В том, что вы сказали о католическом духовенстве, вообще, увы, многое справедливо. Неумолимый закон накладывает свое ярмо на тысячи пылкой молодежи, осуждает ее на полное одиночество и лишает ее права любить — величайшего дара, данного каждому творению Божию. Кто родился аскетом, тот всюду найдет свою пустыню, но кто на это неспособен, для того борьба тяжела, а иногда и не по силам. Отсюда всякого рода злоупотребления. Человеческая природа требует своего, и то, что должно было быть божественным правом, как, например, любовь, обращается в преступление. Да, немало плохих священников, я сам знаю многих, которые вполне подтверждают поговорку: 'Когда сатана воплощается еще на земле, то, конечно, в сутане ксендза'.

Марина с удивлением глядела на него и вдруг откровенно рассмеялась.

— Откуда вы взяли такую поговорку? Неужели кто-нибудь посмел вам это сказать в лицо?

— О, я не один раз слышал ее и нахожу, что это изречение иногда бывает совершенно справедливо… Но, к чести нашей сутаны, позволю себе добавить, что большинство наших ксендзов все же честные люди. Воспитание и привычка притупляют более или менее чувства, и они приходят к тому, что души, которыми они руководят, представляются им просто задачами для разгадывания. Но такая победа нередко достигается ценою долгих усилий и тяжелой борьбы…

— И ваша душа, отец Ксаверий, тоже прощла, несомненно, через это тяжелое испытание, прежде чем вы победили себя, — заметила Марина, задумчиво глядя на него.

Лицо ксендза густо покраснело, и глаза заблестели; наклонясь к ней, он глухо спросил:

— Из чего вы это заключаете?

— Почти каждый вечер я слышу, как вы играете, и восхищаюсь вашим талантом. Но только теперь ваша музыка стала мне понятна. Она доказывает, что душа ваша страдает и борется, и что вас не удовлетворяет повелевать душами и править паствой.

Отец Ксаверий опустил голову.

— Правда, в моем душевном одиночестве музыка — моя утешительница; в послушных моему настроению звуках я изливаю то, что не могу открыто высказать людям.

Наступило молчание. Марина задумалась, не замечая странного взгляда, которым смотрел на нее собеседник, и подняла голову, когда он заговорил.

— Позволите ли вы мне, графиня, сказать вам несколько слов по поводу того, что касается лично вас?

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Мне кажется, что наш теперешний разговор рассеял несколько недоверие, которое, к моему величайшему сожалению, я как будто вам внушал; поэтому, пользуюсь благоприятной минутой, чтобы высказать вам, что ваше одиночество и тяжелое фальшивое положение, в котором вы очутились по своему великодушию и неопытности, внушают мне глубокую жалость и симпатию. На графиню Ядвигу и вашего мужа, я, как духовник, имею некоторое влияние, которое охотно употреблю, чтобы избавить вас от неприятностей, а в случае необходимости и защитить; если, конечно, вам будет угодно принять мою почтительную дружбу.

— Понятно, я с признательностью принимаю вашу дружбу и благодарю за выраженное сочувствие, несмотря на мою закоренелую 'ересь', - она улыбнулась и протянула ему руку.

— В этой враждебной среде я беззащитна и мне приятно сознавать, что кто-нибудь мне сочувствует. Обещаю, что если графиня будет приставать ко мне или граф начнет делать мне неприятности, я вам пожалуюсь и прибегну к вашей защите. — Ксаверий крепко пожал ей руку.

— Благодарю. Ваше доверие — дар небесный, и я постараюсь оправдать его.

Поговорив еще несколько минут, Марина простилась и ушла в замок, не обратив внимания на то, что коснувшись ее руки, ксендз нервно вздрогнул, и не заметив пожирающего взгляда, которым он проводил ее.

— Ах, — вздохнув полной грудью, прошептал Ксаверий. — Первый шаг сделан. Ты действительно ангел чистоты и неведения, если не подозреваешь даже, что во мне всякий нерв дышит страстью к тебе. Нет, нет! Дружбы мне мало, я всю тебя хочу, хочу обладать душой и телом твоим, чаровница!.. Я завоюю тебя, я завладею тобой!.. Я тоже хочу любить и быть счастливым, иметь то, что есть у многих моих собратьев — обожаемую возлюбленную.

Время в замке тянулось тоскливо и однообразно, но Марина с некоторого времени была тревожно настроена, ввиду того, что в обращении графа свершилась видимая перемена, не сулившая ничего хорошего.

Его вежливая, но равнодушная холодность сменилась раздражительностью; он то избегал жены, то вдруг искал ее общества, всюду возил ее с собой, придумывал разные сближавшие их случаи, хотя и мелкие, но которые Марина принуждена была терпеть, ввиду своего ложного положения и взятой на себя роли. Не раз подмечала она при этом в глазах Станислава такое выражение, которое вселяло в нее ужас и отвращение.

А настроение графа, действительно, было скверное. Молодой, пылкий и чувственный, привыкший удовлетворять каждую свою прихоть, он смотрел на свое смешное положение относительно принадлежавшей ему по закону женщины как на кражу или обиду. При нормальных условиях он остался бы, может быть, к ней равнодушен, потому что, хотя и ценил красоту Марины, но она не была в его вкусе; но именно потому только, что между ним и женой была преграда, это и делало ее особенно обаятельной и желанной в его глазах. Он наблюдал за Мариной, думал о ней, и желание уничтожить разделявшее их препятствие дразнило и возбуждало его.

С каждым днем Марина казалась ему прекраснее, обаятельнее, и не прошло двух месяцев, как он безумно влюбился в свою жену, мечтая день и ночь о том, каким бы образом овладеть ею во что бы то ни стало. Нравственные соображения казались ему смешными, и он конечно воспользовался бы своим правом против Марины, если бы не боялся, что она приведет в исполнение свою угрозу и кончит самоубийством. Этого он не хотел, а потому приходилось запастись терпением и завоевывать ее шаг за шагом, но в успехе он не отчаивался.

Зато бабушку, которая подготовила ему всю эту шутку, он почти ненавидел.

Отношение Марины к отцу Ксаверию было довольно дружественным. Неизменная и почтительная сдержанность ксендза усыпила ее прежнее к нему недоверие, а нравственная поддержка, которую он ей оказывал, хотя и негласно, но при всякой возможности, доказывала как будто, что он действительно желал ей добра.

Он носил ей интересные научные книги, рассказывал из хроники замка много любопытных исторических фактов и трогательных преданий, а по вечерам, когда не бывало никого посторонних, занимался музыкой. Играл он теперь в гостиной старой графини, где для него поставили прекрасный концертный рояль. Марина исправно посещала музыкальные вечера и, сидя в кресле, со странным чувством слушала увлекательные фантазии молодого ксендза. Отец Ксаверий в заурядной обстановке, и этот бледный, бесспорно даровитый музыкант, с блестевшим от вдохновения взором, представлялись ей двумя совершенно различными людьми. Первый — холодный, твердый и непроницаемый, казалось, все победил и покорил; а под тонкими пальцами второго, в урагане удивительных, захватывающих мелодий отражался целый мир страсти, борьбы и муки.

На Марину эта музыка производила глубокое впечатление: она сливалась с этими мощными аккордами, казавшимися ей криком наболевшей, измученной души; это настроение обращалось почти в гипноз и приковывало ее к месту, то очаровывая бурей звуков, то потрясая холодной дрожью. Иногда она не хотела приходить, но сила волшебной музыки неудержимо влекла ее, и она шла и молча усаживалась на свое обычное место.

Однажды, когда Марина простилась и ушла, а отец Ксаверий тоже собрался к себе, графиня удержала его и увела в свою молельню, рядом со спальней. Это была довольно просторная комната с высоким и узким готическим окном; стены были покрыты старой, почерневшей от времени дубовой резьбой, а обстановка состояла из аналоя, кресла рядом с ним и низкого дивана, около которого в стене были устроены дубовые полки, уставленные духовными и разного рода книгами в кожаных переплетах. Тяжелый занавес из зеленой парчи, затканный золотыми цветами, прикрывал стрельчатую, украшенную стальной резьбой дверь.

Сюда графиня Ядвига любила удаляться со своим духовником, чтобы вдали от нескромного уха поверять ему свои прегрешения или совместно обсуждать важные и тайные вопросы.

На этот рай графиня, казалось, особенно была расстроена, недовольна и рассеяна. Усадив ксендза рядом с собой на диван, она с едва сдерживаемым раздражением спросила его:

— Ну-с, как же подвигается обращение этой негодной девчонки? Вы молчите, отец Ксаверий? А ведь необходимо, чтобы дело шло быстрее.

— Такие сложные вещи скоро не делаются, если, понятию, иметь в виду действительное и серьезное обращение, по убеждению, а не из-за каких-либо выгод. Молодая графиня очень упорна и слышать не хочет о перемене веры; а потому, прежде чем иметь возможность убедить ее в превосходстве святой римской церкви, я должен приобрести ее доверие. Вот над чем я теперь работаю и, могу сказать, не безуспешно; а прочее придет со временем. Я не понимаю, отчего вы так спешите?

— Ах! Если бы я только могла отделаться от этой проклятой бледной рожи, я рукой махнула бы на ее обращение — пусть себе жарится в пекле во веки веков, — проворчала графиня, и выражение лютой злобы мелькнуло на ее мясистом лице. — Разве вы не замечаете, что Стах влюбился в нее и…

— Пускай. Тронуть ее он все равно не посмеет, а не то я прогоню его от конфессионала, — густо покраснев, грозно ответил ксендз.

— Я боюсь, что когда влюблен человек с характером Стаха, то даже религиозный вопрос его не удержит; а эта вертушка еще дразнит его своими гримасами и видом недотроги. Но я не хочу, чтобы он сходился с женой раньше, чем она примет католичество и святейший отец даст им свое отпущение. Напишите епископу, что я ничего не пожалею, лишь бы получить благословение из Рима; а вы, со своей стороны, тоже действуйте поусерднее, и я дам вам сумму, о которой вы меня давно просили, для общины св. Сусанны.

— Я постараюсь, конечно. Но из чего вы заключили, что граф стал нетерпелив и жаждет обладать своей женой? — насмешливо спросил ксендз.

— По той злости, скажу, почти ненависти, с которой он относится ко мне. И всем этим я обязана проклятой москальке. Но погоди, змея! Если ты не будешь поступать как я хочу, так я смету тебя с дороги. Потомство Земовецких должно быть обеспечено от проклятия матери-еретички.

— Вы, надеюсь, не замышляете убийства? — спросил ксендз, испытующе смотря на нее.

— Убийство? Нет, а заточение, да! Вы знаете, что я люблю копаться в старых хрониках и разных документах нашего архива! Там я нашла рассказ капеллана, жившего около 200 лет тому назад. Оказывается в это время один из Земовецких, пока был по делам в Москве, влюбился там в русскую, на которой затем и женился, вопреки желанию обеих семей. Он привез ее сюда, где у него родилась дочь, которую, разумеется, крестили в католичество. Уходя на войну, он поручил жену и дочь своему младшему брату, а тот с помощью капеллана пробовал обратить ее в истинную веру, но она упорствовала в своей ереси. В один прекрасный день москалька исчезла, и все думали, что она либо утопилась, либо сбежала к себе на родину. Больше о ней не было слышно. Муж, между тем, погиб в бою, а дочь постриглась в монастыре, и младший брат стал родоначальником нынешних Земовецких. Поучительная история, не правда ли? А я нашла место, где та москалька была заключена; пойдемте, я вам покажу.

Она встала, подошла к книжным полкам, нажала какую-то пружину, и тотчас открылась скрытая в резьбе дверь. Холодный, спертый и сырой воздух пахнул в лицо; но, не обращая на это внимания, графиня нагнулась и взяла стоявший в углу фонарь.

— Зажгите его, отец. Лет тридцать, а то и больше, я туда не ходила.

Ксаверий безмолвно зажег восковую свечу в фонаре, и они вошли в узкий проход, в конце которого лестница в тридцать ступеней оканчивалась внизу массивной, окованной железом дверью, снабженной засовом; тяжелый замок валялся на полу. Когда дверь была отворена, стало видно круглое подземелье с низким каменным сводом. Ксендз приподнял фонарь и с любопытством осмотрел каземат.

У стены, на низкой каменной скамье лежала куча мусора, должно быть сгнившая солома, и одеяло из красной истлевшей материи, все в лохмотьях; наверху висел черный крест с пожелтевшим телом Христа из слоновой кости. Неподалеку от входа, на каменном столе стояла глиняная кружка и серебряный, почерневший от сырости кубок; частью на земле, частью на столе разбросаны были бусы четок; тут же лежала плеть трехвостка и книга в кожаном переплете с серебряными углами.

С злобной усмешкой графиня взяла плеть и взмахнула ею по воздуху.

— Хроника не говорит, сама ли кающаяся бичевала свое грешное тело, или капеллан, а может брат мужа наказывал ее, когда она бывала чересчур строптива. Во всяком случае, это прекрасное средство помогает побеждать упрямство, — лукаво заметила она.

— О, несомненно, — ответил, отворачиваясь, Ксаверий.

Ему невольно представилась картина: Марина, запертая в этой зловонной тюрьме, а он хлещет бичом ее беломраморное тело. Не то от страсти, не то от жалости по его телу пробежала холодная дрожь. Но нет, это нежное, хрупкое создание не умрет в этой отвратительной яме; только такой дьявол, как эта старуха, может придумать подобную подлость. А он зорко будет смотреть, чтобы Марина не попалась в западню.

Было уже поздно, когда отец Ксаверий вернулся в свою комнату, мрачный и возбужденный; он перечел дарственную запись на довольно значительную сумму в пользу общества распространения католичества и затем сердито швырнул его в ящик своего стола.

— Дорого я заплатил за этот клок бумаги, чтобы обрадовать его высокопреосвященство архиепископа… Но как мне гадко было покупать его ценой ласки старой ведьмы. Тьфу! Вот уж служение церкви, о котором не упоминалось в моем обете. Вероятно, это входило в понятие 'послушания'?…

Он разразился злобным насмешливым хохотом и, захлопывая с шумом стол, проворчал сквозь зубы:

— Если я уж обязан служить церкви подобным образом, то, конечно, могу без зазрения совести воспользоваться тем же способом в личных интересах, для собственного услаждения.

Несколько дней спустя один из соседей помещиков устроил по случаю семейного торжества пикник. Граф счел нужным присутствовать на празднестве и пожелал, чтобы Марина ехала с ним. По обыкновению, она согласилась не протестуя и в условленный час села в карету рядом с мужем.

Переезд совершался в полном молчании. Откинувшись в угол экипажа, Марина задумалась, позабыв о соседе; наоборот, глаза Станислава упорно взглядывали на очаровательную фигуру жены, и ему казалось, что никогда она не была так хороша, как сегодня. Ее глубокое и явное равнодушие злило и оскорбляло его, избалованного до пресыщения светскими победами, и эта неудача у собственной жены приводила его в бешенство.

На празднике Марина имела большой успех, и целая толпа поклонников осыпала ее любезностями и вниманием; она была очаровательна в белом, убранном кружевами платье, которое донельзя шло к ее воздушной красоте и грациозным, медлительным движениям.

Станислав прямо задыхался от злобы и стал открыто ухаживать за хорошенькой и кокетливой вдовушкой, надеясь возбудить ревность жены, но та даже не заметила явного флирта мужа, и лишь общество подивилось легкомыслию молодого графа. За обедом, которым закончился праздник, Станислав хлебнул больше обыкновенного, и вот, с разгоряченной головой, волнуемый ревнивой злобой, оскорбленным самолюбием и страстью, ехал он домой. Хотя он упорно молчал всю дорогу, тем не менее придумывал разные способы положить конец отношениям с женой, ставшим невыносимыми.

В это время экипаж въехал в парк и, ударившись обо что-то, остановился. На вопрос графа кучер отвечал, что одна из лошадей споткнулась и, должно быть, вывихнула себе ногу, но что шагом еще можно кое-как добраться до замка. Тогда граф приказал лакею сбегать домой за лошадью, пока они тихо поедут дальше.

— Вечер чудный, и мы могли бы дойти пешком, чтобы не утомлять бедное животное, — заметила Марина, высовываясь в окно и осматривая, где они находились.

Садясь на свое место, она столкнулась с мужем, который тоже смотрел в окно, и его щека коснулась ее щеки. При этом прикосновении вся его страсть вмиг вспыхнула. Обхватив жену, он страстно прижал ее к себе и покрыл горячими поцелуями.

— Мара, Мара! Прогони тени,' которые вызваны между нами людской злобой и не дают нам жить естественной жизнью, — шептал он, целуя ее. — Ты не виновата, что роковая случайность столкнула меня с твоей матерью… Дай мне любить тебя и полюби ты меня. Ведь это наше право, наш долг!..

Марина молча отбивалась и старалась высвободиться.

— Оставь, ты не смеешь так поступать. Не вынуждай меня кричать перед людьми… — прошептала она задыхаясь.

— Кричи, мне все равно! Ведь, над тобой же будут смеяться, что ты орешь, когда тебя обнимает муж.

С силой, на которую тот не рассчитывал, она оттолкнула мужа и, распахнув дверцу, выскочила на землю.

Перепрыгнув придорожную канаву, она очутилась в знакомой ей аллее парка, а дальше начиналась уже чаща, прорезанная разветвлявшимися в разные стороны дорожками и прозванная лабиринтом. Марине хотелось поскорее добраться туда, чтобы там спрятаться, тем более, что уже спускались сумерки. Но Станислав угадал ее намерение и хотел объясниться, раз уж вопрос об их отношениях был поставлен на очередь. Не теряя времени, он выскочил из кареты.

— Поезжай тихонько, Войтех, а мы с графиней пойдем до дома пешком, — крикнул он кучеру и зашагал за женой.

Марина сознавала, что граф сейчас ее догонит, а чем дальше она уйдет от большой дороги, тем более рискует очутиться во власти мужа, которого еще ни разу не видала в таком возбужденном состоянии; но отвращение и гнев тотчас вернули ей мужество.

Неподалеку, бурля и пенясь о камни, протекала речка; берег в этом месте был высок и обрывист. Она бросилась к речке и прислонилась к дереву в тот самый момент, когда к ней подошел запыхавшийся взбешенный муж.

— Что означает ваше нападение и это преследование? Разве так держат данное слово? Я считала вас более порядочным человеком.

В тоне ее голоса слышалось глубокое негодование и презрение.

— Это означает только, что я безумно обещал то, что не в состоянии исполнить, а смешная и ненормальная жизнь, которую мы с тобой ведем, продолжаться дальше не может. С меня довольно! Поняла? По всем законам, божеским и человеческим, ты принадлежишь мне, ты — моя жена, и я тебя люблю.

Голос его дрожал от гнева и страсти.

— Когда я выходила за вас замуж, я не узнала прошлого. Ведь я же, поймите, дочь той, которую вы любили всего год назад. Я не потеряла еще страха перед Богом и тем ужасным грехом, который теперь стоит между нами, чтобы…

— Все это глупости, отживший романтизм, — вне себя, перебил ее граф. — Оглянись вокруг и посмотри, что творится в обществе: на всяком шагу ты увидишь то отца возлюбленным своей невестки, то дам, берущих в обожатели мужей сестер; а мужчинами, которые женятся на дочерях своих прежних любовниц, хоть пруд пруди, и гром небесный, однако их не поражает… Прошли те времена, когда верили в угрозы муками ада. Я же хочу найти счастье в твоих объятиях, чаровница; твои бархатные глазки околдовали меня, и волей или неволей, а ты будешь моей…

— А я предпочту смерть в этой реке подобному 'счастью'. Неужели вы не понимаете, какое непобедимое отвращение внушает мне ваша грязная любовь и вы сами — развратник без веры и совести? Да, да, вы мне отвратительны, гадки… Конечно, я не властна против насилия, но знайте, что день, в который вы нарушите данное мне слово, будет последним в моей жизни.

Видя, что граф с раскрасневшимся лицом собирается подойти к ней, она проворно отступила на самый край берега.

— Уйдите и дайте мне вернуться домой. Или вы намерены, как разбойник, обесчестить меня на большой дороге? — дрогнувшим голосом произнесла она.

От быстрого движения Марины глыба земли обвалилась с берега, и из-под ее ног камни с шумом посыпались в воду.

Испуганный граф побледнел и попятился.

— Иди, но знай, что в свое время мы возобновим этот разговор. Чем тянуть подобную жизнь, я скажу всю правду твоему отцу и готов с ним драться.

Он повернулся и скрылся за поворотом аллеи. Ошеломленная Марина простояла еще некоторое время, а потом пошла в замок. В ней все дрожало и ныло внутри, а сердце билось до боли.

Она ясно видела страсть в глазах мужа; значит, ее единственная верная защита — равнодушие Станислава — более не существовала.

Между тем, в глазах посторонних граф оказался бы совершенно правым, а ее поведение по отношению к мужу, свободно, по-видимому, ею избранному, непростительным. Она сомневалась, конечно, чтобы он привел в исполнение свою угрозу… Ну, а если он все-таки, ей в отместку, поступит, как грозил? Что тогда? И при одной этой мысли холодный пот выступал на лбу. Но и, помимо этого, если что-нибудь дойдет до Павла Сергеевича о их семейном разладе, такой слух несомненно разбудит его прежнюю ревнивую подозрительность, которую рассеяло лишь ее обручение с Земовецким. Ей вспомнились некоторые тяжелые эпизоды подобного рода, а в памятный день столкновения с Тудельской Юлианна сама призналась, что муж неоднократно делал ей уже сцены из-за Станислава, и это именно было причиной решения Марины. Теперь, если так или иначе истина раскроется, ее жертва пропала даром…

Занятая своими тревожными думами, Марина быстро шла, не обращая внимания на кустарник, кочки и ветки, раздиравшие ей платье, на росу, которая вымочила ей ноги. Не отдавая себе отчета, она шла вдоль реки, казавшейся ей верной защитницей, и потому сделала большой обход.

Наступила уже ночь, когда она подходила к замку. Луна была в первой четверти и тускло освещала аллею вдоль стены дома. Марина шла быстро и неожиданно наткнулась на высокую фигуру отца Ксаверия, которого сначала не заметила.

— Как, вы вернулись одна, графиня, и пешком? — спросил удивленный ксендз.

— Да. Лошадь вывихнула себе ногу, и пришлось выйти из кареты. Вот я и пришла через парк, — нехотя ответила она и хотела пройти мимо.

Но зоркий взгляд ксендза уже подметил, что платье ее было выпачкано и мокро, дорогое кружево на одном из рукавов разорвано, а лицо было бледно и глубоко взволновано. Очевидно, между супругами что-то произошло, и он должен знать, что именно.

— И граф отпустил вас одну? — недоверчиво спросил он. — Нет, что-то случилось… вы так бледны и расстроены…

Он схватил ее похолодевшую руку и крепко сжал в своей.

— Скажите, что вас встревожило? Будьте откровенны, графиня. Ведь вы здесь одиноки, без поддержки и совета, между ненавидящей вас пани Ядвигой и графом, который вовсе не так равнодушен, как кажется. Доверьтесь и примите мою помощь. Если мой житейский опыт, знание и духовный авторитет могут быть вам полезны — воспользуйтесь ими безбоязненно, прошу вас.

Марина не отняла своей руки. В его голосе звучало правдивое, горячее участие, а в глазах отражалось искреннее сожаление взрослого, который хотел бы утешить ребенка. Да, он прав: она здесь одна, без друга и советника.

Марина была в таком состоянии, когда душа жаждет излить свое горе, услышать слово утешения и мудрый совет, способный успокоить Душевный разлад. Да почему, наконец, ей не посоветоваться с ним? Ведь это — единственный человек, протягивающий ей здесь руку помощи. По ее неопытности у Марины даже не шевельнулось подозрение, что ксендз мог питать к ней более горячее чувство, и что под его сутаной могла таиться страсть, более сильная и упорная, чем у Станислава, который в своей жизни любил до пресыщения, тогда как этот был впервые порабощен своим чувством.

— Спасибо вам, отец Ксаверий, за доброе слово. Ведь вы тоже служитель того самого Бога, которому мы оба поклоняемся; так почему бы мне и не открыть вам мою душевную муку? — тихо сказала она.

— Да, у меня с графом произошла неприятная сцена, которая ясно показала, что данное после свадьбы слово меня больше не ограждает… Я не вижу выхода из этого положения и не могу даже обороняться открыто, чтобы не вызвать пересудов или громкого скандала, который, дойдя до отца, обратил бы в ничто мою жертву. Одно, что могло бы все разрешить, так это моя смерть… Я устала жить и не дорожу жизнью, но меня удерживает и мучает сомнение, как Господь осудит мою мятежную душу, если она самовольно предстанет пред Ним, не будучи призвана?

Ксендз вздрогнул и пристально поглядел на ее расстроенное лицо и влажные от слез глаза.

— Кто же из нас, смертных, осмелится определять границы милосердия Божия? Но церковь, которой служу я, считает самоубийство столь тяжким грехом, что лишает самоубийцу священной могилы, церковных молитв и изгоняет его с кладбища. Страждущая душа его, — учит церковь, — блуждает во мраке ада… А разве ваше вероучение проповедует не то же самое? Священник, направляющий вашу совесть, должен был разъяснить вам, какой страшный грех — даже сама мысль о самоубийстве. Неужели у вас нет духовного отца, который утешил бы вас и поддержал?…

Марина опустила голову и уклонилась от прямого ответа.

— Да, моя церковь тоже осуждает самовольную смерть, и я буду отвержена, если наложу на себя руки; а все-таки, что же мне остается, чтобы избежать любви моего мужа, к которому я чувствую только отвращение? Вот вы, отец мой, духовник, постарайтесь втолковать ему, как ненавистно мне его чувство; убедите его, что честный человек должен держать данное слово.

— Постараюсь, — сказал отец Ксаверий после некоторого молчания. — Конечно, граф не избег пагубного влияния окружающего его безобразного и безнравственного общества; поведение его доказывает вам, как он мало стесняется правилами христианской нравственности, которую он прямо отрицает, когда она ему мешает; но он все же верует в Бога и доступен голосу чести. Я попробую вразумить его; во всяком случае, рассчитывайте на мою помощь и поддержку.

— Благодарю вас, — ответила Марина, признательно пожимая ему руку, и затем быстро направилась в свои комнаты.

Станислав вернулся к себе в бешенстве. Он никак не ожидал встретить такой отпор и презрение со стороны этой девочки, которую еле удостаивал, бывало, взглядом, и казавшейся ему всегда бесцветной, 'пресной' наряду с блестящей красотой Юлианны, демонической Надин и многими другими страстными кокетками, услаждавшими бурную жизнь богатого кутилы. Отделявшая их нравственная преграда обратила его внимание на Марину, и вдруг ее нежная, мечтательная красота, стыдливая грация и та нетронутость, которой от нее веяло, его очаровали; затем, очень скоро это чувство перешло в дикую страсть; которую еще более распаляло ее сопротивление. Сознание, что эта женщина, которя была его достоянием, его отталкивает, бесило Станислава и пробуждало настоящую ненависть к графине Ядвиге. Если бы эта ведьма в своем глупом фанатизме и слепой ненависти ко всему русскому не раскрыла прошлого перед Мариной, никогда он не очутился бы в таком ужасном положении перед женой.

Как тигр в клетке, шагал он по своей комнате, придумывая планы, один рискованнее другого, чтобы положить конец своему невыносимому состоянию. Как бы то ни было, он ни за что не желает дольше жить под одной крышей с бабушкой и решил уехать из Чарны; в ином месте, в другой среде, окруженная иными влияниями, Марина образумится, может быть, и примирится с ним.

Граф провел скверную ночь и утром отправился к бабушке объявить ей свое решение, которое приведет ее, конечно, в ярость, это он знал наверное, но помешать которому она не могла, в виду того, что большое состояние, унаследованное графом от матери, делало его совершенно независимым.

Графиня Ядвига сидела в своем будуаре и, перебирая четки, с набожным видом перелистывала книгу 'Жизнеописание мучеников'. Когда вошел внук, она положила книгу.

— Отчего ты такой бледный и хмурый, мой друг? — спросила она с улыбкой, протягивая ему руку.

Но Станислав точно не заметил протянутой руки. Голос его дрожал от сдерживаемого гнева, когда он ответил:

— Вот наивный вопрос после той невероятной гадости, которую ты учинила, посеяв раздор между женой и мной. Я давно хотел потребовать у тебя отчета, по какому праву вмешалась ты в мою личную жизнь? Ведь ты же знала, что вынудило нашу свадьбу, и дала на нее согласие, а потом предательски сорвала с глаз этой наивной девочки повязку, скрывавшую от нее прошлое, и создала мне ад, поставив меня в отвратительное положение.

— Моя совесть вынудила меня поступить таким образом, — решительным тоном прервала его графиня. — Я должна была согласиться на вашу свадьбу, чтобы спасти честь Юлианны; но допустить между вами близкие отношения, это противоречило бы моему долгу как христианки, и было бы попранием самых основных правил нравственности.

Граф вспыхнул и смерил ее взглядом, полным глубокого презрения.

— Ты?… Ты боишься нарушить нравственные правила и христианский долг? Ха, ха, ха! — и он громко захохотал. — Да за кого же ты меня принимаешь, бабушка? Я не мальчик и не настолько глуп и слеп, чтобы не видеть, какую роль играли у тебя отцы Игнатий и Тадеуш, и в какой состоит ныне отец Ксаверий, и потому позволяю себе усомниться, чтобы те отношения, с помощью которых твои преподобные духовники направляли тебя на Небо, входили в понятие 'долга христианской нравственности'. Но не в этом дело; твоя добродетель меня не касается, и, пожалуйста, не ссылайся на нее в оправдание своих гадостей. Вовсе не стремление спасти меня от греха руководило тобой в этом случае, а твоя слепая ненависть к вере, которую исповедует Марина, и ее русскому происхождению. Женись я на какой-нибудь польке, хоть и распутнице, но католичке, ты обо всем промолчала бы и благословила меня; а с православной ты решила меня разлучить. Так вот я пришел тебе сказать, что мне твоя опека надоела, и что я думаю уехать из Чарны. Через несколько дней я отправляюсь с женой заграницу, а тебе предоставляю полную свободу упражняться в христианских добродетелях при помощи отца Ксаверия, и желаю вместе с ним попасть прямо в рай.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел.

Графиня ничего не ответила по той простой причине, что не могла произнести ни слова: лицо ее стало багрово-лиловым, а бешенство сдавило ей горло, и с минуту она думала, что задохнется.

Вспыльчивая, резкая, жестокая, а благодаря своему богатству и заносчивая, графиня Ядвига не терпела противоречий, и тем более критики своих действий. Никогда и никто еще не смел так откровенно разоблачать и указывать пальцем на подкладку ее отношений к духовникам, отношений, которые она, впрочем, считала простительными и законными. Если ее 'заблуждения' и вызывали иногда легкие укоры совести, то она всегда откупалась богатыми дарами на церковь. Стах никогда не посмел бы сделать даже намека подобного рода; а тут вдруг он дерзко оскорбляет ее, и из-за кого же? Из-за этой проклятой москальки-еретички?

В ней пробудилась такая ярость против бедной Марины, что, попадись та ей в руки, она задушила бы, кажется, ее. Но эта буря скоро утихла, скрытая под личиной обычной лукавой слащавости графини, и только в ее глазах еще светилась дьявольская усмешка.

— Никуда ты не уедешь, а просто-напросто исчезнешь, чтобы не мешать спасению души твоего болвана-мужа и не вызывать новых оскорблений против меня, — проворчала она и задумалась, а потом позвонила и приказала просить к ней отца Ксаверия.

Тот тоже провел скверную ночь. Вчерашний случай неожиданно нарушил его видимое спокойствие и пробудил бешеную ревность. Всю ночь он не смыкал глаз, обдумывая способы разлучить Марину с мужем, и все еще был поглощен этими мыслями, когда его позвали к Земовецкой.

Графиня начала с того, что осведомилась, как идет дело обращения Марины.

— Ваша чрезвычайная осторожность, отец мой, разрушит всю нашу работу, — ехидно заметила она на уклончивый ответ духовника. — Должна вам сказать, что эта кокетка так влюбила в себя Станислава, как я не могла даже себе представить. Он теперь без ума от этой бледной рожи, меня обвиняет, что я украла его счастье, и, после целого ряда неслыханных дерзостей и оскорблений, заявил мне сейчас, что уезжает заграницу с женой и больше сюда не вернется.

Ксендз побледнел, а на его лице отразились тревога и такое смущение, что графиня вздрогнула и подозрительно взглянула на него.

'Что значит это волнение? Не попал ли и Ксаверий в сети 'москальки', подобно Станиславу?'

Она тотчас сообразила, что за последнее время ксендз изменился: грустный, задумчивый, он, по-видимому, избегал ее и потерял, казалось, прежнее 'рвение к интересам церкви'.

Графиня стиснула зубы. Только этого не хватало, чтобы ее духовник влюбился в еретичку! Ну уж нет. Этому она положит скоро конец, и Марина дорого заплатит за свои неуместные победы… Наружно она ничем себя не выдала и, после краткой беседы, отпустила Ксаверия, который поспешил уйти с облегченным сердцем.

День прошел томительно и скучно. Граф обедал один на своей половине, а потом уехал, не сказав куда едет и когда вернется. Марина тоже не выходила из своих комнат, но при известии об отъезде мужа облегченно вздохнула.

— Слава Богу. Может быть, на несколько дней она освобождена от его присутствия и ей нечего опасаться новых сцен.

Вечером она решила пойти, как всегда, к старой графине: не следовало возбуждать ее внимания. В гостиной она нашла только отца Ксаверия, пересматривающего связку новых, присланных утром нот, и панну Камиллу, подбиравшую номера иллюстрированного журнала. Приживалка объявила ей, что графине нездоровится, и она отдыхает, но придет к чаю, а пока просит не стесняться и заниматься музыкой.

Отвечая любезно на глубокий поклон ксендза, Марина заметила, что он очень бледен, а взгляд лихорадочный, беспокойный.

— Вы, кажется, сегодня нездоровы, отец Ксаверий? Вы плохо выглядите, — участливо спросила она.

Тот вспыхнул и в замешательстве пробормотал благодарность, но сказал, что чувствует себя прекрасно, и сел за рояль разбирать новую музыкальную вещь.

Марина уселась в кресло в углублении окна, где всегда сидела, и приготовилась внимательно слушать интересовавшую ее симфонию.

Скоро она, однако, заметила, что Ксаверий был сегодня в каком-то особенном настроении: с трудом разбирал ноты, часто ошибался, а потом совсем забыл, казалось, о раскрытой перед ним тетради и не переворачивал листков. Но и игра его становилась все более и более странной: под его руками рояль гремел, жалобно стонал и плакал, потрясая нервы потоком диких и резких звуков, отражавших тот разлад, который царил в его душе. Это была какая-то дьявольская музыка, в которой слились все человеческие страсти. Холодная дрожь пробежала по телу Марины, и она с удивлением смотрела на бледное лицо Ксаверия, а тот глядел куда-то вдаль своими горящими глазами и, казалось, забыл, где он.

Наконец, Марина не выдержала. Слушать долго такую игру, которая разбивала все нервы и причиняла почти физическую боль, она не могла. Она вскочила с места, подбежала к роялю и положила руку на руки ксендза.

— Стойте, стойте, отец Ксаверий. Прекратите вашу ужасную музыку. Можно подумать, что вы хотите вызвать всех демонов, — взволнованно сказала она.

Ксендз вздрогнул, точно его разбудили от сна, и бессильно опустил руки; но бушевавшая в его душе буря, которую он изливал в бешеных звуках, продолжала в нем кипеть.

Мрачным, пожирающим взглядом глядел он на нее с таким выражением, какого она еще никогда у него не видала; затем краска залила его лицо, и он дико захохотал.

— А я люблю эту дьявольскую музыку, — дрожащим от волнения голосом прошептал он. — Мне кажется, что я пляшу на шабаше, где все равны: крестьянин, воин и священник, где я могу утолить все мои желания, где я обладаю всемогуществом зла, и где мне не надо проповедовать почитание Бога, обрекающего свои создания на адские муки.

Он встал и продолжал говорить, задыхаясь и пристально глядя ей в глаза:

— Прямо с шабаша позвала ты меня, обольстительная женщина. Ты разбудила дремавших в моей душе демонов… Я полюбил тебя. Я хочу упиться счастьем и зову на помощь весь ад…

Пораженная Марина со страхом смотрела на него.

'Не помешался ли он?' — мелькнуло у нее в голове.

Она попятилась и собралась бежать, но в этот миг он схватил ее и крепко, до боли, прижал к себе и покрыл лицо жгучими поцелуями.

Отвращение и ужас точно сковали ее; но через мгновение она изо всех сил оттолкнула Ксаверия, так что тот зашатался, и звонкая пощечина запечатлелась на его бритой щеке.

— Наглец! — вне себя крикнула она. — Негодяй, забывший свой сан и оскорбивший женщину!

И она выбежала из комнаты.

Ксаверий прислонился к стене и закрыл глаза. Теперь он снова побледнел, а на его бескровной щеке ярко горел отпечаток полученной пощечины, и он дрожал как в лихорадке; больнее, — чем печать обиды на лице, жгло его воспоминание о невыразимом отвращении и презрении, отразившихся в глазах Марины. Как гадину, оттолкнула она его, прибила, как собаку, и резко напомнила ему о его одеянии, этой сутане, которая вечно преграждает ему дорогу ко всем доступным другим людям радостям жизни.

Тяжелый не то вздох, не то стон вырвался из его груди; но те выдержка и самообладание, в которых он вырос, снова брали над ним власть, временно поколебленную порывом страсти.

Он провел рукой по покрытому холодным потом лицу и выпрямился, намереваясь тоже уйти, но в эту минуту встретился глазами со старой графиней, которая, стоя на пороге своего будуара, пристально и ехидно глядела на него.

— Что с вами, отец мой? Вы чем-то сильно взволнованы. Что это за красное пятно у вас на щеке?

— Это след той пощечины, которой наградила меня молодая графиня, когда я попытался более настойчиво убеждать ее в необходимости отречься от ереси и обратиться к истинной вере. Вы видите, что задача, которую вы возложили на меня, связана с опасностями и неприятностями, — мрачно ответил он.

Злая лукавая усмешка скользнула по лицу Земовецкой.

— Я поражена, мой бедный друг, и не воображала, чтобы эта дикая кошка посмела вас тяжко оскорбить. Однако я вижу, что пора мне вам помочь в этом трудном деле вразумления нашей юной дикарки и предоставить в ваше распоряжение средства более действенные, чем ваша чудная музыка. Пойдемте в мою молельню, отец, и обсудим вместе этот важный вопрос.